Текст книги "«Север» выходит на связь"

Автор книги: Дмитрий Исаков

Соавторы: Владимир Жуков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– С нами оставайтесь, товарищ Ливенцов! За три дня весь лес сведем.

– Что ж, товарищи, могу и остаться. Только давайте кого-нибудь из вас пошлем на завод. Чтобы меня там заменить. Согласны?

– Э-э, так не пойдет! Возвращайтесь, мы уж тут сами. По заведенному порядку.

Нагрузили первую машину. Шура Строева, из тех скороспелых шоферов, что подготовили на заводе, волнуясь, уселась за руль. Рядом в кабину кое-как втиснулись Ливенцов и Сочилин.

Уже махали руками на прощание. Ливенцов спохватился, подозвал Романченко:

– Тут поле недалеко есть, картофельное. Поглядите, может, что и соберете. Хоть по картошке на брата. Ничего, что мерзлые, на огне отойдут.

Грузовик двинулся просекой к дороге. Вдали рокотала канонада. Сгущались сумерки. Слабые фары желто подсвечивали сугробы.

– Вот обрадуются в городе, – сказала Шура и прибавила газу. – Вот обрадуются!

Весенний луч

Она ударила несколько раз лопатой и замерла. Со стороны – не то отдыхает, старается унять колотящееся сердце, не то задумалась.

Снег слежался, промерз, откалывается мелкими кусками ледышками. А двор узкий, стены домов высокие, холод тут, как на дне колодца. Не скажешь, что апрель, что зима позади.

Она еще раз ударила, взглядом проводила отскочивший осколок и опять застыла. Другие вовсю работают, шутят даже, меняются – то санки со двора тянут, то лед колют, снег отгребают. А она все с лопатой. Хорошо, не пристают, не донимают расспросами. Впрочем, все знают, что не пойдет она на разговор. Ответит покороче и замолчит.

Теперь уже никто не зовет ее Леной. Елена Павловна, за глаза – вдова Гаврилова. И еще прибавят: «Эх, Сергей, Сергей, токарь золотой, как это ты с жизнью не сладил, на тебя-то надежда была…» Такое она слышала раз в цехе – про нее и про мужа говорили, жалели, что дети сиротами остались.

Каждое утро они вместе с мужем отвозили в детский сад восьмилетнего Сашу и трехгодовалого Володю. Тянуть салазки можно было только вдвоем, у одной матери сил недоставало. Потом вместе шли на работу. Благо, и дом, и детсад возле завода…

У нее болят руки, ломит спину. Ударит, и кажется ей, что больше лопату не поднять. Сегодня с утра уговаривали: «Елена Павловна, вы еще не оправились от болезни, оставайтесь». Не послушалась. Не могла иначе.

Уже восьмой месяц в городе гибнут люди. От бомбежек, артобстрелов, от голода. Не успевают хоронить убитых и умерших. А сколько трупов еще осталось под завалами, под снегом – шел человек и упал замертво… Улицы не чистились, дворы не убирались. Намело выше окон первого этажа. Снег смешан с нечистотами – сколько времени уже не действует канализация.

Люди ждут весеннего тепла и знают, что это благо может обернуться гибелью, если не очистить город: жди эпидемий. Брошен клич: «Очистим город!» У каждого предприятия свои кварталы. И у головного завода свой урок – целая улица. В цехах, где делаются «Северы», не хватает рук, фронт ждет продукцию, но уборку считают тоже фронтовым заданием. Это борьба за жизнь. Как же и ей, Гавриловой, не взять лопату. Больна? А другие… Вот только думы, думы, куда от них убежишь!

В декабре, когда еще имелся задел узлов и деталей, завод, даже лишенный электроэнергии, выпустил 245 радиостанций, а в январе 1942 года – ни одной готовой.

– Для чего же мы существуем, если фронту ничем помочь не можем? – с отчаянием говорил Сергей. – Дрова заготовлять? Так это для себя. С крыш зажигалки сбрасываем? Тоже хорошо, чтобы цеха не сгорели. Но разве это для нас главное?

– Не терзай себя, потерпи, – успокаивала она мужа. – Вот посмотришь, найдут выход.

