Текст книги "Микеланджело из Мологи"
Автор книги: Дмитрий Красавин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава девятая
В отличие от своего пасынка Семен Аркадьевич Конотоп на отвлеченные темы размышлять не любил. О смысле жизни, об идеальном государственном устройстве, о добре и зле задумываются те, кому больше думать не о чем – не загруженные делом люди, бездельники. Юрку он тоже считал бездельником. В пасынке сказывалась дворянская кровь его отца, расстрелянного еще в восемнадцатом году. Конечно, Семен Аркадьевич, как мог, старался привить Юрке зачатки классового чутья – того легендарного революционного чувства ненависти простого люда ко всему сложному, заумному, которое было мотором революционных преобразований. Но пасынок воспринимал науку плохо, более доверяя книжным истинам, чем живой действительности. Отсюда происходило его слюнтяйство, нерешительность. Вот и последний случай с художником. Нормальный чекист никогда бы не унизился до просьбы перед гнилым интеллигентом. Нормальному чекисту ни один нормальный человек и возразить бы не посмел!
Воспитательные меры исчерпаны. Позора Семен Аркадьевич терпеть не намерен. Пасынок подался в бега? – Найдем. Пуля найдет. А как поначалу Семен Аркадьевич обрадовался за Юрку, когда из Перебор привели арестованных им мологжан! Думал, вот, научился сосунок работать, понял, что только мужественность и жестокость превращают юношу в мужчину. В настоящего мужчину, способного рукояткой нагана проломить череп ближнего, а легким движением ствола и росчерком пера решать судьбы людей. До середины ночи ждал: вот-вот явится Юрка, втолкнет ударом сапога в горницу художника. Не явился. Струсил. Сбежал. Пару дней еще какая-то надежда теплилась. Старый чекист даже взял на себя труд – раскрутил на нужные показания мологжан. Они сознались, что принадлежат к организованной Сутыриным диверсионной группе, которая вознамерилась помешать строительству Рыбинской ГЭС. Сказали, что у Сутырина кличка Иуда. Он родом из Иерусалима. Идеологом в группе является дочь бывших Чуриловских помещиков, Варвара Лебедянская, прозванная Сосулей. Она, притворяясь юродивой, в открытую говорила, что Сталин погубит все жилища в Мологе, не пощадит, разрушит в ярости своей укрепления дщери Иудиной.26) Конечно, это все ерунда. Показания выбивались отчимом для пользы неблагодарного пасынка. Но коль скоро процесс пошел, то профессиональный долг повелевает довести его до логического конца. На полпути назад не поворачивают.
Как обычно, в двенадцать ночи, Семен Аркадьевич вызвал сразу обоих мологжан на допрос, но новых показаний добиваться не стал, а просто запротоколировал их искренние раскаяния в содеянном. Уже через пару часов он передал арестованных бойцам охраны, чтобы те отвели их в приспособленный под арестантскую сарай возле конторы НКВД. Полистав кое-какие бумаги и впав от этого процесса в дремотное состояние, старый чекист с аппетитом зевнул, запер все папки с делами в сейф и отправился спать.
Спал старый чекист в этот раз крепко, без сновидений. Не являлись ему во сне тени сотен раскулаченных, отправленных в Сибирь по разнарядке27) и сгинувших там в безвестии крестьян, не приходили по его Душу малолетние сыновья купца Задорнова, зарубленные товарищем Конотопом одним лихим ударом кавалерийской шашки на пороге их собственного дома за то, что посмели намертво вцепиться в полы отцовского пиджака, не давая чекистам взять купца в заложники.
На удивление крепко спал Семен Аркадьевич. Иначе бы слышал, как в сенях скрипнула дверь, как звякнули на кухне тронутые неосторожной рукой стаканы. Лишь в тот миг, когда в нос шибануло гнилым болотным запахом, он инстинктивно, еще не разжав ресниц, потянулся правой рукой к лежащему под подушкой нагану, но не успел. Со свистом выдохнув сдерживаемый в груди воздух, Юрка Зайцев, наваливаясь на отчима всем своим телом, всадил ему под сердце острый кухонный нож и тут же отпрянул в сторону.
