Текст книги "Руны судьбы"

Автор книги: Дмитрий Скирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Напряжённая пауза всё длилась и длилась, Фриц, и без того не на шутку перепуганный, замер, словно загнанный мышонок.

Они знают, куда он идёт, они знают, кого им искать, они знают, знают, знают!!!

– Нет, не видал.

Брат Себастьян немного помолчал, прежде чем продолжить.

– У вас, – сказал он вдруг, – я слышал, вечером вчера произошёл довольно неприятный инцидент. Кого-то ранили?

– Обычная драка, – проговорил трактирщик с показным равнодушием. – Какой-то разбойник от безденежья подкараулил постояльца во дворе. Пырнул ножом и сбег поганец.

– Какой разбойник? Как его имя?

– Я его не знаю, у его на роже не написано. Вон мешок его остался, гляньте, ежели хотите.

– Так может быть… – вдруг подал голос парень из прислуги.

Подал и вдруг умолк, осекшись.

– Я его не знаю, – повторил корчмарь с нажимом в голосе, как будто ставя в разговоре жирную точку. – И этого, которого вы ищете – тоже.

Брат Себастьян опять вздохнул.

– Мы очень устали, – сказал он. – Мы ехали всю ночь. Нам необходимо выспаться, ибо дела, нас ждущие, вскорости потребуют от нас много сил. Я попрошу вас оказать нам небольшую услугу. Оставьте покамест этот листок у себя и показывайте всем, кто зайдёт в корчму. Быть может, кто-то опознает этого человека, в таком случае немедленно зовите нас – меня или Мартина.

Десятник невнятно что-то промычал, по-видимому выражая полное своё согласие, и стукнул кружкой. Скрипнул краник. Зажурчало.

– А почему бы нет? – ответствовал трактирщик. – Оставляйте, мне-то что… Только вот солдат-то ваших, думаю, придётся мне за кухней разместить, там флигель у меня. А то ведь комнатов на всех не хватит. Согласятся ли?

– Как скажете, – сказал монах. Голос его сделался бесцветен и устал. – На ваше усмотрение. Они протестовать не будут. Что касается комнат… Нам с Томасом достаточно одной.

Томас (если он, конечно, был тут) за всё время разговора не проронил ни слова. Монах сказал негромко что-то по-испански, кнехты отозвались одобрительным ворчанием. Потом, похоже, Себастьян и Томас расправились с едой и удалились в предоставленную комнату. Девчонка-прислужница сразу же забегала туда-сюда с водой и простынями, Фридрих слышал её лёгкие шаги на лестнице, сбивчивое дыхание, стук деревянных башмаков и мягкое шуршанье юбок. А вскоре и солдаты насосались пива и тоже потихоньку убрались. Из вновь пришедших в комнате трактира оставался один лишь Мартин Киппер, да и тот, повинуясь зову бренной плоти, вскоре вышел и направился в нужник.

Послышались шаги. Дверь кладовки растворилась так стремительно и неожиданно, что Фриц, который прижимался ухом к доскам, чуть не выпал наружу. Поднял взгляд.

Трактирщик стоял и смотрел на него сверху вниз. Посетители в корчме молчали.

– Вот что, парень, – произнёс корчмарь, понизив голос и косясь на полурастворённую входную дверь. – Что-то мне не нравится всё это. Ты знаешь, что… Ты уходи, пока тебя никто не видел. Понял?

Более подробных объяснений не потребовалось. Фридрих торопливо закивал и двинулся к двери, пока корчмарь не передумал.

– Эй! Постой – Парнишка замер, втягивая в плечи голову, обернулся. Хозяин изогнулся и теперь зачем-то шарил в складках фартука. Достал и выложил на стойку Вервольфа.

– Забери свою железку. Мало ли чего… Ещё увидят, так хлопот потом не оберёшься. С этими испанцами не знаешь, чего ждать. Ну, что уставился? Дуй отсюда, чтоб я тебя больше не видел!