Как в воду глядела. Вскоре нашли источник энергии. Правда, говорили, случайно. Вообще об этом много толковали, во всех подробностях.

Глубокой осенью плавучей судоремонтной мастерской было приказано убраться подальше от боевых кораблей: «Куда хотите, хоть к черту на кулички, а то демаскируете».

Командир судоремонтной военинженер 3 ранга Браиловский с Кронштадтского рейда взял курс в Неву и там прижался к гранитному обрезу набережной, вблизи от головного завода. Рядом издавна находился лесной склад. Соответственно перекрасили борт и палубу, а сверху натянули холст, на котором краснофлотец-художник изобразил штабеля бревен. Позже, когда наступила зима, брезент побелили – под цвет снега. Бомбардировщики летят низко-низко, а плавучей мастерской не замечают.

Ее и с земли не сразу разглядишь, не поймешь, что за посудина притулилась к берегу. Заводские энергетики все же уловили шум генераторов. И сразу к Ливенцову: так, мол, и так, у мастерской электроэнергия есть, вы партийный руководитель, там тоже коммунисты, найдите общий язык.

Еще рассказывали, что и Миронов, военный из штаба фронта, опекавший завод, тоже прознал про плавучую мастерскую, кинулся с челобитной в штаб Балтийского флота. Но пока начальники договаривались, Ливенцов уже на трап ступил. Краснофлотец-часовой пропуск спрашивает, а у секретаря, конечно, никаких пропусков нет. Просит вызвать командира. Не очень-то слушают. Кое-как через дежурного передали о настойчивом гражданине.

Пришел Ливенцов в каюту командирскую, представился: «Секретарь парткома здешнего завода. Давно хотели установить с вами связь, да как-то не решались. Мало ли что, может, из-за секретности нельзя». А командир ему: «И мы с вами собирались встретиться, хотели помощи просить. Не хватает у нас станочников. Стоят станки, даже мощности свои электрические не используем».

Ливенцов, наверное, рассмеялся. Не мог не рассмеяться. «А нам, – говорит, – как раз мощности и не хватает. Станочники-то есть. Может, наладим обмен?»

От судна протянули в цеха кабель. Ожили станки. Счастлив Гаврилов. Радуются и его товарищи, токари и фрезеровщики – пошла работа! Точат детали для завода, для плавучей судоремонтной мастерской. Какая разница; заказчик один – фронт.

И монтажники вооружены электропаяльниками. Зашевелилась технологическая цепочка, В феврале выпустили 20 «Северов». Капля по сравнению с тем, сколько нужно, зато в марте – уже 55. Апрель еще не кончился, но есть надежда, что перевалит выпуск за 100…

Она долбит снег, а мыслями в прошлом, со своим Сергеем. Вспоминает каждый из последних его дней.

Как-то шли на завод, и она сказала: «Ну-ка, покажи свой хлеб». Он разозлился: «Нечего меня проверять!»

А все потому, что дозналась, как он украдкой от нее ломтики детям сует. Сама она каждый день то же самое делает, но ей можно, женщине меньше надо, женщина лучше голод выносит, а ему, мужчине, никак нельзя: опух, ослаб совсем…

Или вот случай был, потом ей передали. Сергей задержался на заводе дольше обычного и возвращался домой один. Поздно, на улице пусто. Впереди только запоздалый прохожий. Тот шел-шел, да и упал. Случай нередкий, Гаврилов на помощь кинулся, помог встать старичку в теплом ватном пальто. Пошли рядом, Сергей его под руку держит, помогает идти, да чувствует, что силы у старичка есть, бодрый он совсем, хоть и твердит, что жизнь ему встречный, Гаврилов спас. А потом расстегнул пальто и полбуханки хлеба протянул: «На, – говорит. – В награду. Работаю в хлебном магазине, мне не трудно».

Хлеб в руках старика дразнил Сергея, страшно голодного. Наверняка подумал: дома жена, дети, им бы принести. Но хлеб же украденный! У таких, как он, как его дети. И еще подумалось: если старик пошел на преступление, то какой ему смысл дарить похищенное?

Замялся для вида: не хочется, дескать, мне вас обижать. А сам вперед незнакомца тянет, поближе к милицейскому посту.

