Текст книги "Краткие очерки русской истории"

Автор книги: Дмитрий Иловайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

«Библиотека Крокодила» – это серия брошюр, подготовленных редакцией известного сатирического журнала «Крокодил». Каждый выпуск серии, за исключением немногих, представляет собой авторский сборник, содержащий сатирические и юмористические произведения: стихи, рассказы, очерки, фельетоны и т. д.

booktracker.org

АМЕБА В КОЛБЕ

БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ

СЛОВА МОИ

КООПЕРАТИВ «АРКТИКА»

СЕКЦИОННАЯ МЕБЕЛЬ

ЕЙНЫЙ МУЖ

Я СТАНОВЛЮСЬ СЛАВНЫМ МАЛЫМ

ТЙНЬ-ТИЛЕНЬ

ДР-РУЗЬЯ, ДО СВИДАНИЯ!

НАСЧЕТ ЛАМПОЧКИ

СУДЬБА, ВЕРЕВОЧКА, ЛЕЛЯ

ХИТРЫЙ ЛАЗ

КРЫМСКИЙ ЭТЮД

«БРИГАНТИНА»

ТРЕСК И БЛЕСК

ЧЕЛОВЕК В ОХОТНИЧЬИХ САПОГАХ

БРАТ ПОЛОСАТОЙ АКУЛЫ

Более подробно о серии

INFO

МИХ. ЛЬВОВСКИЙ

ТРЕСК и БЛЕСК

*

Рисунки Г. ОГОРОДНИКОВА

© Издательство «Правда».

Библиотека Крокодила. 1976 г.

Дружеский шарж Н. ЛИСОГОРСНОГО

Михаил Григорьевич Львовский, автор этого сборника, хотя живет и работает в Днепропетровске, хорошо знаком всесоюзному читателю. Знаком по своим острым, злободневным фельетонам, которые печатаются на страницах «Известий», «Крокодила», «Литературной газеты». В 1967 году в Библиотеке Крокодила вышла его книжка рассказов и фельетонов «Как вы добились?».

Сам Михаил Львовский, как сатирик, добился того, что большинство его выступлений глубоко вскрывают тему и без промаха поражают сатирическую цель. Очевидно, в этом ему помогают два обстоятельства: на войне Львовский был артиллеристом, а по мирной профессии он горняк.

АМЕБА В КОЛБЕ

Часы пробили полночь, Вадим Семенович прислушался к зловещему двенадцатому удару и, почувствовав, что повеяло запахом спичек фабрики «Красный Везувий», поднял голову от чертежа. Перед ним стоял смуглый гражданин с узким демоническим обличьем.

– В чем дело? – спросил Вадим Семенович.

– Не волнуйтесь, – сказал ночной посетитель. – Меня зовут Асмодей Вельзевулович. «Са-та-натам правит бал, са-та-натам правит бал!» – пропел он ужасным голосом провинциального баса. – Музыка Гуно… Словом, я Мефистофель.

– Короче, – потребовал Вадим Семенович. – У меня расчет коленчатого вала.

Асмодей Вельзевулович примиренчески кивнул.

– Хорошо, – сказал он, садясь на стул и грациозно закладывая копыто за копыто. – Еще задолго до того, как жалкие эпигоны с западного континента затеяли утечку мозгов, я начинал это дело! Вспомните доктора Фауста. Всю жизнь меня интересовало серое мозговое вещество. Кстати, у вас оно есть… Но, – вдруг застеснявшись, продолжал представитель нечистой силы, – титаны литературы были правы, утверждая, что меня интересует также душа.

С этими словами он классическим движением фокусника одной рукой добыл из-под видавшего виды сюртука большую колбу, а другой прикоснулся к Вадиму Семеновичу. В колбе забился, как гейзер, как нефтяной фонтан, могучий огонь интеллекта.

– Вот видите, с этим у вас тоже неплохо, – отметил Асмодей Вельзевулович. – Двенадцать баллов по шкале Незикииля. Самая высокая концентрация… Слушайте, продайте мне душу!

Вадим Семенович встал и тихо сказал:

– Пошел вон!

Запах изделий фабрики «Красный Везувий» исчез, а вместе с ним улетучился А. В. Мефистофель.

О визите незваного гостя Вадим Семенович, понятно, не сказал никому ни словечка. Только жене, от которой все равно ничего не скроешь, пришлось во всем сознаться. И она одобрила его поступок по существу, хотя нашла, что по форме следовало подобрать более обтекаемые слова, чем «Пошел вон!».