Он умолк и отвернулся к бочкам, словно бы мальчишки здесь и не было. Фриц сгрёб за пазуху кинжал и в этот миг увидел рядом с ним на стойке лист бумаги с нарисованным на нём портретом. Фриц задохнулся. Догадка была ослепительна.

Травник!

Так значит, вот что за бумагу Себастьян показывал трактирщику!

Все посетители смотрели куда-то в стороны, упорно не желая мальчишку замечать. Замирая от собственной наглости, Фридрих осторожно, тихо сгрёб за уголок бумажный лист, развернулся на пятках и выскочил вон.

Снаружи было холодно, свежо и сыро. В низком небе комьями клубились облака. Сложив бумагу вчетверо, Фриц торопливо запихал получившийся квадратик под рубаху и зашагал вперёд. Грязь уже оттаяла, ноги скользили и разъезжались. Он обошёл большую лужу и уже почти достиг ворот, когда вдруг за спиною скрипнула раздолбанная дверь сортира.

– Эй, парень! – удивлённо прозвучало сзади. Фриц ускорил шаг и закусил губу.

– Парень!

«Не оглядываться… Нельзя оглядываться… Нельзя…»

Оглянулся.

Солдат переменился в лице.

– Стой… Стой!!!

Грязь за спиной зачавкала, как добрый боровок, которому налили целый чан ботвиньи, Фридрих вскрикнул раненым зайчонком, подскочил и припустил во все лопатки. Казалось – ещё миг, и Киппер его схватит, но позади вдруг громко плюхнуло, взлетели в воздух потревоженные куры, и утреннюю тишину разорвала отборнейшая солдатская брань.

Фриц летел, не чуя под собою ног. Стена деревьев быстро приближалась.

* * *

Выйдя за околицу и прошагав примерно полверсты, Ялка свернула с дороги и углубилась в лес; она всё время опасалась, что Михеля могут вот-вот обнаружить, и тогда за нею снарядят погоню. Вряд ли у селян были ловчие собаки – оставленная ею деревня была совершенно нищая, но если оставаться на дороге, то её могли поймать довольно быстро. Лес здесь был заросший, непрореженный и вполне мог спрятать путника до темноты. Однако вскорости стемнело окончательно, тропинка под ногами потерялась, и Ялке ничего не оставалось, кроме как искать очередное место для ночлега.

Выбравшись из сарая наружу, Ялка первым делом осмотрела себя с ног до головы, не обнаружила нигде ни пятнышка крови и на короткое мгновенье успокоилась. Под глазом, конечно, будет синяк, но это ерунда… Потом вдруг она замерла, как будто её ударили. Приподняла подол. Кожу на коленках и на бёдрах стягивала высохшая кровь. Ей внезапно захотелось вымыться. Захотелось страшно, дико, до тошнорвотного позыва. Вымыться, вымыться… Всё равно как и всё равно где. Лодочников девушка не опасалась, но канал остался далеко в стороне. Она вдруг вспомнила, как вытиралась снятой юбкой, оттирая свою кровь и… и…

И… что?

Тепло и мокро… Мокро и тепло… Она сглотнула, прислонилась к дереву.

Не кровь. Присохшая на животе рубаха… Юбка…

Он… Он… Михель…

Он успел?

Успел или нет?

