Текст книги "Шериф"

Автор книги: Дмитрий Сафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ты совсем рехнулся, – медленно проговорил Волков. – Совсем с катушек сошел.

– Я рад, что ты это понимаешь. Поэтому, будь добр, сделай одолжение: и мне, и – в первую очередь – себе. Не зли меня по пустякам. И не вздумай шуметь.

Баженов еще раз окинул взглядом участок: не забыл ли он чего в спешке? Вроде ничего не забыл. Ну а раз так– вперед! Время не ждет.

– Сиди тихо! – повторил он и пошагал к двери.

– Эй! – окликнул его Волков.

Шериф резко обернулся, поднес палец к губам:

– Тссссс!

На лице его снова появилась улыбка. Вот только улыбкой назвать ее было нельзя: губы едва заметно дрогнули, но глаза оставались пустыми, как две дырки. Как две маленькие штольни.

Шериф подмигнул и вышел. Волков слышал, как дважды повернулся ключ в замке.

* * *

Баженов вышел на крыльцо и услышал жизнерадостный голос, доносящийся из динамика:

–…реагирует на малейший свет, звук, шевеление воздуха! – Было отчетливо слышно, как Тамбовцев причмокнул, словно рассказывал о каком-то необычайно вкусном блюде, мечте любого гурмана. Но, вместо долгожданного рецепта, в динамике раздалось: – У больного начинаются неконтролируемые судороги, все мышцы напрягаются сверх всякой меры, тело изгибается дугой. В такие моменты можно класть на него бетонную плиту весом в пять тонн, и он все равно не прогнется. – Шериф усмехнулся: живо представил себе эту картину – изогнувшееся в судорогах тело, над ним висит бетонная плита, и Тамбовцев, махая рукой, громко командует: «Майна!» – У больного начинается неконтролируемое мочеиспускание и дефекация. У мужчин – эякуляция. То есть семяизвержение, только это совсем не так приятно, как обычно. Вот так, дорогие мои. Но это еще не все…

Еще полчаса, как минимум, он продержится. Пусть нагнетает: кашу маслом не испортишь.

Он взглянул на часы: без пятнадцати шесть. Надо заскочить домой – ненадолго, вправить мозги Настасье, пусть сидит дома, что бы ни случилось. И Ваську чтобы никуда не отпускала.

СТОП! Шериф застыл на месте. А ведь Васька куда-то ушмыгнул с самого утра. Где он может быть? На школьном дворе? Вряд ли, там собираются ребята постарше: таких, как Васька, они в свою компанию не принимают. Куда он еще мог пойти? С новой рогаткой?

То, что у Васьки есть новая рогатка, Шериф знал точно. Ему не обязательно было ее видеть, он просто знал об этом, и все. На то он и Шериф. Если он знает все обо всех жителях Горной Долины: кто с кем спит, кто что ест и кто чем дышит, то уж про родного сына ему были известны самые незначительные мелочи.

В «дальний» лес! Стервец наверняка пошел в «дальний» лес! Черт! Только бы он не успел дойти до поляны, той, где заброшенная штольня! Черт!

Сейчас Баженов ругал себя на чем свет стоит. Все это миндальничание с Волковым казалось ему пустой тратой времени.

Надо было подойти к нему, когда он сидел на лавке перед участком, между Мамонтовым и Качаловым, приставить дробовик ко лбу – в самую середину – и выстрелить, посмотреть, какого цвета у него мозги. Сэкономил бы пару драгоценных минут.

Какой-то страшный, черный порыв охватил его, но лишь на несколько мгновений. Он перевел дух и застыл, потрясенный.

Что я такое говорю? «Приставить дробовик ко лбу»? Что со мной происходит? Неужели «дыра» в моей голове растет? Неужели я становлюсь таким, как и предсказывал этот поганый Микки: бешеным псом, которого необходимо пристрелить, пока он не натворил бед?

Шериф почувствовал, как покрывается липким холодным потом. Из подмышек пот струился в рукава, неприятно холодил локти и вот уже добрался до запястий. Из паха пот стекал по ногам и заливал сапоги, Баженов явственно услышал, как там захлюпало, словно он зачерпнул воды, переходя вброд глубокий ручей.

