Текст книги "Радио Судьбы"

Автор книги: Дмитрий Сафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Обязательно. – Николай замешкался. Один вопрос не давал ему покоя. Он понимал, что задавать его не стоит, но не смог удержаться: – Простите... А вы в этот момент ели?

– Что?

– Ну, я имею в виду... Вы сами в этот момент обедали? Воспитательница посмотрела на него так, словно он предложил ей задрать юбку и показать всем свои кривые ноги.

– Конечно! А что же я, по-вашему, святым духом должна питаться?

– Нет, нет... Что вы? Не должны. Это мало у кого получается – питаться святым духом.

С тех пор Николай угодил в черный список. «Яблоко от яблони... Вся семейка такая». Правда, Лене удалось немного сгладить конфликт, но ненадолго. До следующего раза.

Николай улыбнулся, вспоминая этот эпизод.

Ваня ничуть не смутился своей оплошностью: он подцепил ложкой выпавшие кусочки и снова отправил их в рот. Он ел с аппетитом, и его оттопыренные уши смешно шевелились.

Николай с улыбкой посмотрел на сына и вдруг понял, что ему есть совершенно не хочется.

Он отложил ложку в сторону. Сын взглянул на него с по дозрением.

– Все нормально... Просто... голова немного болит.

Николай украдкой провел рукой по верхней губе. Крови больше не было, но головная боль, до поры затаившаяся где-то между извилин, снова выползала из своего укрытия, извиваясь скользким блестящим телом.

У него никогда раньше" не болела голова. Нет, ну, может, когда-то и болела по утрам, но тогда причина была ясна: перебрал вечером. А вот так, чтобы ни с того ни с сего... Он помнил, что мать всегда мучалась мигренью. А он ей не верил, думал, как это может быть? Откуда что берется? Ведь должна быть причина.

Мать ходила по квартире бледная, любой шум или яркий свет вызывали у нее болезненную гримасу, иногда она шла в ванную и подолгу стояла под горячим душем, массируя голову, иногда ложилась спать, но это почти никогда не помогало. Боль появлялась и исчезала тогда, когда ей было угодно.

И сейчас, впервые в жизни, Николай на себе почувствовал, что это такое: боль, взявшаяся ниоткуда.

Есть не хотелось. Он даже не мог смотреть на эту яичницу. Если бы он был один, то выкинул бы ее куда подальше. Но рядом сидел сын, и он уплетал отцовскую стряпню с удово льствием.

– Доедай, сынок... Я что-то не хочу.

Николай с силой сжал виски. Ему стало легче, но совсем чуть-чуть. Казалось, дело было в том, что сил не хватало. Вот если бы засунуть голову под какой-нибудь пресс...

Он поднялся. Летняя веранда закружилась перед глазами, но он взял себя в руки.

– Я пойду немножко полежу, а потом сходим в поле, позвоним маме и Сержику, узнаем, когда они приедут. Ладно?

Ваня молчал. Он застыл на месте. Ложка повисла в воздухе, с нее падали капли жидкого желтка. Ваня сидел, уставившись в одну точку, с широко открытым ртом: Николай хорошо видел наполовину пережеванный хлеб, смешанный с яйцом.

– Что с тобой?

Ваня не отвечал. Такое с ним бывало. Правда, редко. Ваня иногда вдруг застывал и оставался неподвижен минуту, а то и две. В это время он был где-то далеко. Словно видел сны, которые забывал сразу же после пробуждения. Сразу же, как только... возвращался в себя.

Николай почувствовал, что боль в его голове медленно, но неумолимо нарастает, будто чья-то невидимая и безжалостная рука поворачивает черную ручку реостата. К горлу подкатила тошнота, еще немного, и его вырвет... Он закрыл глаза...

И тут он услышал, как кто-то четко и связно сказал:

– Не надо звонить. Не надо звонить, папа.

Николай был ошеломлен. Этот голос... Он очень напоминал Ванин голос, но слова звучали так чисто... так правильно. Как никогда не звучали раньше. Неужели его сын может говорить?

Это заставило его на время забыть про боль. Он схватил себя за горло, с трудом сдерживая подступившую тошноту, и нагнулся над сыном.

– Ваня... Это ты сейчас говорил?