Вдруг кто-то навстречу. Сергей решил действовать, позвал на помощь. Подошедший кинулся к старичку, вывернул ему руку. Еще двое невесть откуда выскочили.

«Спасибо, товарищ, – сказали Гаврилову. – Вы нам помогли. Мы за этим типом уже давно следим».

Вот, значит, возможно, и шпиона задержал… Они, немцы, небось с ног сбились, разыскивая, где «Север» производится. Им в голову небось не приходило, что в осажденном, блокадном городе. А если и предполагали, что в Ленинграде, если лазутчика послали, то вот вам – нате, тот на первом встречном токаре карьеру кончил…

«Ох, и устала ты, Елена Павловна, – думает она. – Повалиться бы тебе на снег, полежать. Даже заснуть». И тут же привычно отгоняет коварную мысль: «Не хитри, смерть, не завлекай, не сдамся». Потом недавнее – или давнее уже? – снова на ум пришло.

Как он складывался, тот горестный день? Накануне Сергея уговаривала взять путевку, лечь в заводской стационар. Не захотел. Утром отвезли ребят в детсад, пришли на завод – он в свой механический, она на сборку. И вдруг прибежали за ней, сказали, что плохо Сергею. Стремглав понеслась. Уже стояли возле него, не узнававшего никого, двое в белых халатах. Она тоже поехала в «санитарке» в больницу.

Врач посоветовал прийти завтра, сегодня он еще ничего определенного о состоянии больного сказать не может.

У нее хватило сил лишь на то, чтобы вернуться на завод. В проходной ей стало до того плохо, что не помнит, как очутилась в стационаре, и сколько часов, дней, ночей лежала – тоже не знает. Через силу лекарства пила: полная апатия. Даже весть о смерти Сергея выслушала молча и о детях ни разу не спросила.

Все же ее спасли. Лекарства, что ли, болезнь перебороли? Или организм сам совладал? Наверное, и прибавка крохотная к голодному пайку сыграла роль.

В первый же день, как поднялась, пошла к детям.

– А папа где?

– На войну уехал, – прошептали губы.

– Фашистов бить?

Няня помогла их одеть. Шли медленно привычной дорогой. Миновали скверик, за угол завернули. А дальше – некуда. Вместо дома, где жили, груды бело-желтого кирпича, известки, искореженные балки. Прохожие пояснили: авиабомба, прямое попадание.

Побрели обратно, к заводу. Благо и вещей-то никаких, все на себе. Сели у печурки в цехе. Дети молодцы, не теребили, не спрашивали. Молчали, как взрослые. Молодцы.

Сегодня утром она рано проснулась. Думала, первая, а Фаня Абрамовна Кабалкина уже на ногах. Не спится «агитпропу» – так ее называют. А лучше бы матерью назвать. Чужие дети – ее дети. Чужое горе, как свое.

У Кабалкиной койка в цеховой конторке. Подушку и одеяло, часы с гирьками принесла из дому, когда он еще был у нее – дом. И всем этим скарбом своим поделилась с Гавриловыми.

Приставила к койке табуретки, сказала: «Ложись, Лена, на таком ложе широком вполне можно вдвоем разместиться». Не хотелось ее стеснить, Фашо Абрамовну, как-нибудь так. Но та заставила. Потом еще препирались, кому на койке лежать, а кому – на табуретках. И опять приказ: «Ты длинная, у тебя ноги будут на весу, а я, вот смотри, умещусь».

Фаня Абрамовна часто и ночью несет дежурство, а если и приходит, то очень поздно. Но все равно они хоть чуток да поговорят о жизни, людях, войне, о будущем. Уж как радовалась Кабалкина за всех, когда с открытием ледовой дороги по Ладожскому озеру прибавили чуток к пайку. Первая радость, сказала, за ней придут другие.

Бывает, «агитпроп» на полуслове умолкнет – уснула. А рано утром, чтобы не разбудить соседку, тихо поднимется, на цыпочках выйдет. Вот как сегодня…

Она следом поднялась. По часам с гирьками выходило, что еще целый час до выхода на очистку города. Умылась, собралась. Вот и зеркальце на табуретке. Фаня Абрамовна, наверное, нарочно забыла. Для нее, Лены. Она всем, Кабалкина, словом и делом внушает: женщина всегда должна оставаться женщиной – аккуратной, опрятной. Впрочем, и мужчины тоже. Партком и завком вон сколько сил потратили на устройство заводской бани.