Ладони взмокли. Он медленно поднес их к лицу. Что это? Его передернуло. Что это?! Это не пот вовсе! Это… кровь!!! На мгновение ему померещилось, что его руки испачканы свежей, дымящейся кровью.

Шериф вскрикнул и покачнулся. Он зажмурился, а когда наконец нашел в себе силы вновь открыть глаза, видение исчезло. Руки как руки, никакой крови.

Он тяжело вздохнул и сел в уазик. Потянулся к ключам, торчавшим в замке зажигания, и замер. Медленно… медленно перевернул руку ладонью вверх. Нет. Никакой крови.

Он завел двигатель, включил передачу, нажал на газ. Его дом был следующим по Центральной улице, на другой стороне, но Баженов давно уже отвык ходить пешком, по городу и за его пределами он передвигался только на верном «железном коне». Он ехал, смотрел по сторонам, в зеркало заднего вида и с удовлетворением отмечал, что на улице – сколько он мог видеть, от самой Головы и до кладбища – никого нет.

Правильно! Сидите дома. Бешеный пес вышел на улицу – крутилось у него в голове, и чей-то голос, очень похожий на тот, который однажды сказал: «Зовите меня Микки…», ехидно повторял: «А ведь бешеный пес – это ты». Потом – нараспев, сладострастно: «Бешеного пссс-а-а-а…», а потом – громко, отрывисто, словно лаял: «ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ!».

* * *

Нет. Не получается…

Ружецкий посмотрел на себя в зеркало. На лбу и кончике носа выступили капельки пота, маленькие, блестящие, как бисер, которым была вышита ее кофта. Как ее звали? Ту, последнюю? Марина? Лариса? Что-то похожее, трехсложное греческое имя с морской тематикой: Марина – значит «морская», Лариса – «чайка».

Он попробовал сосредоточиться. Вода текла в раковину шумной струей, скрадывая посторонние звуки.

Он облизал кончики черных усов. Соленые. На верхней губе у него наверняка такие же бисеринки пота, как на лбу и носу.

Да… да… Этот бисер на кофте. Сначала она сняла кофту, и Ружецкий увидел лифчик леопардовой расцветки. Не совсем то, чего бы ему хотелось. Ему больше нравится классическое, белое белье. Даже не просто белое – белоснежное, оно так красиво смотрится на загорелом поджаром теле.

Правда, эту Марину-Ларису нельзя было назвать загорелой. И уж тем более – поджарой. На вид ей было лет тридцать пять. Может, на самом деле ей было меньше, что поделаешь, женщины ее профессии быстро стареют. Очень быстро.

Ружецкий запомнил короткий ежик у нее под мышками. Это выглядело не очень аккуратно, но по-своему Трогательно. Этак по-домашнему, словно у нее давно уже не было мужчин, а для себя бриться лень.

На самом деле у нее конечно же был мужчина. Возможно, всего лишь пару часов назад, но это ничего не меняло. Ему хотелось видеть в ней домохозяйку-простушку, не слишком избалованную радостями секса.

Ружецкий напрягся и ускорил движения.

А потом… Потом она сняла джинсы. Фу, черт! Почему женщины почти перестали носить юбки? Юбки и чулки, с ажурной резиночкой, охватывающей середину бедра? Тогда бы он попросил ее не снимать чулки, подтянутая нейлоном ножка выглядит куда привлекательнее, но у этой коровы (Марины-Ларисы) под джинсами конечно же оказались колготки. Черные переливающиеся колготки с отвисшей мотней, сквозь которую просвечивали такие же леопардовые трусы. Затаившийся хищный зверь в ночном сумраке джунглей. Ха!

Он заработал быстрее.

Слава богу, колготки она стянула достаточно быстро и бросила на пол. Черным бесформенным комочком они застыли рядом с ножкой кровати.

Потом была пауза: она уходила в ванную комнату. Ружецкий слышал пение воды в трубах и шипение душа. Потом туда же отправился он, а когда вернулся, Марина-Лариса лежала, укрывшись до подбородка одеялом.

Тогда он заставил ее снова одеться – исключая, разумеется, эти отвратительные колготки! – и снова медленно раздеться, что она и сделала, по-дурацки закатывая глаза и неумело покачивая полноватыми бедрами. Хорошо, что она не поворачивалась спиной, а все время смотрела на него, плоская отвисшая задница с «апельсиновой коркой» – это не то, что может его возбудить.

