Текст книги "Николай I"

Автор книги: Дмитрий Олейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Снова, как когда-то в детстве, пригодилось умение «слышать то, что слышать не полагается, и слышать лучше, чем полагают».

Оставшийся неизвестным современник дал такую характеристику Николаю того времени: «Обыкновенное выражение его лица имеет в себе нечто строгое и даже неприветливое. Его улыбка есть улыбка снисходительности, а не результат весёлого настроения или увлечения. Привычка господствовать над этими чувствами сроднилась с его существом до того, что вы не заметите в нём никакой принуждённости, ничего неуместного, ничего заученного, а между тем все его слова, как и все его движения, размеренны, словно перед ним лежат музыкальные ноты. В великом князе есть что-то необычное: он говорит живо, просто, кстати; всё, что он говорит, умно, ни одной пошлой шутки, ни одного забавного или непристойного слова. Ни в тоне его голоса, ни в составе его речи нет ничего, что обличало бы гордость или скрытность. Но вы чувствуете, что сердце его закрыто» [87]87
  Рахматуллин М.А.Екатерина II, Николай I, А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 2009. С. 163.


[Закрыть].

На службе действовал этот «закрытый» Николай. Тот, который был требовательным до жёсткости, строгим до безжалостности, способным сильно разгневаться, даже обругать. Желчный мемуарист Филипп Филиппович Вигель запомнил «неблагосклонные взоры» великого князя, чьё лицо будто «тучи облегли»: «Он был необщителен и холоден, весь преданный чувству долга своего; в исполнении его он был слишком строг к себе и к другим. В правильных чертах его белого, бледного лица видна была какая-то неподвижность, какая-то безотчётная суровость…»

А как не быть суровости, когда идеальные представления Николая об армии, укреплённые парадной картиной грандиозного смотра в Вертю, чем дальше, тем больше вступали в противоречие с практикой реальной армейской жизни. В армии шла очевидная борьба «либералов» и «традиционалистов», сторонников вольного, почти товарищеского отношения к солдатам и поборников твёрдой дисциплины и беспрекословной субординации. Нетрудно определить, на чьей стороне был великий князь, если своё понимание армии он в то время видел так: «Здесь порядок, строгая, безусловная законность, нет умничанья и противоречия, здесь всё согласуется и подчиняется одно другому. Здесь никто не повелевает прежде, чем сам не научится послушанию; никто не возвышается над другими, не имея на то права; всё подчиняется известной определённой цели; всё имеет своё значение, и тот же самый человек, который сегодня отдаёт мне честь с ружьём в руках, завтра идёт на смерть за меня!» [88]88
  Из записок Шнейдера//Древняя и новая Россия. 1880. Т. 16 (1). С. 701—702; Татищев С.С.Император Николай и иностранные дворы. СПб., 1889. С. 376.


[Закрыть]

В русской армии конца александровского царствования были и «умничания», и противоречия. Как позже вспоминал сам Николай, к тому времени «порядок совершенно разрушился… Подчинённость исчезла и сохранилась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а всё делалось совершенно произвольно и как бы поневоле, дабы только жить со дня на день». Вопиющим примером нарушения порядка стало для Николая дозволение офицерам носить фраки. Он отмечал с возмущением и удивлением: «Было время (поверит ли кто сему), что офицеры езжали на ученье во фраках, накинув шинель и надев форменную шляпу!»

Борьба Николая за искоренение «военного распутства» во вверенных ему частях (он командовал гвардейской бригадой, полками Измайловским и Егерским) началась со строгих взысканий за неисполнение служебных обязанностей. В гвардейских полковых архивах сохранились приказы великого князя. Они показывают, что претензии и взыскания трудно назвать безосновательными:

«21 марта <1823 года>.Его Императорское Высочество Великий князь Михаил Павлович был вчера в госпиталях Преображенском и Семёновском, не нашёл при них дежурных, по 1-му л.-гв. сапёрного батальона поручика Завальевского 3-го, а по последнему л.-гв. егерского полка прапорщика Бабкина 2-го, за что оба и арестовываются впредь до повеления, а по выпуске из-под ареста наряжаются на 10 раз не в очередь дежурными по оным госпиталям.

