Текст книги "Жизнь после смерти. 8 + 8"

Автор книги: Дмитрий Глуховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

4

Она умерла в разгар лета, в «пантовку», как называет Гомбоев сезон охоты на изюбря, а уже после похорон из тайги вернулся еще один местный охотник. Узнав об исчезновении старика, он сказал, что неделю назад встретил его в сопках с корзинкой, в которой лежали оленьи панты, а неподалеку от этого места видел Капшевича. Его заподозрили в убийстве из-за пантов, и, хотя доказательств не было, а сам он все отрицал, охотники, не связываясь с полицией, предложили ему убраться из Халасу и никогда здесь не показываться, если не хочет пропасть в тайге, как тот старик.

Капшевич вырос на Украине, тайги не знал, стрелять привык только в людей. Охотник из него не вышел, а деньги кончились, жить стало не на что. Все их семейное имущество состояло из ружья и капканов. Продавать взятые у старика панты он побоялся; у него не нашлось денег даже на билет на поезд, чтобы уехать из Халасу, и некий дорожный мастер, которого в то время по службе перевели на станцию Ханьдаохэцзы по восточной линии КВЖД, взял его в вагон, выделенный ему для перевозки домашнего скарба и скота.

Капшевич осел в Ханьдаохэцзы, снова женился, а через год или два одного тамошнего охотника нашли в тайге мертвым. Подозрение вновь пало на Капшевича. При обыске у него обнаружили корзинку с пантами, вдова убитого ее опознала, и, по словам Гомбоева, убийца «понес заслуженное наказание». Его должны были приговорить по меньшей мере к десяти годам каторги, а про китайскую каторжную тюрьму в Цицикаре, совершенно средневековую по устройству и заведенным в ней порядкам, русские говорили, что она страшнее смерти. Скорее всего, Капшевич из нее уже не вышел.

В палаческие команды люди не всегда попадают по воле случая. Есть и такие, кто по своей природе лучше приспособлен к подобным занятиям. Капшевич, значит, был из них, жена все про него понимала, тем не менее надеялась, что это уже в прошлом. Когда в Халасу он принес ей панты, надежд больше не осталось. Об их происхождении она догадалась сразу, или он сам ей во всем признался. Тени родных встали перед ней, как вставали раньше, и она предпочла быть с ними, а не с ним.

Но каким бы ни был этот человек, для меня он так и остался отчаянным подпоручиком, рискнувшим жизнью ради тихой ласковой девушки, которую никогда прежде не видел. Не было ни манящих глаз, ни роскошного стана, ни огня, ни кокетства. Теперь я точно знал, что в Урге никакой бурной страсти она в нем не пробудила, он просто ее пожалел. Иногда жалость способна подвигнуть человека на большее, нежели страсть.

Их история была обыденнее и страшнее, чем я думал, но в ней осталось одно темное пятно: заметка в «Заре». Сейчас она казалась мне еще более странной, чем год назад.

Внезапно я сообразил, что время ее публикации, август 1922 года, совпадает с временем, когда Екатерина Георгиевна в Халасу, на улице или на станционной платформе, встретила старого знакомого. Ее сын не написал, откуда Капшевичи прибыли и где жили до этого, но молодой человек с университетским образованием, пусть даже не закончивший курса, с нечастым среди русских беженцев знанием английского, что давало хорошие шансы устроиться в банк или в солидную торговую фирму, изначально едва ли собирался добывать средства к существованию охотой на кабанов и лис. Наверняка он со своей спутницей из Монголии двинулся в Харбин.

Через полтора года Капшевич явился в Халасу как Могутов, но имя оставил настоящее – Петр. А то жена при людях могла забыться и назвать его так, как привыкла. Логично было предположить, что в Харбине случилось что-то такое, из-за чего ему пришлось уносить оттуда ноги, сменить фамилию и стать охотником. Это был не романтический побег от цивилизации на лоно природы и не порыв конторского клерка к свободе, а вынужденная необходимость: при поступлении на службу проверили бы его документы, не вполне, видимо, безупречные, и навели справки о его прошлом, где никакого Могутова не существовало.