Ялке сделалось дурно, и она чуть было не опустилась прямо на дорогу. Тётка часто предостерегала Ялку и её сводных сестёр о том, что первая беременность у девочек «схватывается» намертво и очень быстро, и всякий раз напоминала им, чтобы они вели себя с парнями осторожней. И вот…

Убитая своими мыслями, Ялка встала и снова побрела вперёд, уже не думая ни о чём, и лишь тупо силясь сообразить, когда у неё закончились последние месячные, и откуда следует вести отсчёт безопасных дней. Выходило, что могло быть и так, и этак. Ялка шла, готовая возроптать на Господа, который создал её женщиной и тем обрек её на эту жуткую неопределённость ожидания. Почему, ну почему мужчинам так везёт? Почему одни всё переносят без последствий, а другим приходится расплачиваются за минуты удовольствия месяцами ожидания и родовыми муками? Да полно! Было ли оно, то удовольствие? Ялка задалась этим вопросом и в тот же миг почувствовала, как краска стыда приливает к щекам, вспомнила жар в груди и ниже, и покорную свою беспомощность, когда Михелькин мягко, но уверенно подталкивал её на сеновал…

Она хотела этого! Хотела и боялась. Боялась – и хотела. И страх в итоге сделал так, что ей ничего не удалось почувствовать по-настоящему, а после – сунул ей под руку рукоять ножа.

Страх…

Ей было плохо. По-настоящему плохо и страшно.

Ноги еле двигались, в голове шумело. Сухой валежник под ногами раздражающе хрустел, ветви деревьев цеплялись за волосы. Временами ей казалось, что даже мешок за плечами начинает жить какой-то собственною жизнью, что он шевелится, становится то тяжелей, то легче, тянет книзу и назад. Потом она перестала обращать на это внимание. В голове царил сумбур и кавардак. Она брела, с трудом переставляя ноги, то и дело натыкаясь на завалы бурелома. Проклятые башмаки всё время сваливались, всё тело болело. Потом она услышала звук льющейся воды, и вскоре путь ей пересёк ручей. Вода была холодная и пахла старой хвоей. Ялка торопливо напилась и умыла лицо. Опять мелькнула мысль о том, чтоб вымыться, но она тотчас осадила себя – сначала следовало развести костёр. Ночь помаленьку делалась холодной. Сил идти больше не было. Рассудив, что отошла она достаточно, Ялка спустилась ниже по течению, обустроила себе насест в тени огромной ели и принялась собирать валежник. Потом стянула с плеч мешок и принялась искать огниво. Искала долго. Но огнива не было. Потом она вдруг вспомнила, как бинтовала рану Михелю, прокладывала трут… Должно бить, и огниво она выронила там.

Ялка отложила в сторону мешок и привалилась к дереву.

Мороз крепчал. Ногам становилось уже совсем холодно. Она нашарила корсет, но надевать его не стала – при одной лишь мысли, что придётся снимать кожушок, начинал бить озноб. «Пускай, – подумала она с каким-то равнодушием. – Пускай замёрзну. Я устала. Я боюсь. Я больше не хочу. Всё и так слишком плохо, чтобы делать ещё хуже. Я останусь здесь, так будет лучше. Всё равно мне не найти его, не угадать. Он не приходит к больным, как не приходит и к здоровым. Он приходит только к тем, кого может спасти… только он».

Только он.

Мысль эта, ясная и странная своей понятностью, ещё недавно заставила бы Ялку ахнуть, но теперь она подумала об этом, как о чём-то малозначащем. Она скоро замёрзнет. Без огня она не досидит до утра. Надо было двигаться, но двигаться ей больше не хотелось.

– Вот и всё, – пробормотала Ялка непослушными губами и в изнеможении откинулась к древесному стволу. – Летела кукушка… да мимо гнезда. Летела кукушка… не зная, куда…

Сколько времени она так просидела, Ялка не смогла бы сказать. Потом она очнулась, будто от толчка, сама не зная, что послужило причиной. Не было ни шороха, ни звука, просто она подняла взгляд и вдруг увидела у дерева какой-то силуэт. В первое мгновение она даже испугалась, потом ей снова стало как бы всё равно.

Человек под деревом был худ, не очень высок, но выше Ялки, и с копной взъерошенных волос, цвет которых в сумерках ей было уже не разглядеть. Ладони его двигались нелепо, одна вокруг другой, как будто сматывали что-то в темноте. Мираж. Альраун. Привидение.