18 июня <1824 года>.Я встретил вчера человека подпоручика л.-гв. Измайловского полка Козлова 2-го, который нёс на полевой пикет к своему господину головную подушку; я предаю на благорассудок гг. офицеров, прилично ли, стоя на всяком карауле, и тем более в лагере, а ещё и на полевом пикете, искать своего покоя; подобная нежность достойна смеха, пусть же г. подпоручик Козлов 2-й повеселит тем своих товарищей, в которых в том, надеюсь, подражателей не найдёт.

Подлинные подписаны:

Бригадный командир генерал-инспектор Николай» [89]89
  Зайончковский А.М.Восточная война. 1853—1856. Т. 1. СПб., 2002. С. 684-686.


[Закрыть].

За Николаем закрепилась репутация исключительно придирчивого командира. Сам он объяснял причину своей непопулярности так: «Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, дозволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сим я явно ставил и начальников и подчинённых против себя, тем более что меня не знали, и многие или не понимали или не хотели понимать». С одной стороны, даже доброжелатели полагали за недостаток «строгое и вспыльчивое отношение» великого князя к офицерам [90]90
  Из записок Я.И. Ростовцева // Русский архив. 1873. Кн. 1. С. 465.


[Закрыть]. С другой – даже противники признавали: «Служба была строгая… Его высочество был взыскателен по правилам дисциплины и потому, что сам не щадил себя» [91]91
  Розен А.Е.Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 113.


[Закрыть].

Наблюдательность Николая позволила ему заметить, что «вольность» в отношении к службе идёт от определённого круга офицеров: «По мере того как начинал я знакомиться со своими подчинёнными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под… военным распутством крылось что-то важнее; и мысль сия постоянно у меня оставалась источником строгих наблюдений. Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих; на добрых малых, но запущенных и оттого не знающих; и на решительно дурных, т. е. говорунов дерзких, ленивых и совершенно вредных; на сих-то последних налёг я без милосердия и всячески старался от оных избавиться, что мне и удавалось. Но дело сиё было нелёгкое, ибо сии-то люди составляли как бы цепь чрез все полки и в обществе имели покровителей, коих сильное влияние оказывалось всякий раз теми нелепыми слухами и теми неприятностями, которыми удаление их из полков мне отплачивалось».

Неприятностей было достаточно: мемуары будущих декабристов пестрят упоминаниями о том, что Николай был известен «грубостью обхождения с офицерами и жестокостью с солдатами» [92]92
  Трубецкой С.П.Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. 1. Иркутск, 1983. С. 233.


[Закрыть], хотя, занесшись, не забывал и извиниться («на другой день его высочество после ученья подошёл к нашему офицерскому кругу и слегка коснулся вчерашнего дня и слегка извинился»). Андрей Евгеньевич Розен передаёт ставшее хрестоматийным восклицание своего командира: «После ученья, изложив сделанные ошибки, <Николай Павлович> прибавил: „Господа офицеры, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню!“». Однако и Розен признаёт, что ошибки офицеров были реальными, а не мнимыми: «Нам опять досталось после того, как полковник П.Я. Куприянов, по близорукости или забывчивости на батальонном ученье, удалив взводного офицера и не заметив, что за этим взводом замыкал подпоручик Белич, приказал командовать унтер-офицеру. Пошли объяснения, вызовы на поединок, но он… извинился вполне удовлетворительно, и дело кончилось посемейному, но не понравилось его высочеству» [93]93
  Розен А.Е.Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 113.


[Закрыть].

Наиболее нашумевшей стала история с гвардейским капитаном Василием Сергеевичем Норовым, явно из числа «решительно дурных» по николаевской классификации (и члена тайного общества будущих декабристов с 1818 года). Мемуары и дневники сохранили несколько версий, но все они сводятся примерно к следующей картине.

На одном из разводов Николай «был не в духе, остался всем недоволен, кричал на солдат и офицеров; погода была дождливая, и князь, топая ногою перед Норовым, в порыве гнева, забрызгал его… На следующий день великий князь узнал, что Норов подаёт в отставку; опасаясь заслужить от государя замечание за свою горячность, великий князь послал за Норовым и, убеждая его взять своё прошение обратно, сказал, между прочим:

– Если бы вы знали, как Наполеон иногда обращался со своими маршалами!