– А вообще ты всегда у меня был идеалист, бессребреник, тюха-матюха. За это я тебя, Вадя, и полюбила…

Поработав еще несколько дней по предельной отметке шкалы Незикииля, Вадим Семенович закончил изобретение, сулившее маленький переворот в металлургической промышленности. Что-то из области прокатки, кажется, сверхминусовые допуски.

Через месяц его вызвали в БРИЗ и начислили 1 267 рублей.

– А нужно ли? – засомневался было идеалист.

– Бери, бери, коли дают. Законный стимул, материальное вознаграждение!

Вадим Семенович и его жена приобрели венгерский гарнитур под цвет «каленый каштан» и убедились, что законный стимул не такая уж плохая вещь.

В тот же день, вернее, в ту же ночь вновь заскочил на минуту Асмодей Вельзевулович.

– Ну как? – спросил он. – Получили 1 267 рублей?

– Получил.

– За такую работу! Эх-ма, серое вещество!.. А я бы дал вам за ничего, за звук пустой – двадцать пять тысяч целковых.

– Пошел вон! – уже менее уверенно сказал Вадим Семенович.

Поборов искус, он засел за новые чертежи, по на изобретение не потянул, а только на ценное рацпредложение. И то не в металлургической, а в кухонной промышленности. Что-то из области поварской оснастки, кажется, монументальный черпак.

На этот раз ему выплатили 365 рублей.

Вадим Семенович почувствовал себя оскорбленным, но виду не подал и, придя домой, стал творить дальше. Он подсказал, чтоб водители самосвалов ехали в объезд не через Каменный Брод на Кайдаки, а через Лобойковку на Каменный Брод, и эта идея потянула всего-навсего – стыдно сказать! – на сорок рублей: «за инициативу»…

Вадим Семенович хотел тут же вернуть этот нищенский гонорар, но машинально засунул его во внутренний карман пиджака.

Он был потрясен. Мысль о материальном вознаграждении, какая присутствует у каждого творческого человека, принимала в его голове нахальные гипертрофические формы и чем дальше, тем большие нравственные муки причиняла ему. Были ли тому причиной коварные штучки Асмодея? Или оказал свое вредное влияние гарнитур? Или, быть может, в глубине могучего интеллекта давно уже зрели плохие бациллы? Не знаю, не знаю…

Во всяком случае, с сорока рублями бывший идеалист мириться не мог и пошел творить еще дальше. Он открыл способ, как делать клей из силикатного кирпича, разработал более экономичный вариант перекрытий, суть которого сводилась к тому, что балка должна быть несколько короче пролета, наконец, предложил, чтоб Волга впадала в Каспийское море.

За последние три работы ему не начислили ни копейки.

– Так тебе и надо, ишаку, – сказала жена, зеркально отражавшая чувства супруга.

К этому времени Вадим Семенович и сам осознал, что стараться для общества – артель напрасный труд, что жить-то надо для себя, и воздвиг светлую мечту – сколотить уже упоминавшуюся сумму – двадцать пять тысяч целковых.

Теперь он был не прочь переговорить со смуглым гражданином, но тот куда-то запропастился – видно, мотался по своим скупочным делам в других частях бела света.

Оставалось положиться на собственные силы – переключить весь умственный потенциал со сферы «артель напрасный труд» на сферу «что я от этого буду иметь».

Вадим Семенович стал искать перспективное предприятие и вскоре обнаружил его возле магазина «1000 мелочей». Здесь, на асфальтовом плацу, шумел-гудел, бурлил толчок – меняли коттеджи, квартиры, гаражи, дачи, третий этаж на большую кухню, большую кухню на отдельный ход, а отдельный ход – на несовмещенный узел.

Через три дня, приспособившись, Вадим Семенович разыграл удивительной красоты обменный этюд на шесть ходов. В результате комбинации, которая все равно останется недоступной нашему пониманию, он обменял кому-то довоенный чулан на особняк в переулке и сверх того высвободил себе для вольной продажи чудную однокомнатную квартирку.

Казалось, вот где залегла золотая жила! Но не прошло и недели, как одного воротилу с обменного толчка пригласили в ОБХСС, и, чтя Уголовный кодекс, Вадим Семенович предусмотрительно покинул доходный плац магазина «1000 мелочей».