Семен Аркадьевич разом широко открыл глаза, приподнялся на локтях, как бы вдруг увидев внутри себя что-то удивительно важное, о чем надо непременно рассказать пасынку, но не успел ничего произнести и захрипев снова упал на смятую нестираную простынь.
Юрка по-лисьи, с опаской вновь ступил вперед, нагнулся над отчимом, выдернул из тела нож и, поспешно пятясь, натыкаясь на расставленную в комнате мебель, ретировался к дверям. Отчим не шевелился. Не зажигая света, Юрка прошел в его рабочий кабинет, достал из-под шифоньера спрятанный там ключ, открыл сейф, взял лежавшие в боковом ящичке запасные ключи от арестантской, запер снова сейф и вернулся в спальню.
Осторожно, как бы боясь разбудить отчима, вытащил из-под подушки наган. Проверил наличие патронов в барабане. Пять из них вставил в свой наган, шестой оставил в патроннике. Затем взял стоявшую в изголовье кровати лампу, облил тело отчима керосином, остатки разлил по полу, плеснул на стол, на шторы. Чиркнул спичку и бросил ее на пол. Постоял минуту, наблюдая, как пламя быстро и бесшумно охватывает все большую и большую площадь. Резко отпрыгнул в сторону, когда один из длинных язычков почти коснулся его лица, выскочил через сени в хлев и, протиснув тело в узкую щель под воротами хлева, выбрался наружу.
Прошло минут десять, прежде чем на деревне заметили пожар. Кто-то ударил несколько раз в подвешенный возле здания сельсовета рельс. Захлопали двери домов, улица наполнилась возбужденными голосами людей. Выбрав момент, когда охваченные общей паникой бойцы охраны оставили без присмотра двери арестантского сарая, Юрка шмыгнул из-за угла хлева к сараю, открыл замок запасными ключами и шагнул вовнутрь.
По испуганным лицам "земляков– диверсантов" понял, что с двумя наганами за поясом и испачканным кровью кухонным ножом в руке он выглядит довольно угрожающе. Сердце тронуло уже знакомое пьянящее чувство наслаждения абсолютной властью над людьми. Но предаваться эйфории было некогда. Сунув одному из пленников в руки наган отчима, а другому – нож, Юрка приказал:
– Бегите!
– Зачем, – удивился рыжебородый старик из Заручья.
Но его более понятливый напарник с расширенными от ужаса глазами, продолжая держать за ствол сунутый ему в руки наган, уже бросился вон из сарая в ту сторону, где мелькали в отблесках пожара тени людей.
– Быстро, за ним! – подтолкнул Юрка второго земляка в спину кулаком.
Рыжебородый испуганно ойкнул и размахивая ножом, поминутно оглядываясь на чекиста, побежал следом за первым.
– Сто-о-о-й, гады! – закричал Юрка, раздирая горло, и тут же с колена прицельно выстрелил два раза в спины убегающим мологжанам. Сделав по инерции несколько шагов вперед, оба закачались и, одновременно обернувшись назад, упали. Юрка сорвался с места, подбежал к их распростертым телам и со словами: "Смерть поджигателям!" – на глазах у жителей деревни произвел контрольные выстрелы в головы своих жертв. Затем обернулся к сбежавшимся на выстрелы наркомвнутдельцам и, беря инициативу в свои руки, скомандовал, указывая наганом на горящую контору:
– За мно-о-ой! Спасем командира!
После окончания следствия по делу о поджоге конторы НКВД в деревне Юршино и убийстве командира особого отряда Анатолия Семеновича Конотопа Юрка Зайцев был переведен на должность начальника охраны одного из многочисленных лагерных пунктов Волглага. Сотрудники НКВД, охранявшие арестантскую, приговорены к различным срокам заключения, а чекист, исполнявший обязанности начальника караула, расстрелян. Из документов, спасенных благодаря мужеству товарища Зайцева, не побоявшегося вбежать в горящий дом, следствие установило, что убитые при попытке к бегству мологжане были членами диверсионной группы. Главарь диверсантов, Анатолий Сутырин, по кличке Иуда, как особо опасный преступник был объявлен в областной розыск.
Примечания.
26. "Погубил Господь все жилища Иакова, не пощадил, разрушил в ярости Своей укрепления дщери Иудиной..."Библия, Плач Иеремии, Глава 2, стих 2.