– Но, ваше высочество, я так же мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона, – отвечал Норов» [94]94
  Тучкова-Огарёва Н.Л.Воспоминания. М., 1959. С. 46.


[Закрыть].

Как пишет один из биографов будущего декабриста, «Норовым восхищались, история обрастала подробностями, о ней толковали в гостиных и на разгульных гусарских пирах». В некоторых рассказах Николай намеренно обрушивал своего коня в лужу перед гвардейским капитаном, чтобы окатить того «с головы до ног», в других кричал: «Я вас в бараний рог согну!», имея в виду «вас – тайных бунтовщиков», в третьих Норов немедленно вызывал великого князя на дуэль… [95]95
  Про дуэль заговорили потому, что офицеры – друзья Норова требовали от Николая, «чтобы он отдал сатисфакцию Норову», однако из источников ясно, что «сатисфакция», то есть удовлетворение требования, в данном случае означала лишь раз решение Норову немедленно выйти из гвардии в армию (см.: Щербатов Л.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 1. СПб., 1888. С. 363).


[Закрыть]Николай жаловался Паскевичу: «Вы посудите, сколь я терплю от сего несчастного приключения: одно меня утешает, что я не виноват ни в чём» [96]96
  Щербатов Л.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 1. СПб., 1888. С. 365.


[Закрыть].

Как бы то ни было, в итоге Норов попал под арест, а потом за «непозволительный поступок против начальства» был «выписан из гвардии» в 18-й егерский полк. Через полтора года Норов был «всемилостивейше прощен», оставлен в армии, произведён в подполковники (как было положено бывшему капитану гвардии). Ещё через полтора Николай и Норов встретятся на допросе. Если верить мемуарам декабриста Завалишина, император воскликнет: «Я знал наперёд, что ты, разбойник, тут будешь!» [97]97
  Завалишин Д.Воспоминания. М., 2003. С. 308.


[Закрыть]

Образ Николая Павловича-начальника будет не полон без рассмотрения его взаимоотношений со знаменитым в своё время профессором Константином Ивановичем Арсеньевым. В 1821 году этот известный своим либерализмом преподаватель будет вместе с несколькими коллегами изгнан из Санкт-Петербургского университета «пламенным консерватором» Дмитрием Павловичем Руничем, управляющим учебным округом. Тридцатидвухлетний Арсеньев был обвинён в «неверии», «зловредности», «нарушении нравственности», «призывах к революции» и «разглашении государственной тайны». Эта «университетская история» нашумела настолько, что дошла до Комитета министров. Николай же не только оставил Арсеньева преподавать в подведомственном ему Инженерном училище, но и успокоил при встрече: «Что с тобой, Арсеньев? За что на тебя такое гонение? Мы тебя знали чистым и честным. Будь спокоен, ты у нас останешься и ничего не потеряешь» [98]98
  Русский биографический словарь. Т. 2. СПб., 1897. С. 318.


[Закрыть]. Вскоре Арсеньев получил место профессора истории в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров – заведении, устроенном Николаем Павловичем. Рунича же Николай при встрече иронически «благодарил» за изгнание хорошего педагога, который теперь сможет посвятить всё своё время Инженерному училищу, и «просил выгнать из университета ещё несколько человек подобных, чтобы у себя с пользою употребить их на службу» [99]99
  Греч Н.И.Записки о моей жизни. М., 1989. С. 225.


[Закрыть].

Жизненная философия Николая того периода достаточно проста: безусловное и нелицемерное служение ради спокойствия и порядка. Он так и писал: «Я взираю на целую жизнь человека как на службу, ибо всякий из нас служит, многие, конечно, только страстям своим, а им-то и не должен служить солдат, даже своим наклонностям. Почему на всех языках говорится: богослужение? Это не случайность, а вещь, имеющая глубокое значение. Ибо человек обязан всецело, нелицемерно и безусловно служить своему Богу. Отправляет ли каждый свою только службу, выпадающую ему на долю – и везде царствуют спокойствие и порядок, и если бы было по-моему, то воистину не должно было бы быть в мире ни беспорядка, ни нетерпения никакой притязательности» [100]100
  Татищев С.С.Император Николай и иностранные дворы. СПб., 1889. С. 376.


