Текст книги "Военный переворот (книга стихов)"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Мы делали тебя. Мы создавали

Твой бледный образ из своей мечты,

К тебе мы обращали наше «Vale»

Мы знали, что от нас осталась ты,

Одна за всех, одна из миллиона…

Но знаешь ли судьбу. Пигмалиона?

Миф умолчал о главным. У богов

Он вымолил тебя. Он был готов

Хоть жизнью заплатить за эту милость

И все же отдал больше, чем имел.

Мир дрогнул – равновесье сохранилось.

Ты ожила, а он окаменел.

Вот так и я: вся страсть твоя, все прелесть

Так безнадежно, мертвенно чужды

Моим мирам, где все слова приелись,

все дни пусты и в счастье нет нужды.

Я сотворил тебя. Через полгода

Ты бросила меня. Пережила

Как всякая добытая свобода,

Взращенный сын, любимая жена.

От нас ты набиралась слов и жестов,

Измен, истом, истерики, инцестов,

прозрений, бдений, слез, эффектных поз,

Ты все от нас взяла, но обманула,

Поскольку никогда не дотянула

До нашей честной гибели всерьез.

Живучесть, участь мнимоодержимых!

Ты выживала при любых режимах,

Ты находила нишу, выход, лаз,

нас, гибнущих, отбрасывала смело…

Живи теперь! Ты этого хотела,

Ты выжила. Но время мстит за нас.

Не зря ты повторяла наши фразы

в неведенье своем, почти святом,

Ты нахваталась гибельной заразы.

Мы первыми умрем, а ты потом.

Ты находила выход. Ты бежала

Иль со скотами оставалась – но

Единое для всех, слепое жало

Нас настигало все-таки равно.

…Весенний вечер, мокрая брусчатка.

Все призрачно, погибельно и шатко,

И даже крест, который мы несем,

не так тяжел при этом бледном свете,

Как бы идущем из иных столетий.

Какое примирение во всем!

Сквозь эти лужи, этот снег и жижу

Я будущее явственно провижу

все семь десятилетий черноты,

Но различаю там, за чернотою,

Другую встречу – с разницею тою,

Что я остался, а сбегаешь ты.

Все та же ты, душа почти без тела,

но только не в двадцатом, а в вчера,

Мне вслед, как обреченному, глядела,

Не зная, что сама обречена.

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ДМОХОВСКОГО

Что-то часто стал вспоминать о Коле.

Погулять его отпустили, что ли,

поглядеть на здешнюю жизнь мою,

но о чем он хочет сказать, сбегая

Из родного края его, из рая?

Я и впрямь уверен, что он в раю.

Да и где же, вправду, как не в Эдеме?

Не в одной же огненной яме с теми,

Кто послал его добывать руду,

Доходить в Норильске, молясь на пайку,

за пустую шутку, смешную байку?

За него им точно гореть в аду.

Оттого он, видно, и сел в тридцатых,

Что не смог вписаться в наземный ад их

Сын поляка, ссыльного бунтаря,

гитарист, хохмач, балагур беспечный,

громогласный, шумный ребенок вечный,

Пустозвон, по совести говоря.

На изрядный возраст его не глядя,

Я к нему обращался без всяких «дядя»

И всегда на ты – никогда на вы,

не нуждаясь в каком-либо этикете,

потому что оба мы были дети

И имели нимб вокруг головы.

Он являлся праздничный, длинный, яркий,

Неизменно мне принося подарки

Большей частью вафли. Из всех сластей

Эти вафли он уважал особо.

Шоколадный торт, например, до гроба

Оставался одной из его страстей.

На гитаре мог он играть часами,

потрясая желтыми волосами,

Хохоча, крича, приходя в экстаз,

Так что муж соседки, безумно храбрый,

К нам стучался снизу своею шваброй

(Все соседи мало любили нас).

Он любил фантастику – Лема, Кларка.

Он гулял со мной по дорожкам парка,

Близ Мосфильма – чистый monsieur l'Abbe,

Он щелчками лихо швырял окурки,

Обучал меня непременной «Мурке»,

Но всегда молчал о своей судьбе.

Он писал картины – каков характер!

В основном пейзажи чужих галактик:

То глазастый кактус глядит в упор,

То над желто-белой сухой пустыней

Птичий клин – клубящийся, дымно-синий,

По пути на дальние с ближних гор.

Полагаю, теперь он в таких пейзажах,

Ибо мир людей ему был бы тяжек,

А любил он космос, тела ракет,

Силуэты гор, низверженье ливней,

И ещё нездешней, ещё предивней

Но чего мы любим, того здесь нет.