Подумав, я отмел убийство. Если бы он кого-то убил и жена это знала, а не знать она не могла, то, наверное, не покончила бы с собой, но никуда бы с ним не поехала. Харбин – большой город, можно найти работу, снять жилье. Здесь, в гуще жизни, даже рядом с мужем она по-девичьи могла мечтать о том, как когда-нибудь кто-нибудь за ней придет, оценит ее и даст ей иную судьбу, лучшую, заслуженную ею в страданиях. Это потом, еще через год, на глухой станции среди гор и лесов, без надежд и без денег, смерть показалась ей единственным выходом.

Был и еще один аргумент: будь за Капшевичем кровь или другое серьезное преступление, он держался бы подальше от линии КВЖД. Это была зона относительного порядка, железнодорожная полиция поймала бы его здесь и под чужим именем. Подлог, растрата, невозвращенный долг подходили больше, ведь Капшевич служил в какой-то фирме, но тут же я понял, что преступления вообще могло не быть, вернее, он мог совершить его не в Харбине и боялся не полиции. Мне известен был случай, когда одного из состоявших при Сипайло штатных палачей уже в Маньчжурии застрелил брат казненного в Урге колчаковского офицера. Может быть, Капшевич опасался той же участи?

При любом варианте напрашивалась мысль, что он сам же и написал эту заметку с целью внушить кому-то, что его нет в живых, но ксерокс газетной полосы лежал передо мной, и я вдруг увидел, как сквозь типографский шрифт проступает женский почерк.

Я представил, как вечером у себя на квартире супруги сидят за столом. Ужин окончен, чай выпит. Он говорит: «Прошлой весной ты хотела меня убить, вот и напиши, что ты тогда чувствовала».

Возражать нет смысла. Он все про нее знает, как и она про него, но ей хочется уклониться от этого поручения.

«Почему я? – спрашивает она. – Почему не ты?»

«У тебя лучше получится», – отвечает он.

Вздохнув, она окунает перо в чернильницу и склоняется над листом бумаги. Капшевич подсказывает ей, что ни их имена, ни адрес, ни дату и способ убийства упоминать не нужно, чтобы не привлекать внимание полиции. Тот, кто должен это прочесть, и так поймет, о ком речь.

Она пишет о себе в третьем лице. Как у многих женственных и милых домашних девушек, у нее крупный почерк, одного листа ей не хватает.

Перо бежит быстро, задумываться нет нужды. Она помнит все пережитое ею в первые месяцы после бегства из Урги и никогда ничего не забудет.

«Память, которую не с кем разделить и невозможно избыть, – описывает она то, что испытала полутора годами раньше и о чем я прочту почти столетие спустя, но не сразу пойму, чья рука вывела эти строки, прежде чем они попали в газету, – благодарность, которая превращается в ненависть, как вино в уксус, одиночество молодой женщины, вчерашней гимназистки, житейской слабостью прикованной к человеку хотя и любящему, но огрубевшему на войне, видящему в ней всего лишь выигрыш в опасной игре, награду за проявленную им храбрость, неспособному ни к раскаянию за прошлое, ни к пониманию страдающей рядом души, – вот в каком состоянии она убила своего спасителя».

«Молодец, – прочитав, одобряет Капшевич. – То, что надо».

Он запечатывает ее творение в конверт, а наутро по почте, без подписи и обратного адреса, отсылает в редакцию «Зари». Там охотно печатают такие статейки, а тот, кому это предназначено, мститель или обманутый коммерсант, как многие в городе, прекрасно знает историю мужа и жены Капшевичей.

Поверит ли он в его смерть?

Вероятность невелика, но и хлопот немного. Почему бы не попробовать?

В тот же день они со своими жалкими пожитками грузятся на извозчика, едут на вокзал, берут билеты до Халасу, садятся в поезд. Впереди новая жизнь. Капшевич бодрится, строит планы. Она смотрит в окно. Там лес, сопки.

Лишь сейчас до меня дошло, что не только он ее полюбил, но и она его. Для него спасение этой девушки стало главным оправданием его катящейся под откос жизни, только с ней он чувствовал себя человеком, а она с ним поменялась ролями: жалела его, как он когда-то ее пожалел, по-женски привязалась к нему и все ему простила, но то, о чем оба старались забыть, всегда при них, с ними, между ними. Перед ними – тоже.

