355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Быков » СССР – страна, которую придумал Гайдар » Текст книги (страница 1)
СССР – страна, которую придумал Гайдар
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 15:05

Текст книги "СССР – страна, которую придумал Гайдар"


Автор книги: Дмитрий Быков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Дмитрий Быков
СССР – страна, которую придумал Гайдар

Приступая к разговору о Гайдаре, я испытываю понятную робость. Робость по двум причинам. Первая, достаточно легкомысленная, в общем, не заслуживающая объяснения, сводится к тому, что Гайдар слишком долго пребывал в искусственно навязанной ему роли детского писателя. И если я скажу, что в русской прозе 30-х годов было четыре великих стилиста: Гайдар, Добычин, Платонов и Житков – это вызовет понятные ужас, смех и негодование. Хотя, например, Александр Величанский, замечательный поэт, известный нам, к сожалению, только по песне «Под музыку Вивальди», в одной из своих статей пророчески написал: «Лет через сто будет очевидно, что Добычин был великим писателем, а Булгаков – хорошим беллетристом времен Добычина». Я не стал бы утверждать таких радикальных вещей, но со значительной долей уверенности сказал бы, что стилистов, равных Гайдару, российская проза не знала, пожалуй, со времен Грина. В некотором смысле Гайдар и есть его прямой наследник.

Когда Грин почувствовал усталость, – а уже к 1929 году он явно ощущал, что ему нет места в литературе, – на смену ему пришел его прямой наследник с той же манией дальних странствий, с той же любовью к прозе Густава Эмара или Буссенара, с той же удивительной психологической точностью и достоверностью и с той же немного детской жестокостью, которая есть и в Грине, и от которой не спрячешься. Дети вообще не просто мечтательный, но и жестокий народ.

Вторая причина для беспокойства вполне объяснима. Дело в том, что когда мы говорим о советском проекте или о Советском Союзе, мы почти наверняка обречены сталкиваться с самой распространенной реакцией, которая меня преследует уже не первый год: стоит мне написать что-нибудь хорошее о Советском Союзе, от некоторой признательности которому я никак не могу избавиться, как тут же я получаю упрек в том, что защищаю коллективизацию и архипелаг ГУЛАГ. Это понятная вещь. К сожалению, от советского опыта это неотделимо. Но если и было в Советском Союзе что-то хорошее, то, что, как правило, гибло первым, то это ассоциируется у меня с очень немногими и вполне конкретными вещами: с Гайдаром, с «Артеком», с литературой моего детства и с теми представлениями, которые Советская власть, хотела она того или нет, внушала своим наиболее послушным ученикам.

Мария Васильевна Розанова, которую очень трудно заподозрить в любви к архипелагу ГУЛАГ хотя бы потому, что она шесть лет выцарапывала оттуда собственного мужа и возила ему туда передачи, когда-то заметила, дай ей Бог здоровья: «Советская власть делала много отвратительных дел, но говорила при этом удивительно правильные слова, которые воспитывали удивительно правильных людей».

Гайдар был среди тех, кто этой Советской властью с самого малолетства, со своих четырнадцати лет, был не то чтобы обманут, но вскормлен и воспитан. Это не самый любимый сын Советской власти, это регулярно ругаемый и избиваемый ею писатель, который умудрился каким-то образом спастись в крошечной лакуне, в этом небольшом закутке, который не так сильно шпыняли: в закутке детской литературы.

Дело в том, что детская литература – это такой странный парадокс – обязана быть хорошей. У ребенка есть врожденное стилистическое чутье: он дряни не читает. Как собака не будет есть заведомо вредную траву. Тертуллиан совершенно справедливо говорил, что душа по природе христианка, я бы добавил, что душа по природе эстетка. Ни один нормальный литератор не был воспитан плохой литературой. Об этом замечательно вспоминает Маяковский: в шесть лет он прочел «Птичницу Агафью» и надолго, месяца на два, получил отвращение к литературе. Но потом прочел «Дон Кихота», который определил его судьбу и мировоззрение. Ребенок, вовремя читающий «Дон Кихота», не пугается сложностей этой книги, он просто получает свое художественное удовольствие, которое и я в восемь лет получил от нее, совершенно не зная, что это сложная литература.