Сын по-прежнему сидел неподвижно. Николай оглянулся, словно надеялся найти странного пересмешника, говорившего Ваниным голосом. Но... В доме никого не было. И не могло быть.

– Ваня!

Мальчик вздрогнул, будто его ударили. «Вернулся!»

– Ванечка! Ты МОЖЕШЬ говорить? Да? Ты можешь?

Сын посмотрел на него круглыми глазами, и вдруг Николай увидел слезы, копившиеся в уголках. Прозрачные, большие слезы. Ресниц у мальчика почти не было, слезы сорвались и скатились по белым щекам. Ваня плакал. Он всхлипывал и дрожал, словно увидел ТАМ, где он только что побывал, что-то страшное...

– Ванечка... Ну что с тобой? – Николай обнял мальчика, прижал его нелепую, напоминавшую шахматную ладью, голову к груди. – Не бойся. Все хорошо. Все хорошо.

Странно, но он сам в это не верил. Он чувствовал, что все совсем не хорошо. Что-то было не так. Не так, как обычно.

Вроде бы ничего особенного, если не считать невесть откуда взявшейся головной боли, но...

– Е... адо... онить... Е... адо...

И опять. Те же слова, но теперь уже на знакомом, родном, ВАНИНОМ языке. «Не надо звонить. Почему?»

– Почему, мальчик? Ты же хочешь...

Он не успел договорить. Ваня внезапно вскочил со стула и бросился в комнату. Николай не смог его остановить. Движения сына, обычно медленные и какие-то УГЛОВАТЫЕ, сейчас были резкими. Правда, в них проглядывала принужденность марионетки, послушной невидимым ниточкам, но от медлительности не осталось и следа.

Ваня рывком распахнул дверь в комнату и бросился к стулу, на котором Николай обычно оставлял мобильный.

В доме телефон не работал. Эта бестолковая вещица вела себя совершенно по-человечески. На маленьком экране светилась надпись: «Поиск сети». Он тоже что-то искал. Как все мы – что-то ищем.

Николай ставил рядом с розеткой стул, подключал телефон к зарядному устройству и оставлял его на ночь. Так было и в этот раз.

И сейчас...

Николай с трудом поспевал за сыном. Он замер на пороге, глядя, как Ваня схватил маленький «Сименс», дернул изо всей силы за черный провод («Он даже не стал выключать его из розетки, просто дернул, и все» – пронеслось в голове) и с размаху бросил телефон на пол. Аппарат хрустнул, и панель василькового цвета рассыпалась в мелкие брызги.

Но Ване этого показалось мало. Он поднял ногу, большую и круглую, как у слоненка (подбирать обувь из-за необычной ширины ступни всегда было непросто) и с силой опустил ее– так, что половицы задрожали.

Мобильный что-то пищал и шипел. Он сопротивлялся, как живое существо, и Николаю почудилось, что Ваня давит какую-то опасную ядовитую тварь. В тот момент он был настоящим Рыцарем Белой Луны. Бесстрашным и решительным. Казалось, глупая резиновая маска «дауна» на его лице смялась, подалась, еще немного, и под ней проступят настоящие, ПОДЛИННЫЕ черты его лица...

Но это длилось совсем недолго – несколько мгновений. Ванино лицо снова стало круглым и... бессмысленным. Из уголка рта показалась блестящая дорожка слюны.

Николай подошел к нему и привычным движением утер мальчику рот

– Зачем ты, сынок..

Ваня молчал. Бесполезно было спрашивать его о чем-то.

И дальше произошло то, что уже было сегодня утром. Совсем недавно. Ваня обхватил голову Николая и крепко прижал к груди Они словно поменялись ролями: теперь он жалел отца.

И... странное дело Боль, шипя и извиваясь, снова стала куда-то уползать. Прятаться. Она не исчезла совсем, но она УМЕНЬШИЛАСЬ. Будто съежилась от одного прикосновения потных и прохладных ладошек. Она... БОЯЛАСЬ?! Да?

Николай не знал, сколько это продолжалось. Он бы хотел, чтобы это длилось как можно дольше. Сын..

Раздавшийся внезапно сухой треск заставил его очнуться. Этот звук, ослабленный расстоянием и ветром, звучал не так уж грозно. Не так уж и пугающе. Но... он таил в себе что-то нехорошее. Тревожное. Он напоминал далекую автоматную очередь.