А пока они едут в поезде. Небо за окном темнеет и на границе ночи становится черно-синим. Молочно-белая луна окружена мягким сиянием. Они не знают, что, если долго не отрывать от нее глаз, она превратится в жемчужину, жемчужина – в богиню милосердия. Тогда остается всего ничего – различить слезы счастья у нее на глазах и воззвать к ней о помощи.

Я выключил компьютер и подошел к окну. Опять было начало мая, ясно, холодно. Листва на деревьях, которые я видел в просвете между домами, еще не распустилась. За спиной обжившейся на этом окне Гуань Инь, за двумя ее припудренными ржавчиной, вписанными один в другой фестончатыми нимбами расстилались сотворенные из той же субстанции крыши. Над ними стоял потусторонний свет белой ночи.

Су Тун
Арбузная лодка

Обычно арбузные лодки приплывают из Сункэна. Все, кто давно живут у реки, мгновенно узнают их: побольше, чем шаосинские черные, и чуть более вытянуты; корпус из дерева, низкая палуба по уровню воды обита жестью. Самое интересное в них – навес: не парусина, не рубероид, а крепкая соломенная циновка, которую подпирают четыре деревянных шеста – навроде времянки, где прячутся от землетрясений.

Каждый год в июле, когда наступал сезон Большой жары, начиналось дикое пекло – лучшая реклама арбузам! Как выдавался свободный вечер, все жители северной части города прыгали на велосипеды, хватали мешки или авоськи из нейлона и спешили к мосту Тесиньцяо за арбузами. Сункэнские лодки всегда швартовались возле него. Когда в июле среди тьмы лодок у Винзаводной пристани появлялись арбузные, первыми их подмечали зоркие детишки-лакомки, караулившие у окон. Они тут же мчались к взрослым и ну ножками топать: «Арбузные лодки! Пошли скорей купим!» Еще сильнее радовались местные бездельники, такие как дурачок Гуанчунь. Те вообще бежали по берегу впереди лодок аж до самого Тесиньцяо, громко крича: «Арбузные лодки! Пришли! Арбузные!»

Арбузные лодки из Сункэна приплывают каждый год – когда больше, когда меньше, раз на раз не приходится. Их знают даже дети: навес из циновок, небольшая печка на носу, дымящая утром и вечером, что настоящая кухня, кажется, это не лодки совсем, а хибары, которые в обход любых законов построили прямо на воде.

Торговлю вели сункэнские мужики, среди которых были и постарше, и совсем еще юнцы. Все знают, что деревенские парни работы не боятся, но странное дело: стоило им оказаться у Тесиньцяо, как все превращались в лодырей. Пока нет покупателей – либо в карты режутся, либо дрыхнут на куче арбузов, но только шагни в лодку, как они тут же просыпаются и не спеша вылезают из-под навеса.

Сункэнцы носят белые рубашки с длинным рукавом и синие или серые штаны, безо всяких ремней – не привыкли. Обычно они туго подпоясываются синими кушаками. Кто постарше – о внешности не печется и нередко расхаживает с расстегнутой ширинкой, так что видны пестрые труселя. Обувь прилагается обязательно – чаще всего армейские ботинки, резиновые сапоги, холщовые тапки; парни помоложе нередко носят и кожаные ботинки, только чаще всего обувь валяется в лодке, а продавец разгуливает босиком. Вообще говоря, одеты побогаче, чем городские, только неопрятно.

Сункэнцы уже много лет продают арбузы под мостом Тесиньцяо. Некоторые приезжают из года в год, так что местные их узнают, при встрече окликают по имени, а приходя за покупками, ведут себя как закадычные приятели: то плечом дружески толкнут, то по заду хлопнут – ясное дело, чтоб цену сбить. Некоторые, когда идут за арбузом, даже специально покупают по дороге мороженое из красной фасоли за четыре фэня[1]1
  Фэнь – самая мелкая денежная единица. – Здесь и далее прим. переводчиков.