[Закрыть].

Глава пятая.
МЕЖДУЦАРСТВИЕ

В служебных заботах и домашних радостях прошла для Николая первая половина 1820-х годов. Накануне 1825 года великий князь не ждал больших перемен в жизни, хотя в написанном тогда письме императору Александру I сквозила его неудовлетворённость сложившимся положением: «Несмотря на всю радость, которую я испытываю оттого, что нахожусь подле той, которая составляет счастье моей жизни, сознание моей бесполезности и отсутствие всяких служебных обязанностей составляют для меня предмет невыносимой муки; в особенности меня подавляет мысль, что я решительно не могу представить себе ясно продолжительности моей бездеятельности» [101]101
  Шильдер Н.К.Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Кн. 1. М., 1996. С. 160.


[Закрыть].

А между тем «продолжительность бездеятельности» уже была отмерена. Почти два года, с лета 1823-го, лежали в четырёх надежных местах – в алтаре Успенского собора в Москве, в Государственном совете, Сенате и Синоде в Петербурге – запечатанные конверты, на которых было написано рукой самого императора: «В случае моей кончины открыть… прежде всякого другого действия» [102]102
  Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I. M.,1999. С. 238.


[Закрыть]. В конвертах хранился манифест об отречении Константина и переходе престола к Николаю Павловичу.

Завеса тайны была настолько плотной, что сам великий князь знал о существовании «какого-то акта отречения» только из иногда делаемых вскользь упоминаний матушки Марии Фёдоровны. По словам составлявшего манифест архиепископа Филарета, «как бы во гробе хранилась погребённой царская тайна».

Император Александр не торопился обнародовать эти важнейшие документы – это означало придавать им официальный статус. Когда же один из самых доверенных подданных царя, князь Александр Николаевич Голицын, просил его об этом, император тихо, но уверенно отвечал, указывая рукой на небо: «Положимся на Бога: Он устроит всё лучше нас, слабых смертных».

Так что Николаю казалось, что главными событиями года станут для него повышение по службе до начальника 2-й гвардейской дивизии и рождение 12 июня дочери Александры. Служба шла своим чередом. Дела Корпуса инженеров заносили великого князя даже в Бобруйск, где он инспектировал крепость, принимал вновь возведённые укрепления, учил солдат ружейным приёмам, а барабанщикам показывал, как надо барабанить.

Обычный день Николая, день рядовой, но далеко не праздный, отражён в его записной книжке. Например, в четверг, 23 апреля, он встаёт в половине девятого, почти сразу принимается за работу, рассылает ординарцев, едет в манеж, устраивает смотр гвардейским егерям, присутствует при смене караула, едет к Марии Фёдоровне, возвращается в манеж, учит подчинённых ему конных пионеров обращаться с понтоном, потом снова занимается с егерями; обедает в кругу семьи, после обеда работает у себя в Аничковом, распивает чаи с родственниками, занимается детьми (первенцу Саше – особое внимание!) до ужина и после, наконец, отправляется в Петергоф в дорожной коляске и до поздней ночи проводит время с офицерами и служащими [103]103
  Сидорова М.В.Один день из жизни Великого князя // Культура и искусство в эпоху Николая I. СПб., 2008. С. 132—134.


[Закрыть].

Среди дневниковых записей встречается, казалось бы, заурядная от 7 августа 1825 года: «L'ange nous a dit l'imperatrice va passer l'hiver a Taganrog», то есть: «Наш Ангел предложил императрице провести зиму в Таганроге»… Ангел – это старший брат Александр.

В ночь выезда Александра I в Таганрог, 1 сентября, над Царским Селом «видна была комета тёмная, лучи коей простирались вверх на большое пространство». Император спросил своего бессменного кучера Илью Байкова:

– Видел ли ты комету?

– Видел, государь, – отвечал тот.

– Знаешь, что она предвещает? Бедствие и горести… Так Богу угодно.

