Текст книги "Роман с демоном"

Автор книги: Дмитрий Сафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

19

В семь утра пошел мелкий дождик. Он накрапывал лениво, еле-еле, словно не хотел расходовать силы на редких прохожих. Капли смывали пыль с желтых листьев, асфальт почернел и заблестел, как антрацит. Нахохлившиеся воробьи спрятались под карнизами и угрюмо посматривали в низкое небо, затянутое серой дымкой, которая становилась плотнее с каждой минутой.

Дверь 48-й квартиры в доме № 4 по Васильевской улице со скрипом отворилась, и на лестничную клетку, прихрамывая на заднюю левую лапу, выбежала маленькая пестрая собачка. Ее коротенький хвостик смешно дергался из стороны в сторону, лоснящаяся шерсть на округлых боках жирно переливалась, кривые ножки выписывали нетерпеливые кренделя. Собачка тут же огласила весь подъезд требовательным одышливым лаем.

– Замолчи, Джуля! Замолчи сейчас же! – послышался громкий шепот хозяйки – женщины лет шестидесяти, торопливо накладывавшей на раздутые, словно перезрелые бананы, губы толстый слой ярко-алой помады.

Женщина накинула на выбеленные хрустящие волосы разноцветный платок и повязала концы кокетливым бантиком, прикрыв дряблую багровую шею.

– Я уже иду! – сказала она любимице и надела шуршащий дождевик из прозрачного полиэтилена.

В подъезде внезапно наступила тишина, затем собачка заскулила – тоненько и жалобно.

– Что случилось, девочка моя? – всполошилась хозяйка и выскочила в подъезд. – Кто тебя обидел?

Собачка крутилась рядом с дверью квартиры напротив, 45-й. Она поворачивалась то в одну, то в другую сторону, будто вознамерилась схватить себя за куцый хвостик, напоминая толстую изогнутую сардельку. Потом она села на половик и завыла – на одной протяжной хриплой ноте.

Женщина подошла ближе.

– В чем дело, Джуля? Что ты вытворя… Дверь 45-й квартиры еле заметно качнулась, и стало видно, что она незаперта.

– Странно… – сказала женщина.

В 45-й жила Света – тихая и скромная девушка лет двадцати пяти. Квартира осталась ей после бабушки. Родители с младшим братом жили неподалеку, на Малой Грузинской, прямо напротив костела.

Света вела спокойный и размеренный образ жизни – непохоже, что дверь забыли закрыть в угаре пьяной вечеринки. Девушка работала бухгалтером в небольшой частной фирме, и грабить ее не имело смысла, поскольку взять было нечего.

«Но тогда… почему?» – подумала женщина и после недолгого колебания нажала кнопку звонка. В квартире послышалась мелодичная трель, и снова воцарилась тишина. Женщина позвонила еще раз. И еще. И снова – никакой реакции.

Тогда она осторожно толкнула дверь и вошла. В маленькой прихожей было чисто и уютно; соседка немного успокоилась и двинулась дальше, выкликая:

– Света! У тебя все в порядке?

Она открыла дверь, ведущую в спальню, и замерла на пороге. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – в порядке далеко не все. Точнее – ничего не в порядке.

На кровати, широко раскинув ноги и нелепо вывернув голову, лежала обнаженная хозяйка квартиры. Ее белое, с легкой синевой, тело прочертили кровавые борозды: три поперечные – на животе и три продольные – на груди. Шея была перерезана от уха до уха. На подушке запеклась бурая корка крови.

Женщина почувствовала слабость в коленях. Дыхание остановилось, и в груди все сжало, словно раскаленными тисками. Последнее, что она увидела перед тем, как потерять сознание, – это большая буква «М», написанная красной краской над изголовьем кровати.

Нет, не краской, – вяло подумала она, ощущая подступающую дурноту.

Кровью.

20

Рюмин проснулся в прекрасном настроении. Собственно, он почти и не ложился – немного подремал, не раздеваясь, в кресле.