27. Аналогично тому, как Госснаб занимался распределением материалов, оборудования и сырья, образованная 11 марта 1931 года во главе с зам. председателя СНК СССР А. А. Андреевым комиссия занималась распределением "кулацких семей" по нуждающимся в рабочей силе предприятиям народного хозяйства. Комиссия рассматривала заявки, а органы ОГПУ заключали с заказчиками договора и по разнарядке отправляли им рабсилу (рабов). Если не хватало кулацких семей, то для выполнения договора органам ОГПУ приходилось арестовывать семьи середняков или даже бедняков.
Ниже приведена выписка из протокола заседания комиссии Андреева от 30.07.1931 года.
Слушали: вопрос о дополнительных заявках на спецпереселенцев и распределении их.
Постановили: ...
удовлетворить заявку Востокстали на 14 тысяч кулацких семей, обязав в 2-х недельный срок заключить с ОГПУ соответствующие договора;
– заявки Цветметзолото – на 4600 кулацких семей и Автостроя ВАТО – на 5 тысяч кулацких семей – удовлетворить;
по углю удовлетворить заявки на спецпереселенцев: Востокугля – на 7 тысяч кулацких семей, по Кизеловскому и Челябинскому углю – на 2 тысячи кулацких семей, заявку по Подмосковному углю на 4500 кулацких семей принять условно;
по торфу принять условно заявку на 31 тысячу кулацких семей.
.....В соответствии с этими заявками предложить ОГПУ произвести необходимое перераспределение по районам и выселение кулаков..."
А вот информация о поступлении "рабов" под Томск:
Прибыло всего – 32000 человек: из них детей до 12-летнего возраста 15000, женщин, кормящих грудью и имеющих детей до 8-летнего возраста – 4000; мужчин – 8500 человек, из них нетрудоспособных – 1000.
Глава десятая
В первый же день по прибытии в Москву, заполнив объем комнаты Паши Деволантова привезенными из Мологи картинами и продав Пенелопу за бесценок перекупщику из Балашихи, Анатолий Сутырин вместе со своим московским другом отправился на поиски художников, к которым у него были письма от Летягина Доверившись интуиции, Паша уверенно повел его по лабиринтам московских улиц. Пересаживаясь с метро на трамвай, с трамвая на троллейбус, периодически попадая в тупики закрытых дворов, мотаясь от центра к окраинам и обратно, они к вечеру сумели добыть информацию о трех из четырех летягинских знакомых. К сожалению, она оказалась малоутешительной. Один из метров живописи, с именем которого Анатолий связывал особые надежды, скоро месяц, как умер. Два других художника арестованы и находятся в следственном изоляторе.
Вполне понятно, что перед дверью квартиры четвертого адресата, Якова Васильевича Рубинштейна, друзья в ожидании ответа на звонок стояли притихшие, готовые к очередному "подарку" судьбы.
С минуту за дверями стояла тишина. Они позвонили еще раз. Потом еще... Наконец в прихожей послышались шаркающие шаги, и недовольный простуженный голос произнес:
– Картины не продаются.
Переглянувшись, Анатолий и Паша одновременно пожали плечами и, слегка наклонившись вперед, к косяку двери, хором спросили:
– Яков Васильевич Рубинштейн здесь живет?
– Я вам русским языком объяснил: картины не продаются. Не продаются ни за какую цену. Это значит, что их никто ни за какие деньги не продает, – еще раз повторил информацию насчет картин простуженный голос, и тут же, не ожидая ответа, шаркающие шаги стали удаляться вглубь квартирного пространства.
– Я из Мологи! – закричал в отчаянии Анатолий, одновременно стуча кулаком по мягкой дерматиновой обивке двери. – Я к Вам от Тимофея Кирилловича Летягина!
Шаги стихли. Потом, возвращаясь, зашаркали снова. Звякнула цепочка, щелкнул флажок замка, и перед друзьями предстал высокий стройный мужчина довольно преклонного возраста, с длинными седыми волосами до плеч, облеченный в бархатный долгополый халат.