В раннем детстве я на него молился,

Подрастая, несколько отдалился,

А потом и темы искал с трудом,

Но душа моя по привычке старой

наполнялась счастьем, когда с гитарой,

в вечной «бабочке», он заявлялся в дом.

Он был другом дома сто лет и боле.

Я не помню нашей семьи без Коли.

Подражая Коле, я громко ржал,

Начинал курить, рисовал пейзажи,

У меня и к мату привычка та же…

Он меня и в армию провожал.

И пока я там. В сапогах и форме,

Строевым ходил и мечтал о корме,

за полгода Колю сгубил нефрит.

Так что мне осталась рисунков пара,

Да его слова, да его гитара,

Да его душа надо мной парит.

Умирал он тяжко, в больничной койке.

Даже смерти легкой не дали Кольке.

Что больницы наши? – та же тюрьма…

Он не ладил с сестрами и врачами,

вырывал катетер, кричал ночами,

под конец он просто сошел с ума.

Вот теперь и думаю я об этой

Тяжкой жизни, сгинувшей, невоспетой,

О тюрьме, о старческом злом гроше

С пенсионной северною надбавкой,

Магазинах с давках, судьбе с удавкой

И о дивно легкой его душе.

Я не знаю, как она уцелела

в непрерывных, адских терзаньях тела,

Я понять отчаялся, почему

Так решил верховный судья на небе,

Что тягчайший, худший, жалчайший жребий

Из мильона прочих выпал ему.

Он, рожденный лишь для веселой воли,

Доказать его посылали, что ли,

Что земля сурова, что жизнь грязна,

Что любую влагу мы здесь засушим,

что не место в мире веселым душам,

что на нашей родине жить нельзя?

Коля, сделай что-нибудь! Боже, Боже,

Помоги мне выбраться! Я ведь тоже

золотая песчинка в твоей горсти.

Мне противна зрелость, суровость, едкость,

Я умею счастье, а это редкость,

но науку эту забыл почти.

Да и как тут выживешь, сохраняя

Эту радость, это дыханье рая,

Сочиняя за ночь по пять статей,

Да плевать на них, я работал с детства,

но куда мне, Коля, куда мне деться

От убогих старцев, больных детей,

От кошмаров мира, от вечных будней?

На земле становится многолюдней,

но ещё безвыходней и серей.

Этот мир засасывает болотом,

Сортирует нас по взводам и ротам

И швыряет в пасти своих зверей.

О какой вы смеете там закалке

Говорить? Давно мне смешны и жалки

все попытки оправдывать божество.

В этой вечной горечи, в лютой скуке,

В этом холоде – нет никакой науки.

Под бичом не выучишь ничего.

Как мне выжить, Коля, когда мне ведом

Этот мир с его беспрерывным бредом,

Мир больниц, казарм, палачьих утех,

Голодовок, выправок, маршировок,

Ледяных троллейбусных остановок

Это тоже пытка, не хуже тех?

Оттого-то, может быть, оттого-то

в этой маске мирного идиота

Ты бродил всю жизнь по своей стране.

Может быть, и впрямь ты ушел в изгнанье

Добровольное, отключив сознанье?

Но и этот выход не светит мне.

Я забыл, как радоваться. Я знаю,

Как ответить местному негодяю,

Как посбить его людоедский пыл,

Как прижаться к почве, страшась обстрела,

Как ласкать и гладить чужое тело…

Я забыл, как радоваться. Забыл.

Для чего гостил ты, посланник света,

в тех краях, где грех вспоминать про это,

где всего-то радости – шоколад,

где царит норильский железный холод,

где один и тот же вселенский молот

То дробит стекло, то плющит булат?

НОВЫЕ СТИХИ

* * *

Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ.

Все наши фиоритуры не стоят наших затрат.

Умение строить куры,

искусство уличных драк

все выше литературы. Я правда думаю так.

Покупка вина, картошки,

авоська, рубли, безмен

важнее спящих в обложке банальностей

и подмен.

Уменье свободно плавать в пахучей густой возне

важней уменья плавить слова на бледном огне.

Жизнь выше любой удачи в познании ремесла,

Поскольку она богаче названия и числа.

Жизнь выше паскудной страсти её загонять

в строку,

Как целое больше части, кипящей в своем соку.

Искусство – род сухофрукта,

ужатый вес и объем,

Потребной только тому, кто

не видел фрукта живьем.

Страдальцу, увы, не внове

забвенья искать в труде,

но что до бессмертия в слове

бессмертия нет нигде.