Вернувшись домой, он открыл диск, найденный на тыльной поверхности «Голубых танцовщиц» , и обнаружил немало интересного. Как и предполагал капитан, к делу об убийстве Ингрид это не имело никакого отношения, зато представляло огромное значение для него лично. И тем более – для господина Рудакова.

О могущественных покровителях Михаила Наумовича и строгих окриках полковника Надточего можно было забыть. Навсегда.

Этой ночью Рюмин лишний раз убедился, что даже самые большие глупости происходят не случайно – он получил такой карт-бланш, что дух захватывало.

Капитан скопировал содержимое компакта на свой компьютер, а потом – переписал его на три диска, создав резервные копии. Одну из них завернул в вощеную бумагу и спрятал под кровлей башенки; другую собирался отправить по почте самому себе, а третью – Северцеву.

Все складывалось как нельзя лучше, и капитан надеялся, что теперь прокурор будет гораздо сговорчивее и без долгих колебаний выдаст ордер на арест господина Рудакова М.Н. А уж расколоть человека, сидящего в следственном изоляторе, куда как легче, нежели заставить говорить фаворита сильных мира сего.

Рюмин поставил свой любимый сборник – «100 самых великих хитов кантри» – и, пританцовывая, вылез на крышу. Жестяная миска была пуста, самого Сезара нигде не было видно.

«Наверное, не только у меня этой ночью были неотложные дела», – решил капитан и, наполнив миску молоком, вернулся в «пентхаус». Он снял свитер и футболку и отправился в ванную бриться.

Рюмин любил бриться опасной бритвой – острым, как лазерный луч, «Золингеном». Это заставляло отвлечься от посторонних мыслей и полностью сосредоточиться на процессе – иначе идеально выправленное лезвие, почуяв близость сонной артерии, норовило полакомиться свежей кровью.

Капитан нанес на лицо обильный слой пены и стал осторожно снимать ее – взмах за взмахом. Кожу приятно щипало; щеки и подбородок после опасной бритвы оставались идеально чистыми и гладкими, словно грудь нимфетки.

Рюмин уже предвкушал момент, когда он смоет остатки пены и протрет лицо ароматными кубиками льда с ромашкой, а потом – щедро побрызгается любимым «Бёрберри» и, распространяя пряный запах барбариса, отправится варить настоящий кофе (не ту коричневую бурду, которой всякий раз пытался угостить его Заселян), как вдруг раздался телефонный звонок.

– Черт! Совсем не вовремя! – проворчал капитан и взглянул на часы.

Без четверти восемь. Кто мог звонить так рано? Ответ был очевиден – по крайней мере, для человека, носившего в кармане удостоверение в красном переплете, а под мышкой табельный «Макаров».

Рюмин положил бритву на стеклянную полочку под зеркалом и взял трубку. На левой щеке еще оставалась пена, и капитан приложил телефон к правому уху, хотя обычно этого не делал.

– Да! Рюмин! Слушаю! – машинальной скороговоркой сказал он.

Звонили из дежурной части МУРа, и, чем дальше слушал капитан, тем мрачнее становилось его лицо.

– Адрес? – отрывисто сказал он. – Понял. Скоро буду.

Про кофе можно забыть. На это не было времени. Рюмин вернулся в ванную и взялся за бритву. Руки предательски дрожали, и капитан решил, что рисковать не стоит. Он насухо вытер лезвие полотенцем и положил «Золинген» в задний карман джинсов, – старая привычка, оставшаяся еще с тех времен, когда оперативников обязывали сдавать после работы оружие. Смыл пену и взял из подставки бестолковый электрический «Браун», годившийся лишь для неполовозрелых юнцов – Рюмин иногда использовал его, как триммер, подравнивая щетину.

Из колонок доносился бархатный баритон Джонни Кэша, певшего про ковбоя-призрака в небесах. Капитан натянул футболку и свитер, подумав, что, наверное, он выглядит дико: с одной гладкой щекой и другой – небритой.

«Не имеет значения. Побреюсь в машине», – решил он и, захлопнув дверь, стал быстро спускаться по лестнице.