Партком… Она как раз и торопилась туда, к Ливенцову. Вошла, а он занят. Монтажница Болдина у него, Антонина Михайловна. И рядом с ней мальчик – худенький, тростиночка прямо, и почему-то в форменной морской фуражке.

Болдина приехала с оборонительных работ, снова на сборке «Северов». А теперь вот просила принять на завод своего Витю. Сын это, оказывается, рядом с ней стоял.

«Метрика куда-то делась, – говорит. – А мне, матери, никто не верит, что ему уже четырнадцать. Грубят в личном столе, завод у нас, говорят, а не детский сад».

Ливенцов засмеялся. Как раз что-то похожее на детский сад и можно было в цехах увидеть. Сидят работницы за сборкой узлов для радиостанций, а рядом – мальчик или девочка. «Смотри, Танечка, как я проводок сгибаю», «Ванечка, эта штучка называется сопротивлением». Дети не числятся рабочими, просто при мамах. А Витя – другое, в дело просится.

Ливенцов встал, протянул руку: «Держи, браток. Походатайствую, чтобы тебя в рабочий класс приняли».

Следом к ней:

– Здравствуйте, Елена Павловна, какая у вас просьба?

– Какая? Очень большая!

Она изложила просьбу свою на бумаге, несколько раз переписывала, чтобы поясней было.

Подала Ливенцову. А он вслух читает: «Заявление. От Гавриловой Е. П. Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б)…» Дальше она писала про свою жизнь и объясняла, почему решила связать дальнейшую судьбу с партией.

– А кто рекомендации дает? – спросил секретарь.

– Кабалкина обещала.

– Правильно! Ну, а вторую могу я дать. Согласны? Она хотела ответить, что согласна, но заволновалась, не успела. Солнце ударило в оттаявшее, непривычное без морозных рисунков окно. Ливенцов зажмурился.

– Весна скоро, – сказал он. – Пусть еще холода, но они отступят, как и все беды наши. К нам придут новые силы.

… Она ударила лопатой раз, другой и уж долбит беспрерывно, как одержимая. Весна идет, ведь и правда – весна! Зима, самое страшное – позади.

Польза телефонных книг

Вентилятор сердито колебал застоявшийся, жаркий воздух. Тугая струя ворошила листки календаря на столе. Рядом с датой «4 июля 1969 года, пятница» было помечено: «Встреча с полковником Евг. Фед. Павловским».

Он вошел, размашисто водрузил фуражку на крючок и низким, решительным голосом предупредил:

– Вряд ли я буду полезен. Судьба свела меня с «Севером» случайно, и роль в его создании играл я весьма скромную. Вам других людей нужно искать.

– Э, нет, Евгений Федорович. Такое уж мы слышали сто раз. Давайте по уговору.

Павловский вздохнул, медленно, явно нехотя вынул школьную тетрадку. Там – в расчете на неизбежные расспросы – была кратко изложена его биография. И не вся, а лишь до самых трудных дней блокады. Вот что написал полковник.

* * *

«Родился и рос я далеко от Ленинграда – на берегу Вилюя, притока Лены, в городе Вилюйске. Потом семья переехала в Киренск.

Отец – врач – лечил прокаженных. А меня с детства влекли широкие речные плесы, хотел стать ленским капитаном. Окончив школу, поехал в Ленинград и поступил в Институт водного хозяйства. Но проучился всего год, круто изменил жизненный курс.

Время было тревожное. Я перевелся из института в Военную академию связи. Моими однокашниками были Николай Баусов и Абрам Мотов. Первый погиб под конец войны на фронте, второй тоже воевал, а сейчас инженер-полковник, служит в Уральском военном округе.

Мы занимались в одной учебной группе. Койки в общежитии – рядом, к экзаменам и зачетам тоже готовились вместе. Помогали друг другу готовить дипломные проекты, а защиту их ускорила начавшаяся война.