Точно так же и с Гайдаром. Гайдар умудрился уцелеть в том закутке, в котором содержалась вынужденно хорошая литература. Об этой сложной ситуации Маршак писал Чуковскому: «Но есть на белом свете// У нас надежные друзья, //Которым имя – дети». Детская литература – как такой странный, действительно, детский сад, уцелевший в разбомбленном городе. Она позволила укрыться не только Шварцу, не только обэриутам, но и Гайдару – этому советскому Грину. Который на первый взгляд выглядит абсолютно разрешенным, рекомендованным, казалось бы, естественным – и вместе с тем для Советской власти в ее последние годы это личность глубоко чуждая. И вот это очень интересно. Почему, собственно говоря, так произошло?

Но сначала, нам следовало бы, наверное, вспомнить гайдаровский творческий путь, который привел его в детскую литературу далеко не случайно. Все-таки детским писателем может быть не каждый. Удивителен, например, опыт Льва Толстого, который, как всякий гений, хорош только в чем-то одном и совершенно невыносим во всем, за что бы он брался кроме. Вот есть очень важное отличие таланта от гения, талант более-менее хорошо умеет все, тогда как гений прекрасно делает что-то одно, а во всем остальном несет такую чушь, что только за голову схватиться. Ну, как Мандельштам, который прекрасно писал стихи, а стоило ему начать переводить, писать детскую лирику, например, – получалось хуже, чем у любого ремесленника. Толстой, который прекрасно умел психологическую прозу, когда берется писать детские рассказы, у него получаются какие-то страшные гротески, какой-то совершенно хармсовский абсурд или рассказы ужаса про сливовую косточку, как все засмеялись, а Ваня заплакал. Но почему-то с ребенком у Толстого контакта нет. Видимо, потому, что проблемы, которые мучают Толстого, слишком серьезны.

Для того чтобы стать детским писателем, подозреваю я, нужно в самом начале, с самого детства нести в себе огромный запас непонятости и одиночества в мире. Потому что к детям обращаешься тогда, когда тебя предали и продали взрослые. Вот с Гайдаром случилась примерно такая же история. Кстати, обратите внимание: большинство детских писателей потому и обратились к детям, как мокрецы у Стругацких, что со взрослыми у них контакта не вышло. Андерсен начал со взрослого романа о гипнотизере, очень приличного романа. Роман этот никому особенно не понравился, пришлось заниматься детьми. Примерно то же случилась у ОБЭРИУтов, которые были мало того что освистаны за свои «Три левых часа», но и сосланы за них. Тогда они решили начать свою работу с детей, и все получилось. Кстати говоря, обращение Маяковского к детской поэзии – вот уж кто детский поэт от Бога – тоже немножечко совпало (1927 год, не зря же это) с переломом, с ощущением, что все хорошо-хорошо, да не хорошо. И тогда он начинает обращаться к тем, кто уж точно не предаст. И отчасти к своему внутреннему ребенку.

Проблема Гайдара была в том, что этому подростку вырасти не довелось, не довелось ему и повзрослеть. Вечная легенда о том, что Гайдар в 14 лет командовал полком, разумеется, не имеет под собой никаких оснований. Очень интересно, что главным демифологизатором гайдаровской биографии оказался главный мифологизатор 90-х годов, народный целитель, впоследствии автор каких-то жутких совершенно книг о сексуальной жизни мужчины – Борис Камов, который начинал с замечательных произведений вроде «Сумки Гайдара», тоже, видимо, какой-то глубоко спрятанный ребенок там сидит. Так вот, Камов, подробно занимаясь гайдаровской биографией, доказал, что в 14 лет он был всего лишь адъютантом крупного железнодорожного начальника, потом попал на курсы командиров, причем не полка, а роты. Полк получил в 16 лет, когда Гражданская война была уже на исходе, и сделал все возможное для того, чтобы с этим полком как можно быстрее развязаться, потому что ответственности этой он разделить не мог. А то, что он в 15 лет однажды участвовал в бою и взял командование вместо убитого на его глазах старшего друга Яши Оксюза, все мы очень хорошо помним по школе и все мы понимаем, что ни о каких командирских навыках это говорить не может. Просто человек в 15 лет оказался на Гражданской войне и принял управление вместо того, кто был убит на его глазах. В такое время о тактических данных не спрашивают.