Да, пожалуй, момент раздевания – пусть это выглядело всего лишь как жалкая пародия на стриптиз! – был самым волнующим. У него даже встал – без «гуманитарной помощи», как он это называл, – чего давно уже не случалось.

Правда, она все время торопилась как на пожар. Едва увидев его затвердевший кол, она бросилась разрывать обертку презерватива. И при этом постанывала, кряхтела и причмокивала, словно предвкушала невиданное доселе удовольствие.

Дура! Кого ты можешь обмануть своим сопением?

Ружецкий с ожесточением задвигал рукой и крепко сжал ноги.

Он остановил ее и показал на свои соски. Марина-Лариса понимающе кивнула и принялась их облизывать и покусывать, но опять как-то чересчур суетливо. Все не так!

Не то чтобы на него было трудно угодить, вовсе нет. Просто… Это отрыжка его счастливой семейной жизни. Всякий раз, когда Марина-Лариса-Света-Катя-Надя-Жанна начинала торопиться, он слышал голос своей жены, недовольный и презрительный: «Ну, давай быстрее! Когда же ты, наконец, кончишь?»

Ружецкий перевел дух и облизал усы. Воспоминание о жене было совсем некстати. Левой ничего не получится.

Три года назад, в одну из своих регулярных поездок в Ковель он подцепил «трипак». Тамбовцев, оглядев его распухший пенис, рассмеялся и сказал: «Надо руки менять, голубчик! Смотри-ка, член у тебя смотрит вправо, и писаешь ты небось немного вправо, – значит, и дрочишь правой рукой. Хочешь, чтобы он висел ровно, как у слона хобот – поменяй руку!» Он тогда еще покачал головой и добавил: «Молодежь, всему-то вас учить приходится». Но «трипак» вылечил.

Странно, раньше эта простая мысль не приходила Ружецкому в голову. Для того чтобы знать, иногда достаточно просто видеть. Потом Тамбовцев рассказал ему много подобных примочек – и про мужчин и про женщин, оказывается, как много можно понять, внимательно рассмотрев человеческое тело. Еще больше – изучив привычки, жесты, позы, зоны и так далее. Можно даже приблизительно подсчитать количество постоянных партнеров, бывших до тебя, их предпочтения и вкусы. Человек – словно большой камень, научись читать знаки, оставленные на нем. О, это самая интересная история!

Правой удобнее. Привычнее. Он поменял руку.

Марина-Лариса умело надела на него презерватив: ртом. Пожалуй, это было единственное, что она сделала умело. Все остальное – как-то не очень.

Ружецкий давно уже вывел для себя главное отличие секса от онанизма. Все дело в ритме. Когда ты один, чего тянуть резину? Побыстрее разгрузился, и все. В сексе же самое приятное – неспешность. Движения должны совпадать с дыханием. Или даже – быть медленнее. Чем медленнее, тем лучше.

Удивительная вещь: при такой разнице в темпе оба процесса длятся примерно одинаково. Иногда даже с партнершей получается быстрее. Да почти всегда, исключая, разумеется, жену. Его жену.

Марина-Лариса тоже была хороша. Залезла на него и поскакала в таком бешеном темпе, словно скатывалась на заднице по длинной лестнице, честно подпрыгивая на каждой ступеньке. Груди болтались, как полупустые мешочки с крупой, крашеные волосы облепили лицо, она отдувалась, когда они попадали в рот: «Пуфф! Пуфф!», и это могло бы продолжаться долго, очень долго, если бы Ружецкий не обхватил ее за плечи, крепко прижал к себе и несколькими уверенными, глубокими движениями не завершил дело.

Он дернулся и зажал пальцами нежную кожу крайней плоти, чувствуя, как она наполняется горячим семенем. Фу-у-у! Все! Смерть от спермотоксикоза откладывается как минимум на два дня.

Он часто думал: а как же обходится без секса его благоверная? Он-то хотя бы раз или два в месяц ездит в Ковель, заполняя промежутки занятиями в кружке «Умелые руки», а она? Она ведь все время сидит дома, почти никуда не выходит.