Николай понял это и почувствовал, как Ваня вздрогнул, сильно, всем рыхлым мягким телом.

– Адо... ити...

– Что.

– Ам... адо... ити... – почти по складам повторил Ваня, заглядывая отцу в глаза, будто надеясь увидеть в них искру понимания. Проблеск сознания.

– Надо идти? Зачем? Куда?

– Адо... ити... – Пухлая ладошка обхватила его руку. Ваня тащил его за собой, и почему-то... Николай не сопротивлялся. Теперь он чувствовал себя так, будто был где-то далеко, в каком-то чужом, угрожающем мире, и единственным проводником, знающим безопасный путь, был Рыцарь Белой Луны.

Ноги были словно чужие. Он с трудом переставлял их. Они прошли через летнюю веранду, и Николай бросил взгляд на недоеденную яичницу. Рядом со сковородкой лежал кусок хлеба, на масле отпечатался полукруг Ваниных зубов Они вышли на заднее крыльцо. – Уда... – сказал Ваня и махнул рукой. «Туда... Зачем?» Но он не сказал это вслух. Он просто послушно пошел за сыном.

Сержик с мамой возвращались домой. Первый день международной конференции, посвященной проблемам ренату рации структуры белка (что это такое, Лена не знала, но сын объяснил: «Это как из яичницы вывести цыплят. Проще говоря, изобрести эликсир вечной молодости и бессмертия, если тебе так понятнее»), закончился.

Сержик вышел из зала, нагруженный различными проспектами, монографиями и статьями.

– За ночь прочитаю, – объявил он. – Оказывается, я немного отстал от жизни. Те же самые идеи уже полтора года разрабатывают в Калтехе, – и, увидев Ленин изумленный взгляд, пояснил: – В Калифорнийском технологическом университете.

Им предстояла дорога через весь город, с юга Москвы на северо-запад. Машина была на даче, поэтому (учитывая торжественность момента) решено было ехать на такси. Чтобы почетный гость международной конференции тащился в такую жару на метро... Как-то несолидно.

За то время, что они ехали, Сержик успел прочесть водителю целую лекцию об экономичных режимах езды, порекомендовал использовать определенные марки моторных масел и заметил, что клапана немного стучат. «Думаю, на третьем цилиндре», – сказал он веско.

Отец-то ничего, он давно уже привык к подобным вещам, а водитель оказался немного нервным мужчиной. Он стал оправдываться, что, какое масло использовать, решает не он, а механик, что бензин он и так экономит, ну а если клапана немного «разжаты», то это не так страшно. Хуже, если бы они были перетянуты. Сержик поджал губы и больше с представителем примитивного разума не разговаривал.

Они вошли в душную, раскаленную от летней жары квартиру. Лена тут же стала открывать все окна, чтобы хоть немного проветрить комнаты, а Сержик поспешил к компьютеру. Ему не терпелось залезть на сайт Калтеха.

Он включил компьютер в сеть, подождал, пока он загрузится, подвел стрелку курсора к значку Интернета и дважды щелкнул.

Лена знала, чем это грозит. На ближайшие несколько часов она выключена из активной жизни: ей не удастся даже поболтать с подругами по телефону. Она тихо вздохнула, пошла в спальню и поставила в видеомагнитофон кассету с новой мелодрамой.

Если бы она не была так занята фильмом, то ее насторожило бы напряженное молчание в детской. Не было слышно ни радостных вскриков Сержика, ни шороха бумаги, ни стука пальцев по клавиатуре. Не было вообще никаких звуков.

Сержик сидел и молчал, уставившись в экран. Он впервые в жизни столкнулся с чем-то, чему не мог найти объяснения.

Подключившись к Интернету, он автоматически проверил электронную почту. Это давно вошло в привычку: мальчик переписывался со многими адресатами. И там, в электронной почте, среди вороха ненужной и давно известной информации, лежало одно письмо. Оно словно кричало и заставляло монитор светиться от заключенного в нем напряжения.

Едва Сержик открыл это письмо, как окно развернулось во весь экран, и на нем появились слова, набранные различными шрифтами разных размеров.

БЕДА! БЕДА! БЕДА! БЕДА! БЕДА! БЕДА! БЕДА!

И ниже – приписка:

ОНО убивает ПАПУ!