На ходу набрал номер телефона, который появился в записной книжке мобильного только накануне, и сказал:

– Слушаешь милицейскую волну? Ты же все равно об этом узнаешь. Васильевская, 4-45. Жду.

* * *

Рюмина не покидало странное ощущение. Кажется, доктора называют это «дежа вю». Картина преступления, холодная и расчетливая жестокость, с которой оно было совершено, даже сам дом из темно-коричневого кирпича, – все напоминало убийство на Тимирязевской улице.

Слово «совпадение» тут не годилось. Во всем, включая положение тела девушки, угадывалась намеренность, какая-то зловещая нарочитость.

Криминалист Быстрое методично, квадрат за квадратом, «обрабатывал территорию». Рюмин следил за выражением его лица, но не заметил даже тени улыбки. Капитан все же поднял вопросительно брови; в ответ – легкое, но категоричное покачивание головой. Ничего. Зверь не оставил следов.

Рюмин вышел на лестничную площадку, где его ждал Северцев.

– Можешь сделать несколько снимков.. Только побыстрее. Тело сейчас заберут.

Журналист расчехлил «Никон» и скрылся в квартире.

Рюмин поднялся на один пролет, облокотился на подоконник и закурил. Все надо было начинать сначала – придумывать версии и заново строить ход расследования. Пока он не видел ничего, что могло бы объединять убитых девушек, – за исключением личности убийцы. Но личность преступника – это результат, вершина лестницы, на которую он должен взобраться. Где же первые, нижние ступеньки? Рюмин не мог их нащупать.

Капитан выбросил окурок в самодельную пепельницу, вырезанную из алюминиевой банки, немного поколебался и достал новую сигарету.

Из квартиры № 45 вышел Северцев: он осмотрелся, увидел опера и направился к нему. От Рюмина не укрылось, что лицо журналиста стало бледным, руки, застегивающие кофр, дрожали.

– Ну? Что скажешь?

– К-кошмар, – слегка заикаясь, ответил Северцев.

Рюмин кивнул.

– Еще одна жертва… – продолжал журналист. – Чудовищно!

Северцев запустил пятерню в густые каштановые волосы, откинул их назад.

– Но тогда получается, – сказал он задумчиво, – что мы вчера взяли не того?

– Приятно иметь дело с умным человеком, – съязвил капитан. – А я-то уж и не знал, как тебе об этом сообщить.

– Значит, – рассуждал Северцев, словно не замечая сарказма капитана, – Рудаков здесь ни при чем?

– Не совсем так, – возразил Рюмин. – Он не убийца. Это понятно. Но он имеет отношение к убийству. В квартире Лапиной, на зеркале, был его отпечаток. Не мог же он возникнуть из воздуха?

– Да, действительно… Но если убийца не Рудаков, откуда взялся отпечаток?

– Это мы выясним. И довольно скоро, – Рюмин невольно поморщился, представив встречу с владельцем модельного агентства. – Вчера вечером он был не слишком разговорчив – постоянно требовал адвоката. Но сегодня… Обещаю – Михаил Наумович расколется, как гнилой орех.

– С чего бы это? – засомневался Северцев.

– Найдутся методы воздействия.

– Будете ломать ему пальцы?

– Насмотрелся голливудских боевиков? – усмехнулся Рюмин. – Слава богу, мы не в Америке. Мы – страна с древней культурой, – он достал компакт-диск и протянул журналисту. – Рудаков расскажет все, лишь бы эта информация не просочилась в печать. Через тебя, например, – выразительно добавил капитан и подмигнул.

Северцев с опаской взял диск в руки.

– По-моему, это называется шантаж. Вы уверены, что… – он замолчал.

Рюмин почувствовал, что начинает закипать.

– Эй, парень! Ты уже включаешь реверс? Как же наш уговор: эксклюзив взамен на услугу? Если боишься, вытаскивай из фотоаппарата пленку и вали на все четыре стороны!

Журналист, поразмыслив, убрал диск в карман.

– Не волнуйся! – успокоил капитан. – Скорее всего, этого не потребуется. Но на всякий случай надо быть готовым. Сделаешь?

– Я должен посмотреть материалы, – уклончиво отвечал Северцев. – Что на диске?