Ну да, конечно, – он усмехнулся, – в ее комнате висит над кроватью плакат с изображением Микки Рурка. (А под кроватью – стоит свечка. Еще один смешок.) Хороший актер. Может быть, и человек интересный. Может быть. Но Ирине он является только в своей бумажной ипостаси. А как же человек из мяса, костей и кожи? Обычный мужчина, пусть не такой красивый и обаятельный, как Рурк, пусть без татуировок на мощных бицепсах, пусть без этих каштановых прядей, но живой, теплый, колючий, с нормальным членом между ног? Неужели для нее это ничего не значит?

Иногда, правда, он делал попытки переспать с женой, но почти все они оканчивались неудачей.

Когда он пробивался наконец сквозь все эти: «Не хочу», «Я устала», «У меня еще полно дел», «У меня голова болит», «У меня месячные», «У меня нет настроения», «Сейчас начнется новая серия „Санта-Барбары“, „Я хочу спать“ и так далее, то слышал: „О боже! Ты все делаешь не так!“, „Да нет же, не туда!“, „Положи руку мне на грудь!“, „Никогда не трогай мою грудь! Это мне мешает!“, „Что ты меня мусолишь мокрыми губами?!“, „Не трогай мои волосы! Я сегодня мыла голову!“, и, как всегда, финальным аккордом: „Ну, давай быстрее! Ты все или еще нет?“

Отличный секс, дорогая! Спасибо тебе!

Ружецкий умылся и снова посмотрел в зеркало. И самое страшное… Самое страшное то, что он уже ко всему этому привык. Они давно уже… Как давно? Ну да, с того момента, когда Ирина забеременела Петей. Так вот, с того самого времени они не жили по-другому. А это, худо-бедно, десять лет.

Ружецкий завидовал Шерифу. И чего он, дурак, в свое время не женился на Настасье? Да, конечно, Ирина была самой красивой, и за ней все бегали. Ружецкому льстило, что она выбрала именно его. Поначалу. Но очень скоро он понял, что красота – это не самое главное для нормальной семейной жизни. В красивые бутылки разливают самое дешевое вино. Они с Ириной живут как соседи. Одно только название – муж и жена. А на самом деле…

Вот у Кирилла – жена. Настасья, если верить рассказам Баженова, постоянно его хочет. И главное не то, что постоянно хочет. А то, что хочет именно его. А он – ее. И живут счастливо… Чего еще надо? В конце концов, люди женятся только для двух вещей: чтобы трахаться сколько душе угодно и чтобы было с кем встретить старость. Дети получаются сами собой, когда трахаешься. Дети – это, конечно, прекрасно. Как говорят: «Дети – цветы жизни». Но… Скорее, не цветы, а листья. Подует холодный осенний ветер – старость – глядь, а листьев-то уже и нет. Улетели. У них своя жизнь, ничего с этим не поделаешь. Дети не могут – и не должны – жить ради родителей, они живут ради своих детей. Все крутится, все идет своим чередом. И с кем же ты останешься? В своей одинокой холодной старости? Неужели не понятно? С тем человеком, с которым всю жизнь делила постель. С которым всю жизнь трахалась. Больше не с кем.

Старики, в которых жизнь теплится едва наполовину, вместе образуют один маленький полноценный огонек, который не так-то просто задуть. А мы… Обманываем друг друга. Постоянно. Без конца. Ради чего? Ради Пети? Но это – еще один обман. Самый большой. К тому же – тем самым мы взваливаем на него часть собственной вины за неудавшуюся жизнь, а это нечестно по отношению к сыну.

Да-а-а… Ружецкий вздохнул, застегнул штаны, выключил воду и вышел из ванной.

* * *

Он прошел на кухню. Ирина читала журнал и пила чай с бутербродами. Демократичная еда: каждый намазывает себе бутерброд сам. И никаких претензий.

Было около двух часов, время обеда, но Ружецкий не заметил на плите ни кастрюль, ни сковородок.

– А… что-нибудь посущественнее бутербродов… сегодня будет? – спросил он.

– Если хочешь, готовь сам. Я занята, – ответила Ирина, не отрываясь от журнала. – И вообще, я так устала от этой постоянной готовки! Попробовал бы ты покрутиться целый день у плиты!