Надо сказать, что Гайдар, хотя и не имел никакого строго военного образования (Подвойский вручил ему удостоверение красного командира, когда ему было 15 с небольшим лет), Гайдар сохранил на всю жизнь это детское милитаристское мышление. То что Борис Натанович Стругацкий так точно назвал «радостным инфантильным советским милитаризмом». То, что в нас во всех сидит чрезвычайно глубоко. Разумеется, у Гайдара это появилось не во времена Гражданской войны.

Он был чрезвычайно начитанный мальчик. В конце концов, это сын двух сельских учителей. Сначала сельских, потом провинциальных городских. Он в родном Арзамасе, да будучи еще дворянином по матери наполовину, хотя и из очень обедневшего рода, читал с четырехлетнего возраста, перечитал всю «Библиотеку приключений», какую мог найти. И когда мы читаем первые рассказы Гайдара, напечатанные, когда ему было 18 лет, (например рассказ, который называется «Угловой дом»), мы в ужасе понимаем, что этот мальчик никогда не станет писателем, потому что это чудовищно бездарно. Кстати говоря, Набокову в том же возрасте было предсказано ровно то же самое. Зинаида Гиппиус сказала его отцу: «Пусть мальчик будет кем угодно, только не пишет. Этого он не может совсем». Но понимаем мы и другую замечательную вещь. Мы понимаем, что этот ребенок, попавший на Гражданскую войну, начал реализовывать в ней майнридовские, фениморкуперские, густавэмаровские представления. Когда он воевал, он искренне полагал, что попал в приключенческую литературу. Человеческая жизнь не стоила для него ломаного гроша. К «Угловому дому» мы еще вернемся, и я с трудом борюсь с искушением зачитать здесь это удивительное сочинение целиком, но только его пространность удерживает меня от этого. Я расскажу близко к тексту. Интересно другое.

Интересно, что слухи о жестокостях Гайдара, которые с такой невероятной силой раздувались, раскручивались в 90-е годы, имеют под собою весьма малые основания. Многие серьезные люди, серьезные демифологизаторы занимались военной карьерой Гайдара. В Хакассии или на Кавказе, где ему случилось повоевать (а только в этих двух местах он и был в каких-никаких командных должностях) удалось узнать, что инкриминировались ему главным образом в пресловутом хакасском ЧОНе очень незначительные вещи. То, что Владимир Солоухин написал о Гайдаре в своем довольно странном произведении «Соленое озеро», свидетельствующем уже, конечно, о некотором сдвиге по фазе, который Солоухина в последние годы явно посетил, – все это основано на совершенно непонятной и даже не имеющей под собой никакого документального обоснования выдумке. На Гайдара действительно было написано несколько доносов. Однажды он реквизировал у населения пять овец. Пять овец по меркам 1921 года – это достаточно много, и это, в общем, тяжелый удар по хозяйству. Но приписывать ему бессудные расстрелы сотен пленных! В общем, сомнительное утверждение.