– Бухгалтерский отчет. Правда, не совсем обычный.

– Хорошо, – согласился журналист. – Когда я смогу написать об убийствах девушек?

– Когда я их раскрою!

Северцев обескураженно уставился на Рюмина.

– Капитан, – осторожно начал он. – Боюсь, к тому времени, когда это произойдет, убийства перестанут быть новостью. Если память мне не изменяет, никто и никогда не находил маньяка по горячим следам.

– Знаю, – остановил Рюмин. – И даже могу объяснить, почему. Основополагающий принцип любого расследования – qui bono? Ищи, кому выгодно. В случае с маньяком мотивацию найти трудно.

– Ну да! – Северцев пожал плечами. – Маньяк убивает потому, что убивает. Какой тут мотив?

– Ты прав, но… К нашему случаю это не относится.

– Что вы хотите этим сказать? – насторожился журналист.

Рюмин снова закурил, глубоко затянулся и обдал Северцева густыми клубами сизого дыма.

– Порезы! – воскликнул он. – И буква «М» на стене!

Журналист покачал головой.

– Не понимаю, что это дает. Убийца следует определенному сценарию, обоснование которого существует лишь в его больных мозгах! Где здесь зацепка?

– Ты упускаешь из виду одну очень важную деталь! – Рюмин поднял указательный палец.

– Какую?

– Педантичность! Убийца не просто следует определенному сценарию, он строго ему следует! Повторяется в малейших подробностях! Почему?

Северцев состроил недоуменную гримасу.

– Откуда мне знать? Я же не маньяк!

– Вот и я пока не знаю, – вздохнул Рюмин. – Но в одном абсолютно убежден – это не случайно. И раны, нанесенные бритвой, и «М», написанная кровью, имеют какой-то смысл. Я должен разгадать, в чем он заключается.

– Тогда вы найдете убийцу?

– Останутся небольшие технические тонкости, – кивнул капитан.

Северцев задумался. Казалось, он что-то вспоминал.

– Наверное, я смогу вам помочь, – наконец сказал он. – Я знаю одну женщину… Она психиатр из института имени Сербского…

Рюмин только отмахнулся.

– Напрасная трата времени. Я несколько раз сталкивался с этими ребятами. Они с умным видом доказывают тебе, что дважды два – пять, причем настолько убедительно, что рано или поздно начинаешь верить.

– Она – очень грамотный специалист, – начал горячиться Северцев, но Рюмин только отмахнулся.

– Как женщина может разобраться в мужских делах? Нет, парень, ты несешь ерунду. Этот убийца – матерый хищник. Тут нужен кто-то, под стать ему, – и капитан ощерился, обнажив острые белые зубы.

Двери лифта с грохотом распахнулись, показались санитары в синей униформе. Один из них нес нейлоновые носилки, другой – черный пластиковый мешок. Санитары молча зашли в квартиру.

Рюмин затушил окурок, спустился на этаж и подошел к местному участковому.

– Родственники так и не появились? – спросил капитан.

Участковый, седой кавказец с аккуратной щеточкой усов, покачал головой.

– Дома никого нет, а рабочих телефонов я не знаю.

– Ладно. Передай им мои координаты: Петровка, 38, 405-й кабинет, капитан Рюмин.

Участковый записал.

Капитан обернулся и взглянул на Северцева.

– Пока ничего не предпринимай. Жди моей команды. И, пожалуйста, не вздумай мешаться под ногами. Договорились?

– Конечно! – ответил журналист. Северцев уже знал, что поступит по-другому.

21

Четыре шага в длину, четыре – в ширину. И пять с половиной – по диагонали.

Камера предварительного заключения на Петровке была вполовину меньше его гардеробной. И несравненно более мрачной.

Рудаков подошел к умывальнику, открыл кран. Тонкая струйка со звоном ударила в старую щербатую раковину. Михаил умылся и по привычке поискал глазами зеркало, но его не оказалось. Никакого стекла, никаких острых краев, никаких колющих и режущих предметов. Только шершавые стены, откидная жесткая полка, умывальник рядом с дверью и унитаз.