[Закрыть]. На подобное радушие – хоть и по расчету – сункэнцы тоже проявляют любезность: улыбаются шире некуда, но в глазах нет-нет да и мелькнет хитринка или даже опаска, как бы не попасть впросак. «Выбирай, не стесняйся! – говорят они. – Бери сразу два! Сплошные дожди в этом году, урожай так себе, лодок мало. Вот увидишь, пара дней – и пустыми пойдем обратно».

На арбузных лодках нет приличных весов, только старенькие безмены. Если покупатель берет сразу много – приходится вдвоем прилаживать к крюку коромысло, а уж на него вешать корзины с арбузами. Порой и вдвоем не справиться, тогда на помощь приходят мужики с соседних лодок. Палуба качается, продавец с покупателем торгуются – порой только брань и стоит, а иной раз беседуют чинно, будто представители держав на дипломатических переговорах. В конце концов одна сторона уступает, потом другая и, наконец, обе приходят к консенсусу. Арбузы из Сункэна постепенно покидают лодки и отправляются кто куда – так один арбуз и очутился в корзине Чэнь Сучжэнь.

Чэнь Сучжэнь предпочитала покупать арбузы по одному – но регулярно. Чуть ли не каждые два дня являлась за новым и каждый раз придирчиво выбирала и отчаянно торговалась: продавец уж божится, мол, вот тебе самый спелый да самый сладкий – а она все никак не раскошелится. Так и ходила она к мосту с июля по август, но к концу лета, когда уже распродавали последнее, начинала покупать чаще – сын Шоулай обожал арбузы. Надо успеть, пока не кончились! Так что в августе она покупала каждый день по штуке и выбирала не столь тщательно. Все равно сункэнские арбузы как на подбор – круглые, блестящие, крепкие! От таких не ждешь подвоха. Вот и Чэнь Сучжэнь в тот день, когда, согнувшись в три погибели, еле дотащила огромный арбуз, не ожидала, что принесет в дом горе.

Это было так давно, что никто уж и не помнит подробностей. Вроде как Чэнь Сучжэнь купила большущий, но неспелый – с белой мякотью – арбуз. Обычная история: вроде арбуз арбузом, а невкусный. Вообще-то, и такой съесть можно, если не привередничать – по вкусу прям как редька. Ну а если не жаль тебе времени и сил – можно снести его обратно к мосту Тесиньцяо: обычно, если белый, сункэнские меняют.

Этот вариант и выбрала Чэнь Сучжэнь. Заодно придумала, как по пути решить еще пару бытовых вопросов. На улице Сянчуньшу немало таких женщин, как она, – жутко деловитых и организованных; хлебом не корми – дай сделать два дела зараз. Она и бутылки для соевого соуса и кулинарного вина прихватила – уже набралась целая корзина, а сверху примостила еще и отрез ткани – занести портному, чтобы сшил пижамные штаны. В общем, ноша вышла неподъемной и половинку арбуза пришлось выложить. Однако Чэнь Сучжэнь конечно же прекрасно понимала известную истину – нельзя обвинять голословно. Поэтому аккуратно отломила ложкой кусочек мякоти и завернула в вощеную бумажку – в качестве доказательства.

Добравшись до Тесиньцяо, Чэнь Сучжэнь увидела, что из трех арбузных лодок две уже ушли, осталась только лодка Фу Третьего. Вот незадача! Между прочим, раньше она всегда покупала именно у него, но в тот раз у другой лодки столпилось столько народу, что и она пошла туда, к старику Чжану. Ну а что, всем надо – значит, и ей тоже! Кто ж знал, что дня не пройдет, как той лодки и след простынет? Не верится, конечно, что он прямо за день распродал ту гору арбузов – наверняка оставшиеся были плохие, за которые ничего не выручишь, и старик с молодым парнем, торговавшие на той лодке, решили поплыть в другое место попытать удачу. Так рассуждала про себя Чэнь Сучжэнь, стоя под мостом. Руки теребили бумажку с арбузом. Вдруг ее такая злость взяла! «Ну что за люди! – закричала она. – Самый спелый, самый сладкий – какое там! Ишь деревенские! Прохвосты!»