Когда-то шекспировская Кальпурния говорила Цезарю: «В день смерти нищих не горят кометы, лишь смерть царей огнём вещает небо» («Юлий Цезарь»). Действительно, смерть Цезаря была отмечена сиявшей в небе «хвостатой звездой». А в 1821 году, незадолго до кончины Наполеона, небесная скиталица повисла над островом Святой Елены. (Заметим в скобках, что комета 1825 года – «комета Энке» – снова загорится в небе в 1855 году.)

Поздней осенью в Петербург пришла тревожная весть из Таганрога: государь при смерти и надежды на выздоровление невелики.

Это случилось 25 ноября, около шести часов вечера, когда великий князь, напившись чаю, играл с детьми в своём «Аничковском раю». Ему доложили, что приехал петербургский генерал-губернатор граф Милорадович. Вот как Николай Павлович запомнил сцену, с которой начался крутой поворот в его жизни: «Я застал графа в приёмной живо ходящим по комнате с платком в руке и в слезах; взглянув на него, я ужаснулся и спросил: "Что это, Михаил Андреевич? Что случилось?" Он мне отвечал: "Ужасное известие". Я ввёл его в кабинет, и тут он, зарыдав, отдал мне письма от князя Волконского и Дибича, говоря: "Император умирает, остаётся лишь слабая надежда". У меня ноги подкосились; я сел и прочёл письма, где говорят, что хотя не потеряна всякая надежда, но что государь очень плох».

Николай и Александра тут же помчались в санях к матушке Марии Фёдоровне: «Я застал её в тех ужасных огорчениях, которых опасался; положение её было столь ужасно, что я не решился её покидать и остался всю ночь с адъютантом моим Адлербергом в камердинерской комнате сидящим. Ночью часто меня матушка призывала, ища утешений, которых я не в состоянии был ей дать. Под утро, часов в 7, прибыл второй фельдъегерь, с известием о минутной перемене к лучшему»…

Следующий день прошёл в молебствиях о здравии императора, которого уже неделю не было на этом свете. Лишь 27 ноября в столицу дошла весть о том, что утром 19 ноября император Александр скончался.

Царская семья узнала об этом в церкви Зимнего дворца, во время очередного молебна о здравии. Николаю дали знать, что прибыл Милорадович. Великий князь оставил молебен и поспешил навстречу печальной новости: «…по фигуре Милорадовича вижу, что всё потеряно, что всё кончено, что нашего Ангела нет больше на этом свете! Конец моему счастливому существованию, которое ОН создал для меня!»

С тревогой оглядывалась Александра Фёдоровна на стеклянную дверь, в которую вышел супруг: «Он так долго не возвращался! Непередаваемый страх охватил нас. Я была одна с матушкой, она отправила даже камердинера, чтобы скорей получить известия; я стояла около стеклянной двери; наконец, я увидела Рюля [104]104
  Врач Марии Фёдоровны.


[Закрыть]; по тому, как он шёл, нельзя было ожидать ничего хорошего. Выражение его лица досказало всё. Свершилось! Удар разразился! Матушка стояла с одной стороны, я – с другой. Николай вошёл и упал на колени; я чуть было не лишилась сознания, но пересилила себя, чтобы поддержать бедную матушку. Она открыла дверь, которая ведёт к алтарю, и прислонилась к ней, не произнеся ни слова» [105]105
  Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в пере писке и мемуарах членов царской семьи. М.; Л., 1926 (далее – Междуцарствие).


[Закрыть].