– Я забыл уже, когда видел тебя у плиты. Позавчера обед готовил я, если ты помнишь. В воскресенье – приходила твоя мама, сварила борщ и пожарила котлеты.

– Тебе надо было жениться на ней, – парировала Ирина. – Всегда был бы сыт.

У нее на все готов ответ. А у меня – одни вопросы. Вопрос – это минус, ответ – это плюс. Я – в дерьме, она – в шоколаде.

Ружецкому не хотелось ругаться. Возможно, еще полчаса назад он стал бы наливаться краской, наверное, даже стукнул бы по столу, прикрикнул на нее. О, Ирина бы в долгу не осталась! Голосом ее Бог не обидел. Как говорил Тамбовцев, у которого на каждый случай была готова смешная и немного похабная прибаутка, «Голос – как на жопе волос, тонок и нечист».

«Да, – Ружецкий улыбнулся своим мыслям, – тонок и нечист».

Но сейчас, после сеанса массажа в ванной, он был настроен более благодушно.

Да и черт с тобой! Жри свои бутерброды.

Через плечо он заглянул в журнал, который читала Ирина. Журнал был открыт на странице кулинарных рецептов.

Ружецкий попробовал угадать, какой из них приглянулся его… соседке.

Наверняка вон тот яблочный штрудель. Она его приготовит в воскресенье. С самого утра по всему дому будет стоять аромат свежей сдобы и запах антоновки. А-а-а! Вкусно! Но… Не мылься, Ружецкий, мыться не будешь. Все сожрут ее подруги, попивая ликер и нахваливая ее на разные голоса: «Ах, Ирочка, как вкусно! Вот ведь повезло твоему дураку: умница, красавица, а уж хозяйка какая! „Ммм!“. Противное чмоканье, пальцы собраны в щепоть, губы сложены куриной гузкой, и это дурацкое чмоканье. Ммм! Ммм! Ирочка, золотце! И еще по одной рюмке – хлоп! И снова – нахваливать друг друга: „Да какие же мы хорошие, да каким же уродам мы достались…“ Росомахи! И каждая про себя думает, что она – самая лучшая. Самая умная и самая красивая. И вокруг нее вращается Солнце и прочие светила. Убожества! Любая ковельская проститутка лучше всех вас, вместе взятых, потому что знает себе цену и не пытается продать мшавину между ног по цене божьего дара. Тьфу!

– Приятного аппетита, дорогая! – Ружецкий развернулся и пошел прочь с кухни.

Пожалуй, наскоро поем у Белки. Там же и выпью.

Он запустил руку в карман джинсов: денег было немного, но ему хватит. Он не будет напиваться, просто чуть-чуть выпьет.

Ружецкий просидел у Белки почти два часа, ушел из заведения незадолго до того, как туда ввалилась мамонтовская компания, поэтому драку конечно же не видел. (И даже если бы видел, встревать не стал.)

В четыре он был уже дома, сытый и довольный, под мышкой зажата бутылка Белкиного дистиллята. Он поднялся в свою комнату, на второй этаж (они с Ириной давно уже жили в разных комнатах: соседи, что тут скажешь?), выпил еще немного и незаметно для себя уснул. Он не почувствовал запаха болотной гнили, заполнившего весь дом.

* * *

Баженов открыл калитку, вытер об решетку налипшую на сапоги грязь, громко топая, медленно поднялся по трем ступенькам крыльца и толкнул дверь.

Он всегда поднимался на крыльцо медленно и громко топал, словно предупреждал домашних: «Я иду. Самый главный зверь в лесу, если вы понимаете, о чем идет речь, возвращается в свою берлогу». Четкие приоритеты – вот что он считал главным в семейной жизни.

Правда, его жена никогда и не претендовала на лидерство, но при этом никогда и не чувствовала себя в чем-либо ущемленной. Она знала, что от Кирилла всего можно добиться: надо только правильно выбрать тон и улучить нужный момент. К мужчине нужно относиться ласково и бережно, как к больному ребенку, если ему хочется играть роль главы семьи – ради бога! Пусть играется! Все равно он сделает так, как она хочет, без крика и этих изматывающих скандалов. К тому же кричать на Кирилла – себе дороже, она видела, что бывает с теми, кто осмеливается ему перечить. А ведь это все были здоровые и сильные мужчины, ее-то, пожалуй, он и убить может. Под горячую руку. Правда, жалеть потом будет. Но сгоряча может. Если она не уймет беса противоречия, стучащего острыми копытцами в сердце каждой женщины. Но с бесом Анастасия Баженова справлялась не менее умело, чем с мужем.