На оставшейся лодке сидел только сам хозяин. Другой парень, вместе с которым они торговали, видимо, ушел куда-то. Чэнь Сучжэнь знала, что хозяина зовут Фу Третий, только как пишется – непонятно. Ну и ладно, позовешь – откликнется! По сравнению с другими сункэнскими, Фу Третий был молчуном, но кто знает, что скрывается за молчанием: невероятное простодушие или, наоборот, дьявольская хитрость?

Она все же решила подойти и пожаловаться на того паршивого торговца, может, хоть передаст ему, а нет – ну и ладно. В конце концов, дело касается качества сункэнских арбузов, это ее долг – предупредить их от лица всей Сянчуньшу, мол, если в следующем году опять неспелые привезете – лучше вообще сюда не суйтесь, дома свиней своими арбузами кормите!

На самом деле она и не собиралась выяснять что-то с этим Фу Третьим, но когда подошла и увидела его худое, загорелое дочерна лицо и красный, сочный кусок арбуза, который парень держал в руке, – ее осенило! Главное – сразу взять быка за рога!

– Эй, Фу Третий! – закричала она. – Сколько лет я к тебе хожу, а? А ты неспелый мне продал!

Фу Третий ел арбуз, видимо, спросонья – вон на щеке отпечаталась циновка.

– Я смотрю, у тебя-то арбуз красивый! И поди вкусный! – Чэнь Сучжэнь запрыгнула в лодку. – А мне чего неспелый втюхал?

Фу Третий взглянул на корзину Чэнь Сучжэнь – соевый соус, кулинарное вино, горка аппетитно-влажных солений и сверток из промасленной бумаги… Вытащив соленый огурчик, он захрустел им, с улыбкой глядя на нее.

– Эй, Фу Третий, ты мне продал неспелый арбуз, оглох что ли?

Парень наклонился и сплюнул остатки огурца в реку:

– Фу, прокис! – и снова молча уставился на Чэнь Сучжэнь.

– Ты что, еще и немой? Ну смотри, не хочешь говорить – и я не буду, чего мне лясы с тобой точить. Лучше сходи принеси мне арбуз получше.

Фу Третий покончил с арбузом, только корки остались – идеально ровные треугольнички, как будто ножом резали. Под пристальным взглядом Чэнь Сучжэнь он разложил их на навесе – сушиться.

– Ты их прям так сушишь? А потом что – маринуешь? Жаришь?

– Мариную, – ответил Фу Третий. – Жарить-то на масле надо.

Чуть помолчав, он спросил:

– Ну и где арбуз-то, который неспелый? Не принесла что ли? И как я тебе поменяю?

– Еще не хватало тащить его! Такой огромный – восемь цзиней два ляна как минимум! Вот, смотри, я кусочек принесла! – Тут она достала свою бумажку. – Видишь? Ты скажи мне, как такое есть?

Фу Третий внимательно посмотрел на содержимое бумажки, потом перевел взгляд на Сучжэнь и вдруг улыбнулся:

– Ловко ты! Первый раз вижу, чтобы кусочек на целый арбуз меняли.

Чэнь Сучжэнь немного растерялась:

– А какая разница? Главное – доказательство. И вообще, я столько лет у тебя арбузы беру, можно сказать, постоянный покупатель, а ты еще и придираешься?

Фу Третий по-прежнему улыбался, но как-то недобро, насмешливо.

– То есть купил я плохую курицу, приду с пером – мне новую дадут? Ты деревенских за дураков считаешь? Думаешь, вас тут так много, что и не упомнишь? Да будто я не знаю, где ты купила свой арбуз! Запамятовал, как же! Ладно менять пришла, да еще кусочек – на целый! Вот ты умно придумала! Своей выгоды не упустишь!

Чэнь Сучжэнь была готова сквозь землю провалиться. Подумать только, а поначалу был так любезен! Причем ладно он – обидно, что она сама, Чэнь Сучжэнь, недооценила противника. Верно говорят: внешность обманчива. Этот Фу Третий не таков, каким кажется!