Воспитатель великого князя Александра Николаевича, Василий Андреевич Жуковский, хорошо запомнил тот трагический момент: «Вдруг, когда после громкого пения в церкви сделалось тихо, и слышались только молитвы, вполголоса произносимые священником… <…> отворяются северные двери, из которых выходит великий князь Николай Павлович, бледный; он подаёт знак к молчанию: всё умолкло, оцепенев от недоумения; но вдруг все разом поняли, что императора не стало, церковь глубоко охнула. И через минуту всё пришло в волнение; всё слилось в один говор криков, рыдания и плача. Мало-помалу молившиеся разошлись, я остался один; в смятении мыслей я не знал, куда идти, и, наконец, машинально, вместо того, чтобы выйти общими дверями из церкви, вышел северными дверями в алтарь. Что же я увидел? Дверь в боковую горницу отворена. Императрица Мария Фёдоровна, почти бесчувственная, лежит на руках великого князя, великая княгиня Александра Фёдоровна умоляет её успокоиться: «Maman, chere maman, au пот de Dieu, calmez vous».В эту минуту священник берёт с престола крест и, возвысив его, приближается к дверям; увидя крест, императрица падает пред ним на землю, притиснув голову к полу почти у самых ног священника. Несказанное величие этого зрелища меня сразило; увлечённый им, я стал на колени перед святынею материнской скорби, перед головою Царицы, лежащей во прахе под крестом испытующего Спасителя. Императрицу, почти лишённую памяти, подняли, посадили в кресло и понесли во внутренние покои. Дверь за нею затворилась» [107]107
  14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994. С. 233– 234.


[Закрыть].

Николай, бывший тогда в Петербурге старшим из царской семьи (Константин и Михаил находились в Варшаве), немедленно приказал присягнуть следующему за Александром брату, Константину, – в полном соответствии с законом о престолонаследии. Как он говорил позже в официальном заявлении: «Желали Мы утвердить уважение Наше к первому коренному отечественному закону о непоколебимости в порядке наследия престола… отклонить самую тень сомнения в чистоте намерений наших и… предохранить Отечество наше от малейшей, даже и мгновенной, неизвестности о законном государе» [108]108
  Шильдер Н.К.Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Кн. 1. М., 1996. С. 179.


[Закрыть].

Николай знал, что Александр I считал наследником именно его. Однако никаких официальных распоряжений на этот счёт сделано не было. Содержание тайного манифеста об отказе Константина от прав наследника Николаю известно не было. «Ежели б я манифест и знал, – писал Николай позже, – я бы и тогда сделал бы то же… <…> долг мой и всей России был присягнуть законному государю». Александра Фёдоровна поясняла позицию супруга: «…Так как Константин никогда не говорил с ним об этом и никогда не высказывался по этому поводу в письмах, то он решил поступить так, как ему приказывала его совесть и его долг. Он отклонил от себя эту честь и это бремя, которое, конечно, всё же через несколько дней падёт на него».

В тот же день были отправлены письма в Варшаву, к старшему и младшему братьям.

Константину Павловичу – строгий, почти официальный текст:

«С.-Петербург. 27 ноября 1825 г.

Дорогой Константин! Предстаю пред моим государем, с присягою, которою я ему обязан и которую я уже принёс ему, так же как и все меня окружающие, в церкви в тот самый момент, когда обрушилось на нас самое ужасное из всех несчастий. Как состражду я вам! Как несчастны мы все! Бога ради, не покидайте нас и не оставляйте нас одних!

Ваш брат, ваш верный на жизнь и на смерть подданный

Николай» [109]109
  Междуцарствие. М.; Л., 1926. С. 141 – 142.


[Закрыть].

Михаилу – более интимное послание:

«С.-Петербург. 27-го ноября 1825 г.

Милый Михаил, друг мой, ты всё знаешь; мы всё потеряли, всё: остались нам одни слёзы. Я долг святой исполнил, и Бог помог мне – все мне последовали, все; наша бесценная гвардия исполнила также долг свой везде. Сердце чисто у нас… Мы ждём нетерпеливо Государя, и ты ради Бога, приезжай…

Твой по гроб Н.».

Порядок был соблюдён. Теперь, по расчётам Николая, если Константин царствовать не собирался, ему нужно было только приехать в Петербург и официально, прилюдно, объявить о переходе престола к младшему брату. Как говорил Николай Михаилу: «Приезд сюда Константина Павловича всему бы делу дал иной и правильный оборот; упорство брата не ехать будет одно причиной несчастий, которых возможность не отвергаю, но в которых я первый погибну» [110]110
  Междуцарствие. М.; Л., 1926. С. 43—44.


[Закрыть].

Однако Константин приезжать не хотел. Он был уверен, что всё разъяснено бумагами из тайного конверта, прежде всего манифестом о передаче престола Николаю. Если же его признают императором, хоть и временно, то он не только не поедет в столицу, но и «удалится ещё далее, если всё не устроится согласно воле покойного императора».