«А теперь что?» – трудно мыслил он, возвращаясь домой. Складывалось поганое положение…

На углу Второй Поперечной и улицы Железнодорожников он нагнал худого, дистрофического склада субъекта и радостно воскликнул:

– А, Асмодей Вельзевулович! Наконец-то.

– Что та-акое? – спросил субъект, будто первый раз в жизни видел Вадима Семеновича.

– Я, пожалуй, согласен.

А. В. Мефистофель пожал плечами и, вздохнув, повел собеседника к ближайшей бульварной скамейке. Там он, добыв большую колбу, прикоснулся к Вадиму Семеновичу.

– Глядите!

В колбе было черным-черно. На короткий период, равный периоду распада частицы мью-мезон, вспыхнула какая-то фитюлька, какая-то бледная зеленая амеба махнула хвостиком и погасла.

– Ноль целых, две десятых по шкале Иезикииля, – объявил Асмодей Вельзевулович. – Я покупаю душу. А вы что мне предлагаете?

И, отряхнув заношенный сюртук, он удалился, стуча копытами.

БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ

Мы стояли в коридоре, у стеклянного торца, вели мужской разговор о том о сем и ни о чем. Это называется перекур.

– Одну минутку, – плотоядно улыбаясь, сказал Персидский из отдела «Монтаж и конструкции». – Про то, как муле уезжал в командировку!

Сизая тоска зажглась в глазах всего нашего небольшого коллектива, потому что, несмотря на наличие новейшего пособия («Книга веселой мудрости», 43,68 усл. печ. л.), закоренелый ортодокс Персидский рассказывал анекдоты, за которые убивали еще при фараоне Тутанхамоне.

Казалось, что пять минут драгоценного трепа безвозвратно утеряны. Но тут пружинящим шагом приблизился Вацлав Хоменко и сказал:

«– Дружище Персидский, оставим в покое мужа, жену, знакомого и, видимо, неполированный шкаф. У меня есть более радостные вести. Нашему КБ выделяют квартиру!

У стеклянного торца стало тихо-тихо.

– И кто ее получит?

– Думаю, что я, – со скромной уверенностью ответил Хоменко. – Три комнаты, лоджия, восьмой этаж и вид на реку. – Старики, это прелесть!

Он помахал нам рукой, как иностранный посол с самолетного трапа, и побежал в приемную начальника КБ.

А мы стояли и грустно глядели вслед этому баловню судьбы, этому счастливчику, этому пусть даже нахалу! Только за один год он выпросил премию в министерстве, добыл путевку в крымский Сеченовский институт (два месяца голубой санаторной жизни) и провел телефон…

Дверь приемной отворилась, и из нее выскочил молодой конструктор Костя Дрыга. Третий день он сиял, как может сиять лишь отец новорожденной двойни, но теперь положительно испускал какие-то знойные волны.

Из его радостного, но довольно невнятного лепета мы поняли: кажется, ему выдадут ордер!

– А Вацлаву? – хором воскликнули мы.

– Вацлаву тоже. Мы с ним будем сосуществовать. В одной квартире!

Ведущий конструктор Василинский попросил, чтоб его ущипнули.

Мы вернулись к чертежным комбайнам в состоянии легкого транса. Что-то подобное испытывает человек, у которого перед самым носом жена захлопнула детективный роман, чтобы послать в гастроном за сметаной. Что же будет дальше?

Ждать пришлось недолго.

В тот же день Костя заскочил в КБ бледный, как известковый раствор:

– Дело плохо, – прошептал он.

– Ну, не томи!

– Вацлав принес справку. У него шизофрения. С 1962 года…

Мы подавленно молчали.

– В общем, того, – продолжал Дрыга, буравя пальцем левый висок. – Но, по-моему, чистейшая липа.

– Нет, – сказал Василинский. – Вы с ним никогда не работали, Костя. А я – да. У Вацлава Свиридовича всегда были странности. Ослабли фрикционные передачи… Вы заметили, как у него блестят глаза?

Действительно, глаза у него всегда блестели!

– Прошлым летом он запорол два чертежа, – вдруг вспомнил кто-то. – Кроме того, он пошел на именины к зам. директора, хотя его никто не звал!

– И он храпит во сне!

Воспользовавшись временно наступившим замешательством, Персидский предпринял очередную попытку.