«Я замерзаю», – со спокойствием подумала она.

Луна вдруг засветила ярко, выхватив из темноты его лицо и руки. Теперь ей стало видно, что в руках его – клубок. Неаккуратный, весь какой-то перекошенный, намотанный мужскими неумелыми руками. Лицо стоящего под деревом было задумчиво, без тени улыбки. Глаза смотрели прямо и серьёзно. Ялка вспомнила, что у неё в рюкзаке тоже должен быть клубок, последний из оставшихся. Должен быть… но почему-то она не наткнулась на него, когда искала кремень и огниво.

– Так значит, это ты вернула парня, – внезапно хриплым голосом сказало «привидение». Ялка вздрогнула и торопливо заморгала. Слезы застилали ей глаза и мешали рассмотреть его как следует. Но этот голос…

– Ну что, ты так и будешь здесь сидеть? Ялка еле разлепила губы, ставшие холодными и непослушными.

– Ты Лис, да?

Собственные слова прозвучали тихо и бесцветно. Человек под деревом кивнул:

– Так меня называют.

Сердце её замерло, потом пустилось вскачь. Обида вызрела и лопнула нарывом. Всё, что девушка хотела травнику сказать, куда-то кануло, пропало. Остались только боль и страх.

– Дурак! – она швырнула в него снятым башмаком – первым, что ей подвернулось под руку. Промазала; травнику даже не пришлось уклоняться. – Дурак! Дурак!!! Где ты был?! Я же тебя искала! Тебя! Все эти месяцы я так тебя искала, все! Что тебе стоило прийти?! Ну что тебе стоило?! А ты… Ты…

Она замешкалась, наморщилась, чихнула, дёрнулась, как от удара, и внезапно зарыдала в голос, вытирая нос ладонью и размазывая слезы по щекам. Повалилась на бок. Спрятала лицо и потому не видела, как несколько мгновений травник молча и серьёзно на неё смотрел, потом шагнул вперёд, присел и положил клубок на землю рядом с ней, и протянул ей руку.

– Вставай, – мягко сказал он. – Вставай, Кукушка. Пойдём.

* * *

В хлеву у дома на окраине села высокий белокурый парень медленно пришёл в себя. С минуту он просто лежал неподвижно, моргая в темноте и силясь вспомнить и сообразить, что с ним произошло, попытался сесть, поморщился от боли, сунул ладонь под рубаху. Нащупал плотную тугую перевязку, а под нею – рану от ножа. Вытащил руку и растёр на пальцах засохшую, запёкшуюся кровь. Втянул со свистом воздух и скривился.

– Сука… – пробормотал он. – Ну, сука…

НИКОМУ

 
Я знаю, о чем говорит гранит,
О чем толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю, – во мне снова слово горит.
Я знаю, как выглядит звук,
 
 
Что делают с миром движения рук,
Кто кому враг и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук,
Поиграй на его струне —
Узнай что-нибудь обо мне!
 
 
Я могу появиться, я могу скрыться,
Я могу всё, что может присниться,
Я меняю голоса, я меняю лица,
Но кто меня знает, что я за птица?[11]11
  О. Арефьева. Магия чисел / Бататакумба, 1996


[Закрыть]
 

О. Арефьева

Кусты ежевики и жимолости с треском расступились и качнули голыми ветвями, выпуская на поляну двух людей и взмыленную лошадь. Замерли опять. Тот человек, что был пониже ростом, стащил с головы потрёпанную чёрную шляпу фламандского лоцмана, утёр ею пот и истово перекрестился. Огляделся по сторонам, плюнул в сердцах так же истово, как только что крестился, пристроил шляпу обратно на затылок и так застыл, с подозрением водя носом туда-сюда, как будто бы принюхивался. Он выглядел, как выглядят обычно неотёсанные местные крестьяне из лесовиков, но на охотника не походил, скорее, смахивал на дровосека или углежога, был плохо стрижен и основательно небрит, как будто был в пути дней пять, а может быть, неделю. На его кафтане, на штанах и даже на потёртом войлоке дырявой шляпы там и сям во множестве торчали ломкие трухлявые осенние репьи.