Рудаков со злостью стукнул кулаком по раскрытой ладони. Когда он успел наследить в квартире? Как это получилось? Михаил не мог понять. События той ночи представали перед ним, словно в кровавом тумане. Но больше всего пугало то, что он ничего толком не помнил. Что-то было, но что именно? И главное – кто убил Ингрид?

Порой ему начинало казаться, что руки по локоть испачканы в крови. Она течет по предплечьям, скапливается на кистях и тяжелыми темными каплями падает с кончиков пальцев.

«Я… я убил!» – всхлипывал Рудаков и хлопал себя по груди в поисках цилиндрика со спасительным порошком. Но там было пусто. Этот мерзавец Рюмин все отобрал – даже верное средство, помогавшее Михаилу не сойти с ума в последние несколько дней.

Он не ложился – метался по камере, раз за разом мысленно прокручивая в голове картины той ночи. Кровь, Ингрид, неяркий свет ночника, озарявший ужасные раны на прекрасном теле…

Даже в самые черные минуты Михаил не позволял фантазии зайти так далеко. Значит, это было. Наяву. Но остальное? Реальность или вымысел? А может, наркотический бред? Рудаков не находил ответа. Он хотел, чтобы кто-нибудь нашел ответ за него. Сказал, как все было на самом деле. Потому и настаивал на самом тщательном расследовании, в глубине души надеясь, что он окажется ни при чем.

Но только… Отпечаток! Как сказал Рюмин? «На зеркале… Кровью убитой!» Это звучало как приговор.

К рассвету стало немного получше – настолько, что он смог осознать всю серьезность своего положения. Это заставило мозги работать быстрее, постепенно освобождаясь от вязкой кокаиновой пелены.

За маленьким зарешеченным окошком вставало мрачное серое утро. Лязгнула железная заслонка. Через круглое отверстие в двери на Михаила смотрел чей-то глаз.

Рудаков улыбнулся. Он почти успокоился и был готов. Стоило признаться: ночь, проведенная в «одиночке» и без порошка, подействовала отрезвляюще. Кажется, он вспомнил – если только воображение не играет очередную злую шутку.

– Передайте Рюмину – я хочу с ним поговорить! – крикнул Рудаков.

Глаз исчез. Заслонка снова лязгнула, и наступила тишина.

Прошли три томительных часа, прежде чем в замке заскрежетал ключ, дверь распахнулась, и мрачный сержант-конвоир произнес:

– Задержанный Рудаков! На выход!

Его хриплый голос звучал как самая сладкая музыка.

22

Без четверти девять Вяземская поставила свой «Лансер» на стоянку перед воротами института.

Дождь, начавшийся с утра, немного унялся и теперь моросил мелкими холодными каплями. Анна вышла из машины и побежала в пятый корпус. На входе в здание хмурый охранник долго изучал ее пропуск, то и дело переводя взгляд с фотографии на лицо.

Вяземская видела его впервые – наверное, недавно устроился на эту работу.

– Что, непохожа? – нетерпеливо спросила она.

Охранник двумя пальцами степенно расправил кустистые рыжие брови. Анна заметила, что на кончике носа у мужчины торчали несколько жестких волосков.

– В жизни вы лучше. Красивее и моложе… – охранник позволил себе улыбнуться; в следующую секунду его лицо снова стало мрачным и официальным. – Проходите, Анна Сергеевна!

Мужчина трижды стукнул торцом ключа в дверь и только после этого открыл замок. Вяземская устремилась по коридору в ординаторскую; легкий осенний плащик развевался за ее спиной, как шлейф выхлопных газов – за автомобилем.

Скоро должна была начаться пятиминутка. Заведующий, профессор Покровский, страшно не любил, когда сотрудники опаздывали. Анна быстро переоделась, накинула халат и собрала волосы на затылке в пучок. Схватила стопку историй и поспешила в конференц-зал.

Покровский прохаживался перед входом, то и дело поглядывая на часы. Анна на бегу поздоровалась с ним и проскользнула в зал. Она едва успела занять место во втором ряду и положить стопку на колени.