– Из жизни сумасшедших, – начал он, поспешно глотая слова. – Один пациент приходит к доктору и просит выписать его из больницы. «А что у вас на веревочке?» – спрашивает доктор. «Это мой Тузик». «Нет, – говорит доктор, – это галоша. Вернитесь, милейший в пала…»

Закончить свой стародавний анекдот Персидскому не удалось, потому что к нам подошел Вацлав Свиридович.

– О чем вы здесь толкуете? – поинтересовался он.

– Ни о чем, о фрикционных передачах.

Я присмотрелся к нему – у него дергалось веко.

В течение ближайшей недели, проштудировав тома энциклопедии на букву «Ш», мы значительно пополнили запас информации о шизофрении. Мы узнали, что она бывает кататонической и параноидной, что в среднем ею страдает от 20 до 64 человек на каждые десять тысяч, что течение ее сложно, а симптомы многообразны – от импульсивных движений до мышечного оцепенения и бурной дурашливости.

Стоя на рабочих точках, мы не спускали глаз с нашего психа. Иногда он импульсивно оборачивался, и тогда мы замечали на его лице какое-то мышечное оцепенение.

За три дня до заседания месткома, решавшего квартирный вопрос, Вацлав Свиридович хихикнул и швырнул на пол полухрустальный графин. Потом он подошел к Косте Дрыге.

– А что сказал Навуходоносор? – спросил шизофреник.

– Не знаю.

– Я знаю, что ты не знаешь. Но все знают, что местком не знает, что я все знаю!

Через полчаса Костя отказался от идеи сосуществования. Все остальные сотрудники тоже не пожелали жить в одном коридоре с человеком, у которого не все дома. Квартира досталась Хоменко целиком и полностью.

Когда члены месткома разошлись, я подошел к красному уголку и заглянул в приоткрытую дверь. Вацлав Свиридович откалывал канкан, напевая: «А шизофреники там вяжут веники…» Увидев меня, он остановился и назидательно сказал:

– Не надо быть лопоухим, понял? Ну! Или ты думаешь, что я ненормальный?

– Нисколько, – ответил я, заискивающе улыбаясь.

Это тоже симптом: говорить, что ты нормальный, когда все видят, что не совсем.

Кончилось все, как Вацлав хотел. Он добыл отменную жилплощадь и отпраздновал новоселье. Но появилось и маленькое «но». Женщины стали обходить его, как заведенную мину. Вацлава жалели. За его спиной шептались. И в довершение ко всему ему объявили:

– Здесь вам будет трудно – расчеты, подсчеты, редуктора… Переходите в архивный отдел, Вацлав Свпридович!

(В архивный отдел ссылали пенсионеров. И там оклад был на 70 рублей ниже.)

Хоменко попытался было бурно протестовать, но его тактично успокоили:

– Не спорьте, пожалуйста, вам нельзя переутомляться. Вы же сами представили справку.

Вчера, когда все стояли у стеклянного торца и мимо проследовал мрачный, как туча, баловень судьбы, мы с удовольствием выслушали конец стародавнего анекдота Персидского:

– В конце концов пациента из больницы выписали. «Ну, Тузик, как мы его обманули!» – сказал он, выйдя за ворота и оборачиваясь к своей галоше…

СЛОВА МОИ

У нашего Кости был маленький, домашний голос. Он пел на вечеринках «А у пас во дворе», «А снег идет» и другие песни на разные буквы алфавита.

Мы были довольны Костей, он сам собой – само собой.

Но потом приехал на гастроли один француз и всех взбудоражил. Этот парень как-то умудрился в одно и то же время быть певцом, композитором, поэтом, и у него получалось!

Мы вышли с концерта очарованные. Костя молчал. Его жена Лиззи сказала:

– Да… А все же мы привыкли преклоняться перед заграницей. Бесспорно, француз хорош, однако у пас есть Сиракузов, который делает то же самое, но лучше, у нас есть Олег Безносов и еще кое-кто!

Кто такой «кое-кто», можно было догадаться.

Лиззи купила усеченную гитару, инкрустированную перламутром, какой не было у самого Сиракузова, и поклялась Косте, что он добьется успеха…

Через неделю она отрядила его на олимпиаду, из которой, как известно, приходят в большое искусство все мастера вокала.

Но в жюри засели академисты, они придрались к Косте за то, что он не смог взять какой-то верхний диез.