Второй человек стоял молча, не произнося ни слова, и только машинально успокаивал ладонью лошадь. Та вздрагивала и испуганно косила глазом на кусты. Вид у неё был такой, словно бы она не пробиралась только что по лесу, а долго удирала от погони бешеным галопом. Хвост и гриву лошади тоже в изобилии украсили репьи, она переступала с ноги на ногу, роняла клочья пены с трясущихся губ и нервозно грызла удила. Пообочь от седла примостились две туго набитые чересседельные сумки и стальной кавалерийский арбалет на две стрелы.

Хозяин лошади – подтянутый высокий горбоносый мужчина лет под сорок, с волосами, связанными на затылке в «конский хвост» и старым шрамом на глазу, пожалуй, был единственным из этой троицы, кто выглядел спокойным. Он был в штанах, в зелёной куртке, без плаща, в высоких сапогах для верховой езды. Его глухой нагрудник толстой кожи вполне мог послужить в бою подобием кирасы, тем паче, что у пояса длинноволосого висел прямой недлинный меч в потёртых ножнах с бронзовой накладкой. Временами человек задумчиво кивал каким-то своим мыслям, а порой и вовсе улыбался, словно всё шло так, как и предполагалось. Сторонний наблюдатель, глядя на него, в жизни бы не заподозрил, что два путника и лошадь влипли в неприятности. Но крестьянин в шляпе и в репьях не смотрел в его сторону и потому стоял, насупившись, и с хрустом скрёб ладонью подбородок.

– Тьфу, зараза! Что за незадача! – наконец воскликнул он, ударил шляпой оземь, витиевато выругался, подобрал её, расправил и надел опять. – Третий раз сюда сворачиваем, чтоб его…

– Третий раз? – строгим голосом переспросил его верховой. – Уверен? Ты же говорил, что знаешь здешние места.

– А то! – тот снова сплюнул и перекрестился. – Конечно, знаю, как не знать! А только точно говорю: по кругу ходим. Да нешто вы сами-то полянку не узнали, господин хороший? Вон наши, стало быть, следы, а вон кострище, господин хороший, камнем выложено, на другой-то стороне. Ага. Вы не смотрите, что снег-то выпал. Снег, он тоже на земле лежит… Эхма, видно и взаправду нас какая-то поганка кругом водит, может, ведьма, а может, и ведьмак.

Длинноволосый ничего на это не сказал, стянул перчатку, вытер мокрое лицо. Спешился, прошёл к кострищу, попинал его ногой. Из-под недавно выпавшего снега зачернели старые головни. Он присел, поворошил их и задумчиво огляделся по сторонам.

– Надо дров набрать, – сказал он. – Смеркается уже, не стоит уходить, раз уж опять сюда пришли. Эй, – обернулся он, – чего там встал? Иди сюда. Сходи за хворостом, а я покамест лошадь распрягу.

Внезапно и как будто сразу отовсюду потянуло ветерком, в вершинах сосен зашумело, с них, как перхоть с головы, посыпался снежок. Крестьянин вздрогнул, огляделся быстро и как будто даже воровато и втянул голову в плечи.

– Воля ваша, господин хороший, – неуверенно проговорил он, – а тока я здесь на ночь боле не останусь. Хватит, натерпелся страху в те разы. Домой пойду. уж не серчайте. Не могу.

Длинноволосый оглянулся на него и смерил взглядом, от которого крестьянин сжался ещё больше, хотя казалось, что это уже невозможно.

– Ты что же, – медленно сказал он, – хочешь меня бросить? Ты же плату взял.

Крестьянин снова зыркнул по обеим сторонам, стянул и нервно скомкал шляпу и принялся обрывать с неё репьи. Пожал плечами.

– Да деньги, оно, конечно, вещь хорошая, – неохотно согласился он, не поднимая глаз. – А тока я не слышал, чтоб на том свете они хоть кому-то пригождались. Если вам охота ночевать – ночуйте, а меня не невольте. Я человек маленький – сказал, что провожу до места, значит, провожу. А тока сами знаете небось, и люди вам наверное говорили, мол, худые они, места-то здешние, недобрые места. Сами вспомните, как провожатого себе искали, как все отказались, а я вызвался, потому, как жёнка у меня под осень делается хворая, и семеро по лавкам, а вы денег посулили и не обманули. Другой бы на моём-то месте бросил бы вас тут, да и слинял тишком, ведь сами знаете небось, как оно бывает. А я всё честно говорю, да и до места вас почти довёл. А ежели не получилось, что совсем до места, извиняйте: не моя вина.

Он снова огляделся, тяжело вздохнул и полез за кошелём.

– Давно здесь не ходил, – задумчиво сказал он, зубами дёргая завязки кошелька. – Лет десять, почитай, а то и все пятнадцать. Дед мой на рудник порою хаживал – в забоях старых шарить, не старый был ещё, меня с собою брал. Отца солдаты порубили, дед работать уж не мог, а я тогда и вовсе был мальцом. Тем и пробавлялись. Где старую кирку отыщешь, где лопату, где-то – каганец. Порой найдёшь рудничных, тех, которые не вылезли, так и деньгами разживёшься, или чем другим. Ага. А руднику тому уже и в те времена в годах счёту не было, одни столетья. Уже тогда было не по себе, а нынче так и вовсе… Вот…

Длинноволосый, казалось, слушал с интересом.

– А что здесь добывали? – вдруг спросил он.

– Олово. Хотя, людишки говорили, будто серебро водилось тоже. Может, байки, может, правда, тока мне не попадалось, а дед молчал. Ага. – Завязки наконец-то поддались. – Ну, значит, что я говорю-то, господин хороший: обещался я вас довести до рудника, да не довёл, такая вот подначка вышла. По честному выходит – деньги полагается назад. Но тока я так думаю, что без меня бы вы и сюда-то не добрались, а стало быть, кое-что с вас всё же причитается. Так что я вам половину возверну, а половину, стало быть, себе оставлю. Как вы на это смотрите, а? Так по честному будет, а, господин хороший?

Тот рассеянно махнул рукой.

– Не надо. Забирай всё. Так где, ты говоришь, этот рудник?

– А? Ну, как знаете, – тот торопливо спрятал кошелёк и одёрнул на себе кафтан. – А к руднику туда, – он показал рукой, – вон, вдоль заросшей тропки. Но тока вы к ему не выйдете, потому как водит кто-то нас. Помяните моё слово, ежели всерьёз остаться думаете, – ночка выдастся ещё похуже тех. Ага. Вы на ночь лучше круг поставьте, да молитву прочитайте раза три, да меч держите наготове. Как оно говорится-то: на бога надейся, да и сам не плошай. А лучше было б вам со мной уйти. Ага.

– Хорош болтать, – отмахнулся тот. – Ступай, а то стемнеет.

– Ну что ж… – заколебался проводник. – Тады бывайте, господин хороший.

Крестьянин потоптался для приличия, прищурясь посмотрел на небо, помог длинноволосому разжечь костёр и расседлать коня, и с явным облегченьем удалился прочь.

Треск осеннего валежника замолк. Длинноволосый остался один.

Темнело. Края поляны расплывались. Казалось, что деревья подступили ближе. Пламя маленького костерка успокоительно потрескивало. Ветер стих, и помаленьку стал крепчать мороз. Зима показывала зубы, пускай пока ещё молочные, но от того не менее острые. Круг света от костра дрожал и трепетал, еловый лапник прыскал искрами, дымил и нагонял слезу. Длинноволосый у костра сидел спокойно, чего нельзя было сказать о лошади – та фыркала, косилась на окрестные кусты и даже не притронулась к овсу, насыпанному в торбу. Стреноживать её не стали, но поводья были коротко привязаны к поваленной сосне. Сам человек закусывал холодным мясом, подкидывал дрова в огонь и время от времени шевелил головни остриём меча. Арбалет он тоже предпочёл держать поблизости, заряженный, но почему-то не взведённый. Было тихо. Очень тихо.

Слишком тихо.

Морок пришёл внезапно. Человек у костра ещё не успел ничего заметить, а лошадь вскинулась, заржала и попыталась взвиться на дыбы, едва не разорвав себе поводьями губу. Длинноволосый приподнялся на колено и сноровисто повёл мечом. Вгляделся в темноту, прищурился. На сей раз не было ни белых простынь, ни пауков размером с кошку, ни громового свиста по верхам, ни огненных волков, глазами отводящих стрелы, ни прочей живности. Одни лишь звуки и движенья. Однако же и их хватало. Сушняк похрустывал под чьими-то шагами, скрип деревьев раздавался тут и там, а чьё-то лёгкое свистящее дыхание то и дело возникало за спиной. Стукали камни. Два раза кто-то попытался утянуть мешки, и оба раза человек успевал их перехватить, два раза ткнув мечом во тьму. Один раз кто-то ойкнул. Захихикали. Шаги коротких мягких лапок прозвучали где-то справа, коротко стрельнул костёр. Опять забилась лошадь, которую, похоже, чем-то укололи – снег окрасился кровавым. Человек запустил руку под рубаху, что-то зажал в кулаке и вполголоса забормотал слова молитвы. По тону голоса – спокойному и ровному – чувствовалось, что просто так его не запугать.

А просто запугивать, как вскоре оказалось, его никто не собирался.

Молитва не смогла помочь, а если помогла, то очень мало. Вскоре шорохи и скрипы стихли, но им на смену из глубины лесной чащобы донёсся совершенно новый звук, от которого вставали дыбом волосы. То были гулкие удары, словно кто-то большой, да что там большой – огромный! – шёл по направлению к костру, попутно стряхивая снег с вершинок сосен. Всё ближе вздрагивали деревья, всё сильнее сотрясалась земля. Длинноволосый подобрался, взял в другую руку арбалет и поднял меч повыше.

– Однако как же вы мне надоели, проклятые невидимки, – процедил сквозь зубы он. – Ну, давайте, подходите! Ну!

Никто, однакоже, не подошёл, но топот смолк. Человек немного успокоился.

– Проклятие… – трясущейся рукой он вытер потный лоб. – Нет, так нельзя, так дело не пойдёт… Теряю контроль. Чуть не сорвался…

Он опустился на корточки, подбросил дров и начал раздувать костёр. Однако через минуту вновь почувствовал неладное: чем сильнее разгорался костёр, тем темнее становилось вокруг. Языки пламени достигали локтя в высоту, длинноволосый чуть два раза не обжёг лицо, но освещал костёр преимущественно сам себя и больше ничего. Темнота давила, окутывала со всех сторон, душила словно одеяло. Человек отпрянул, задыхаясь, вновь нашарил на груди свой талисман. Огляделся. Темнота с неохотой разжимала хватку, отступала, и путник вдруг запоздало понял, что в панике сжёг почти все припасённые дрова. Осталась от силы одна вязанка. Этого должно было хватить часа на два, на три. Потом костёр был должен неминуемо погаснуть. Длинноволосый выругался, покачал головой: его таки сумели провести, притом дважды. Он торопливо выкатил мечом два разгоравшихся полена, притоптал огонь. Остальное спасать было уже поздно. Пригоршнями подбрасывая снег, чтобы костёр горел как можно медленней, он просидел примерно с час, после чего начал клевать носом и вскоре незаметно для себя уснул.

Очнулся он, когда огонь уже погас. Холод пробрался во все члены, ноги не сгибались. Ругаясь, человек полез в карман, нашарил там огниво и непослушными пальцами долго высекал огонь. Наконец костёр обратно разгорелся. Человек два раза приложился к фляжке, заткнул её пробкой и поискал мешок.

Мешки исчезли вместе с арбалетом.

Некоторое время человек стоял в оцепенении, соображая, что же ему делать теперь. Голова была непривычно тяжёлая и гулкая. «Выпил! Выпил!» – пискнули у человека за спиной и снова захихикали. Длинноволосый вздрогнул, снова чертыхнулся, перехватил под мышку меч (по крайней мере, хоть его стащить не успели, подумал он), торопливо сунул пальцы в рот и опорожнил желудок. Голова всё равно кружилась пуще прежнего. Он в изнеможении опустился на бревно.

– Гады, – прошептал он. Облизал сухие губы. – Гады… Где вы, дьявол бы вас всех побрал?..

Опять хихикнули, на сей раз уже ближе. Щелкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой длинноволосого, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.

– А ну, всем тихо! – вдруг послышалось откуда-то с опушки леса. – Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то – в ставок скидаю!

Мгновенно наступила тишина, и даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.

– Здравствуй, Золтан, – сказал он. Длинноволосый кивнул и снова облизал пересохшие губы.

– Привет тебе, Жуга.

Скуластый не ответил, и воцарилось молчание. Длинноволосый, однако, не выдержал первый.

– Ну? – спросил угрюмо он. – Чего молчишь?

– Давно меня не называли этим именем, – признался тот, как будто с неохотой.

– Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.

– Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, – усмехнулся травник. – Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу – ни один бы деревенский столько времени не выдержал. Давно сидишь?

– Третью ночь. У меня и амулет твой с собой, – длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. – Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?

Казалось, что он всё ещё не успокоился и сейчас стремился убедиться в чём-то, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.

– Да, – кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза: – Я про него почти забыл. Да только ведь ты…

– Что?

– Ничего.

Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись, и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.

– Совсем распоясались, – проворчал он. – Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда это они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?

Тот заёрзал.

– Было дело.

– Сумасшедший…

– Что там?

– А, не обращай внимания, – отмахнулся травник. – Лурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?

– Терпимо.

Травник пододвинулся поближе и подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке, вытащил какую-то бутыль и протянул сидящему.

– На вот. Глотни-ка лучше этого.

В бутылке оказался шнапс – какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.

– Хватит, – рассудительно сказал он. – Хватит. После посидим. Идти сможешь?

– Смогу.

– Ну что ж… тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.

– Да уж, этот точно, – Золтан встал и с подозреньем огляделся. – А… эти не придут?

– Нет, – сказал Жуга и усмехнулся. – Если я сказал, то не придут.

* * *

Был сон.

В нём выли тёмный сеет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие, как грозовой разряд, с которых, как с клубка, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синева. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то непрерывно на незнакомых языках, а иногда и во-все бессловесно – свистели, стрекотали и дышали, словно пели – долгими глубокими задумчивыми песнями…

Сон этот был. На самом деле – был.

На этот раз Ялка была в этом уверена.

* * *

Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески огня плясали на стенах. За окном – кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Одна подушка была набита тряпками, другая – лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением блаженного тепла жилого дома. Она подумала, перевернулась на бок и опять сомкнула веки.

Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать – пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре – точно Ялка не могла определить. Дом был широкий, неопрятный, с низким потолком и сложенный из плитняка. Всё в нём казалось Ялке странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая – сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка всего раз видела этот дом снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу к нему она тоже помнила через раз – уже тогда у ней начался жар..

Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, сколько они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого всякий раз по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как окончательно пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал просто держать под тёплым одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, чуть холодноватые ладони на лбу, холодящая жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.