И ежели в нашей братье найдется один из ста,

Который пошлет проклятье войне пера и листа,

И выскочит вон из круга

в разомкнутый мир живой

Его обниму, как друга, к плечу припав головой.

Скорее туда, товарищ, где сплавлены рай и ад

в огне веселых пожарищ, – а я побреду назад,

Где светит тепло и нежаще

убогий настольный свет

Единственное прибежище для всех,

кому жизни нет.

* * *

Мне страшно жить и страшно умереть.

И там, и здесь отпугивает бездна.

Однако эта утварь, эта снедь

Душе моей по-прежнему любезна.

Любезен вид на свалку из окон

И разговор, где все насквозь знакомо,

затем, что жизнь сама себе закон,

А в смерти нет и этого закона.

Еще надежда теплится в дому

И к телу льнет последняя рубашка.

Молись за тех, Офелия, кому

не страшно жить и умирать не тяжко.

* * *

Когда бороться с собой

устал покинутый Гумилев,

Поехал в Африку он

и стал охотиться там на львов.

За гордость женщины, чей каблук

топтал берега Невы,

за холод встреч и позор разлук

расплачиваются львы.

Воображаю: саванна, зной,

песок скрипит на зубах…

поэт, оставленный женой,

прицеливается. Бабах.

Резкий толчок, мгновенная боль…

Пули не пожалев,

Он ищет крайнего. Эту роль

играет случайный лев.

Любовь не девается никуда,

а только меняет знак,

Делаясь суммой гнева, стыда,

и мысли, что ты слизняк.

Любовь, которой не повезло,

ставит мир на попа,

Развоплощаясь в слепое зло

(так как любовь слепа).

Я полагаю, что нас любя,

как пасечник любит пчел,

Бог недостаточной для себя

нашу взаимность счел

Отсюда войны, битье под дых,

склока, резня и дым:

Беда лишь в том, что любит одних,

а палит по другим.

А мне что делать, любовь моя?

Ты была такова,

Но вблизи моего жилья

нет и чучела льва.

А поскольку забыть свой стыд

я ещё не готов,

Я, Господь меня да простит,

буду стрелять котов.

Любовь моя, пожалей котов!

Виновны ли в том коты,

Что мне, последнему из шутов,

необходима ты?

И, чтобы миру не нанести

слишком большой урон,

Я, Создатель меня прости,

буду стрелять ворон.

Любовь моя, пожалей ворон!

Ведь эта птица умна,

А что я оплеван со всех сторон,

так это не их вина.

Но, так как злоба моя сильна

и я, как назло, здоров,

Я, да простит мне моя страна,

буду стрелять воров.

Любовь моя, пожалей воров!

Им часто нечего есть,

И ночь темна, и закон суров,

и крыши поката жесть…

Сжалься над миром, с которым

я буду квитаться за

Липкую муть твоего вранья

и за твои глаза!

Любовь мая, пожалей котов,

сидящих у батарей,

Любовь моя, пожалей скотов,

воров, детей и зверей,

Меня, рыдающего в тоске

над их и нашей судьбой,

И мир, висящий на волоске,

связующем нас с тобой.

* * *

Утешься, я несчастен с ней,

Как ты со мной была когда-то.

Просрочен долг, но тем ясней

И несомненнее отплата.

И я, уставши уличать,

Дежурю на подходе к дому

И отвыкаю замечать

заметное уже любому.

Что делать! За такой режим

нам платят с рвением натужным

не нашим счастьем, а чужим

несчастьем, вовсе нам не нужным.

Когда неотвратимый суд

все обстоятельства изучит,

Не то что мне её вернут:

О нет, её с другим измучат.

Как нам с тобой не повезло!

Здесь воздают – и то не сразу

По всей программе злом за зло,

но за добро добром – ни разу.

Она ответит, но не мне,

а той вполне безликой силе,

Что счет вела любой вине,

Хоть мы об этом не просили.

О, цепь долгов и платежей,

Коловращение, в котором

Один из двух чужих мужей

невольно станет кредитором!

Она решит, что я дурак,

И бросится к нему на шею,

И будет с ним несчастна так,

Как я ни разу не был с нею.

* * *

Нас разводит с тобой. Не мы ли

Предсказали этот облом?

Пересекшиеся прямые

Разбегаются под углом.

А когда сходились светила,

начиная нашу игру,

Помнишь, помнишь, как нас сводило

Каждый день на любом углу?

Было шагу не сделать, чтобы

не столкнуться с тобой в толпе

возле булочной, возле школы,

возле прачечной и т. п.

Мир не ведал таких идиллий!