По классу пения Костя не прошел.

Ничего. Все равно Лиззи верила в мужа, морально поддержала его, и три дня спустя, чуть оправившись, он сочинил музыкальную вещь.

Костя снес ее к известному композитору-песеннику Кавалерьянцу.

– Так, – сказал песенник, терпеливо прослушав посетителя, и вдруг позади себя ткнул пальцем в белый клавиш. – Одну минуту! Что это такое?

– По-моему, пианино.

– Нет, что это за звук, понимаете? До или ре, или ми-фа-соль-ля?

Костя стоял и моргал глазами.

– Вот видите, – вздохнул Кавалерьянц.

По классу композиции тоже ничего не вышло.

Костя тем не менее не пал духом, решил попытать счастья в поэзии. Он взялся написать текст к последней, еще не прозвучавшей песне знаменитого композитора, и тот согласился, но попросил:

– Только чтоб современно!

– Будьте покойны!

И тут наконец получилось!

В одно из ближайших воскресений Костя выступал по телевидению. Улыбчиво кивнув голубому экрану, он тронул струны усеченной гитары и объявил:

– «Течет речка у крылечка». Музыка Кавалерьянца, слова мои:

На-на, на-на, на-на-на,

На-на-на-на!

В этом тексте был подтекст, биение пульса наших дней:

На-на-на-на!

Песня летела, не зная границ, покоряя сердца и просторы…

КООПЕРАТИВ «АРКТИКА»

Вадим Семенович влетел в дом, напевая жизнерадостный мотивчик.

– Свистать всех наверх! – на свой морской манер объявил он супруге. – Квартира будет. Третий этаж, окошки на юг!

Слава богу Посейдону! Создали жилищный кооператив. И назвали его «Арктика». А Вадим Семенович был со станции «Северный полюс-12». Он прошел.

125 пайщиков сразу внесли 125 паев, и за бортом еще осталось 37 напрасно мечтающих. Отбор был жестокий: только люди студеных шпрот!

Некий товарищ из знаменитой Одессы поднял шум:

– В чем дело? Я с китобойной флотилии «Слава»!

По и ему сказали категорически: пет!

Как в каждом порядочном кооперативе, приступили к распределению обязанностей. Один пайщик отвечал за силикатный кирпич, другой – за угощение штукатурам, третий за технологию, четвертый за то, чтоб прораб не совался не в свое дело, а Вадиму Семеновичу досталось самое легкое: он отвечал за согласование.

Надев свою неотразимую форму со сверкающими галунами, «арктический полпред» отправился в «Горжплпромстройпсоект». Встретили его чуть ли не с распростертыми объятиями. Но потом, внезапно поскучнев, начальник «Горжилпромстроя» и прочего сказал:

– Значит, вам чертежи? Дорогой, у нас работы – во-от так! Кстати, без всякой связи с предыдущим: нельзя устроить одну квартирку? Пай мы внесем.

– Спасибо. Это вам лично?

Па лице у проектировщика появилось оскорбленное выражение. Квартиру пришлось выделить. Впрочем, действительно не начальнику лично, а его двоюродной тете, торговавшей на базаре мороженым. Опа была явно не с той параллели, но кое-какое отношение к льдам тетя имела, так как на ее тележке был нарисован пингвин.

Затем Вадим Семенович двинулся в санитарную инспекцию, где ему сказали:

– Дорогой, мы бы охотно поставили визу. Но… кстати, без всякой связи с предыдущим…

– Вам нужна квартирка?

– Да!

– Двоюродной тете?

Главврач санитарной инспекции решительно замотал головой – квартирка понадобилась троюродному племяннику. Он оканчивал пищевой институт.

Постепенно в члены жилищного кооператива были кооптированы: от УКСа – чей-то брат жены или шуряк, от коммунхоза – чей-то кум сестры или свояк, а главный архитектор настоятельно попросил:

– Возьмите Леву!

– Он что, дрейфовал?

– Я у него бреюсь!

В тот– же день Лева явился на правление, исполненный чувства достоинства. Плечистый и красивый, как ледовый капитан, Лева сказал:

– Между прочим, моя жена работает на холодильнике, и я не делаю из этого большой тарарам. Мне не нравится первый этаж, понятно?