И – подпись:

Рыцарь Белой Луны.

Но Сержика смутил не столько сам текст, сколько другое обстоятельство.

У этого письма не было обратного адреса, словно оно не прошло через почтовый сервер его интернетовского провайдера, а появилось... ниоткуда. Возникло из воздуха.

И Сержика это пугало. Он сам не знал почему, но очень сильно пугало.

* * *

Десять часов пятьдесят две минуты. Серпуховский штаб МЧС.

Диспетчер Вячеслав Ковалев, заступивший на дежурство вместо обгоревшего Лехи Фомина, тщетно пытался дозвониться в «Дракино». Аэродром не отвечал. Он будто вымер. Ощущение было такое, словно весь личный состав, начиная от начальника аэродрома и заканчивая последним техником, загрузился в свои крылатые машины и улетел в неизвестном направлении.

На мгновение промелькнула абсурдная мысль: если он сейчас высунется из окна, то увидит, как над Серпуховом, медленно и печально, подобно журавлиному клину, проплывает дракинская воздушная армада.

Два больших «Ми-8» идут в голове, по бокам от них – четыре спортивных «Яка», а в хвосте, покачивая сдвоенными крыльями, тащится «Ан-2».

Эта мысль была тем более абсурдна, что окна дежурки выходили во внутренний двор штаба, поэтому, даже высунувшись до пояса, Ковалев все равно бы ничего не увидел.

– Черт побери! Да что ж такое? Что же творится в этом заколдованном месте – на двенадцатом километре шоссе Таруса – Калуга?

В заколдованные места, вампиров, оборотней, инопланетных монстров и прочую дребедень Ковалев не верил. Сказал просто так – для красного словца.

А в реальности ситуация была такова: сигнал поступил в десять восемнадцать. Сейчас – Ковалев взглянул на электронные часы, висевшие на стене, – десять пятьдесят две. Итого – тридцать четыре минуты.

Тридцать четыре минуты прошло с момента поступления сигнала (правда, очень странного сигнала – звонивший так и не смог сказать, что произошло), а мер не принято никаких.

Единственное, что они успели сделать – погасить загоревшийся основной пульт и перейти на резервный. Ну и... Ну и отправить в больницу Леху Фомина... И теперь неизвестно, выйдет ли он из нее самостоятельно. На своих ногах. Или его понесут на руках товарищи. В гробу с закрытой крышкой.

Ковалев покосился на обугленный ящик, залитый пеной огнетушителей. Пульт уже остыл и больше не шипел, как раскаленный утюг. Но вентиляция не справлялась с запахом, стоявшим в воздухе.

Ковалев вспомнил, что Фомин был покрыт такими же хлопьями белой пены, будто только что вылез из ванны. Вот только... Из ванны вылезают распаренными, чуть покрасневшими, но никак не ПОДЖАРЕННЫМИ – до такой степени, что кости торчат из лопнувшей кожи. (А мне, пожалуйста, с корочкой! Я люблю, чтобы хрустело!)

«Черт! Надо послать кого-нибудь за освежителем воздуха! Невозможно сидеть! У нас же не гриль-бар, в конце концов!»

Но вместо этого он наклонился к микрофону и нажал кнопку вызова.

– Внимание всем экипажам, находящимся в районе поселка Большевик, оптовой базы и Калиновых Выселок! Кто-нибудь слышит меня? Прием!

В динамиках раздался треск, и Ковалев невольно вздрогнул. Радио. Обычное средство связи. Сегодня оно пугало его.

Снова треск, и затем – бодрый, уверенный голос:

– Штаб! Четвертый экипаж на связи! Старший экипажа – Бурцев. Слушаю вас.

«А-а-а. Бурцев. Это хорошо. Отличный парень. Он сумеет с ходу во всем разобраться».

– Бурцев! Где вы находитесь?

– Следуем от Калиновых Выселок в сторону города. Как поняли?

– Понял вас. Слушай мою команду. Разворачивайтесь и поезжайте на шоссе Таруса – Калуга. Обследуйте район двенадцатого километра и немедленно доложите, что там происходит.

– Но ведь... Это не наш участок. Это уже ближе к калужским...

– Отставить. Как поняли задачу?

В динамиках повисла пауза. Совсем небольшая – в МЧС не принято обсуждать приказы.