Профессор встал за кафедру, снял очки в золотой оправе и достал коричневый клетчатый платок. Покровский обстоятельно протер стекла и водрузил очки на большой мясистый нос, покрытый сетью багровых прожилок. – Уважаемые коллеги… – начал он. Анна почти не слушала, о чем говорил профессор. Ей не давала покоя одна мысль.

«Ее убили во время секса», – так, кажется, сказал вчера журналист? Вяземская попыталась мысленно представить картину убийства. Девушка раздевается, ложится на кровать, начинается медленная любовная игра. Партнер целует ее… В какой момент появляется бритва? Анна решила реконструировать события с конца. Смертельной стала рана на шее. Точное и уверенное движение лезвия оборвало жизнь.

Убийца одной рукой придерживает голову, другой – делает быстрый и сильный взмах. Из раны фонтаном хлещет кровь, она заливает преступника, девушка бьется и…

«Ноги!» – подумала Анна. Положение жертвы недвусмысленно указывало, что движения ее были ограниченны. Почему?

«Потому, что он в этот момент находился в ней! Максимум, что она могла сделать – это обхватить его бедрами за талию. Поэтому посмертная поза получилась именно такой – с широко разведенными ногами». Вот и разгадка. Хорошо. Что дальше? Как быть с порезами? Несомненно, они были сделаны незадолго до страшного финала, но при каких обстоятельствах?

Вяземская достала лист бумаги и схематично набросала изображение женского тела. Три поперечные полосы на животе. Две – ниже пупка, одна – выше. Три – продольные. Центральная – строго по срединной линии тела, боковые отстоят от нее на одинаковом расстоянии.

Разрезы ровные, нажим на лезвие был равномерным. Как это можно сделать, если девушка отбивается? Практически никак. Любой поворот тела неминуемо привел бы к искривлению пореза, но они были идеально ровными. Значит…

«Значит, и в этот момент он находился сверху», – заключила Вяземская. Картина постепенно вырисовывалась. Девушка легла на кровать. Убийца стал ее ласкать, целовать, вошел в нее… И вот тут-то в его руках появилась бритва.

Анну передернуло. Внезапно она почувствовала ужас, который охватил несчастную от прикосновения к разгоряченной коже холодного металла.

«Он получал от этого удовольствие! Он был внутри нее, может, двигался и одновременно – резал! О боже!».

Анна подумала про Панину. Наверняка и с «безумной Лизой» было так же. Маньяк занимался с ней любовью и рассекал кожу, наслаждаясь выступающей кровью и содроганиями ее тела. Да, пожалуй, так.

Воспоминание о пережитом насилии какое-то время дремало в мозгу Паниной. Память почти полностью вытеснила его, пока в один день… Точнее, в одну ночь оно вдруг снова не вспыхнуло с бешеной силой.

Возможно, муж повел себя как-то необычно. Сделал движение, походившее на движение маньяка, или шепнул что-то похожее. Сработала эмоциональная память – Панина взяла бритву и убила его.

Вяземская уставилась на рисунок. Что-то не складывалось. Где-то ее рассуждения давали сбой. Логическая стройность нарушалась, и причинно-следственная связь дыбилась уродливым горбом. Что же не так?

Царапины – вот что не вписывалось в общую картину. Панина сама нанесла себе царапины, и это было ей приятно – Анна хорошо помнила выражение блаженства, застывшее на ее лице. И оргазм – ведь он был! Странная двойственная реакция на воспоминание о насилии. В одном случае – убийство, в другом – сексуальное наслаждение.

Вяземская машинально пожала плечами. «Тяга к страданию заложена в человеке изначально, особенно – в женщине, поскольку она, в отличие от мужчины, существо не столько интеллектуальное, сколько эмоциональное. Все эти «бабьи» скандалы, капризы, ссоры, – не что иное, как повод для нравственных переживаний, необходимое средство энергетической подпитки. Звучит парадоксально, но зачастую женщина хочет, чтобы ей причинили боль, унизили и растоптали ее личность. Так, через боль и страдание, происходит очищение и возрождение того невероятно сложного и тонкого механизма, каким является женская психика. А сочетание боли физической и душевной на фоне сексуального возбуждения в совокупности дают потрясающе широкую палитру эмоций, заставляет звучать все струны – мощным, хотя и разрешающимся в миноре аккордом».