Словно с чьей-то легкой руки

По Москве стадами бродили

наши бледные двойники.

Вся теория вероятий

ежедневно по десять раз

Пасовала тем виноватей,

Чем упорней сводили нас.

Узнаю знакомую руку,

Что воспитанникам своим

вдруг подбрасывает разлуку:

Им слабо разойтись самим.

Расстоянье неумолимо

возрастает день ото дня.

Я звоню тебе то из Крыма,

То из Питера, то из Дна,

Ветер валит столбы-опоры,

Телефонная рвется связь,

Дорожают переговоры,

Частью замысла становясь.

И теперь я звоню из Штатов.

На столе счетов вороха.

Кто-то нас пожалел, упрятав

Друг от друга и от греха.

Между нами в полночной стыни,

Лунным холодом осиян,

всею зябью своей пустыни

Усмехается океан.

Я выкладываю монеты,

И подсчитываю расход,

И не знаю, с какой планеты

Позвоню тебе через год.

Я сижу и гляжу на Спрингфилд

На двенадцатом этаже.

Я хотел бы отсюда спрыгнуть,

Но в известной мере уже.

* * *

…Жертва

Должна вести себя однообразно:

Когда она стенает и рыдает,

Мучителю быстрей надоедает.

Какой ему резон, на самом деле,

Терпеть повтор одной и той же роли?

А мы с тобой, душа моя, то пели,

То выли, то приплясывали, что ли,

пуская всякий раз другие трели,

Когда менялся лишь характер боли.

Душа моя, боюсь, что этим самым

Мы только пролонгировали пытку,

Давая доморощенным де Садам

Свою незаменимую подпитку:

Мы словно добавляли им азарта,

Когда они в смущенье вороватом

Себя ласкали мыслью, что назавтра

Побалуются новым вариантом;

Мы как бы поставляли им резоны,

Давая убедительную фору

Лишь тем, что облекали наши стоны

в почти безукоризненную форму.

Душа моя, довольно ты страдала!

Пора держаться строгого стандарта

И не прельщать мучителя соблазном

Разнообразья в мире безобразном.

Не развлекая ката новостями,

Одним и тем же ограничься стилем

Иначе этот путь над пропастями

Мы никогда с тобою не осилим.

* * *

За двести баксов теперь уже не убьют.

Глядишь, не убьют за триста и за пятьсот.

В расхристанный мир вернулся былой уют,

И сам этот мир глядится подобьем сот.

У каждого в нем ячейка, удел, стезя,

Как учит иерархичный, строгий восток.

Уют без сверчка представить себе нельзя,

А каждый сверчок обязан иметь шесток.

Бывали дни, когда под любым листом

Компания, стол и дом, и прыжки с шестом;

А нынче – душа по нише, постель жестка:

Сверчок не прыгает выше свово шестка.

Вселенная отвердела, и мой удел

Эпоха не отпускает своих детей

Обрел черты, означился. Отвердел

И больше не дразнит веером ста путей.

Что было небо – сделалось потолком,

что было немо – сделалось языком,

Что было «нео» – просит приставку «экс».

Что было «недо» – сделалось «пере». Тэк-с.

Период броженья кончен. Ему вослед

Глядит закат, предсказывая откат.

Довольно с нас и того, что десяток лет

"Е" не всегда равнялось «эм-це-квадрат».

Скоты, уроды, гад, казнокрад, уклад

Уже явленья природы. Как дождь и град.

Всяк бунт в Отчизне – переворот в гробу.

Отвердеванье жизни – уже в судьбу.

Во всем простота, смиренье, и даль чиста.

Медлительное паренье листа, листа

Разлапистого, под коим построим дом,

Наполненный то покоем, а то трудом.

Мне сладко бродить по этой листве, листве,

вчера – игралищу ветра, теперь – ковру.

Мне сладко думать, что мы состоим в родстве,

Хотя оно и порукой, что я умру.

Скрипят качели, бегает детвора,

проходят пары нежные, как в раю…

О, воздух века, пьяный ещё вчера!

О, скрип колеса, попавшего в колею!

Мне, в общем, по нраву и воздух, и колея.

Я выбрал её по праву. Она моя.

Люблю этот день погожий, листву, траву.

Не трогай меня, прохожий. Я здесь живу.

* * *

Если б молодость знала и старость могла

Но не знает, не может; унынье и мгла,

Ибо знать – означает не мочь в переводе.

Я и сам ещё что-то могу потому,

Что не знаю всего о себе, о народе

И свою неуместность нескоро пойму.

Невозможно по карте представить маршрут,

Где направо затопчут, налево сожрут.