Она стояла на веранде, молитвенно сложив руки, и внимательно слушала проповедь Тамбовцева: к тому моменту накал страстей в его речи достиг высшей точки. Шерифу речь старого дока больше напоминала вечернюю сказку, одну из тех, которые в годы его детства читал по радио дядюшка Римус, с небольшой поправкой – дядюшка Римус никогда не читал ТАКИХ страшных сказок.

– …больной задыхается, – XXXX-Х! – очень натурально изображал Тамбовцев, – ему не хватает воздуха, язык чернеет, распухает и вываливается изо рта…

– Это правда, Кирилл?

Шериф подошел, обнял ее за то место, которое они по обоюдному согласию называли талией, и поцеловал.

– Васька дома?

– Дома, слава богу. Только что пришел.

Отлично. Одной проблемой меньше. Все-таки гораздо спокойнее – И СВОБОДНЕЕ – себя чувствуешь, зная, что твои близкие в безопасности.

«Крепкий тыл – основа фронта» – так говорил в армии их комбат. Всем хотелось служить в десанте, пограничных войсках или морской пехоте, лицом к лицу с настоящей опасностью. Но Баженов попал в обычную тыловую часть, служил водителем на «хлебовозке». Потом уже, на собственном опыте, он неоднократно убедился в правоте слов комбата – старого тридцатисемилетнего мужика, как казалось тогда. Сейчас ему самому тридцать шесть, и про крепкий тыл он знает не понаслышке. «Крепкий тыл – основа фронта».

– Не волнуйся. Я разберусь. Ты, главное, сиди дома и Ваську никуда не пускай. Даже в туалет. Пусть мочится с заднего крыльца.

Как был, в сапогах, он прошел в комнату. Некогда было снимать.

Сын сидел на диване, забившись в угол.

– Васька! Все в порядке?

Сын, обычно такой разговорчивый, только кивнул. Шерифу не понравилось выражение его лица. Какое-то испуганное. Он подошел, присел рядом.

– Что с тобой?

Васька помотал головой. Это должно было означать: «Ничего».

Анастасия видела комочки земли, упавшие со знаменитых ковбойских сапог мужа, но не сказала ни слова. «Значит, у него была причина так сделать. Мне легче убрать, чем ссориться».

– Что случилось? – повторил Баженов. Васька молчал.

– Испугался, наверное. Вон, по радио какие ужасы передают. Тамбовцев небось опять с утра «на кочерге». Ишь, как старается, – подала голос Анастасия.

– Угу… – Шериф потрепал сына по голове. – Не бойся. Я контролирую ситуацию. – Любой мужчина хочет быть героем для своего сына. У Баженова это получалось. И он очень этим гордился.

– Ну ладно. Вернусь, поговорим. – На языке у Шерифа крутился какой-то вопрос, который он хотел задать сыну. Что же он хотел спросить? Забыл. Черт возьми, напрочь забыл. Иногда это бывает.

– Ты… это, Василий. Остаешься за старшего. Следи, чтобы мама никуда из дому не выходила. И сам никуда не уходи: кто ее будет защищать, если вдруг прибежит бешеная собака? – Шериф уже верил в эту байку про бешеную собаку так, словно не сам ее придумал час назад.

Васька кивнул.

– Ну пока! – Баженов встал с дивана и направился к выходу. В дверях коснулся жены – просто положил тяжелую руку ей на плечо.

Она протянула ему сверток в промасленной бумаге. Он знал, что там лежит: бутерброды. Молча взял и пошел дальше. Никаких «спасибо» и «пожалуйста»: она не для того делала бутерброды, чтобы услышать «спасибо», просто знала, что он с утра еще ничего не ел, и этой причины было достаточно.

На крыльце он остановился, похлопал себя по карманам. Она достала из передника пачку сигарет и протянула мужу.

Шериф поскреб красный обветренный подбородок с пробивающимися иголками щетины и сказал:

– Ты не бойся. Я справлюсь.