Оглядев с ног до головы стоявших за порогом молодых людей, он молча посторонился в дверях, пропуская их в прихожую и, запирая дверь, пояснил:
– Извините за конфуз. Я одно время бедствовал и вынужден был продать часть своих картин. Так теперь каждую неделю какие-то мерзкие типы звонят по утрам в двери и требуют, чтобы я распродал им всю коллекцию. Но картины ведь для художника как дети. Разве можно детей отдавать в плохие руки? Впрочем, неожиданно прекратил он свои рассуждения, – прошу вас в комнату, – и широким жестом руки пригласил гостей проходить вперед.
В последовавшей затем продолжительной беседе за чашкой чая, с брусничным вареньем и московской карамелью, выяснилось, что Яков Васильевич в середине сентября получил письмо от Летягина, но в то время он сам был болен и не знал, как сложится его судьба, поэтому задержался с ответом – не хотел давать необоснованных надежд. На днях он выписался из больницы и смог заняться поисками вариантов для организации большой представительной выставки мологских художников. Такой, чтобы можно было рассчитывать на резонанс в средствах массовой информации, на внимание партийных деятелей и самого товарища Сталина.
Кое-что в этом плане ему удалось сделать. Один из высокопоставленных чиновников Наркомата Внутренних дел, тонкий, чрезвычайно чувствительный ценитель живописи, благосклонно относящийся к Якову Васильевичу, согласился посмотреть на картины мологжан и, если они действительно прекрасны, в короткие сроки решить все организационные вопросы по устройству выставки. Разумеется, о том, что мологские художники замыслили покорить сердце Великого Сталина и тем самым спасти Мологу, чиновнику из НКВД ничего не известно. Но, учитывая круг его общения, можно быть уверенными, что он не преминет поделиться своими впечатлениями от выставки с высокопоставленными партийными чиновниками. А через них информация должна дойти до вождя. Безусловно, надо будет еще продумать, какие принять дополнительные меры, чтобы вождь захотел посмотреть картины, но это заботы второго этапа, а сегодня главное – устройство "смотрин", чтобы картины произвели благоприятное впечатление на чекиста.
Для проведения "смотрин" Яков Васильевич любезно предложил свою квартиру, пойдя для этого на беспрецедентный шаг, – убрал временно со стен украшавшие их полотна именитых московских художников и свои собственные, чтобы на освободившихся местах развесить полотна мологжан.
Через пару дней "тонкий ценитель живописи", а им оказался Леонид Дормидонтович Блинов (почти полный тезка знаменитого мологского художника Леонида Демьяновича Блинова28)), уже осматривал представленные на его суд картины. Он не торопясь переходил от одного полотна к другому, иногда возвращался к уже просмотренным, надолго застывал в неподвижности, как бы погружаясь мысленно в глубь изображения, периодически, по ходу осмотра делал какие-то лишь ему ведомые пометки в блокноте. Наконец, когда по кругу были пройдены все три комнаты, Леонид Демьянович повернулся лицом к почтительно наблюдавшим за его манипуляциями художникам и произнес резюме:
– Красиво. Гениально. Некоторые картины по мощи воздействия на сердце человека не имеют равных в современной живописи. Но для выставки не годятся. Не годятся потому, что носят скрытный вредительский характер, опасны для массового зрителя.
– То есть, как это? – изумился хозяин квартиры. – Разве красивое может приносить вред?! Разве...
– Ах, милый Яков Васильевич, – остановил его Блинов. – Я знаю наизусть Вашу теорию красоты, возносящую это понятие на пьедестал абсолютной ценности. Знаю наперед все, что Вы собираетесь сказать о глубинном единстве любви, свободы и прочих идеалистических понятий...
– Не понимаю...
– Молодой человек, – обратился Блинов к удрученно стоявшему рядом с Рубинштейном Сутырину. – Вы зря вешаете нос. Я именно о Ваших картинах сказал, что они гениальны. Ваш талант должен служить народу. Да, сегодня Вам еще не хватает политической грамотности, революционной идейности, но это поправимо. Я помогу Вам стать великим советским художником, подскажу, направлю. Вас ждет блестящее будущее!
Анатолий подавленно молчал.
Блинов подошел к нему вплотную, взял за локоть и, заглядывая в глаза, вдруг спросил:
– А может, Вы тоже верите в Бога и в красоту как в подтверждение Божественного бытия?
Анатолий не отвечал.