Анна невольно улыбнулась. «Нет, скорее – септаккордом, где-то посередине между минором и мажором. Изменчивость, половинчатость, недоговоренность. Пресные слезы, зыбкое промежуточное звено между горькими рыданиями и радостным смехом.»

Видимо, и царапины можно было объяснить – пусть не с научной, но чисто женской точки зрения. Однако такое объяснение Вяземскую не устраивало. Туманным материям не место в официальных документах, вроде истории болезни.

Информация о Паниной была явно недостаточной, и Анна решила покопаться в архивах – сразу, как только закончится пятиминутка.

Профессор уже начал покашливать – это служило условным сигналом, что он близок к завершению своей речи.

– И вот на это, уважаемые коллеги, я бы хотел обратить ваше пристальное внимание. Спасибо!

Врачи встали и потянулись к выходу. Анна подождала, пока все выйдут, и подошла к Покровскому.

– Валентин Власович! – сказала она тоном школьницы, просящей учителя отпустить ее с уроков. – Вы позволите мне немного поработать в архиве?

Профессор снял очки и снова принялся полировать стекла клетчатым платком. Вяземская подозревала, что таким образом старик просто выгадывает время, необходимое для обдумывания ответа. Старая уловка. Нехитрый трюк.

– В архиве? – наконец переспросил он. – Что за надобность?

Архив института располагался в подвале главного корпуса. Доступ к нему никогда не был свободным: слишком много там хранилось документов, не подлежащих широкой огласке.

– Я хочу поработать с материалами уголовного дела одной из пациенток, – уклончиво отвечала Анна.

– Какой именно?

– Елизаветы Паниной.

Покровский смешно почмокал губами.

– А-а-а, «безумная Лиза»? Чем же она вас так заинтересовала?

– Да так… – стараясь говорить как можно беспечнее, сказала Вяземская. – Появились кое-какие вопросы.

Покровский осторожно взял Анну за локоть.

– Голубушка! Мой вам совет – больше занимайтесь практическими делами. С Паниной как раз все более или менее ясно. За шесть лет пребывания в клинике ее случай достаточно хорошо изучен. Найдете вы ответы на свои вопросы или нет – большого значения это не имеет. Она все равно останется здесь. До самого конца.

– И все-таки, Валентин Власович… – Вяземская просительно заглянула профессору в глаза.

Старик не мог устоять перед молодой красивой женщиной.

– Ну конечно, конечно, дитя мое, – он потешно замахал руками. – Любопытство – страшное искушение. Самый лучший способ борьбы с искушением – это поддаться ему. По себе знаю – я ведь тоже когда-то был молодым. – Покровский расправил плечи и горделиво задрал подбородок. – И красивым, – многозначительно добавил он после паузы.

– Профессор! Полагаю, что прошедшее время здесь неуместно, – польстила Анна. – На мой взгляд, вы – мужчина в полном расцвете сил.

Покровский радостно улыбнулся. В этот момент он был похож на ребенка, получившего долгожданный новогодний подарок.

– Знаю, что преувеличиваете, но как приятно! Напишите заявку, я завизирую. Но только, – он снова стал серьезным и строгим. – Прошу вас, не забывайте: копание в прошлом иногда бывает опасным.

– Я учту, – кивнула Анна. – Спасибо, Валентин Власович!

Через полчаса Вяземская вошла в помещение архива. Архивариус, тщедушный старичок с трогательным венчиком седых волос и стальными глазами средневекового инквизитора, изучил заявку и через несколько минут принес серую картонную папку. Анна устроилась за свободным столом, положила рядом блокнот и ручку и открыла дело Паниной.

Пожелтевшие страницы загадочно шелестели. Они словно намекали, что хранят некую тайну, но раскрывать ее не торопились.

Анна углубилась в работу.