Началась борьба за престол, которую граф Рибопьер назвал «единственной в летописях истории борьбой двух братьев из-за того, кому не царствовать», «борьбой великодушной, но пагубной» [111]111
  Записки графа Александра Ивановича Рибопьера // Русский архив. 1877. Кн. 5. С. 14.


[Закрыть].

По городу поползли неясные толки и слухи. Ведь «повелений от императора, которому присяга принесена была, – не приходило; дела останавливались совершенно» [112]112
  Междуцарствие. М.; Л., 1926. С. 17.


[Закрыть]. Александр Дмитриевич Боровков, будущий делопроизводитель Следственной комиссии по делу декабристов, передавал настроения тех дней так: «Неопределённое чувство страха закралось в сердца жителей: пролетела молва, что цесаревич Константин отказывается от престола, что великий князь Николай тоже не хочет принять бразды правления; носились несвязные толки о конституции, и содрогались благонамеренные». На Монетном дворе резали штемпели для новых рублей – с профилем императора Константина I. Газеты печатали известия о том, что «Его величество Государь Константин Павлович находится, благодаря Всевышнему, в вожделенном здравии» [113]113
  Шильдер Н.К.Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Кн. 1. М., 1996. С. 222.


[Закрыть].

Константину отдавали предпочтение политики, которые надеялись на возобновление либеральных александровских времён, а также военные, в кругу которых было распространено мнение о том, что Николай груб и жесток по отношению к подчинённым. Кроме того, 29-летнего младшего брата считали гораздо менее опытным в государственных делах.

Среди тех, кто понимал это, был Николай Михайлович Карамзин, автор «Истории государства Российского». Он не занимал официально никакого поста, но обладал значительным авторитетом в высших слоях общества. Его звание «историо-граф» прислуга переделывала в более понятное «граф истории». Капитальный труд Карамзина выходил в свет безо всякой цензуры, а его политические записки, подававшиеся императору Александру, меньше всего стремились подладиться под воззрения и чувства правителя.

Политическую позицию Карамзина близко знавший его Пётр Андреевич Вяземский называл позицией «либерала-консерватора». С одной стороны, «граф истории» считал счастливейшим для гражданина российского время Екатерины Великой, с её идеалом «законной свободы». С другой – требовал от правителей мудрости «более хранительной, нежели творческой», напоминал правило мудрых: «Всякая новость в государственном порядке есть зло, к которому следует прибегать только по необходимости, ибо только одно время даёт твёрдость уставам». Либерал Александр не принимал такие рассуждения. И Карамзин поспешил к Николаю Павловичу, как только узнал, что именно он унаследует императорскую власть.

Совсем недавно, ещё 31 октября, Николай с удовольствием слушал чтение Карамзиным новых глав «Истории государства Российского», теперь же стал прислушиваться к его воззрениям историко-политическим. С 28 ноября историк начал ездить во дворец по приглашению Марии Фёдоровны. В её присутствии Карамзин беседовал с Николаем, «говорил смело и решительно про ошибки предыдущего царствования». Он, по выражению Михаила Петровича Погодина, стремился «застраховать, сколь возможно, судьбу России» и желал, чтобы «преемник Александра избегнул ошибок предыдущего царствования и исправил зло, им причинённое». Одной из важнейших ошибок Александра Карамзин считал его «излишнюю любовь к государственным преобразованиям» [114]114
  Карамзин Н.М.Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 64.


[Закрыть].

– Пощадите, пощадите сердце матери, Николай Михайлович! – воскликнула однажды императрица Мария Фёдоровна, прежде долго в молчании выдерживавшая критику правления её старшего сына.

– Ваше величество! – отвечал воодушевлённый Карамзин. – Я говорю не только матери государя, который скончался, но и матери государя, который готовится царствовать.

Когда Карамзин пересказывал эту сцену жене, «лицо у него горело, щёки были красны, глаза сверкали каким-то неестественным блеском, голос дрожал: "Государыня меня останавливала, как будто я говорил только для осуждения! Я говорил так, потому что любил Александра, люблю отечество и желаю преемнику… исправить зло, им невольно причинённое!" По собственным словам историографа, ездить во дворец значило для него "служить свою святую службу любезному Отечеству, отдавать ему… свой последний долг"» [115]115
  ПогодинЛ. Н. Н.М.Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии. 4. II. М, 1866. С. 460, 461.