Можно только в пути затвердить этот навык

Приниканья к земле, выжиданья, броска,

Перебежек, подмен, соглашений, поправок,

То есть Господи Боже, какая тоска!

Привыкай же, душа, усыхать по краям,

Чтобы этой ценой выбираться из ям,

не желать, не жалеть, не бояться ни слова,

ни ножа; зарастая коростой брони,

привыкай отвыкать от любой и любого

И бежать, если только привыкнут они.

О сужайся, сожмись, забывая слова,

Предавая надежды, сдавая права,

Усыхай и твердей, ибо наша задача

не считая ни дыр, ни заплат на плаще,

не любя, не зовя, не жалея, не плача,

Под конец научиться не быть вообще.

УТРЕННЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

О БОЖИЕМ ВЕЛИЧЕСТВЕ

Спасибо тебе, Господи, что сроду

Не ставил я на что-нибудь одно.

Я часто шел на дно, хлебая воду,

Но ты предусмотрел двойное дно.

Все точки я растягивал до круга,

Друзей и муз затаскивал в семью.

Предаст и друг, изменит и подруга

Я спал с пятью, водился с восемью.

Но не было ни власти и ни страсти,

Которым я предался бы вполне,

И вечных правд зияющие пасти

Грозят кому другому, но не мне.

О двойственность! О адский дар поэта

За тем и этим видеть правоту

И, опасаясь, что изменит эта,

Любить и ту, и ту, и ту, и ту!

Непостоянства общего заложник,

Я сомневался даже во врагах.

Нельзя иметь единственных! Треножник

Не просто так стоит на трех ногах.

И я работал на пяти работах,

Отпугивая призрак нищеты,

Удерживаясь на своих оплатах,

Как бич, перегоняющий плоты.

Пусть я не знал блаженного слиянья,

Сплошного растворения, – зато

Не ведал и зудящего зиянья

Величиной с великое ничто.

Я человек зазора, промежутка,

Двух выходов, двух истин, двух планет…

Поэтому мне даже думать жутко,

Что я умру, и тут страховки нет.

за все мои лады и переливы,

за два моих лица в одном лице

О Господи, ужель альтернативы

Ты для меня не припасешь в конце?

Не может быть! За черною завесой,

за изгородью домыслов и правд,

Я вижу не безвыходный, безлесый,

Бесплодный и бессмысленный ландшафт,

Но мокрый сад, высокие ступени,

Многооконный дом на берегу

И ту любовь, которую в измене

Вовеки заподозрить не смогу.

ДНЕВНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

О БОЖИЕМ ВЕЛИЧЕСТВЕ

Тимуру Ваулину

Виноград растет на крутой горе,

непохожей на Арарат.

Над приморским городом в сентябре

виноград растет, виноград.

Кисло-сладкий вкус холодит язык

земляники и меда смесь

Под горой слепит золотая зыбь,

и в глазах золотая резь.

Виноград растет на горе крутой.

Он опутывает стволы,

Заплетаясь усиком-запятой

в буйный синтаксис мушмулы,

Оплетая колкую речь куста,

он клубится, витиеват.

На разломе глинистого пласта

виноград растет, виноград.

По сыпучим склонам дома ползут,

выгрызая слоистый туф,

Под крутой горой, что они грызут,

пароходик идет в Гурзуф,

А другой, навстречу, идет в Мисхор,

легкой музыкой голося,

А за ними – только пустой простор,

обещанье всего и вся.

Перебор во всем: в синеве, в жаре,

в хищной цепкости лоз-лиан,

Без какой расти на крутой горе

мог бы только сухой бурьян,

В обнаженной, выжженной рыжине

на обрывах окрестных гор:

Недобор любезен другим, а мне

перебор во всем, перебор.

Этих синих ягод упруга плоть.

Эта цепкая жизнь крепка.

Молодая лиственная щепоть

словно сложена для щипка.

Здесь кусты упрямы, стволы кривы.

Обтекая столбы оград,

На склерозной глине, камнях, крови

виноград растет, виноград!

Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд,

я вкушал от твоих щедрот,

Твой зыбучий песок наполнял мой взгляд,

виноград освежал мне рот,

Я бывал в Париже, я жил в Крыму,

я гулял на твоем пиру

И в каком-то смысле тебя пойму,

если все-таки весь умру.

* * *

Устал постель себе стелить,

В подушку бедную скулить…

О времена, о нравы:

Все перед нами правы.

Устал стирать свои носки,

Страшиться старческой тоски,

И немощи недужной,

И помощи натужной.