– Не стесняйтесь, говорите – здесь все свои. Вон, Яков Васильевич, идеалист до мозга костей, а я его уважаю, потому что знаю – он свои взгляды за пределы квартиры не вынесет, при надобности и плакат атеистический нарисует. Правильно я говорю? – повернулся чекист к Рубинштейну.
– Когда это я против Бога плакаты рисовал? – возмутился старый художник.
Блинов отошел от Анатолия, облокотился на подоконник, повернувшись спиной к широкому арочному окну и, как бы не замечая раскрасневшегося от обиды лица хозяина квартиры, предложил:
– Давайте немного порассуждаем, чтобы лучше понять друг друга: я – вас, вы – меня.
Художники, переглянувшись, промолчали.
Леонид Дормидонтович, выждав паузу, пояснил:
– Признаться, Яков Васильевич, я полагал, что приглашая меня взглянуть на картины мологских художников и заранее утверждая, будто они достойны самых лучших выставочных залов, Вы покажете нечто созвучное духу времени, идее построения коммунистического общества, идее становления нового человека. Ибо ничто другое выставочных залов не достойно.
– Но разве эти картины не прекрасны? – возразил Рубинштейн.
– Прекрасны, – согласился чекист. – И я помню, с каким пафосом Вы говорили о том, что красота – это отблеск Божественного единства в материальном мире. Пристегивали в качестве аргумента к своим взглядам то ли Платона, то ли Плотина. Я их вечно путаю...
– У Платона идея Добра есть причина всего истинного и прекрасного, а у Плотина – Единое есть источник и первооснова прекрасного.
– Да, да. "Всякое существо имеет в себе весь мир и созерцает его целиком во всяком другом существе так, что повсюду находится все, и все есть все, и каждое есть все и беспределен блеск этого мира" "Всякая часть исходит из целого, причем целое и часть совпадают. Кажется частью, а для острого глаза, как у мифического Линкея, который видел внутренность Земли, открывается как целое"29).
– У Вас хорошая память, – пробурчал Рубинштейн.
– Профессиональная. Общаясь с Вашим братом иначе нельзя. А Вы, молодой человек, – обратился Блинов к Анатолию, – тоже согласны с Плотиным?
Анатолию было неудобно признаться, что он не читал Плотина, поэтому в ответ он лишь неопределенно пожал плечами.
– А может Вам ближе идея христианского царства любви или бердяевской свободы? – саркастически улыбаясь не отставал чекист.
– Молодой человек не изучал трудов философов и богословов, – вступился за Анатолия старик Рубинштейн. – Но у него чистое, взыскующее истины сердце, а значит, он лучше, чем кто бы то ни было из нас, может интуитивно постигать мир. Он находит внешний мир внутри самого себя и открывает его нам через красоту своих полотен. Истинное познание только так и возможно. Посредством рассудка, посредством изобретенных людьми жалких символов – слов, жестов, формул – можно узреть лишь мертвые копии, а не живой подлинник.
– Не совсем так, – подал, наконец, голос Анатолий. – Я действительно не читал трудов Плотина, но меня тоже интересуют "вечные вопросы". Я тоже много размышлял и о смысле собственного бытия, и об устройстве мироздания, и о том, что происходит сейчас в нашей стране. Я согласен, что царство Божие внутри нас самих, поэтому смысл жизни можно найти лишь внутри самого себя. В материальном мире, мире рождений и смертей, существуют лишь преходящие цели. Сам для себя материальный мир бессмыслен, ибо не имеет вечной живой души. Его назначение может быть понято лишь через соотношение с вечными понятиями – Богом или душой человека. В бесконечности глубин человеческого "Я" эти понятия сливаются, оставаясь раздельными. Как правильнее, с философской точки зрения, назвать находящееся внутри каждого из нас Божье царство – нематериальной основой мира, Единством всего сущего, царством Свободы или Любви – я не знаю, но я знаю, что человек приближается к познанию этого царства через красоту материального мира. Для Материи красота сама по себе ничто, для Бога – оправдание творения, а для Человека – путь от разобщенности внешнего мира к единству внутреннего. Соприкасаясь с прекрасным, Человек дотрагивается до Бога.