– Я знаю, – ответила она.

Возможно, если бы она знала, что это – их последний разговор, то бросилась бы ему на шею, начала причитать, ахать и охать… Но скорее всего, нет. Она бы так и стояла на месте, вытирая полинявшим передником красные натруженные руки. У нее никогда не было чувства, что они чего-то НЕ УСПЕЛИ. У них все было ХОРОШО.

– Пока, – сказал Шериф и, не оглядываясь, пошел к машине.

Часы у него на руке показывали десять минут седьмого.

* * *

– Ну вот, пожалуй, и все, что я вам вкратце хотел рассказать про бешенство…

У Левенталя округлились глаза. «Вкратце»?!! Старый дурень болтал без устали час с лишним и, если бы он время от времени не щипал его за локоть, вещал бы еще столько же.

Левенталь не стал ждать милостей от природы, он запрыгнул Тамбовцеву на колени, оттеснил от микрофона и сказал:

– Спасибо Валентину Николаевичу за полезную и содержательную лекцию.

– Да ухожу, ухожу, – пробурчал Тамбовцев, выбираясь из-под тщедушного Левенталя. Его переполняло ощущение хорошо сделанного дела. Теперь – он был уверен на сто пятьдесят процентов, как любил говорить Шериф, – никто и носа не посмеет высунуть на улицу. Конечно, кое-где пришлось приврать. Откровенно говоря, он ни разу не видел больного бешенством. Больную собаку – видел. Восемнадцать лет назад. А человека – нет. И уж тем более он напрочь забыл все симптомы этой страшной болезни. Когда-то он учил это в институте…

В институте… Одно из самых ярких воспоминаний – первое занятие по анатомии. На столе из блестящей нержавейки лежит мужской труп, и девчонки сразу делятся на три неравные группы: первые, самые многочисленные, стараются не смотреть на синий сморщенный член, вторые, их поменьше, смотрят с любопытством, а две оторвы – самые прожженные, он это понял с самого начала, так потом и оказалось, – деловито переворачивают его пинцетом, выражение их лиц говорит: «Ничего особенного».

Про бешенство он помнил только то, что это – страшная и неизлечимая болезнь. И еще – слово «водобоязнь», лежащее на полке памяти где-то неподалеку от «бешенства».

В конце концов, на что человеку дана фантазия? А она его сегодня не подвела.

Не зря выпил. Для вдохновения. Пошло на благо: все, до последнего грамма.

Тамбовцев наклонился – при этом он весь покраснел и коротко хрюкнул – и галантно поцеловал пухлую ручку мадам Золовкиной.

– Валентин Николаевич! – Золовкина говорила шепотом, но все равно как-то ухитрялась пищать. – Вы не проводите меня до дома? А то я одна боюсь.

Тамбовцев подкрутил несуществующие усы и, молодцевато тряхнув седой головой, ответил:

– С удовольствием, Татьяна Александровна! – Он сложил калачиком левую руку и повернулся к ней. – Вот только… Одно маленькое «но»… Ваш муж, мой шер, он такой ревнивец… Что он скажет, увидев нас вместе?

– Да ничего не скажет, – махнула рукой Золовкина. – К вам-то уж точно ревновать не будет.

«Старая корова! Молотом – в лоб, серпом – ниже пояса. Неужели я настолько стар, что ко мне нельзя приревновать?» – с досадой подумал он, а вслух сказал:

– Спасибо за комплимент, благоуханная!

Золовкина украдкой обнюхала подмышки, от Тамбовцева это не укрылось. Он снова повеселел.

Один-один. Натуральная корова! Когда-нибудь ты поймешь, что я был самым галантным кавалером в твоей скучной жизни. Вон муженек-то твой перепугался. Не пришел тебя встретить. И только доблестный рыцарь Тамбовцев оказался настолько благороден, что согласился доставить твою тушу до дома в целости и сохранности. Когда-нибудь ты это поймешь. Но будет поздно! По сути дела, уже поздно. Мое сердце отныне принадлежит другой.

– Пойдемте, Татьяна Александровна. Она взяла его под руку, и они медленно побрели по школьному коридору. Часы на стене показывали четверть седьмого. До того момента, когда город полностью погрузился в черное, убийственное безумие, оставалось всего несколько часов.