Устал от комплекса вины

За то, что отдал без войны

И Трою, и Елену,

Устал искать замену.

Устал от общества пустот,

В глазах которых я не тот,

Устал искать критерий

Республик и империй.

Устал скрываться и таить,

Устал спиваться и поить,

Читая даже в тостах

Похмелье девяностых.

Устал казаться силачом,

Мостить болото кирпичом

И песни о болоте

Кончать на звонкой ноте.

* * *

Понимаю своих врагов.

Им и вправду со мною плохо.

Как отчетлива их шагов

неизменная подоплека!

Я не вписываюсь в ряды,

выпадая из парадигмы

Даже тех страны и среды,

что на свет меня породили,

И в руках моих мастерок

что в ряду овощном фиалка.

Полк, в котором такой стрелок,

неизбежно терпит фиаско.

Гвозди гнутся под молотком,

дно кастрюли покрыла копоть,

Ни по пахоте босиком,

ни в строю сапогом протопать.

Одиночество – тяжкий грех.

Мне чужой ненавистен запах.

Я люблю себя больше всех

высших принципов, вместе взятых.

Это только малая часть.

Общий перечень был бы долог.

Хватит названного – подпасть

под понятье «полный подонок».

Я и сам до всего допер.

Понимаю сержанта Шмыгу,

Что смотрел на меня в упор

и читал меня, будто книгу:

Пряжка тусклая на ремне,

на штанах пузыри и пятна

Все противно ему во мне!

Боже, как это мне понятно!

Понимаю сержантский гнев,

понимаю сверстников в школе

но взываю, осатанев:

хоть меня бы кто понял, что ли!

Человек – невеликий чин.

Положенье мое убого.

У меня не меньше причин

быть скотиной, чем у любого.

Кошка, видя собственный хвост,

полагает, что все хвостаты,

Но не так-то я, видно, прост,

как просты мои супостаты.

Оттого-то моей спине

нет пощады со дня рожденья,

И не знать состраданья мне,

и не выпросить снисхожденья,

Но и гордости не заткнуть.

Выше голову! Гей, ромале!

Я не Шмыга какой-нибудь,

чтобы все меня понимали.

* * *

Она любила Баха, но не нас.

С тех пор мы все не можем слушать Баха.

В невинном «фуга» слышится фугас.

О память, память, осквернитель праха!

В любой толпе теперь я узнаю

нас, потаенно знавших друг о друге:

Всех, кто любил любимую мою,

И, упустив, возненавидел фуги.

Одна и та же горечь на губах.

Теперь мы тайный орден «Контрабах».

Задуматься: и чем грозит разрыв?

Несчастный друг, простреленный навылет!

Отвергнутым любовником прослыв,

Сколь многих он теперь возненавидит!

Пейзаж, который видел их вдвоем;

Полуподвал, подъезд, пролет, проем,

где поцелуй их обжигал прощальный;

весенний дождь, осенний окоем

Как бы хрустальный, блин.

Как бы хрустальный!

И Тютчев неповинно вставлен в ряд,

И бедный Блок за ним попал под молот:

влюбленные стихами говорят

И в результате слышать их не могут.

Прощаясь с ней, прощаешься со всем,

Что лучшего имел и бросил в топку.

Осталось только худшее. Зачем

Мне худшее? Я вынесен за скобку,

А Бах себе звучит. Ему плевать,

Что в связке с ним цитата и кровать.

Она любила море, ананас,

Жасмин, сирень, челесту, контрабас,

Халву, весну, зеленые чернила…

Да что там Бах! Не снисходя до вас,

Меня она действительно любила.

Не только крыши, улицы, дворы

Я сам о ней свидетельствую, воя,

Я сам себе противен с той поры,

Как кровь и ржавь проигранного боя,

Как белый свет, в котором, на беду,

Я всякую секунду на виду.

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТИЕ

Печорин женился на Вере,

Устав от бесплодных страстей,

Грушницкий женился на Мэри,

Они нарожали детей.

Семейное счастие кротко,

Фортуна к влюбленным щедра:

У Веры проходит чахотка,

У Мэри проходит хандра.

Как жаль, что такого исхода

Безвременье нам не сулит!

Судьба тяжела, как свобода,

Беспомощна, как инвалид.

Любовь переходной эпохи

Бежит от кольца и венца:

Финалы, как правило, плохи,

И сын презирает отца.

Должно быть, есть нечто такое

И в воздухе нашем самом,

Что радость тепла и покоя

Не ладит с угрюмым умом.

Терпите и Бога молите,

Смиряя гордыню свою,

Чтоб Левин женился на Кити

И время вошло в колею!