Каждому из нас было по двадцать три года, техники-лейтенанты. Понятно: рвались на передовую. Только всем троим совершенно неожиданно приказали: «В Москву поедете. Наркомат обороны затребовал». Пожали плечами – какие из нас стратеги? Да приказ есть приказ, отправились в столицу.

Где-то стреляют, а мы осваиваем штабные премудрости. Муторно. Обрадовались, когда через несколько дней всей троице велели собираться в командировку. Думали, на передовую, а оказывается, туда, откуда прибыли. В ленинградском штабе сказали: есть подполковник Миронов, к нему и явитесь. Скажет, что делать. Срок? Две недели.

Не знали мы, что недели эти выльются во многие месяцы.

В Ленинград мы проскочили последним поездом. На Октябрьской железной дороге уже рвались снаряды. Явились к Миронову. Он оказался знакомым – слушали мы в академии его лекции. Узнал ли он нас, своих бывших слушателей, – трудно сказать. Мы, правда, не решились напомнить, не до этого было, хотелось поскорее узнать, зачем присланы.

Тут мы впервые и услышали про «Север».

– Вот вам адрес головного завода, – сказал Миронов. – Разыщите нашего представителя воентехника 3 ранга Николая Николаевича Стромилова. Будете его помощниками.

Какой, спрашиваем, Стромилов? Радист-полярник? Да, слышим в ответ, он самый. У нас даже настроение поднялось: и дело необыкновенное, и наставник видный.

Встретил нас Стромилов так, будто мы век знакомы. Радушно, доброжелательно, как равных. Признался: зашился, выручайте. А работы действительно невпроворот. Познакомились с радиостанцией, и тотчас Стромилов усадил нас за рабочие места – по технологической цепочке вслед за ОТК. Стали мы принимать от завода «Север» за «Севером», проверять его электрические и конструктивные параметры. Зачастую сутками не выходили из цеха.

Проверишь и, прежде чем поставить свою подпись на документации, волнуешься: все ли проконтролировал? От качества радиостанции зависел подчас успех боевого задания, даже жизнь не одного только радиста, но и целого отряда партизан, группы разведчиков. Думалось, что ты сам с этой вот радиостанцией, что перед тобой, в тыл врага собираешься.

Но не только к проверкам сводилась наша военпредовская деятельность. Вместе с технологами, диспетчерами ломали голову над тем, где без ущерба можно, скажем, заменить дефицитную латунь на сталь, резонно ли допустить те или иные потребовавшиеся производственникам небольшие отклонения в схеме. Вносили и сами предложения, как улучшить качество продукции.

Поздней осенью 1941 года Николай Баусов задал вопрос: «Правильно ли будет зимой выпускать радиостанции в сумках из брезента зеленого цвета? Не станут ли они демаскировать радистов?» На следующий же день появился приказ об изменении технической документации по предложению военпреда: отныне зимой сумки для «Северов» стали делать белыми, под снег.

Внес Баусов и еще одно «зимнее» предложение. Задумался: не заменить ли телефоны, наушники, входящие в комплект рации, шлемофонами, которыми пользуются летчики? Ведь партизанские радисты наверняка будут работать не только из теплых помещений, скорее всего им придется располагаться на открытом воздухе, в мороз. А разве наденешь плотно шапку, так, чтобы не замерзнуть, если на голове телефоны? Да и давить на голову могут наушники, отвлекать внимание радиста.

Миронову предложение понравилось, похвалил Баусова. Вскоре нам рассказали, с каким удовольствием радист, отправлявшийся за линию фронта, примерял настоящий летный шлем на меху со вставленными в него телефонами…

«Северы» шли не только на борьбу с врагом в его тылу и не только под Ленинградом. Мы знали, что немалую часть заводской продукции грузят на транспортные самолеты, перебрасывают по воздуху на Большую землю. «Северы» таким образом растекались по всей действующей армии. Это также поднимало ответственность за нашу работу, гордость за нее.

Впрочем, свою сопричастность к боевым делам, к фронту чувствовали не только мы, военпреды, а все на заводе. Жаль, что не вел я дневника. Столько было трудового героизма, столько самоотверженности…»

– А дальше, Евгений Федорович?