Было несколько расстрелов. По одним данным, Гайдар расстрелял троих, по другим – пятерых человек, которых не мог отконвоировать, потому что конвоировать было не с кем. Люди из пресловутой банды Соловьева. Расстреливать и одного нехорошо без суда и следствия. Но приписывать Гайдару садистские мотивировки в 16-летнем возрасте крайне странно. Тем более, что у нас есть показания только самого Гайдара – записи из его собственного дневника: «Снились люди, убитые мной в детстве». Причем, как мы знаем из Пелевина, который с удовольствием процитировал эти строчки, обычно Гайдар писал в своем неопубликованном до сих пор, огромном по массиву дневнике гораздо более загадочные фразы: «Сны по схеме номер один» и «Сны по схеме номер два». Но что таилось под этим – эротические ли сновидения какие-то или страшные воспоминания, мы не узнаем никогда. Знаем только, что были люди, убитые им в детстве. И были люди, которых он действительно на Гражданской войне, всерьез воюя, убивал с оружием в руках в шестнадцатилетнем возрасте. То, что мы читаем сегодня как нежнейшую детскую прозу: «Голубая чашка», «Чук и Гек» – это рассказы убийцы. Это звучит ужасно. Но ничего с этим не поделаешь.

Но вот удивительная штука. Когда мы вспоминаем людей, на глазах у своих сверстников вступавших в войну, мы понимаем, что они – в свои четырнадцать, в свои шестнадцать, в свои двадцать – действительно на какой-то момент страшно вырастали над собой. Это не просто грех, не просто трагедия, не просто ломка – это еще и некоторый порыв к сверхчеловечности. Вот мы все время говорим о том, что Шолохов после «Тихого Дона» не написал ничего великого. А Фадеев много написал великого после «Разгрома»? У него, правда, и «Разгром» не бог весть что. Но, во всяком случае, это значительно лучше, чем «Молодая гвардия». А Федин много чего написал после «Городов и годов»? А Леонов после «Вора»? Я-то считаю, конечно, что «Пирамида» – великий роман, но подавляющее большинство читателей, такие, например, как Борис Парамонов, утверждают, что эту книгу в руки взять нельзя – скучно. А Самуил Лурье замечательно определил ее как роман из антивещества.

Если повспоминать всю великую плеяду русских прозаиков 20-х годов, мы обнаружим поразительную вещь: все они блистательно писали в 20-е, не могли писать или кое-как писали в 30-е, в 40-е начинали огромные романы и никогда не могли их довести до конца. Такова была участь шолоховских «Они сражались за родину», фединского «Костра», других нескончаемых сочинений, которые пытались довести как-то, хоть вот вспомнить свое былое, а никак ничего не получалось. И Всеволода Иванова участь такова же, и Бабеля участь такова же. Возможно, такова же была бы и участь Гайдара. В 20-е годы эти люди были сверхлюдьми, может быть, чудовищами, но все-таки что-то им было открыто. А потом они заглохли. Чудом остается феномен Гайдара, который в 30-е нашел себе нишу, чтобы продолжать свою удивительную прозу.

Так вот, когда мы говорим о том, что случилось с этим мальчиком в Гражданскую войну, мы должны понимать, что он не просто совершил чудовищные злодеяния – он нечеловечески вырос над собой. Когда мы читаем «Чапаева» фурмановского… «Мы читаем» здесь сказано, конечно, сильно, потому что, во-первых, фурмановский «Чапаев» не переиздавался бог знает сколько времени, во-вторых, вы не найдете его в книжных магазинах и, в – третьих, вряд ли мы найдем в зале хоть одного человека, который открывал бы эту книгу за последние десять лет. Но если представить себе такого морального урода, которому пришлось-таки это делать, нас поражает одна вещь. Все остальные сочинения Фурманова, ну, в частности, «Гигантский мятеж», читать в принципе невозможно – это голимое шинельное сукно на стилистическом уровне. Но когда вы читаете «Чапаева», вас поражает восторг этого кентавра (не про Чапаева сейчас говорю, а именно про Фурманова, который там зашифрован в комиссаре), вчерашнего студента, вполне себе интеллигентного мальчика, который разъезжает на коне, который в первом бою вдруг испытывает адский страх за свою жизнь, но зато во втором совесть его с такой силой кидает в бой, что он действительно несется как крылатое страшное какое-то полуконское-получеловеческое животное. И рядом с Чапаевым, рядом с этим полуграмотным бывшим плотником, впоследствии не очень удачливым солдатом Империалистической, он чувствует себя полубожеством – и сколько этой радости в Чапаеве, сколько этого стилистического восторга у людей, которые перекраивают мир, людей, на глазах у которых происходит что-то великое!