– Штаб, понял вас. Разворачиваемся. До связи!

– Отбой!

Ковалев посидел еще немного, невидящим взглядом уставясь в проклятый железный ящик, который вдруг так некстати вспыхнул. Затем снова наклонился к микрофону и нажал кнопку вызова:

– Четвертый экипаж, ответьте штабу! Бурцев!

– У аппарата, шеф!

Ковалев с трудом подавил улыбку. Этот Бурцев верен себе. Его ничем не проймешь.

– Вы там это... – Он не мог четко сформулировать мысль, которую хотел донести до старшего экипажа. Понимал, что это звучит нелепо, наигранно... даже немного фальшиво, – но он должен был это сказать. – Вы там это, ребята... Поосторожней, ладно?

– Делаю запись в бортовом журнале, – отозвался Бурцев. – Начальство проявило трогательную заботу о подчиненных. Дата. Подпись.

Губы Ковалева помимо его воли растянулись в улыбку. На этот раз он не смог ее подавить. Но в следующий момент его голос стал сухим и строгим:

– Приказываю произвести визуальный – подчеркиваю, только ВИЗУАЛЬНЫЙ! – контроль района предполагаемого места происшествия. О результатах немедленно доложить в штаб. Как поняли?

– Понял вас.

«Ну, с богом!» – подумал про себя дежурный. Действительно, чего это он? Просить экипаж спасателей быть поосторожней – все равно что отправлять дочь на панель и умолять ее сохранить девственность.

Работа у них такая. Не пряники ведь перебирают.

Взгляд его снова остановился на обгоревшем основном пульте.

«Черт! Пойдет кто-нибудь за освежителем или нет?»

– Эй, ребята! Есть кто свободный? Я говорю, сбегайте кто-нибудь в магазин, купите освежитель воздуха!

* * *

Десять часов пятьдесят две минуты. Четвертый экипаж.

Константин Бурцев (в бригаде Серпуховского МЧС его называли Кстин) отложил рацию и посмотрел на водителя.

– Ну что, Володя. Разворачивай оглобли. Отчизна ждет подвига! Похоже, в районе двенадцатого километра шоссе Таруса – Калуга открылась очередная амбразура. Закроем ее? Своими молодыми упругими телами?

Володя проворчал что-то неразборчивое, включил сирену и стал осторожно разворачиваться через двойную сплошную.

– Жертвы есть? – оживился врач экипажа, Виктор Пас тухов. Он сидел в салоне и листал журнал «За рулем».

– Если Володя и дальше будет гонять на своей бетономешалке, как Шумахер, то обязательно появятся.

– Ты в Москве на маршрутках не ездил, – парировал Володя.

– А я в Москву и не собираюсь, – беззаботно ответил Кстин. – Только если Шойгу будет мне орден вручать.

– Так, так, так, – насторожился док. – Что значит «тебе вручать»? А нам?

– «Вам»... – передразнил его Бурцев. – Мне, как старшему экипажа, положен орден. А вам – медальки. И то их, наверное, пришлют по почте. До востребования.

– Медаль, орден... Какая разница? Все равно обмывать. – Володя переключился на третью и нажал на газ. Допотопный двигатель уазика быстро раскрутился до максимальных оборотов, и водитель воткнул четвертую.

– Ты посмотри, док! – с восхищением воскликнул старший. – Да он у нас философ! Прямо-таки Сократ!

– Сократ на моем месте давно бы уже плюнул на все и торговал в бане пивом. А я тут вожусь с вами, как с детьми малыми, – беззлобно пробасил Володя, плотный рыжий мужик лет сорока. – Что там такое стряслось? На двенадцатом километре?

– В Ставке пока не знают ответа на этот вопрос. Поэтому решено было послать в тыл врага лучших из лучших. Трех богатырей верхом на верной газонокосилке.

В Москве спасатели ездят на «лендроверах», а в провинции – на микроавтобусах Ульяновского завода. Пусть эта машина не такая комфортабельная и не такая надежная, зато проста и неприхотлива. Кроме того, у нее есть одна замечательная особенность: в ней никогда не бывает холодно. Даже в лютые морозы температура не опускается ниже двадцати градусов, ведь двигатель, считай, расположен в салоне. Но до зимы еще надо дожить. На дворе – июль. Шестнадцатое число.