Когда бы меж листьев чинары

Укрылся дубовый листок!

Когда б мы разбились на пары,

Забыв про бурлящий Восток,

Дразнящий воинственным кликом!

О Боже, мы все бы снесли,

Когда бы на Севере диком

Прекрасные пальмы росли!

Но в Персию едет Печорин,

И зря воровал Азамат,

И воздух простуженный черен,

И автор навек неженат.

Грустить о своих половинах,

Томиться привычной тоской,

Покамест на наших руинах

Не вырастет новый Толстой.

* * *

"Только ненавистью можно избавиться от любви,

только огнем и мечом." (Дафна Дюморье)

Кое-что и теперь вспоминать не спешу

В основном, как легко догадаться, начало.

Но со временем, верно, пройдет. Заглушу

Это лучшее, как бы оно ни кричало:

Отойди. Приближаться опасно ко мне.

Это ненависть воет, обиды считая,

Это ненависть, ненависть, ненависть, не

Что иное: тупая, глухая, слепая.

Только ненависть может – права Дюморье

Разобраться с любовью по полной программе:

Лишь небритая злоба в нечистом белье,

В пустоте, моногамнее всех моногамий,

Всех друзей неподкупней, любимых верней,

Вся зациклена, собрана в точке прицела,

Неотрывно, всецело прикована к ней.

Получай, моя радость. Того ли хотела?

Дай мне все это выжечь, отправить на слом,

Отыскать червоточины, вызнать изъяны,

Обнаружить предвестия задним числом,

Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны

и грозили подпортить блаженные дни.

Дай блаженные дни заслонить мелочами,

Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни

Бесконечные пытки с чужими ключами,

Ожиданьем, разлукой, отменами встреч,

Запашком неизменных гостиничных комнат…

Я готов и гостиницу эту поджечь,

Потому что гостиница лишнее помнит.

Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока

Не подернется пеплом последняя балка,

Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка,

Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко.

Через год приходи повидаться со мной.

Так глядит на убийцу пустая глазница

Или в вымерший, выжженный город чумной

Входит путник, уже не боясь заразиться.

* * *

Как-то спокойно я вышел из ада,

Ужас распада легко перенес.

Только теперь заболело, как надо.

Так я и думал. Отходит наркоз.

Выдержал, вынес – теперь настигает:

Крутит суставы, ломает костяк…

Можно кричать – говорят, помогает.

Господи, Господи, больно-то как!

Господи, разве бы муку разрыва

Снес я, когда бы не впал в забытье,

Если бы милость твоя не размыла,

Не притупила сознанье мое!

Гол, как сокол. Перекатною голью

Гордость последняя в голос скулит.

Сердце чужою, фантомною болью,

Болью оборванной жизни болит.

Господи Боже, не этой ли мукой

Будет по смерти томиться душа,

Вечной тревогой, последней разлукой,

Всей мировою печалью дыша,

Низко летя над речною излукой,

Мокрой травой, полосой камыша?

Мелкие дрязги, постылая проза,

Быт – ненадежнейшая из защит,

Все, что служило подобьем наркоза,

Дымкой пустой от неё отлетит.

Разом остатки надежды теряя,

Взмоет она на вселенский сквозняк

И полетит над землей, повторяя:

«Господи, Господи, больно-то как!»

ИЗ ЦИКЛА «ДЕКЛАРАЦИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ»

1

Что хлеб дорожает – я знаю давно,

Мне страшно, что жизнь дешевеет,

И воздух безвременья веет в окно,

И время мне больше не верит.

Теперь уже поздно кричать: «Погоди!»,

И бить себя в грудь неуместно.

Теперь уже ясно, что все позади,

А что впереди – неизвестно.

2

Темнота – это друг молодежи,

Темнота – это время кота.

Молодежи не надо одежи,

Темнота ей покров и фата.

Воздух марта заходится дрожью,

По подъездам дерутся коты.

Был когда-то и я молодежью,

А теперь я боюсь темноты.

3

Закапал дождичек. Светало.

С балкона пахло сентябрем.

Проснулась ты и прошептала:

«Не странно ли, что мы умрем?».

За час до нового рассвета,

В истоме полубытия,

Теперь я думаю: не это,

Не это странно, жизнь моя.

ЭЛЕГИЯ

Раньше здесь было кафе «Сосиски».

Эта столовка – полуподвал

Чуть ли первой значится в списке

Мест, где с тобою я пировал.

Помню поныне лик продавщицы,

Грязную стойку… входишь – бери

Черного хлеба, желтой горчицы,

Красных сосисок (в порции – три).