Вадим Семенович кивнул. Он, как и другие члены правления, был согласен и на шуряка, и на свояка, и на тетю, продающую эскимо на палочках, потому что иначе построишь, простите, пожалуйста, шиш. Но под конец «полпред» сорвался. Когда в последней инстанции, в пожарной охране, ему хотели что-то сказать без всякой связи с предыдущим, Вадим Семенович нетактично спросил:

– А может, я вам лучше дам борзыми щенками?

Правление ему этого не простило и вместе с другими людьми студеных широт, потеснившихся ради ледовых капитанов, он в одно прекрасное утро очутился за бортом.

Третий этаж, окошки на юг достались, между прочим, Леве.

СЕКЦИОННАЯ МЕБЕЛЬ

– Ты никогда ничего не можешь достать! Посмотри, какая обстановка у Заверзаевых, – сказала жена.

Мне надоели ее попреки. Я пошел в магазин «Уют».

У врат торговой точки меня встретил индивид с большой фиолетовой физиономией, в просторечии именуемой будкой. Он окинул меня тренированным взглядом и сипло сказал:

– Не ходи, друг. Там для тебя ничего не припасли.

Мы завернули за ближайший рундук, пошептались, пересчитали мои сбережения. Потом сиплый друг пошел «в середку» – добывать один-единственный комплект, оставленный для родного дяди завмага.

Индивид с несколько меньшей, но тоже довольно крупной физиономией погрузил на мою двуколку картонные ящики, поплевал на руки, и мы двинулись в путь. Я шагал сзади – каждый видел, что я тоже достал.

Когда мы выгрузились и вытерли пот, жена, естественно, поинтересовалась:

– Что там?

– А ты не знаешь, котя? Тсс-с, – сказал я и, закатав рукав, как Кио-младший, извлек из глубины картонного ящика инструкцию.

«Секционная мебель, – смакуя каждое слово, начал читать я вслух. – Секционная мебель, обладая свойством легкой сборки, имеет универсальное предназначение».

Жена, просветлев, кивала головой: язык был явно импортной окраски.

«Из прилагаемых секций, – бодро продолжал я, – монтируются нижеследующие: шифоньер, секретер, горка, книжные полки, кухонный шкаф, стол, табуре…»

– А бар-серваит?

– Бар-сервант тоже! Все что угодно, Лорочка. Еще 17 позиций!

Я закрыл дверь за мебельным рикшей, унесшим четверть моей зарплаты, и стал возле ящиков в позе лампоноса Алладина.

– Вели! – попросил я супругу, глядевшую на меня влюбленными глазами. – Что делать?

– По-моему, бар-сервант, – сказала она раздумчиво. – В первую очередь… Потом мы соберем малую хельгу. А из того, что останется, составим диван-кровать!

Это был, как я понял, план-минимум, потому что Лора пошла звонить Заверзаевым: советоваться, что делать из того, что останется после диван-кровати.

Я не стал ждать и приступил к работе. Полированная фактура, освобожденная от жатой папиросной бумаги, выглядела прекрасно – сверкала на солнце, как эстонская слюда. Но ничего не составлялось, хоть кричи «Караул!».

Заедало, косило, забивало пазы…

Сначала я слегка постучал по фактуре ладонью. Потом применил правую коленку. Потом побежал на кухню за молотком.

Когда вернулась Лора, две секции в расщепленном виде уже тайно покоились за старым шкафом.

– Ну что, получается? – спросила жена.

– Не совсем, – сказал я почти беззаботным тоном. – Они что-то напутали!

Лора пытливо посмотрела на меня и, велев подвинуться, стала составлять все сама.

Через десять минут я торжественно снес на кухню еще один полированный щит, по которому, как на арктической льдине, прошла роковая трещина.

Вскоре по нашему зову явился сосед, вечно лежащий во дворе под «Москвичом». Он захватил с собой французский гаечный ключ. Вслед за ним заглянул Перепечкин, принес из сарая ржавый топор. И, наконец, на пороге показался водопроводчик дядя Гриша, державший на плече свое безотказное орудие – лом.

Ряды секций редели с ужасающей быстротой.

Пока было не поздно, я поблагодарил добровольных помощников и вытолкал их за дверь. Они не хотели уходить.

Оставалось одно – пригласить столяра из магазина «Уют».

Он прибыл через полчаса на такси. Синий халат, седая голова, черные роговые очки – настоящий профессор.

У останков набора он водрузил свой сосновый ящик, достал фуганок, рубанок, пилку, коловорот.