* * *

Шериф проехал вдоль Центральной улицы и не увидел никого. Изредка на шум мотора отдергивались занавески на окнах, и за стеклом мелькало чье-то испуганное лицо, но тут же занавески задергивались снова, и лицо исчезало.

Даже собаки лаяли приглушенно: хозяева выгнали их из будок и заперли в сенях, опасаясь бешеного пса.

Хорошо. Пока все идет, как надо. Мне будет спокойнее, если все будут сидеть по домам. Пусть городок вымрет, как перед набегом индейцев, Шериф сам разберется, что к чему.

Баженов медленно катил по Горной Долине. На перекрестках он притормаживал и внимательно оглядывал переулки. Пусто! Молодец Тамбовцев! И он – тоже молодец. Версия с бешенством прокатила на «ура». Когда он на все сто пятьдесят процентов будет уверен, что город на замке, тогда выступит в сторону «дальнего» леса, чтобы перекрыть дорогу этой светящейся дряни.

Баженов доехал до конца Центральной и по Пятому переулку повернул направо, на первом перекрестке – снова направо.

Улица Ленинского комсомола была пустынна. Ни звука, ни лая, ни голоса. Впрочем, голос был. Левенталь говорил, что на сегодняшний день радио Горной Долины прекращает свою работу, а еженедельный концерт по заявкам состоится в другой день, о чем он сообщит дополнительно.

Шериф задумался. Он как-то упустил из виду это обстоятельство, не принял вовремя решение: где бы ему хотелось видеть Левенталя – дома или за пультом радиоузла? Где бы он был полезнее?

А, черт с ним. Пусть бежит домой. Все должно быть по-настоящему. Шутки закончились.

Баженов продолжал объезд городка. Проехав – от Ног до Головы – улицу Ленинского комсомола, Шериф свернул налево.

Московская. Самая тревожная, с ней всегда больше всего хлопот. Понятно, почему – из-за Белки.

Баженов прокатился мимо больницы. На крыльце – никого. Этот новый док, как его там? Пинт. Наверное, он все-таки хороший парень, не имеющий к зловещей штольне никакого отношения. Ведь он его проверил. Нормальный, живой человек. Может ссать, как все. Наверняка у него красная кровь, серые мозги и сизые кишки, как у всех нормальных людей, но ведь не будешь вспарывать живот или проламывать голову для того, чтобы убедиться в этом. Гораздо проще попросить помочиться. Всего лишь только помочиться, что он и делал со всеми приезжими вот уже десять лет подряд. И ведь никто не отказывался (а как тут откажешься, Шериф умел убеждать), правда, после принудительного мочеиспускания у людей почему-то пропадало желание ехать в Горную Долину… Но ведь это– только к лучшему, не так ли? Пожалуй, новый док был первым, кто не передумал. Видимо, ему сильно приспичило. Но зачем?

Может, есть какая-то связь между приездом Пинта и тем, что происходит в заброшенной штольне? Шериф чувствовал, что есть. Но какая? В штольне возникло свечение, потому что Пинт приехал? Тогда его надо немедленно к ногтю. Правда, пока не заметно, чтобы у нового дока имелись злые намерения… но ведь и у Микки их вроде бы не было. До поры до времени.

А может, наоборот: Пинт приехал потому, что свечение возникло? Но, опять же, зачем? И как он узнал?

По своему опыту Баженов знал, что никакую версию сбрасывать со счетов не стоит. Любая, даже самая головоломная и абсурдная, заслуживает рассмотрения. Но… За пределами реального не может быть никакой цельной версии, она распадается на куски, как гнилая тряпка. Реальный мир потому и реален, что причинно-следственные связи в нем ясны и очевидны, они составляют саму ткань реального мира, как только пытаешься покинуть его пределы, обычная логика перестает действовать, у иррационального свои, неведомые человеку, законы.

То, что иррациональное существует наравне с рациональным, Шериф не сомневался. Как не сомневался и в том, что у него должны быть свои законы. Но кто знает эти законы? Увы, не он.

Давайте поставим вопрос проще: кто он, этот Пинт? Враг или друг? Непонятно. Хорошо. Пусть пока это непонятно. Оставим это за скобками, как неизвестную величину. Некий икс. Попробуем зайти с другого конца.