Я должен сказать, что, с точки зрения обывателя, конечно, все это довольно гнусные вещи. Понимаете, но… Может быть, я сейчас нахожусь в некотором опьянении, потому что когда ходишь с одного оппозиционного заседания на другое, а до этого много лет ведешь жизнь тихого журналиста, ну, как-то, конечно, начинаешь немножечко заражаться вот этой революционной болезнью, болезнью человека, кроящего мир. Разумеется, в наше время это все существует с огромной поправкой, потому что мы-то кроим далеко не тот мир, мы в лучшем случае можем выкроить себе вот тако-о-о-ой вот глоточек сколь-нибудь пристойного пространства. А все остальное время должны расшаркиваться и извиняться за то, что мы это делаем: «Извините, пожалуйста… Спасибо большое…»

Но тем не менее для людей, которые делают это в 1918–1920 годах (мы можем это ненавидеть, можем этого бояться, но мы обязаны сознавать масштаб, ничего не поделаешь), люди, которые в это время кроят мир, люди эпохи «Чевенгура» платоновского и платоновского же «Ювенильного моря», люди платоновского «Котлована», как бы мы к нему ни относились, – это все-таки люди, для которых впервые отступают законы пространства и времени. И как бы смешно, как бы по-идиотски это ни выглядело сегодня – тут ничего не скажешь: «…мальчики иных веков,// Наверно, будут плакать ночью// О времени большевиков». Правда, плакать они будут по разным причинам: некоторым будет жаль большевиков, некоторым будет жаль их жертв, но то, что о масштабе тех времен они будут сожалеть еще долго – это безусловно.

Кстати, вспомним обещанный гайдаровский «Угловой дом» – это удивительное сочинение, которое с каких-то щей включено в его Собрание. Включено оно, правда, по разряду статей. Но и слава Богу, что включено, чтобы мы увидели, что произошло с автором. Это рассказ о романтической шайке, сугубо большевистской, конечно, но ужасно романтической: матрос с впаянной в ухо серьгой, девушка Галька, которая так звонко умеет кричать «Да здравствует революция!», как никто больше, ну и сам автор, который играет здесь роль смиренного летописца, почти соглашателя. Они должны занять угловой дом на улице, потому что им надо любой ценой продержаться до прихода какого-то красного загадочного пополнения. Зачем идет пополнение, что за город они берут – этого мы так и не узнаем. Они долго дергают дверной звонок, никто им не отвечает, наконец они проламывают окно, им навстречу выходит седой джентльмен, как там написано, «с безукоризненными манерами, сильно удивившийся способу нашего вторжения». И тут мы, конечно, узнаем и холмсовские, и какие хотите интонации, вплоть до Эдгара По.