– Давай, Володя! Разводи пары. Как думаешь, твой самовар не успеет закипеть до двенадцатого километра?

– Исключено. Нам любой подвиг по плечу. Бурцев на мгновение зажмурился, изображая слезы умиления.

– Боже мой! Как это трогательно! Нет, похоже, одним орденом Шойгу не отделается. Тут тремя пахнет. Три ордена и полная канистра настоящего, самого лучшего дегтя – для нашей боевой картофелечистки.

Уазик обиженно накренился в повороте. Они миновали Калиновы Выселки и перед танком, установленным на постаменте, ушли налево, в сторону Дракино.

Пятью минутами раньше здесь промчался Джордж.

* * *

Десять часов пятьдесят две минуты. Аэродром «Дракино».

Мезенцев шел по полю и совершенно не чувствовал тяжести ранца, висевшего за его спиной. Да и стропы, намотанные на руки, совсем не ощущались. Ему казалось, что стоит подуть небольшому ветерку, и он опять поднимется в небо, молодой и легкий.

Инструктор немного перестраховался: попросил пилота зависнуть над самой западной оконечностью поля. Нет, он, конечно, поступил правильно, ему виднее, он же профессионал. Но...

Девяносто – это, как ни крути, девяносто. Мезенцев ухнул вниз камнем. Никакой ветер не смог снести его ни на сантиметр. Он так и ушел на землю – как топор под воду. И приземлился на самом краю летного поля. Теперь ему почти километр тащиться до аэроклуба.

Хотя... Чего он жалуется? Подумаешь, придется немного пройтись. Да если потребуется, он и в Протвино пешком пойдет. А то и до самой Москвы дошагает и не почувствует усталости.

Все-таки упругий адреналиновый душ – великое дело. Время от времени надо давать себе встряску. Надо поддерживать в себе сознание того, что ты – мужчина. Тот факт, что у тебя между ног кое-что висит, ко многому обязывает. Не для того же висит, чтобы просто звенеть? Совсем не для того!

Он рассмеялся. «А ведь последние годы я только и слышал, что этот нежный мелодичный звон. Отовсюду. Включаешь телевизор – сидит диктор с серьезным и печальным лицом. Сидит и звенит. Идет концерт – двухметровый детина с химией на голове что-то противно орет козлиным голосом. Орет и звенит. Какой-нибудь модный выскочка дает интервью – закатывает глаза и надувает щеки. Говорит и звенит. Да и сам я тоже – частенько ПОЗВАНИВАЛ. Да что там „частенько“? Звенел постоянно, как пожарная сигнализация. Нет! Хватит! Теперь все будет по-другому! И чего я злюсь на Наталью? Ведь женщины тоже это слышат. Кругом одни мудозвоны! Попробуй-ка" найди нормального мужика!»

Эта мысль показалась ему настолько забавной и одновременно правильной, что он тут же решил вставить ее в новый роман. Рукопись, прерванная на двухсотой странице, лежала дома, на столе рядом с машинкой. И теперь ему не терпелось к ней вернуться. Но сначала...

Сначала надо выпить шампанского. Не столько выпить, сколько облиться им – с головы до ног, а потом уже допить остатки прямо из горлышка. Как пилоты «Формулы-1». Только у них победы, конечно, повесомее...

«Зато я ни с кем не соревновался. Я победил себя – а это куда важнее».

Он поймал себя на мысли, что ему бы хотелось... Ему бы ОЧЕНЬ хотелось, чтобы Наталья была где-то рядом. Где-нибудь поблизости. Чтобы она просто молча наблюдала за происходящим со стороны. Наблюдала и... гордилась им. Оценивала бы его по-другому: заново и более высоко.

Да он и сам чувствовал, что стал немного другим. Немного лучше, чем был. И пусть у него ничего сейчас не было, а денег – только убавилось, это ерунда. Это не так важно. Деньги появятся. Теперь он в это верил. Они все равно будут. Деньги – как тень. Не надо за ней бегать – не догонишь. Надо идти в обратную сторону – к солнцу, тогда они сами побегут за тобой.

Он вспомнил худую коротышку, которая залезала в вертолет первой. Инструктору даже пришлось подсадить ее, иначе ранец, весивший, наверное, столько же, сколько она сама, опрокинул бы ее на спину.