Павловский молчал, курил, смотрел в окно. Июльский полдень полыхал зноем. «Волги», «москвичи», газики, обычно стоящие перед фасадом редакционного здания, теперь попрятались в жидкую тень молодых ясеней. В комнате сердито жужжал вентилятор, ворошил листки календаря.

– Дальше? – переспросил полковник, выходя из задумчивости. – Дальше, я же говорил вам, надо искать других людей. Точнее – Стрельникова.

– Того, кто создал батареи питания для раций? Мы искали, многих расспрашивали, только мало чего добились.

– А я с ним деловые контакты поддерживал, – сказал Павловский. – Может, слишком официально говорю, зато память об этом человеке навсегда в сердце.

– Он разве погиб?

– Точно не знаю. В блокаду все было возможно. Впрочем, послушайте.

Мы записали рассказ полковника. Вот он.

«Кроме головного завода, в производстве «Северов» участвовали предприятия-смежники. На одном узлы делали, на другом – лампы, на третьем – батареи. Меня Стромилов назначил представителем на всех этих объектах.

Пока в городе работал транспорт, дорога не составляла проблемы. А в декабре 41-го трамваи и троллейбусы застыли на улицах – замерзшие, заметенные сугробами. И сам идешь мимо них со скоростью престарелого. Квартал одолеешь, и надо останавливаться, дух перевести – от голода я сильно ослаб. За полдня кое-как добирался до очередной проходной.

Проверишь изделия, уладишь с производственниками нужные вопросы и трогаешься в обратный путь.

Один из моих маршрутов пролегал за Московский вокзал. С пустынного, заснеженного Суворовского проспекта, я сворачивал на боковую улицу, пока не достигал дома, с виду обычного, жилого, где, однако, располагался небольшой заводик. Возник он из лаборатории, принадлежавшей, кажется, как я слышал, Политехническому институту. Бессменным руководителем лаборатории был некто Стрельников. Говорили, будто хотели его эвакуировать еще в июле 1941 года, да он отложил отъезд, ссылаясь на незавершенные дела, а потом и вовсе оставил мысль покинуть Ленинград.

Как специалист, я восхищался Стрельниковым, ставшим во главе маленького заводика. Он дал «Северу» батареи электропитания. Небольшие и надежные. Ни о чем подобном я не читал в учебниках, не слышал и на лекциях в академии. Стрельников создал батареи и организовал вх производство. А мне, военпреду, выпала честь их принимать для комплектования радиостанций.

В дни ленинградской блокады, когда мы встречались, Стрельникову было, я так полагаю, под шестьдесят. Высокий, худой, в очках. Чаще всего я заставал его за столом, в пальто. Впрочем, все тогда были в пальто, полушубках – в помещении что на дворе. Он всегда работал, что-то писал, высчитывал, справлялся в книгах, стопами высившихся в а столе.

Задача перед ним стояла сложная. «Север» – рация переносная, ее достоинство в том, что радист может быстро передвигаться, менять местоположение. А питание для приемника и передатчика ему нужно на долгий срок – где его в тылу врага достанешь. Значит, батареи должны были иметь достаточный запас энергии и в то же время – минимальный вес и объем. А попробуйте в маленьком переносном «складе» запасти намного больше, чем он может вместить! Но Стрельников эту, казалось бы, непосильную задачу решил. Да еще в невероятно короткий срок.

На сборке батарей работали женщины. Я не раз видел, как Стрельников, бывая в цехе, подходил то к одной, то к другой, справлялся о детях, спрашивал, идут ли письма с фронта. Нужно, так и покажет, как лучше выполнить операцию. И корректно, простите, моя, за вмешательство, но так вот удобней. И действительно, у него лучше получалось.

Требования мои военпредовские выслушивал внимательно. Иногда записывал в блокнот. И никогда не ссылался на трудности, хотя их было сверх меры. Только и скажет: «Если фронту нужно, то и невозможное сделаем возможным».

Всегда интересовался положением под Ленинградом. Почему-то считал, раз я в военной форме, то должен больше гражданских знать. Выслушает, а потом за пуговицу возьмет и скажет: «Выдюжим. Надорвется скоро Гитлер. Вот посмотрите!»