Значит, джентльмена со всей его семьей быстро связали, покидали в чулан, начали отстреливаться героически, и «очень скоро никакой Гальки уже не было», пишет автор, «а была только детская улыбка на ее мертвом лице и запрокинутая кудрявая головенка». Гальку жалко. Но то, что пишет автор, и то, как он говорит, выдает в нем такие непереваренные романтические бредни, такое полное непонимание значимости жизни и смерти… Когда потом убивают еще одну из дочерей хозяина, автору изменяет всякий уже художественный вкус, а нам – всякая способность относиться к этому серьезно. Дело в том, что одна из дочерей хозяина умудрилась выбраться из чулана каким-то образом, матрос ее немедленно пристрелил, и только золотой зуб в ее оскале острой иглой по-прежнему напоминает о ненависти, которую питала она к представителям рабочего класса. После этого следует еще один замечательный диалог, когда главный герой говорит матросу: «Мне кажется, нам пора сматываться». На что матрос говорит: «Может быть, и пора, но прежде чем мы это сделаем, я прострелю твою предательскую башку!» – говорит ему матрос. Разумеется, отстреливаясь. У него есть время под пулями произнести пространный монолог о том, что матросы не отступают. Но тут, естественно, прибежало красное пополнение, кое-как все отделались. Дальнейшая судьба джентльмена не вызывает сомнений, а в этом доме теперь клуб. Я не думаю, что Ильф и Петров читали Гайдара, потому что помещение клуба, которое венчает собою утопический текст, это довольно общая модель для 1920-30-х годов. Там теперь клуб, и всякий раз, когда герой приходит в этот клуб и садится на скамейку, он живо вспоминает, как здесь лежала окровавленная Галька, умевшая громче всех кричать «Да здравствует революция!». Конечно, это кошмар. Но вместе с тем мы не можем не понимать: что бы ни наделал этот мальчик в Гражданскую войну, наделал он это только потому, что жил абсолютно святыми романтическими представлениями, обчитавшись классической прозы; кстати говоря, в этой классической прозе со злом тоже не больно-то церемонятся.

Знаменитая сцена проводов курсантов очень многое объясняет в Гайдаре. Она есть в «Школе», она была в действительности. Когда Подвойский, тот самый Подвойский сказал устало: «Кончено… в Смольный»; когда Подвойский, один из выдающихся военных организаторов раннесоветского времени, устраивал проводы курсантов на фронт (кидали их в бой, и они почти наверняка оттуда не возвращались), их провожали под «Похоронный марш» – такое интересное ноу-хау Советской власти: в праздничный момент выпуска курсантов сыграть для них «похоронный марш», чтобы они сразу понимали, на что идут. Ну, а люди, которые в ноябре 1941 года отправлялись на фронт со знаменитого парада, когда немцы стояли в десяти километрах от Красной площади, – они понимали, на что идут? Понимали, разумеется. И тоже «Похоронный марш» там был бы уместнее. Но это сочетание триумфа и похорон, которое в гайдаровском 16-летнем сознании закрепилось навеки, оно вообще для его прозы чрезвычайно характерно: жизнь недорога, жизнь ничего не значит, ни своя, ни чужая, есть вещи значительно больше. Могу я сам так думать? Наверное, нет. Могу я презирать людей, которые так думают? Никогда в жизни. Я всю жизнь буду считать, что это и есть единственно возможный героизм.

Этот «Похоронный марш» по-настоящему заиграл для Гайдара в 1922 году. В конце этого года на него было заведено несколько уголовных дел по заявлениям жителей. Он был полностью оправдан и полностью – в 18 лет, один – доказал свою невиновность, но тут выяснилась другая вещь, еще хуже: его списывали из армии по здоровью. Думаю, что это знаменитое списание по здоровью, о котором тоже написано очень много, имело под собой не только физиологические основания. Он ничем особенным кроме мучительных головных болей не страдал, и, в конце концов, в 1941 году добился же он, чтобы его военным корреспондентом на фронт отправили.

Я хорошо знал нескольких детей, выросших с Гайдаром в одном дворе. Так случилось, что двое из этих детей, поженившись, были нашими дачными соседями. Так вот они рассказывали, что Гайдар с детьми играть обожал, прекрасно у него это получалось примерно 25 дней в месяц. Остальное время он либо мучился болями страшными головными, либо впадал в запои. И несколько раз его дворник вытаскивал из петли, о чем тут же всему двору рассказывал. Были на то причины, вероятно. Гайдар действительно получил довольно тяжелую травму еще в бытность свою Голиковым. По одной версии, по камовской, он неудачно упал с коня на спину и повредил позвоночник, по другой версии, эти боли были чисто неврологического происхождения, но так или иначе головная боль его преследовала всю жизнь. Другая симптоматика была – знаменитый, часто упоминающийся в мемуарах нервный тик, который его перекашивал. Но думаю, что главная проблема заключалась в другом. Так или иначе, он совершенно не вписывался в новое время. И этот посттравматический синдром, который был ему записан как официальный диагноз, был, конечно, синдромом послевоенным, синдромом «афганским», послегражданским, назовите, как хотите. В литературе описания этого синдрома довольно многочисленны, наиболее убедительно оно в леоновском «Воре», где Митька Векшин, красный командир, становится абсолютно растленным типом, а деваться некуда – не вписывается он в мирную жизнь. Все мы помним пьесу и фильм «Огненный мост», все мы помним замечательную толстовскую «Гадюку», рассказывающую о том, что мирные бухгалтера получались далеко не из всех кентавров Гражданской войны. Очень многие продолжали махать шашкой и в мирной жизни.