Коротышка сверкнула глазами – вместо «спасибо». Девчонка с характером. Да другая бы, наверное, и не решилась прыгнуть. А эта... Интересно, зачем ей потребовалось прыгнуть? Свои мотивы он понимал, а вот она...

Мезенцев попытался восстановить в памяти ее лицо. У него была хорошая зрительная память, и, кроме того, он знал одну вещь. Если он сейчас создаст в голове образ этой девушки, то через несколько минут, когда снова увидит ее, обязательно найдет в ее лице что-то новое. И это впечатление новизны будет острым. Волнующим. Быть может, даже захватывающим.

Так... Она невысокая. Примерно метр шестьдесят пять. Худая... Ну, сказать что-то определенное о прелестных женских выпуклостях довольно трудно: одежда на ней, как и на всех «перворазниках», была старой и мешковатой. Нет, пока не будем. Грудь, талия и бедра остались под вопросом. Но Ме зенцев, как человек великодушный – и немного романтичный! – наделил образ коротышки упругой круглой грудью, тонкой талией и великолепными бедрами, как у античных статуй. Потом немного подумал и счел наследие античности чересчур тяжеловатым для метра шестидесяти пяти. Несколько движений резца – и бедра стали уже. Да, и плоский живот без всяких противных складок. Дальше!

Худое лицо. Выдающиеся скулы, ямочки на щеках. Нет, не широкие монгольские скулы – просто слегка выдающиеся. И – ямочки. Большие глаза. Не откровенно голубые – ну, такие, кукольно-голубые, а чуть-чуть серые. Голубовато-серые. Отлично! У наружных уголков глаз – сеть тоненьких морщинок, словно она постоянно смеется. (Правда, коротышка в ожидании прыжка ни разу не улыбнулась, но... Можно списать на волнение. Хотя он-то как раз улыбался во все тридцать два зуба. Тридцать – если быть точным. Нижние зубы мудрости так и не вылезли.) Хорошо! Глаза есть. Носик. Носик... Он должен быть таким... Значительным. Мезенцев не любил маленькие носы, они смотрелись как жалкое приложение к двум дырочкам ноздрей. Нос должен быть большим, красиво вы лепленным. Желательно – острым. Точно! У коротышки так и было. Большой острый нос, делавший ее похожей на маленькую птичку. Теперь губки. Пухлые, алые, но Мезенцев не заметил даже следов помады. Это хорошо. Наверное, она их покусывала от волнения, потому они и заалели. И нижняя чуть великовата. Как у представителей какой-то испанской королевской династии. Выпяченная нижняя губа – признак упрямства. Что осталось? Подбородок. Ну уж подбородок может быть любым – при одном условии. Подбородок должен быть один. Различные копии и дубликаты, свисающие, как «лестница к зобу», абсолютно исключены. Это излишество.

Он закрыл глаза, мысленно представил себе образ девушки, которую увидит спустя несколько минут, и сфотографировал этот образ на обратной стороне век – самая надежная фотопленка. И... эта девушка ему понравилась. И даже – сильно понравилась.

Может, дело в том, что у него уже целый год не было ЖЕНЩИНЫ? Нет, различные пьяные интрижки, разумеется, не в счет. Сколько их было? Десятка два, не меньше, но ни одна из них не запомнилась. Ни с одной из этих дам не захотелось встретиться еще раз. Ему нужна была ЖЕНЩИНА. И, странное дело, – зыбкий, неуловимый, идеальный образ ЖЕНЩИНЫ удивительно легко совместился с мысленной фотографией носатой коротышки. Они совпали точно.

Мезенцев задрал голову. В воздухе оставался только один парашют. Это, безусловно, была ОНА. «Это ли не ЗНАК? Она, как ангел, спускается ко мне с небес. Любовь, дарованная небом!»

Он встряхнул плечами, поправил сбившийся от ходьбы ранец и зашагал быстрее. «Знаешь что, Наталья? А пошла ты!..»

Он расхохотался и прибавил шагу.

«День уже прожит не зря. А ведь это – только начало. Что-то будет дальше?»

Он еще не знал, что будет дальше. А и узнал бы – все равно бы не поверил.