Мне нравилась его убежденность. Разговоры с ним прибавляли силы. Только часто он умолкал на полуслове, хватался за карандаш и уж переставал что-либо замечать. Я не мешал, мысль, значит, осенила. А пока он решал свое, брал со стола какую-нибудь книгу. Однажды мне попался переводной труд. Полистал я его и увидел ссылки автора на исследования Стрельникова. Вот только, что это за труд, не припомню.

Зима кончалась, а предела ленинградской командировке нашей троицы не предвиделось. Отданы Миронову – и работайте. Он нас зачислил, бог знает кем, в свой штат. Иначе паек бы не выдавали. Как-то мы заикнулись: «Товарищ подполковник, не достанется ли нам?» Рукой махнул: «Москва знает».

Дни стояли еще холодные. Но выглянет солнышко, и тают сосульки на карнизах, стучит капель, радует.

В один из таких дней я совершал очередной переход от головного завода до стрельниковского заводика. На пути – почти весь Невский. Сегодняшний молодой ленинградец может улыбнуться: «Совершил переход!» Одно удовольствие пройтись от Гостиного двора до вокзала. А тогда опухшими ногами сделать шаг – мука. А на пути – сугробы, торосы…

Но вот приближаюсь к цели. И не узнаю квартал. Свежие руины, тянет дымом, пожарные тушат огонь. От них и узнал, что накануне бомбили.

Прошел еще и все до конца сам понял: прямое попадание в заводское здание. Екнуло сердце: наверное, погибли все наши батарейщики.

По грудам кирпича, через пролом в стене пробрался в цех. Посмотрел вверх – видно небо. Бомба прошила крышу и пол, но, надо полагать, угодила под землю не взорвавшись. Но люди где? Остался ли хоть кто живой?

Только подумал, слышу разговор. Пробираюсь дальше и в лабораторной комнате застаю Стрельникова. Стоит на коленях и из кучи обломков извлекает свои бумаги. Испачкан весь, лица не видать. Кричу ему, а он не слышит. Потом показал рукой в сторону. Я понял, куда-то во двор велел идти, за пределы разрушенного здания.

Оказывается, чудом уцелевшие работницы перебрались в сарай. Открываю дверь и вижу длинный стол, за ним женщины сидят, трудятся. Желтые язычки пламени еле освещают их лица, копоть облаком висит над столом. Темно, плохо видно, но они окуляры приспособили, как у часовщиков. Уж не знаю, где и достали. И так вот, в нетопленом сарае, после бомбежки продолжали колдовать над тоненькими, хрупкими угольными стерженьками и цинковыми пластинами.

Меня заметили. Одна женщина встала, подошла. Строго смотрела, как бы узнавая. Потом сказала: «Вот видите: наладили сборку. Добавки хлеба не просим, знаем, что нет. Света только раздобудьте».

Когда вернулся, доложил в штабе о том, что видел, просил помочь. Говорили мне, что все возможное было сделано. Но уж на заводик я сам больше не попал – вскоре меня, больного, отправили на Большую землю».

* * *

Еще вопрос Павловскому:

– а о Стрельникове получали ли потом какие-нибудь сведения?

– Вряд ли он тогда выжил.

– Но кто же он все-таки?

– Мы много говорили с ним, а вот о себе он не обмолвился ни словом.

– Может, у него были дети?

– Кажется, да.

* * *

Уже неделю мы были в Ленинграде, искали следы Стрельникова. Тщетно. Раньше, в Москве, облазили все полки в библиотеках – ничего. Адреса самых разных организаций и лиц тоже не помогали. В Ленинградском научно-исследовательском аккумуляторном институте встретился наконец знающий человек.

– Стрельников? – переспросил. – Конечно, помню. О, это интересный ученый!

– Что вы знаете о его судьбе? Остался ли кто-нибудь из его семьи?

– Нет-нет, не знаю. Блокада. И столько лет после нее прошло…

В вестибюле гостиницы шумно, пол уставлен чемоданами. Кто-то уезжает, приезжает, все спешат. Неужели и нам трогаться? Вот так, ни с чем…

Стоим, ломаем головы – не осталось ли неиспользованной возможности?

Как она попалась на глаза – пухлая телефонная книга на столе администратора? Надо посмотреть.