– Ишь, куда Вас занесло! – искренне удивился взглядам молодого художника Блинов. – И кто ж засорил Вашу голову подобными мыслями?
Анатолий, осмелев, уже хотел рассказать чекисту о Летягине, о Сосуле, о беседах с монахами Югской пустыни, но, почувствовав, как носок мягкой домашней тапочки Рубинштейна коснулся и настойчиво надавил на носок его ботинка, понял, что в данной ситуации ни имен, ни фамилий называть не рекомендуется.
Леонид Дормидонтович тоже заметил уловку старого художника и рассмеялся:
– Ну, друзья, вы уж совсем из меня изверга делаете! Я предложил вам заняться поисками истины, а вы друг другу рты затыкаете!
Яков Васильевич, смутившись, хотел что-то сказать в свое оправдание, но Блинов остановил его жестом руки:
– Не надо. Мой вопрос действительно не имел никакого отношения к делу. Так на чем мы остановились?
– На том, что соприкасаясь с прекрасным, человек соприкасается с Богом, – подал голос молчавший до того Паша Деволантов и тут же, испугавшись сказанного, добавил: – Но я лично в Бога не верю.
– И правильно, – одобрил Пашу Блинов. – Хотя Бог, каким он предстает в рассуждениях Вашего друга, несколько отличен от сидящего на облаках церковного Бога, но Его спина все равно заслоняет от товарища Сутырина подлинно научную, ленинско-сталинскую картину мироздания. Но, впрочем, у его Бога имеется небольшой плюс. Ведь само по себе понятие Единства не чуждо и нашей, материалистической, философии. А значит, у нас с Вашим другом есть почва для взаимопонимания. Так ведь?
– Так, – согласился Паша и почему-то покраснел.
– Ему глубоко чужда мелкобуржуазная психология несознательного крестьянства и кулаков. Так?
– Так.
– Если бы это было не так, он бы с его мускулами и головой денно и нощно вкалывал, как крот, где-нибудь на более доходном поприще, заботясь о личном обогащении, а не сидел бы в позе роденовского "Мыслителя" у мольберта. Так ведь?
– Так, – снова кивнул головой Паша.
– А раз так, – подвел итог Блинов, – значит, в нем вызревают зачатки коммунистического мировоззрения. В его доисторическом понятии Единства присутствуют и равенство, и братство всех людей, а его понятие любви, по большому счету, никак не совместимо с буржуазной моралью, построенной на эксплуатации человека человеком. Или я не прав? – неожиданно обратился он с вопросом к Анатолию.
– Я не понимаю, к чему Вы клоните, – настороженно заметил Сутырин.
– К тому, что и Вы, и он, и он, – чекист показал пальцем на Якова Васильевича, на Деволантова, затем, нарисовав в воздухе круг, ткнул себе в грудь, – и я – мы все хотим, чтобы не было эксплуататоров, чтобы каждый сознательный гражданин чувствовал себя частью единого советского общества, отдавал ему все свои мысли, все силы. Единство человечества в едином порыве к коммунизму – эта идея не может быть не созвучной идее Вашего Единства. Только мы, коммунисты, добиваемся Единства не в потустороннем мире, а здесь, на Земле! У Вас, как у, Блока: "Позади голодный пес. Впереди Иисус Христос"30), а у нас вместо мифического Христа впереди живой реальный человек, вождь мирового пролетариата, Иосиф Сталин.
– Но почему тогда красота его картин, – старик Рубинштейн ткнул ладонью в плечо Анатолия, – красота, которая будучи воспринимаемой человеком, трогающая его за сердце, для нас является свидетельством Единства внутреннего (Я художника) и внешнего (Я зрителя), красота, которая позволяет человеку прикоснуться к Богу, для Вас не представляет никакой ценности и даже может быть вредной?
– Вот здесь, – чекист поднял вверх указательный палец правой руки, – и сказывается идеалистичность, отрыв Вашей теории от реальной жизни. Ваше Единство – продукт Вашего воображения. Кроме того, по-вашему, оно достижимо только через Вас самих. Следовательно, ценность Вашей идеи не выше ценности Вашей головы. Наше Единство – спаянное общей борьбой, общими идеалами Единство людей-труженников – реальность ближайшего будущего, а не выверт больного сознания. Ради достижения нашего Единства мы готовы принести любые жертвы, даже самих себя, своих детей и внуков. Оно выше каждого отдельного человека.