Рядом, у стойки, старец покорный,

Кротко кивавший нам, как родне,

Пил неизменный кофе цикорный

С привкусом тряпки, с гущей на дне.

Рядом был скверик – тополь, качели,

Летом пустевший после шести.

Там мы в обнимку долго сидели:

Некуда больше было пойти.

Нынче тут лавка импортной снеди:

Детское пиво, манговый сок…

Чахнет за стойкой первая леди

Пудреный лобик, бритый висок.

Все изменилось – только остался

Скверик напротив в пестрой тени.

Ни продавщицы больше, ни старца.

Где они нынче? Бог их храни!

Помнишь ли горечь давней надсады?

Пылко влюбленных мир не щадит.

Больше нигде нам не были рады,

Здесь мы имели вечный кредит.

…Как остается нищенски мало

Утлых прибежищ нашей любви

Чтобы ничто не напоминало,

Ибо иначе хоть не живи!

Помнить не время, думать не стоит,

Память, усохнув, скрутится в жгут…

Дом перестроят, скверик разроют,

Тополь распилят, бревна сожгут.

В этом причина краха империй:

Им предрекает скорый конец

Не потонувший в блуде Тиберий,

А оскорбленный девкой юнец.

Если ворвутся, выставив пики,

В город солдаты новой орды,

Это Создатель прячет улики,

Он заметает наши следы.

Только и спросишь, воя в финале

Между развалин: Боже, прости,

что мы тебе-то напоминали,

Что приказал ты нас развести?

Замысел прежний, главный из главных?

Неутоленный творческий пыл?

Тех ли прекрасных, тех богоравных,

Что ты задумал, да не слепил?

КЛЮЧИ

В этой связке ключей половина

Мне уже не нужна.

Это ключ от квартиры жены, а моя половина

Мне уже не жена.

Это ключ от моей комнатенки

в закрытом изданьи,

Потонувшем под бременем неплатежей.

Это ключ от дверей мастерской,

что ютилась в разрушенном зданьи

И служила прибежищем многим мужей.

О, как ты улыбался, на сутки друзей запуская

В провонявшую краской её полутьму!

Мне теперь ни к чему мастерская,

А тебе, эмигранту, совсем ни к чему.

Провисанье связующих нитей, сужение круга.

Проржавевший замок не под силу ключу.

Дальше следует ключ от квартиры

предавшего друга:

И пора бы вернуть, да звонить не хочу.

Эта связка пять лет тяжелела, карман прорывая

И призывно звеня,

А сегодня лежит на столе, даровым-даровая,

Словно знак убывания в мире меня.

В этой связке теперь – оправданье бесцветью,

безверью,

Оскуденью души, – но её ли вина,

Что по капле себя оставляла за каждою дверью

И поэтому больше себе не равна?

Помнишь лестниц пролеты,

глазков дружелюбных зеницы

На втором, на шестом, на седьмом этаже?

О, ключей бы хватило

все двери открыть, все границы,

Да не нужно уже.

Нас ровняют с асфальтом, с травой,

забивают, как сваю,

В опустевшую летом, чужую Москву,

Где чем больше дверей открываю,

тем больше я знаю,

И чем больше я знаю, тем меньше живу.

Я остался при праве своем безусловном

Наклоняться, шепча,

Над строфою с рисунком неровным,

Как бородка ключа.

Остается квартира,

Где настой одиноких июньских ночей

Да ненужная связка, как образ познания мира,

Где все меньше дверей и все больше ключей.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ

Ты был влюблен. Твоя подруга

В тебе нуждалась иногда

Для проведения досуга

И облегчения труда.

Она училась на психфаке,

На коем юные жлобы

Постичь рассчитывают знаки

Своей зачаточной судьбы.

Не выше шпилек и заколок

Твою привязанность ценя,

Сей доморощенный психолог

Давно нервировал меня.

Но страсть готова на уступки:

Порою лестно для нее,

Когда над нею сушат юбки

Или постельное белье.

Извечный узел завязался:

Направо царь, налево тварь.

Но тут ей нужен оказался

Психологический словарь.

При этом сессия. Не шутки.

Пришлось искать на стороне.

Когда пошли вторые сутки,

Ты с ревом бросился ко мне.

Когда-то врач полузнакомый,

А ныне муж моей жены

Нам притащил талмуд искомый,

Терзаясь комплексом вины.

Ты рысью прыгнул к телефону

И отшатнулся, потрясен.

По твоему глухому стону

Я догадался обо всем:

Ты опоздал. В игре неравной

Тебя побили наконец.

Другой нашелся благонравный