– Держи покуда, – приказал профессор и сунул мне в руки пакет гвоздей 33-й номер. Не теряя минуты, он принялся пригонять части – строгать, пилить, буравить. Белые стружки летели, как снежинки в метель.

Жена стояла рядом, бледная-бледная.

Вбив последний гвоздь 33-й номер, маэстро отступил на два шага, чтобы полюбоваться произведением.

– Что это такое? – робко осведомилась Лора.

– Это? Разве ж не видно? – удивился столяр. – Это подставка для цветочного горшка.

Мы кивнули. Маэстро унес еще одну четвертую часть моей зарплаты. А Лора побежала звонить Заверзаевым.

Им такая подставка даже не снилась!

ЕЙНЫЙ МУЖ

Если я решу жениться, то выберу себе простую невесту. Иначе будешь всю жизнь мучиться. Рядом с ответственной чувствуешь себя, как зяблик, как сошка, как нуль без палочки. Каждый тычет в тебя пальцем:

– Вот идет муж такой-то!

Кому приятно? Человек без имени, муж жены.

Конечно, женщин надо уважать, но мужское самолюбие у тебя должно быть. Иначе станешь таким, как тот, который в доме № 25.

Я его раскусил, понял, чего он стоит, еще тогда, когда увидел на подоконнике пятого этажа. Он стоял, обняв фрамугу, и, радостно напевая, растирал газетой стекла с таким рвением, с каким обычно растирают утопленников.

Минут через пять он соскочил с подоконника: видимо, в кухне подгорела поджарка.

– Кто такой? – поинтересовался я у дворничихи.

Она дала справку:

– Это! Да ейный муж, Веры Васильевны!

Вера Васильевна была директором чугунолитейного завода.

«Ейный» муж снова вскочил на окно. Это был человек необыкновенной комплекции. По состоянию здоровья ему больше пристало таскать мешки в порту или работать в каменоломне, нежели зажаривать сало к борщу.

И такой стал «домрабом»!

Что ни говорите, в подобном зрелище есть что-то печальное.

Однажды я встретил его в «Гастрономе». В то время, как другие мужчины толковали о том о сем, пропуская по кружечке пива, он со знанием дела выбирал говяжью вырезку. У него был вполне довольный, я бы даже сказал, самодовольный вид.

А еще через день мы столкнулись у подъезда дома № 25. Он катал коляску, дергал ее туда-сюда и тонким голосом внушал внучке: «A-а, а-а, а!»

– Ну как, справляетесь? – спросил я как можно чистосердечней.

– Справляюсь. А что?

– По-моему, вы когда-то боролись на ринге?

Он принял все за чистую монету.

– Да, – сказал этот няня. – Я выступал в полутяжелом весе. Имел разряд.

– А теперь?

– Теперь я занят. – Он вздохнул и снова лихорадочно затряс свою коляску.

На балконе пятого этажа внезапно сорвалась с веревки пеленка. Мой собеседник кинулся в дом, а я временно остался сторожить коляску и покачал головой: «Вот жизнь!»

«Ейный муж» вернулся спустя десять минут – он еле отдышался.

– Извините, пришлось отстирать, – объявил он.

– А полы вы моете? – ехидно спросил я.

– Иногда.

– А кулебяку печете?

– Нет, – сказал «домраб». – Кулебяку я не умею. Но на пирог с калиной, пожалуйста, могу вас пригласить!

Больше вопросов у меня к нему не было. Тяжкий крест этого человека будил глубокое сострадание. Хотелось сказать ему, что настоящий мужчина на его месте давно убежал бы в каменоломни!

Мы расстались без сожаления.

– До свидания! – кивнул я ему.

– До скорой встречи! – сказал он мне.

* * *

А еще через две недели у меня случился приступ аппендицита.

Вообще-то для хирургов аппендицит (чужой) считается сущим пустяком. Но мне-то он был не чужой, и я два часа с температурой 37,2 звонил влиятельным знакомым, пока добился, чтоб мною занялся не дежурный врач, а доктор медицинских наук Назаревич.

«Потом я попал в больницу. Лежа на операционном столе, я поднял глаза на человека, занесшего надо мной скальпель, и невольно подскочил. Это был «ейный муж»!

– П-позвольте, – пролепетал я. – А где Назаревич?

– Ложитесь! – хладнокровно скомандовал старый знакомый. – Это я.