– Эх, ошиблась я в тебе, Фу Третий, – сконфуженно улыбнулась она. – На вид простофиля, а глянь-ка – хитрован какой!

Чэнь Сучжэнь была дама гордая – в сердцах даже бросила бумажку с арбузом в воду – а как иначе, самолюбие-то задето.

– Не хочешь, значит, менять? Ну и ладно! Облапошил меня – и рад? Вам, деревенским, лишь бы обмануть!

Так и осталась Чэнь Сучжэнь ни с чем, разве что побранилась всласть – в пылу спора даже корзину забыла! Фу Третий достал шест, подцепил им корзину и протянул ей – а пока прилаживал, еще и отчитал:

– Эх ты, сестрица, несправедливо говоришь! Что прицепилась-то к деревенским ни с того ни с сего? Да без нас вы давно бы с голоду померли!

– Я что, разве всех деревенских ругаю? – возразила она. – Я про тех обманщиков, кто нарочно неспелыми арбузами торгует!

– Да какой обман! Было много дождей, такие уж уродились. Мы-то здесь при чем?

Этого Чэнь Сучжэнь снести не смогла:

– Если уродились плохие, чего тогда нам тащите? Дома свиней ими кормите! Смотри, в будущем году никто уж не купится на ваши уловки!

Казалось, пора бы на этом и остановиться. На улице Сяньчуншу мать Шоулая отлично знали. Для нее, если удалось поменять – хорошо, а нет – и ладно! Надо ж блюсти репутацию! И здоровье! – стоило ли из-за какого-то арбуза ходить в такую даль? Но, с другой стороны, она же не для себя их брала, а для сыночка, для Шоулая. Именно он, вооружившись ложкой, уплетал сладкую мякоть, а Чэнь Сучжэнь доедала остальное. Поэтому она не могла в одиночку принять решение, оставлять ли дело с арбузом, – следовало спросить мнение сына.

Шоулаю было семнадцать. Наверняка вы все помните его тогдашнего: ходит вечно насупленный, на всех косится. Такой вид бывает у забитого ребенка, которого годами третируют, – только Шоулая попробуй потретируй! Он сам гонял всех окрестных мальчишек, а также безвинных зверюшек. Для него убить кошку или собаку – плевое дело. До людей, правда, пока не добрался, но поговаривали, что это лишь вопрос времени. Не ровен час – и человека прикончит! Однако не будем забегать вперед. Так вот, в тот день Шоулай вернулся домой и увидел привычную картину: на столе в тазу лежит половина арбуза, нарезанная кусочками, – только арбуз почему-то белый! Он взял кусочек, положил в рот и тут же вскричал: «Что за гадость! Это вообще арбуз или тыква?»

Из кухни донесся голос Чэнь Сучжэнь:

– Да я даже менять ходила, но старик Чжао уже уплыл. А ты и правда, представь, что это тыква, – и кушай! – Судя по всему, она что-то готовила. – Не поверишь, пошла я к Фу Третьему – а он отказался менять! Вот с виду дурак дураком, а оказался еще тот пройдоха! Даже если б я арбуз целиком приволокла – небось не поменял бы! Еще бы, эти сункэнцы своего не упустят! – ворчала обиженная и разочарованная Чэнь Сучжэнь.

Раньше она ни разу не жаловалась сыну, потому что тот никогда не слушал. Привыкла за готовкой болтать сама с собой – как говорится, на стол подала да и душу отвела! Кто же знал, что Шоулай, благополучно пропускавший мимо ушей материнские наставления о скромности и бережливости, вдруг прекрасно расслышит все, что касалось сункэнских лодок и их арбузов? Чэнь Сучжэнь даже и не заметила, как сын пулей вылетел из дома, прихватив с собой пол-арбуза, – до нее долетели лишь сочные ругательства отпрыска. Позже она рассказывала соседям, что в тот момент жарила соевые бобы с солеными овощами, вся сосредоточилась на готовке и знать не знала, что Шоулай куда-то ушел. Только когда перекладывала еду в тарелку, один боб упал на землю – странно же, да? – тут-то и прибежал соседский мальчишка с криком: «Беда! Там у арбузных Шоулай сункэнца бьет!»