Невдалеке от него приземлялась та самая носатая коротышка. Он не стал гадать, как ее зовут. «Носатая коротышка» звучало вполне неплохо. Конечно, он ей об этом не скажет – она наверняка обидится. И зря. Она не поймет, что он не вкладывает никакого отрицательного смысла в эти два слова. Наоборот, для него они звучат ласково. Почти как «любимая» или «милая». Только – повеселее. И не так избито.

Нет, нет. Как бы дальше ни повернулось, он никогда не произнесет это вслух. Но про себя будет звать ее только так. «Моя носатая коротышка!» Он и не заметил, как вкралось слово «моя». Привет оттуда.

«Им, понимаете ли, нужны четкие ориентиры. Они будут бороться только за то, что считают своим. Они всегда стремятся сделать своим то, что для них ценно. И наоборот – то, что „мое“, то для них и ценно. Ну а если это „мое“ приходится с кем-то делить, тогда какое же оно „мое“? Прочь не задумываясь! Радость обладания должна быть абсолютной. Все – или ничего!»

Ехидный внутренний голос заметил: «Это как раз то, что женщины называют „мужским эгоизмом“. Не правда ли?»

«Кой мне черт эта правда? Может быть, женщины и правы. Со своей точки зрения. Но если я попытаюсь эту точку зрения оправдать или, не дай бог, принять, то снова ЗАЗВЕНЮ. А я больше не собираюсь этого делать».

Коротышка приземлялась медленно. В ней было, наверное, вполовину меньше весу, чем в самом Мезенцеве. И от этого она нравилась ему все больше и больше.

Она попыталась вытянуть ноги, но тут же опустила их, словно боялась напрячь раньше времени. Но в этом-то и была ошибка!

«Вытяни и напряги ноги!» – хотел крикнуть Мезенцев. Но она бы все равно его не услышала. А может, дело было в том, что ей тяжело держать ноги на весу? Значит, живот у нее не такой уж и плоский?

«Посмотрим», – подумал Мезенцев. Он даже не заметил, что у него не возникло никаких сомнений. «Посмотрим», словно это было делом давно решенным. Шампанское, потом постель и тщательное разглядывание живота.

Коротышка снова сдвинула и напрягла ноги. Она чуть было не опоздала. Инструктор пугал их неизбежными переломами лодыжек, но Мезенцев почему-то думал, что он преувеличивает. По его мнению, ничем более серьезным, чем обычный вывих, это не грозило. И все-таки – нужно быть осторожней.

Девушка приземлилась. Купол еще медленно опускался, слабый ветерок относил его в сторону востока – туда, где виднелась белая двухэтажная башенка диспетчерской.

Коротышка не удержалась, упала на спину и, как ему показалось, ударилась головой. Хорошо, что на ней шлем с толстым слоем поролона внутри. Ее ноги в маленьких – даже отсюда Мезенцев видел, насколько они маленькие, наверное, у него ладонь больше! – кроссовках смешно задрались вверх. Затем она попыталась встать, но делала это как-то нелепо. По-женски.

Она перекатилась на бок, потом на живот, подтянула под себя колени и, упираясь ладонями в землю, попробовала подняться.

Парашют в это время одним краем лег на траву, и дальше, наверное, все было бы хорошо, если бы не сильный порыв ветра.

Желтый шелк, снова почувствовав знакомую стихию, надулся и потащил за собой маленькое худое тело.

– За нижние стропы! – крикнул Дмитрий. Это вырвалось у него само собой. Инструктаж крепко засел в голове. Им ведь так и говорили: «Если вас все-таки потащит, то не держитесь за ВЕРХНИЕ стропы. Найдите НИЖНИЕ и хорошенько дерните за них!»

Но коротышка вела себя естественно: она дергала за то, что было под рукой, ближе к ней, и от этого купол надувался все больше и больше.

Мезенцев, представляя, насколько глупо он, должно быть, выглядит со стороны, бросился к девушке.

Ранец не болтался за спиной, он был крепко пристегнут. Нет, ранец ему ПОЧТИ не мешал. Но стропы и купол... Они немного стягивали руки. Сзади – ранец, впереди – «запаска», на руках – капроновые стропы и шелк. Он напоминал себе пузатого горбуна, укравшего чужое белье вместе с веревкой и теперь убегающего со всех ног от разгневанной хозяйки.