– Но каким образом красота может навредить идее Единства людей-тружеников? Каким образом красивое может быть вредным? – повторил свой вопрос Яков Васильевич.
– А Вы полагаете, что бесчисленные купола церквей, монастырские стены, увитые плющом дома помещичьих усадьб, зажиточные крестьяне-единоличники, добродушно улыбающиеся покупателям купцы – все то, что с изумительной легкостью и изяществом изображено на картинах защищаемого Вами Сутырина, будет пробуждать в человеке желание бороться с врагами социализма, трудиться по-стахановски, желание положить жизнь свою на алтарь Отечества?
– Да, полагаю. Ибо его картины пробуждают в людях любовь к Отечеству.
– К какому Отечеству? – раздражаясь на непонятливость старого художника, повысил голос чекист. – Отечеству купцов, попов, кулаков, помещиков и монахов?
– Но это же наша Русь!
– Нет, это не наша Русь. Наша Русь новая, социалистическая. И наше социалистическое искусство должно быть ориентировано на потребности наших социалистических зрителей. У потенциальных посетителей выставки изображенные на картинах церкви и монастыри будут ассоциироваться с ложью жиреющих на народных харчах попов, невоздержанных в питии, прелюбодействующих монахов. Сознательные рабочие и крестьяне только-только начинают воспринимать идеи атеизма, а вы хотите их затянуть назад, в болото слащавых поповских сказок. Политика партии направлена на то, чтобы крестьяне умом и сердцем поняли преимущества колхозного единения, а тут, – Блинов ткнул пальцем в висевшую слева от него картину, – в пику колхозам показано цветущее кулацкое хозяйство. Почти все картины Сутырина и его мологских товарищей – это плевок в лицо нашей идеологии. Они цепляют зрителей за штаны и тянут назад в дореволюционное прошлое, где каждый сам за себя, у каждого своя корова и заботы о потустороннем рае заслоняют заботы о государстве. Вам понятна моя критика?
Не готовые к такому повороту событий художники молчали.
– Ну вот что, друзья, – Блинов отошел от окна и направился к дверям. Меня ждет работа, поэтому я вынужден вас покинуть. Обсудите между собой все, что я сказал и сделайте выводы.
Он взялся за дверную ручку, потом обернулся и добавил:
– А Вас, товарищ Сутырин, я прошу позвонить мне на следующей неделе во вторник, чтобы договориться о встрече. Я полагаю, что темы Ваших картин выбраны Вами не осознанно, что Вам просто не хватает философских знаний и политической зрелости. Я обещался Вам помочь, подсказать кое-какие идеи...
Анатолий поднял голову.
Чекист ободряюще улыбнулся молодому художнику и вышел.
Может и вправду еще не все потеряно?
Примечания.
28. Леонид Демьянович Блинов – художник-маринист, родился в 4 января 1867 году в Подмонастырской слободе в полутора верстах от Мологи в крестьянской семье. С разрешения родителей и деревенского общества в 1885 году поступил работать маляром (грунтовщиком) в Санкт-Петербургскую Императорскую Академию художеств. В 1886 году принят в Академию вольнослушателем на отделении живописи. От Академии и Главного Морского Штаба назначен в кругосветную экспедицию под руководством вице-адмирала И. А. Шестакова. К моменту окончания Академии в 1894 году совершил три кругосветных плаванья, участвовал в многочисленных походах русских коммерческих и военных кораблей по Черному и Балтийским морям, ходил с русской эскадрой к берегам Америки на празднование 400-летия открытия американского континента Христофором Колумбом. За целый ряд работ, выполненных по заказу Николая II, получил в подарок от императора имение в Крыму. Скончался 14 июля 1903 года в Алупке. После смерти художника состоялось пять крупных выставок его картин. Последняя из которых в Центральном военно-морском музее Санкт-Петербурга в 1997 году (по материалам музея и Государственного архива Военно-Морского флота).
29. Плотин "Энеиды", V, 8, 4.
30. А. Блок "Двенадцать": "Так идут державным шагом, Позади – голодный пес, Впереди – с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз – Впереди – Исус Христос".