С Гайдаром случилось сравнительно еще невинная штука. Он почувствовал, что из армии его вытесняют, в новую армию он никак не вписывается – Фрунзе пытался его в армии оставить, но не преуспел в этом. Но у него был замечательный запасной вариант. Писал он с детства замечательно, хорошо фантазировал. Он начал как взрослый писатель, его первая повесть «В дни поражений и побед» была разругана и, может быть, справедливо – за штапмы, за клишированность, за дешевый романтизм. А вот по-настоящему он начал проявляться с довольно неожиданного цикла очерков в 1927 году, когда он, журналист, отправился отдыхать на Кавказ, в Пятигорск, там ему стало скучно, он взял билет до Харькова, насколько ему хватало денег, а дальше отправился в пешее путешествие по Украине. Нанимался шахтером в Донецке, сторожил отару овец, общался с геологами, которые что-то там искали, – в общем, такой горьковский вариант «По Руси». Он так прошел по Украине. И вдруг он понял, что именно эта стихия бесконечного путешествия, стихия бездомья дает ему замечательный, по сути дела, материал. Ведь все, что написал поздний Гайдар, зрелый Гайдар, как ни странно – о путешествиях, о человеке, которому не сидится дома, которому дома плохо, который в дом не вписался. О человеке, который отправился странствовать и где-то далеко нашел что-то свое.

Собственно говоря, главная гриновская сказка Гайдара, которую записал за ним Кассиль, была Сказка о Синегории, там он выведен у него в «Дорогих моих мальчишках» под именем Гай, сказка о том, как люди уходят искать свое счастье в страну Синегорию, ее нет ни на одной карте, но дойти туда можно. Вот эти «Синие звезды» – еще одна повесть Гайдара, которая была жесточайшим образом обругана и не напечатана, только в наши дни мы ее можем почитать. «Дальние страны» – все эти таинственные, непостижимые земли, в которых живет Мальчиш-Кибальчиш, все эти цели далеких бесконечных странствий, в которые отправляются Чук и Гек или главный герой «Голубой чашки» со своей Светланой, – ведь всё это истории бродяжничества. И вот в этом бесконечном бродяжничестве, как ни странно, Гайдар себя нашел. Не было менее оседлого писателя в России – вообще для того, чтобы что-то написать, ему надо было уйти, уехать, долгое время пространствовать. Журналистика благополучно кормила его до 1932 года. В 1932 году он уже переходит на более-менее постоянную писательскую работу, но и тогда остается по сути дела неутомимым странником, путешественником, который заглатывает пространства. Так бывает со всеми людьми, не находящими себе место в обыденности.