На тонкой голубоватой странице десять Стрельниковых. Кто из них родственник? Или все однофамильцы? Неудобно беспокоить незнакомых людей. Что ж, извинимся.

Набираем первый телефонный номер. Отзывается женщина, судя по голосу, пожилая.

– Мы ищем товарища Стрельникова. Он оставался в блокаду в городе. Ученый.

– Ученые бывают разные, кто по специальности?

– Кто?.. Вероятно, физик…

– Нет-нет, вы ошиблись, это квартира доктора химических наук.

Следующий номер. Не то. И другой – промах. Третий – долгие, безнадежные гудки – никого нет дома.

Стоп! Но по первому же телефону был ученый. Химик. А почему, собственно, Стрельников должен быть физиком? Диск срывается с пальца – быстрей, быстрей! Отвечает тот же голос. Просим доктора наук, ждем, волнуясь. Вот наконец:

– Стрельников, Андрей Никифорович у телефона. Здравствуйте. Слушаю.

– Скажите, пожалуйста, не ваш ли отец во время блокады создал батареи для радиостанции «Север»?

– Нет, не отец мой. Это был я сам…

Сколько народу на Невском! Казалось, мы пробирались навстречу демонстрации. Или так казалось оттого, что мы неслись сломя голову? Думалось, если промедлим, чудо кончится, Стрельников так же неожиданно исчезнет, как и появился.

К счастью, троллейбус катил быстро – в сторону Московского вокзала, по тому самому маршруту, по которому в блокадную зиму совершал свои мучительные переходы военпред.

Сошли у Суворовского проспекта. На 8-й Советской нашли дом, указанный по телефону, потом квартиру. Вот и сам он, Андрей Никифорович. Такой же, как описывал Павловский: высокий, в очках. Ему 71 год. Сколько же было тогда?

– Наверное, – рассмеялся Стрельников, – я в ту блокадную зиму выглядел намного старше, чем сейчас. Вот Женя, – так он по старой памяти назвал Павловского, – и принял меня за древнего старика. Не знаю, по чьей инициативе, но вскоре после известной вам бомбежки меня, жену и дочь вывезли из Ленинграда по уже таявшему ладожскому льду. Лечили. Спасли…

На безбрежном профессорском письменном столе книга «Ю. Р. Эванс. Коррозия, пассивность и защита металлов. Перевод с английского. Год издания 1941-й».

– Вы слышали об этом авторе? – поинтересовался Андрей Никифорович, видя, что книга нас заинтересовала. – Эванс – крупный ученый.

– Просто знаем, что эту книгу, наверное, и видел у вас однажды Павловский. Он заметил в ней ссылки на ваши научные опыты.

– Какая память! И какая выдержка – тогда, в блокаду.

Он вспоминал заводик, неутомимых женщин-сборщиц. Удивлялся: откуда только брались силы?

– Впрочем, – добавил, как бы размышляя вслух, – впрочем, секрета тут никакого нет. Мы ведь, вся страна, народ, готовились к таким испытаниям. Партия нас готовила. Вспомните: революция, гражданская, пятилетки.

Разве по гладкому шоссе двигались? И все время помнили, что там, за кордонами, смерть готовят, не могут простить нам Советской власти, социализма. Мы торопились, шагали быстро. В науке родились большие потенциальные силы в смысле теоретической базы, инженерных навыков, которые в нужный момент в суровый час войны вылились в совершенные результаты. Но то, что я сделал, – капля в море. Танки, орудия, самолеты, корабли – подумайте, сколько нужно было сделать ученым, чтобы помочь стране добиться превосходства над врагом!

Но почему же Стрельникова, этого незаурядного человека, мало кто знает? Даже в НИИ не смогли дать адрес; хорошо, телефонная книга помогла.

– Вы, наверное, им бог знает что про меня наговорили, – смеется Стрельников. – А в институте таким знаменитым меня не знают. Хотя, между прочим, совсем недавно я написал для них отзыв на докторскую диссертацию… А вообще, я затворник. Спешу закончить работы, которые мне завещал мой учитель – выдающийся советский ученый в области физической химии и электрохимии академик Владимир Александрович Кистяковский.