Пока он еще не сделал первый разрез, я, ненатурально улыбнувшись, спросил:

– А как же пирог с калиной?

– Пирог с калиной – без отрыва от производства. Помогаю жене. Женщин надо ува…

Я хотел ему что-то сказать, но не успел, потому что доктор медицинских наук сделал знак своим помощникам, и они буквально закрыли мне рот. Хлороформовой маской.

Я СТАНОВЛЮСЬ СЛАВНЫМ МАЛЫМ

(Записки книголюба)

12 сентября. 20 лет я копил, как Шейлок, ходил пешком, чтоб сэкономить трамвайный билет, и в то время, как мои знакомые за полную стоимость загорали в солнечной «Аркадии», я проводил время совершенно бесплатно в парке имени Шевченко!

Для чего? Для того, чтоб иметь вот это сокровище, вот эти 6400 томов – от Апулея до наших дней.

Теперь ко мне то и дело заглядывает какой-нибудь приятель и, протянув руку к стенам, заставленным корешками, извлекает первый попавшийся экземпляр.

– Вот это вещь! – говорит приятель. – Слушай, а ты не дашь мне ее на два дня почитать?

– Видишь ли, – отвечаю я неестественно бойким тоном, – свой велосипед, свои книги и свою… как это говорится… я взаймы не даю!

И заливаюсь одиноким смехом.

– Ясно, – мрачновато констатирует гость.

Из-за своего сокровища я прослыл заклятым индивидуалом. Чуть ли не мироедом. Когда в 9-м классе проходили Островского, сын машинистки Лели не смог достать «Грозу», ко мне подослали председателя месткома. Он беседовал со мной, затрачивая нравственные усилия:

– Неужели, Никаноров, тебе жалко? Для ребенка, да?

У меня нет никаких слов для оправданий.

Говорят, что книга – лучший друг человека. Иногда у меня появляется желание поднести к этому другу горящую спичку!

1 октября. Вчера я встретил председателя месткома и сказал ему:

– Вениамин Васильевич, я решился!

– То есть? – осторожно осведомился он.

– Открываю библиотеку.

– Совсем?

– Совсем!

– Для всех?

– Для всех!

Он меня тут же, в коридоре, обнял крепко-крепко: косточки под лопатками хрустнули.

– В сущности, ты всегда был славный малый, – сказал Вениамин Васильевич, не помня нисколько зла. – А каталог у тебя есть?

– Нет.

– Сделай!

Весть о том, что у меня будет общедоступная библиотека, разнеслась по районному центру с быстротой искры в тротиловой бочке.

Вечером, когда я сидел дома и вырезал из кондитерского картона библиографические карточки, зашел корреспондент радио, взял интервью:

– Могу ли я сказать нашим слушателям, что у вас все будет на общественных началах?

– Можете!

– Что в знании – сила?

– Да.

– Простите, еще один вопрос: что вы чувствуете, идя навстречу пожеланиям читателей?

Я чувствовал, что у меня выросли крылья, что я духовно окреп, что у меня такое чудное настроение, какого не было ни разу за двадцать лет карьеры заклятого индивидуала!

13 октября. Весь городок валит ко мне валом. Жену я посадил на абонемент, дочь Шурочка гостеприимно открывает дверь, а я сам хожу между стеллажами и, стараясь угадать запросы читателя, объективно советую:

– Возьмите Мариэтту Шагинян. Познавательно.

– Хотите «Атом и мир»?

– А вы возьмите В. Далекого!

На днях зашла заведующая районной библиотекой О. Г. Семисватова и сказала мне комплимент:

– Вы начинаете отбивать у нас основной контингент!

– А у вас есть Сумароков в издании Новикова? – спросил я ее.

– А у вас? – спросила О. Г. Семисватова.

– А у меня есть! – сказал я, и мы оба засмеялись.

Между прочим, у меня есть вещи, которых не было у Смирнова-Сокольского!

Раз в неделю я устраиваю литературный вечер. Жена закрывает абонемент и отправляется выпекать слоеные булочки. Пьем чай, читаем Юлию Друнину и говорим об авангардизме.

Потом я мою стаканы.

Честное слово, мне это все по душе! Дурак я был, что до сих пор сидел, как собака на сене!

10 декабря. Кроме литературного четверга, я теперь раз в неделю провожу «День новой книги» и «Вечер встречи с литкружком».