История псевдонима – это особая статья, потому что вечная расшифровка «всадник, скачущий впереди» никакого отношения к реальности не имеет. Еще в древнем фильме по сценарию молодого Лунгина «Конец императора тайги» девушка, в которую влюблен 16-летний Гайдар, говорит ему, когда он себя называет «хайдар Голик», командир Голик: «Хайдар не командир. Хай дар значит “ты куда?”». И вот этот вопрос «ты куда?», который он как бы своим псевдонимом постоянно к себе обращает, он, может быть, гораздо точнее соответствует сущности его прозы, хотя на самом деле «гайдар», как он сам это расшифровывал, не что иное, как краткая формулировка его собственных данных. Его любимым героем всю жизнь был Д’Артаньян, так вот «Г» – это Голиков, «ай» – сокращение «Аркадий», а «д’ар» с апострофом – «из Арзамаса». Отсюда «Гайдар» как такая краткая шифровка. Но то, что он подслушал это имя где-то в хакасских своих экспедициях, да, безусловно, и самое интересное, что оно очень подходит и к нему, и ко всем другим представителям клана. Фамилию унаследовал и отважный Тимур Гайдар, замечательный флотоводец, который тоже известен храбростью и риском. И Егор Гайдар, применительно к которому его фамилию Михаил Успенский так точно перевел, как «всадник, скачущий впереди лошади». И Мария Гайдар с ее невероятно бурной биографией и столь же бурными, как хакасские дела Гайдара, подвигами в Вятке. Всё это действительно оказалось вечным, наследуемым: эта беспрерывная тяга к странствиям, невозможность вписаться в обыденность, книжность, романтизм и риск.

Вы скажете, что многие люди за это платят жизнью. Простите, за сохранение той рутины, в которой мы живем повседневно, тоже многие люди платят жизнью, но при этом без всяких изменений и без всякого толку. Хочу напомнить, что все мы платим жизнью, потому что кончим мы все одинаково, просто одни платят за что-то, как Гайдар, а другие ни за что, как подавляющее большинство.

Здесь очень уместно вспомнить замечательный диалог у Метерлинка: «Те которые пойдут с детьми, непременно умрут». – «А что будет с теми, кто не пойдет с детьми?» – «Те умрут на несколько секунд позже». Примерно та же история сопровождает биографию Гайдаров во всей их советской традиции.

Почему я говорю о том, что СССР – это страна, придуманная Гайдаром? Потому что он придумал три основные ее составляющие. Три основные составляющие советской мифологии, которые мы впитывали с молоком матери. Первое – у нас очень большая и очень добрая страна, которая непрерывно о нас заботится. Разумеется, она подбрасывает нам разные проблемы и испытания, но при этом она все время зорким отеческим глазом за нами следит и в критическую минуту спасет. В «Судьбе барабанщика» мы понимаем, что если отца взяли – его выпустят, если отвратительный дядя явился – его непременно накажут, если мальчик почувствовал себя одиноким, его спасут, накормят, напоят – все время есть вот эта пленка спасительная, которая не даст нам погибнуть окончательно. В критический момент все время кто-то появляется, кто-то, кто всегда на страже, кто-то, кто бдит. И, кстати говоря, одним из таких стражников «над пропастью во ржи» (если угодно, и Холден Колфилд – совершенно гайдаровский персонаж), одним из таких стражников, который бдит в ночи, себя все время ощущает и Гайдар. Человек, который стоит и никогда не позволит ребенку свалиться в пропасть. Но испытания будут, и множество.

Посмотрите, какая страшная повесть «Чук и Гек», сколько в ней происходит ужасных вещей для четырехлетнего ребенка, если сейчас перечитать глазами мальчика, который открывает свою первую книжку: телеграмму потеряли, коробочку выбросили, приехали – отца нет, волки кругом, мать стреляет из ружья, Гек пропал, (ну, Гек, правда, спал в сундуке), Чуку приснился Турворон (потому что всегда же Гайдар стоит, как-то мощной рукой спасает), отец приехал только через две недели… съели всю зайчатину, и дальше страшная фраза: «Даже сороки разнесли ее кости». Конечно, здесь эпическая традиция, восходящая к русской летописи. Ужасный мир. Но всегда на страже кто-то прекрасный. Вот эта мерещившаяся мне и не мне одному с детства почему-то непременно ночная огромная страна, в которой одинокими сторожевыми башнями высятся караульные вышки, но это не зеков охраняют, что вы! Это охраняют границы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю