Текст книги "Руны судьбы"

Автор книги: Дмитрий Скирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Эхо в горах…

Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора точно была. Седая, старая, поросшая лесной щетиной возле чёрного беззубого провала рудника. Впрочем, за последнее она не стала бы ручаться – то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае болезненная жуть, когда она скользила меж светящих стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…

Она скользила?

Или же… они?

Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла о своём, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже очень давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила лишь чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Неважно, – она прогнала прочь стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись словно войлок – на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась про себя – с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник что ли виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, то потом его всегда бывает слишком много? Хотя что тут странного, если ей вдруг стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью.

Вымыться бы… Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?

От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то же ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков, «Однако…», – хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, то мыслей и впрямь порой приходит слишком много…

От запаха лаванды кружилась голова. Она решительно села, выпростала руки из-под одеяла, потянулась и огляделась.

Как она и ожидала, дом был пуст. Во всяком случае, травника сейчас дома не было. Кто разжёг огонь и кто подбрасывал дрова, было загадкой, но сейчас об этом думать не хотелось. Ялка села, опустила ноги на пол и лишь теперь сообразила, что одета только в нижнюю рубашку, всю измятую и пропитавшуюся потом. Она передёрнулась и потянулась было стаскивать её, но вовремя одумалась. Смутно вспомнилось, как травник повертел в руках её раздолбанные деревянные башмаки, покачал головой и бросил их в огонь. Что если и с другой её одеждой он поступил также? Ялка огляделась и досадливо поморщилась: нигде поблизости не наблюдалось никакой одежды, ни мужской, ни женской, только на спинке стула рядом с ней висела большущая серая безрукавка грубой вязки чуть ли не в палец толщиной. Конечно, в доме было много всяких полочек с коробками и банками, два сундука – один плетёный из лозы, другой – пошире, деревянный, поверху обитый медными полосками, но заглядывать в них Ялка не решилась. Она через голову натянула колючую, пахнущую давним мужским потом безрукавку, завернулась поверх неё в одеяло на манер юбки и направилась к очагу босиком.

Ни погреба, ни фундамента здесь не было, хотя сам пол был – неровный, сбитый из сосновых досок, поверх которых травник бросил старый выцветший ковёр чтоб не сквозило в щели. Ворс на ковре был вытерт, рисунок едва угадывался, но всё равно было приятно чувствовать, как голые ступни щекочут мягкие шерстинки. Одеяло было тонким, но грело отменно. Безрукавка тоже оказалась на редкость тёплой. Ялка с интересом растянула полотно в руках и взглядом знатока окинула ряды мохнатых столбиков с накидами. Вязали крючком. Шерсть была овечья, но ей никогда не доводилось видеть, чтобы пряжа была такой плотной и пушистой. Слегка шатаясь, Ялка подобралась к очагу, уселась там на лавку и подобрала ноги под себя. На столе обнаружились хлеб, завёрнутый в мокрую тряпицу сыр и кислое вино в большом неглазированом кувшине. Ялка нацедила себе чуточку в большую кружку, что стояла там же, пригубила и погрузилась в некое оцепенение, бездумно глядя на огонь.

Было тихо. Пронзительно и остро пахло травами. Обстановка в доме была самая простая: стол, кровать, уже упоминавшиеся сундуки, какое-то подобие буфета… Дом был обжит как бы наполовину – дальняя от входа часть была заброшена и погружена во тьму, вдоль стен валялись доски и обломки дерева, в которых кое-где ещё угадывались лавки и разломанные нары. На полках громоздились банки без числа, бутыли с разными настоями и порошками, с потолка свисали связки высушенных трав, из которых девушка сумела опознать один чеснок. У входа возвышалась огромная – по грудь девчонке – бочка с ключевой водой. Было прибрано, но прибрано неаккуратно: дом содержался в чистоте, но в беспорядке, здесь не чувствовалось женской руки, отчего Ялка ощутила вдруг непонятное облегчение.

На полке громоздились свечи, камешки, завязанные узелками тряпочки, обрезки жести и меди, и прочие безделушки; их было столько, что они там еле умещались. Однако пыль, которая обычно скапливается в подобных местах, отсутствовала – этим хламом часто пользовались.

Девушка глотнула из кружки, подняла свой взгляд повыше и оцепенела.

– Ух ты…

Над полкой, на крюках висел горизонтально меч – большой «полуторник» в потёртых серых ножнах. Непонятно было, как она не увидела его раньше. Как он оказался в доме травника, оставалось только гадать. Или травник всё-таки жил здесь не один?

Позабыв про вино, она оставила кружку, воровато оглянулась на дверь – не слышно ли шагов, на цыпочках подбежала к камину, взобралась на табуретку и стащила меч с крюков.

Для своих размеров меч показался ей удивительно лёгким. Чёрная, с прожилкой серебра рукоять удобно легла ей в ладонь. Девушка ещё раз огляделась и с замирающим сердцем вынула клинок из ножен сперва наполовину, а затем и полностью. Он был в точности таким, каким его нарисовало Ялкино воображение – прямой, отточенный и узкий, с кровостоком по клинку, неведомого серого металла. Очертания клинка были нечёткими, глядя на него, ей всё время хотелось моргнуть. Он ускользал от взора, словно растворялся в полумраке комнаты. У самой рукояти на клинке блестела гравировка – лис на задних лапках. Рисунок был нанесён на сталь так мастерски, такими тонкими штрихами, что казался чуть ли не живым. Вопреки своей природе Ялка почему-то всегда испытывала непонятную тягу к подобным вещам, но доселе никогда не держала в руках настоящего боевого оружия, и теперь ощущала нелепый, нереальный, почти мальчишеский восторг.

За спиной зашуршало. Ялка обернулась испуганно и стремительно, но ничего особенного не обнаружила. Огонь, однако, разгорелся ярче, на краткий миг девушке даже показалось, что даже дров в камине стало как будто больше. Она помотала головой. Чепуха какая… Ялка опустила меч и снова огляделась.

Задумалась.

Кто он такой, этот травник? Кто он, этот странник в чужой стране? А ведь если разобраться, он чужой здесь – и одет не так, и говорит с акцентом, и лицом не похож на местных жителей. Отчего он сторонится людей, отчего живёт один в этом странном месте? Если боится людей, зачем тогда их лечит? А если лечит, почему платы не берёт? Конечно, если он занимается ворожбой, то должен страшится гнева церкви, тогда понятно, зачем он залез в такую глушь. Но если так, зачем тогда вообще выходит к людям? А если ходит к людям, почему до сей поры его никто не выследил? Она опустила взгляд на меч в своей руке.

Почему он хранит у себя такие странные вещи?

Есть ли у него кто-нибудь? А если есть, то кто? Родитель? Друг? Подруга?

Сколько ему лет?

Туман в голове помаленьку рассеивался. Память тоже помаленьку прояснялась. Уже не требовалось вспоминать, кто она такая и откуда, и как сюда попала. Однако часть былого всё ещё была задёрнута какой-то пеленой, и сколько девушка не напрягала память, сорвать ту пелену была не в силах. Уже не нужно было напрягаться, вопросы сами приходили в голову, теснились там, но один упорно выталкивал все остальные, как кукушонок – птенцов из гнезда.

Зачем она здесь?

Снова зашуршало, теперь уже на столе. На сей раз девушка сдержалась и не стала резко оборачиваться. Наоборот – постаралась не дышать и не шевелиться, лишь чуть повернула голову и скосила глаза.

И еле сдержала крик, а точнее – истошный девчоночий визг.

Три крысы – две большие и одна поменьше взобрались на стол и подбирались там к ковриге. Собственно, две облюбовали недогрызенную корку, что лежала рядом с ней, а вот третья, похоже, всерьёз нацелилась на целый каравай. Ялка не знала, что заставило её остаться неподвижной. Месяц, полтора тому назад ничто на свете не заставило бы её стоять спокойно, если рядом копошились эти твари; она бы обязательно вскочила, завизжала, выронила меч и забралась на лавку, подчиняясь даже и не страху, но тому загадочному рефлекторному порыву, что охватывает всякую женщину при виде маленького серого зверька. Однако за время странствий девушка успела навидаться всякого и, видно, научилась сдерживать свои чувства. Сама себе удивляясь, она смотрела на то, как крысы ворочают чёрствую корку, и постепенно ей стало казаться, что они между собою… разговаривают. Ещё мгновение, и она услышит где-то в голове их голоса. Она как будто впала в некий транс, даже сердце замедлило бег.

Клинок в руках казался неподъёмным, каким-то тёплым и почти живым.

Затем вдруг (словно что-то лопнуло внутри) она услышала пускай не фразы, но обрывки фраз – простые, доступные их маленьким умишкам мысли.

"Я молодой!» – как будто говорил своим товарищам тот крыс, который зарился на всю ковригу (а это был именно крыс, а не крыса, как и два других; Ялка почему-то была в этом уверена). – «Я молодой, я сильный, сильный! Унесу еду и съем!»

«Не унесёшь!» – как будто отвечал ему другой – седой и толстый крыс, подёргивая тонкими волосьями усов. – «Не унесёшь, не унесёшь!»

«Унесу, унесу!» – упрямился первый и вертел хвостом. Его близорукие чёрные глазки-бусинки азартно поблёскивали. – «Съем, съем!»

«Еды много-много! Ты не унесёшь, ты не сильный!»

«Я сильный, сильный-сильный! Только лёгкий! Я унесу и съем, я молодой!»

«Ты молодой, ты глупый», – старый крыс даже оставил свою корку и встал на задние лапки. Ялка не удивилась бы, если бы сейчас он упёр лапки в боки и на самом деле заговорил. – «Хозяин станет сердитый-сердитый, злой-презлой! Еды больше не оставит!»

«Я не боюсь, не боюсь! Пусть знает, знает: я крыса, я крыса, я крыса, и я здесь был!»

Третий – самый толстый и лоснящийся, молча вгрызался в свою долю и мало обращал внимания на своих приятелей. Ялке вдруг стало смешно, она не выдержала и прыснула. Крысы вмиг побросали свою добычу, спрыгнули на пол и в считанные мгновения скрылись в тёмной половине дома.

Сколько времени она ещё вот так стояла и хихикала над крысами, Ялка не смогла бы сказать. Прийти в себя её заставил звук шагов, донёсшийся снаружи. Им вторил лёгкий перестук копыт идущей шагом лошади. В первое мгновение Ялка перепугалась, еле попала клинком в ножны, потом самими ножнами – на крюк, чуть не свалила с полки груду хлама, после чего вприпрыжку понеслась к кровати, обронила одеяло по пути, заметалась, подобрала, и в итоге едва успела притвориться спящей, прежде чем открылась дверь.

– Заходи, – сказал кому-то травник. Потоптался на пороге и прошёл к столу. Плащ с шорохом упал на лавку. Ялка зажмурилась крепче и постаралась дышать ровнее.

– Вот, значит, где ты живёшь, – проговорил негромко чей-то новый голос.

– А будто ты не знал, – с усмешкой отпарировал тот.

– Знал. Но никогда здесь не был.

– Интересно, как ты меня, вообще, отыскал.

– У меня свои методы.

Двое прошлись по комнате. Звякнуло железо. Кто-то передвинул кружку, хмыкнул. Два раза плеснуло вино.

– Твоё здоровье.

– Хох.

Несколько мгновений оба гулко пили, затем расположились у камина, – Ялка услыхала, как знакомо заскрипела лавка.

– Надо бы лошадь расседлать, – немного сонным голосом сказал пришелец.

– Сиди уж. О ней позаботятся.

– Да? Интересно, кто?

– Не важно, кто, – тут травник опять усмехнулся.

– И за арбалетину свою, кстати говоря, тоже не беспокойся – завтра сами принесут.

Повисла пауза. Кто-то пнул дрова в камине сапогом. Пламя вспыхнуло, протяжно гукнул дымоход.

– Здоровая домина.

– Ну, так. Здесь же рудокопы раньше жили, те, которые издалека, которые на постоянку здесь селиться не хотели. Посёлка нет уже давно, окрестные дома на камень разобрали.

– А этот что ж?

– Плитняк, – презрительно сказал на это травник. – Кому он нужен?

– Да уж, точно, никому. А тепло у тебя.

– Девчонка болеет, вот и топлю. Камин, чтоб его; приходится всё время жечь. Всё никак не соберусь печь вместо него сложить.

– А ты умеешь?

– Нет.

Что-то острое стукнуло по доскам стола – быстро, с протягом и несколько раз.

Хлеб режут, догадалась Ялка. Или колбасу.

– Я заночую у тебя?

– Что за вопрос! Места сколько хочешь, выбирай лежанку поцелее и ложись… Эй, осторожнее!

– Ах, зараза… – вдруг выругался пришелец. – Ну и ножик у тебя.

– Девчонка принесла. Поаккуратней с ним.

Ялка почти почувствовала, как взгляды обоих защекотали ей затылок. По спине побежали мурашки.

– Это она? – спросил негромко незнакомец.

– Ещё кого-то видишь, что ли?

– Нет, но…

– Она, она, – с каким-то непонятным выражением в голосе сказал Лис. Помолчал и вдруг добавил: – Ну, хорош притворяться, слышишь? Открывай глаза.

Девушка не сразу поняла, что последние слова предназначались ей, а когда поняла, невольно напряглась. От взгляда травника это не укрылось, он рассмеялся весело, легко, беззлобно, встал и подошёл к ней. Тронул за плечо.

– Вставай, Кукушка, – мягко сказал он. – Просыпайся. Неужели ж ты думаешь, что я не сумею понять, когда ты спишь, а когда просто лежишь и подслушиваешь?

Дальше притворяться было бесполезно. А впрочем, чего она ожидала? Пила вино (в кружке, наверное, ещё оставалось на донышке), безрукавку без спросу напялила, да и меч висит, наверно, косо… Она вздохнула, перевернулась на спину и посмотрела снизу вверх на травника. Перевела взгляд на его ночного гостя – тот сидел у камина и пристально рассматривал её. Это был рослый мужчина лет сорока, с длинными тёмными волосами, в которых поблёскивали нити седины, и глазами, как два бурава. Он был со шрамом на губе, без двух зубов, заметно щурил левый глаз; на левой же руке его отсутствовал мизинец. Должно быть, за свою жизнь этот человек успел побывать не в одной серьёзной переделке. Во всяком случае меч свой он предпочитал держать под рукой. Под его взглядом Ялке стало неуютно, она вжалась затылком в подушку и натянула одеяло до подбородка.

– Не бойся, – уловив её смятение, поспешил сказать травник. – Это Золтан, он друг. Он тебя не обидит.

– Почему – Кукушка? – тихо спросила она.

– Ну, надо же мне тебя как-то называть, раз ты мне не представилась.

– Я Ялка.

Тот кивнул без тени малейшей усмешки, как кивают взрослые ребёнку, который он говорит им: «Я – лошадка!», или «Я – кораблик!» Девушке почему-то вдруг стало неловко, словно она назвалась чужим именем.

– Зови меня Лис, – представился тот

– Ты сжёг мою одежду?

– Нет, только башмаки, остальное я выстирал. Рубашку потом постираешь сама. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо… Есть хочу. Травник улыбнулся.

– Ну, это не смертельно. Вылезай из кровати. Сейчас мы с Золтаном чего-нибудь сготовим.

Ялка встала, повторив свой фокус с одеялом. Травник цокнул, как белка, и одобрительно кивнул. Ничего не сказал. Она подошла к столу, немного стыдясь своего неряшливого вида и всклокоченных волос, однако брошенный украдкой в их сторону взгляд дал ей понять, что ни травника, ни его странного приятеля это нисколько не волновало, и она успокоилась.

За окном по-прежнему было темно.

– Который час? – спросила она.

– Около пяти. – Травник помолчал. – Зачем ты вынимала меч?

Ялка покраснела от стыда, даже не задаваясь вопросом, как тот догадался.

– Я… я испугалась, – призналась она. – Тут были крысы, на столе, три штуки. Толстые, противные, фу… – девчонку снова передёрнуло.

– А! – рассмеялся травник, словно услышал хорошую новость. – Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. Вылезли всё-таки. Ну, и чего?

– Они хотели хлеб стащить.

– Пускай тащили бы: они тут часто шастают, я им нарочно корки оставляю, я всё равно поджаристые не люблю. А то книги грызть будут. Надеюсь, ты их не зарезала?

Впервые Ялка видела его улыбающимся, и это зрелище ей неожиданно понравилось. У него была хорошая улыбка. Кое-где не хватало зубов, но это уж как водится.

А улыбка всё равно была хорошая.

Вот только в голубых глазах читалось: «Врёшь».

– Так значит, ты крыс испугалась, – подытожил он.

– Да. Они… – Ялка умолкла и закусила губу. Покосилась на Золтана, на травника, потом решилась и закончила: – Они разговаривали.

– Разговаривали? – травник поднял бровь.

– Мне так показалось. Я их… слышала. Лис как-то растерянно улыбнулся и обернулся к Золтану. Лицо того осталось подчёркнуто серьёзным глазах застыло недоверие и что-то, похожее на безысходность.

– Вот видишь, – сказал травник с непонятной горечью в голосе. – Я же тебе говорил!

И тут, как будто эта горечь всколыхнула память, Ялка вдруг вспомнила всё. И дорогу, и маму, и Михеля, и свои поиски.

И разрыдалась.

* * *

Альфонсо Рохелио Родригес де Лас-Пасиа с отвращением сплюнул на пол тягучую и тёмную слюну, положил за щёку свежий ком табачной жвачки и водрузил ноги в сапогах на соседнюю лавку – поближе к камину.

– Дерьмовая страна, – сказал он и с подозрением оглядел четверых своих спутников, надеясь вероятно, что те затеют спор. Но все лишь согласно закивали. Даже Санчес – забияка и крикун – не стал ругаться на Родригесовы ноги, оказавшиеся рядом с ним, а просто отодвинулся подальше.

Дождь, который лил два дня, а после вдруг сменился снегом, заставил Киппера и брата Себастьяна приостановить погоню, и пятерым наёмникам наконец-то выпала возможность отдохнуть.

Пятеро солдат сидели в комнате в пустой корчме с названием «Дряхлый душегуб» на перекрёстке трёх дорог и коротали время за бездельем и выпивкой. Спорить с Родригесом не было смысла – всё уже сто раз было сказано и пересказано. Всех задолбали здешние дожди и долгая дорога, а корчма и постоялый двор вполне соответствовали своему названию и могли убить волю к жизни у кого угодно. По правде говоря, название корчмы было связано с легендой об одном престарелом разбойнике, некогда повешенном как раз на этом самом перекрёстке, но это уже мало кого интересовало – историю эту солдаты уже успели выслушать в пересказе кабатчика, каждый – по несколько раз.

Родригес поёрзал, устраиваясь поудобнее, поскрёб в затылке и решил развить свою мысль.

– Дерьмовая страна, – повторил он. – Даже воздух здесь у них какой-то кислый, как ихнее пиво. И погода здесь тоже дерьмовая. То дождь, то ветер, у меня все кости ломит от этой сырости. За две недели солнца было не больше, чем на полдня. Доспехи ржавеют, сапоги разваливаются, дороги, как гнилой навоз. И люди такие же. Еретик на еретике, по-людски не разговаривают, товар гнилой подсунуть норовят. Девки в кабаках страшенные, все кривоногие да толстозадые, дерут втридорога, а не умеют ни хрена. Вина приличного, и того нельзя найти. Честное слово, месячное жалованье отдал бы за бутыль хорошего вина, добрый кусок козьего сыра и пригоршню солёных оливок. Табак ещё кончается… Тьфу!

И Родригес снова сплюнул, на сей раз – в камин.

В трапезной зале «Дряхлого душегуба», приютившего гвардейцев, было душно и сизо от дыма. Несмотря на все стенания Родригеса три наёмника молча продолжали дымить трубками, пить пиво и перебрасываться в карты. Других развлечений в этой дыре, которая гордо именовала себя постоялым двором, им предложить не могли.

Наконец и Санчес всё-таки не выдержал, и тоже бросил свои карты.

– Хорош стонать, Родригес, – немного запоздало сказал он, выколачивая трубку, и зевнул до хруста в челюстях. – Не одному тебе осточертели здешнее дожди и здешнее вино. Радуйся, что деньги платят.

– Деньги, – хмыкнул тот. – Если бы их ещё можно было где-нибудь потратить с толком, эти деньги!..

Два других игрока переглянулись и тоже положили карты, даже не пытаясь выяснить, кто проиграл, а кто выиграл. Родригес опустил ноги с лавки. Снова воцарилось молчание, лишь в углу один из солдат постукивал молотком – чинил доспехи.

До середины осени эти пятеро наёмников из испанского отряда, преданого инквизиции властями, стояли в Гаммельне. Там тоже было скучновато, но по крайней мере было, где развлечься, и не надо было переться Дьявол знает, куда по этой плоской, без конца сражавшейся с водой стране, где им было чуждо почти всё – обычаи, язык и даже в чём-то – вера. Да ещё и подчиняться приходилось местному десятнику. Киппер, кстати говоря, давно уже храпел, упившись под завязку дрянным местным пивом.

Родригес и Санчес оба были родом из Мадрида, и были полной противоположностью друг другу. Родригес был высокий, седоватый, худой, как скелет, с длинными усами, торчащими вперёд и вверх, как буйволиные рога. усы были его предметом гордости, и он каждое утро их расчёсывал перед зеркалом и долго умащивал душистым воском. Ярый меланхолик, он был страстным любителем подраться, и ещё большим – поворчать. Из пятерых наёмников, которые сопровождали брата Себастьяна в его экспедиции, лишь он один предпочитал табак жевать, все остальные ограничивались традиционным методом употребления. Табак, кстати говоря, они курили местный – серый кнапстер солдатской нарезки, очень горький, сухой и вонючий.

Санчес был поменьше ростом, чуть сутулый, с длинными руками, бочкообразной грудью и заплетённым в косичку конским хвостом на затылке. Приятели за глаза называли его обезьяной. Было ему сорок с небольшим. Из всех его привычек одна вызывала у его спутников особенное раздражение – когда Санчес бывал по-настоящему пьян, он начинал перечислять и вспоминать всех девушек и женщин, с которыми ему случалось провести ночку-другую, всякий раз прибавляя новые подробности. А память и воображение у него были те ещё. К счастью, слабенькое местное пиво не способно было довести его до нужного состояния, и Санчес был сегодня необычно молчалив.

– Не могу дождаться, когда мы наконец поймаем этого щенка, – сказал угрюмо он, подбирая снова и вертя в руках засаленные карты. – С тех пор, как мы за ним гоняемся, padre Себастьян стал сам не свой. Уж эти инквизиторы, как псы: раз вцепятся, потом не оторвёшь. Что в этом мышонке может быть такого страшного?

– Ты дурак, Алехандро, – возразил ему Родригес. – Дурак и сын дурака.

– Почему это я – дурак? – ощерился Санчес.

– Дурак, потому что думаешь, будто с поимкой мальчика всё сразу кончится. А между тем я сам слышал, как Себастьян и этот его ученик из местных говорили об этом. Они ищут вовсе не мальчишку.

– Вот как? А кого же?

– Какого-то другого колдуна, – Родригес выплюнул свою жвачку окончательно, за новой не полез, но вместо этого оглядел своих приятелей и задержал свой взгляд на невысоком мускулистом пареньке, до странности светловолосом для испанца.

– Анхель! – позвал он. – Анхель, бордельная крыса, я к тебе обращаюсь! У тебя там не осталась водки? Выпить хочется, сил нет.

Парень молча вынул из мешка большую кожаную флягу и перебросил её Родригесу:

– Держи, старый cabron[12]12
  Козел (исп.)


[Закрыть]. Но следующую будешь покупать ты.

– Mamon[13]13
  Сосунок (исп.)


[Закрыть], – ворчливо усмехнулся тот в ответ и выдернул пробку. Поморщился. – Mildiables[14]14
  Тысяча чертей (исп.)


[Закрыть]! – выругался он, – в этой поганой стране даже поругаться как следует не удаётся: что за удовольствие ругаться, если тебя никто не понимает!

С этими словами он запрокинул фляжку и присосался к горлышку. Усы его задвигались.

Анхель смотрел на него с усмешкой и с неодобрением одновременно. В руке его, меланхолично и бездумно баловал меж пальцами тесак с кривым клинком; острое лезвие посверкивало; пальцы у светловолосого были очень ловкие. Никто не обращал на это внимания – Анхель имел привычку со скуки крутить что-нибудь острое в руках даже за едой. Санчес подшучивал, что Анхель, наверное, не расстаётся с ножом даже в постели, а Родригес пустил среди солдат слух, что новомодную мясную вилку выдумали специально для него. Вилку он, кстати, тоже бросал здорово и метко.

Анхель Франческо Диас был для испанца личностью довольно примечательной. Невысокого роста, с белыми усами и такой белой головой, что, будь он астурийцем, уже одно бы это обеспечило ему дворянство[15]15
  После реконкисты бытовало мнение, что белыми в Испании остались только астурийцы, поэтому все астурийцы как непокорившиеся маврам автоматически считались дворянами


[Закрыть].

Он был рождён на юго-западе Испании, в Эстремадуре, на самой границе с Португалией. Туда не докатились мавры в давние времена реконкисты, когда Кастилия и Арагон ещё были отдельными королевствами. Этот город-цитадель в неприступных Пиренеях сумел остаться независимым, когда исламские орды затопили Иберийский полуостров. Все способные держать оружие мужчины из Эстремадура жили и дышали местью и войной, прославив имя своего родного города участием в походах Кортеса и Писарро. Таков был и Анхель. Взгляд его глаз, голубых, слегка навыкате, как у многих горцев, был ясен как безоблачное небо его родины.

Где-то там, в Эстремадуре, в мрачной твердыне Эскориала, в этом дворце-монастыре император священной Римской империи Карл V свил себе гнездо. Оттуда он правил и творил завоевания, там провёл свои последние земные дни, и там же отдал душу богу.

А может, дьяволу.

А может, и не отдал. Нельзя же, в самом деле, отдать то, чего нет.

Но эти мысли менее всего сейчас могли бы прийти в головы четверым наёмникам-испанцам, затерянным среди сырых бескрайних польдеров, болот и сжатых ячменных полей северной Бургундии.

– Так что там, с этим колдуном? – дождавшись, пока Родригес кончит пить, спросил Санчес.

Усач опустил флягу, выдохнул в рукав и потянулся за едой.

– De nada[16]16
  Неважно (исп).


[Закрыть] – буркнул он. Подцепил со сковородки сморщенный ломоть яичницы, отправил в рот, прожевался и вытер с усов пересохший желток. – Откуда мне знать, что там с колдуном? Одним колдуном больше, одним меньше, нам-то что? Я просто хочу сказать, что мальчишка – так, мелочь, приманка. Если ты найдёшь его, не убивай, не надо: padre Себастьян водит его на леске, как живца. Он хочет поймать крупную рыбу, comprendes?

– Они ищут знахаря, – вмешался внезапно четвёртый солдат, тот, что прилаживал на место оторвавшийся от нагрудника ремешок. – Brujo rubia[17]17
  Рыжий лис (исп.)


[Закрыть] из Лисса. Alcalde[18]18
  Градоначальник (исп.)


[Закрыть] Гаммельна поймал какого-то бродягу-трубочиста, и тот показался нашему капуцину подозрительным. Padre ловит этого brujo уже третий год, а тот от него прячется, как старый лис. Эй, там ещё осталась водка?

– Me pelo alba[19]19
  Чтоб я поседел (исп.)


[Закрыть]! – воскликнул Родригес, перебрасывая ему флягу. Водка булькнула. – Теперь мне понятно, почему он бегает за ним с таким упорством! Я бы на его месте тоже потерял покой. А ты-то откуда это знаешь, а, Мануэль?

– Слыхал, – уклончиво ответил тот, отхлебнул из фляжки, поморщился и перебросил её дальше – угрюмому бородачу-алебардисту по имени Хосе-Фернандес, пятому и последнему испанскому солдату в этом маленьком отряде. Хосе-Фернандес за весь вечер произнёс от силы два-три слова. Он был каталонцем, речь коверкал безобразно, как испанскую, так и местную, частенько путал «б» и «в», а потому в застольных разговорах предпочитал помалкивать, дабы не подвергать себя насмешкам, а насмешников – хорошей трёпке. Зато в карты ему везло безбожно, хотя никому до сих пор не удалось поймать его на шулерстве.

– Они даже художника наняли, чтоб его портрет нарисовать, – продолжил Мануэль. – Я сам не видал, но я слышал, как брат Себастьян потом выговаривал трактирщику за то, что мальчишка увёл один такой рисунок у того из-под носа.

– Madre de Dios[20]20
  Матерь Божья (исп.)


[Закрыть]! – Родригес снова сделал круглые глаза. – Специально наняли художника! Должно быть, он важная птица, этот колдун, если для того, чтоб его поймать, нарисовали целый портрет!

Парнишка пожал плечами и вернулся к прежнему занятию.

Оторвавшийся ремешок постепенно садился на место. Мануэль работал тонко, молоток в его руках постукивал чуть слышно, словно не доспех чинил, а бил чеканку.

Мануэль Гонсалес родился и вырос в Толедо и происходил из зажиточной семьи. Глядя на него, никто бы не подумал, что этот маленький парнишка состоит в испанской армии. Но он в ней состоял, хотя один бог ведает, сколько пришлось заплатить за то, чтоб его туда взяли. Ни малый рост, ни хлипкое телосложение не мешали ему быть хорошим знатоком оружия, доспехов и всего, что с ними связано. Гонсалес мечтал стать оружейником, и с одного взгляда мог распознать, какого мастера работы тот или иной клинок, кем сделаны доспехи, и так ли уж хорош попавший к нему в руки арбалет. На привалах, на постое все тащили ему для починки поломанное снаряжение. Брал Мануэль недорого, а чинил надёжно, работал, если можно так сказать, из любви к искусству. Тяжёлое оружие было ему не по руке, зато всё, что стреляет, было по его части. Луки, арбалеты, репетиры, аркебузы – неважно, что в стрельбе он не имел себе равных. Сейчас его аркебуза – облегчённая кавалерийская двустволка-бокевера[21]21
  Бокевера (старонем. Bockewere) – двустволка-вертикалка


[Закрыть] штучной Нюрнбергской работы на расшитой серебром широкой бандельере, стояла у лежанки.

Многие старые служаки были бы весьма удивлены, узнай они, что этот контуженный дохляк не только здорово стреляет, но и режет по металлу, гравирует, пишет, читает и говорит по-испански, по-французски и по-фламандски. Именно поэтому брат Себастьян уже четвёртый год предпочитал брать в свои спутники среди прочих этого тщедушного человечка. Инквизитор имел право брать с собой кого угодно – секретаря, солдат и даже палача – всякий наместник или бургомистр по первому слову священника, наделённого такими полномочиями, обязан был предоставить в его распоряжение любые силы и средства. И всё же Себастьян предпочитал возить с собой своих, проверенных людей, а испанцам он доверял больше, нежели местным, ибо сам по крови тоже был испанцем.

Родригес хотел ещё что-то спросить, но в этот миг на лестнице послышались шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошёл брат Себастьян, бесшумный, словно привидение, только еле слышно шелестели полы его серой власяницы. Невозмутимо оглядел всех пятерых, шагнул к лежанке, на которой спал Киппер, и потряс его за плечо.

– Вставайте, сын мой, – мягко сказал он, когда тот наконец продрал глаза. – Снег кончился, всё замёрзло. Нам пора в дорогу. Я уже распорядился, чтобы нам подали завтрак и седлали лошадей.

Он вновь окинул взглядом всех своих солдат, кивнул им, спрятал мёрзнущие пальцы в рукава рясы и удалился.

Родригес, поймавший заветную фляжку, собрался было дохлебать со дна остатки водки, но посмотрел на заспанную серую физиономию Киппера и замешкался.

– Выпейте, sebor десятник, – сказал он, протягивая ему флягу. – Выпейте. Похоже, нам предстоит долгая охота. Кто знает, чем она кончится…