[Закрыть] .

Карамзин передал Николаю копию своей главной аналитической работы «Записки о древней и новой России» (под названием «Сравнение царствований Петра I, Екатерины II и Александра I»), и тот сохранил её в своём архиве [116]116
  Русский консерватизм XIX столетия. М, 2000. С. 43.


[Закрыть].

0 том, насколько император доверился историку, свидетельствует его желание поручить именно Карамзину составление важнейших государственных бумаг, начиная с манифеста о восшествии на престол.

В начале декабря манифест был написан, поправлен виртуозом канцелярского языка Михаилом Михайловичем Сперанским, но без официального заявления от Константина обнародован быть не мог. Константин же в Варшаве ждал манифеста о вступлении на престол Николая, ибо считал, что об отказе от имперской короны уже объявил и долг свой исполнил. Он будто говорил своим поведением: «Делайте со своим царством что хотите, только оставьте меня в покое».

Между Петербургом и Варшавой сновали адъютанты, курьеры и фельдъегеря. Раз уж Константин не хочет приехать – решили в Петербурге, – пусть хотя бы напишет официальный манифест о передаче престола Николаю. Как вспоминал декабрист Беляев: «Присяга Николаю без манифеста со стороны Константина, его упорное отсутствие порождали в самых даже тихих и не свободомыслящих недоумение, смущение и каждый считал новую присягу противною совести» [117]117
  Беляев А.Воспоминания декабриста о пережитом и пере чувствованном. 1805-1850. СПб., 1882. С. 167.


[Закрыть].

Днём принятия важнейших решений стала суббота, 12 декабря (по совпадению – день рождения императора Александра). «Какой день для меня, великий Боже, – записал Николай в дневник, – день решительный для моей судьбы и в это самое число!» [118]118
  Междуцарствие. М.; Л., 1926. С. 77.


[Закрыть]В шесть утра его разбудили известием о прибытии курьера из Таганрога – со спешным пакетом от бывшего при Александре I начальника Главного штаба Ивана Ивановича Дибича, с надписью «О самонужнейшем». Дибич докладывал, что начиная с лета 1825 года унтер-офицер Иван Шервуд и капитан Аркадий Майборода начали доносить о существовании в армии тайных антиправительственных обществ, члены которых могут воспользоваться сложившейся ситуацией в своих заговорщических целях. Цели эти до конца не выяснены, но связаны с политическими убийствами [119]119
  Шильдер Н.К.Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Кн. 1. М., 1996. С. 230—239.


[Закрыть]. «Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, – вспоминал Николай, – увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии». Среди деятелей тайных обществ упоминались и знакомые, например, квартирмейстер подчинённой Николаю дивизии (фактически начальник штаба) гвардии капитан Никита Муравьёв. «Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью – я не имел ни власти, ни права на оную…» [120]120
  Междуцарствие. М.; Л., 1926. С. 18.


[Закрыть]

К счастью, вскоре после обеда прибыл курьер «с решительными вестями» от Константина. Старший брат окончательно отказывался от прав на престол, но совершенно отвергал предложение приехать в столицу. Он ограничился братским благословением на царствование и уверениями первого подданного «в преданности и беспредельной привязанности».

Приходилось готовиться к тому, что возвещать о воцарении на торжественном заседании Государственного совета придётся в присутствии только великого князя Михаила Павловича, «личного свидетеля и вестника воли цесаревича». Но ещё нужно было дождаться, чтобы Михаил, застрявший в растерянности (куда ехать?) в двухстах верстах от Петербурга по дороге в Варшаву, приехал в столицу.

«Благословение на предстоявшее было испрошено и из другого мира, – замечает Модест Корф. – После обеда новая императорская чета нашла несколько минут, чтобы съездить в Аничкин дом и там, в маленьком кабинете бывшей великой княгини Александры Фёдоровны, припала в тёплой молитве перед бюстом почившей её родительницы…»