Текст книги "Живая смерть (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Булгаковский

Соавторы: Ив. Рубакин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

IV

В один из московских монастырей поступил иеромонах из полковых вдовых священников. В скором времени предался он известной человеческой слабости – стал сильно пить. На увещания архимандрита несчастный слезно каялся и зарекался от сей слабости, однако неоднократно нарушал свой зарок. Архимандрит наконец вынужден был войти к митрополиту Филарету с донесением и предложением запретить слабому иеромонаху священнослужение, хотя бы временно.

Святитель Филарет не особенно любил, чтобы начальники монастырей обращались за содействием к его высшей власти для устройства или поправки под-ведомых им дел. Архимандриту, часто жаловавшемуся на своих послушников, митрополит наконец сказал: «И тот у тебя не хорош, и этот худ! Набери ты мне ангелов… а грешников старайся исправить!»

По делу же с бывшим полковым священником, вероятно, доводы архимандрита были довольно основательны, что владыка решил запретить ему священнослужение.

Резолюция, однако, не была еще написана и вот после обеда митрополит Филарет лег на диван для кратковременного отдыха. Лишь только смежил он глаза в легком сне, как видит своего бывшего любимого владыку, митрополита Платона.

Явился он к нему, как бы в прежнее время, в своем любимом Вифанском саду, одетый в легкую и простую ряску, в бархатной скуфейке на голове и, ласково глядя на Филарета, говорит ему: «Василий Михайлович! (под таковым еще светским именем знавал Филарета митрополит Платон) прости ты прегрешившего отца Ивана». И едва хотел Василий Дроздов, как бывало прежде, повергнуться к стопам любимого святителя, как видение исчезло, и митрополит Филарет открыл глаза, будучи еще объят живостью всей обстановки посетившего его видения.

«Какой такой прегрешивший отец Иван»? – подумал владыка, – «много у меня отцов Иванов!» – и за разными делами забыл об этом видении в тот же вечер.

Но вот в наступившую ночь видит владыка второй необыкновенный сон: является к нему император Александр 1-й и тоже просит Филарета: «Не клади гнева, владыка, на моего храброго попа Ивана!»

«Сердцеведче Господи!» – думает владыка, проснувшись от сна. – «Кто такой поп Иван, что вот уже в другой раз души усопших из горних селений приходят просить меня о нем?..» И на имевшейся около его постели аспидной доске он записал, как имел обыкновение ловить мимолетные мысли, несколько слов на память.

После этого Филарет снова заснул, и по малом времени из сонной, подобно смерти, тьмы сознания выступил пред ним третий величавый образ фельдмаршала, князя Кутузова-Смоленского. Славный победитель Наполеона предстал пред владыкою старым и изможденным краткою, но смертельною болезнию своею, поразившею его во время погони за отступавшим великим полководцем, и тоже обратил к Филарету просительные слова: «Не входи в суд, владыко», – говорил обитатель загробного мира, – «снизойди к слабости духовника моего Ивана!»

Только что хотел было митрополит воздеть руку для благословения болящего старца, образ его как бы растаял во мгле, и Филарет снова пробудился.

Уже брезжил свет утра; пора было и вставать.

Сильно взволнованный такими необычайными снами, владыка стал пред образами и в усердной молитве просил у Бога вразумления.

Севши по некотором времени за дела, первое, что увидел владыка, – было дело о неисправном иеромонахе Иване, присужденном к запрещению. Филарета сразу осенило.

«Вот он!» – подумал святитель, – «это и есть тот поп Иван, чья судьба потревожила души великих людей в их вечном упокоении и заставила их явиться ко мне, недостойному, с просьбами… Да… он из полковых и мог быть знаем этими персонами, – но что значит столь разнообразное их появление? Почто взволновали душу мою столь дорогие образы?!»

Никому не сообщая о своих тайных думах, владыка послал в монастырь за неисправным монахом, чтобы он в тот же день явился к нему.

С строгим взором и нахмуренным челом ждал владыка виновного иеромонаха.

Но вот и виновный. Отворив дверь покоя, где находился митрополит, келейник пропустил мимо себя высокого манатейного старца, в большой бороде которого седина не могла еще совсем побороть черного цвета молодости, и он пробивался сквозь нее прядями. Помолившись и облобызав руку владыки, иеромонах упал ему в ноги и со слезами стал просить:

– Вем, владыко, почто звал еси мя! Не помяни греха моего! Стыд мой предо мною есть выну!.. Не лишай, владыко, благодати благословения десницу, благославлявшую Царя на битву!

Эти слезы и слова старца-монаха взволновали митрополита, и он, сдерживая волнение, сказал ему:

– Встань, слабый, и скажи мне, как протекла жизнь твоя и откуда ты произошел?

– Из причетнических детей, владыко, а обучался в московской духовной академии.

– Значит, ты должен помнить владыку Платона, когда он был учителем пиитики и катехизатором академии? – спросил Филарет.

– Помнить, владыко! – воскликнул иеромонах, всплеснув руками, причем обильные слезы снова полились из глаз. – Владыку Платона помнить?!… Пусть прилипнет язык к гортани моей, когда я забуду славить владыку Платона! Забудь меня Господь Бог, когда я хоть раз, отходя ко сну, забуду вознести мою молитву о владыке Платоне. Он питал ко мне отчую любовь; я был у него лучшим учеником: владыка пророчил мне высокую участь, но волею Создателя я пошел в белое духовенство, а у владыки Платона явился другой, достойнейший преемник Василий Михайлович Дроздов, звезда коего воссияла и на ком до сих пор почиет благословение владыки Платона!

Иеромонах-старец, говоря это, плакал; по лицу митрополита Филарета тоже текли невольные слезы при воспоминании о Платоне, нарекшем его своим духовным преемником в деле проповедования слова Божия.

И этот, ныне виновный монах, и святитель, держащий судьбу его в своей власти, были когда-то одинаково близки сердцу Платона.

– Дальше, дальше, – говорил Филарет.

– Дальше – женился, и суета мирская объяла меня… что должно было расцвесть и принести плод, еще в состоянии почки было побито хладом мятежной жизни… При полках протекало мое служение, и с ними я отправился в великий поход против предводителя галлов и с ними двадесяти язык…

– Так… так… Ну, и здесь ты имел случай видеться с покойным императором Александром Благословенным?

– Неоднократно служил я на походе благодарственные молебны о дарованных нашему оружию победах, и сия недостойная десница благословляла монарха и была лобызаема им с христианским благоговением.

– Но это к храбрости еще не относится… Что ж ты, воевал, что ли? – расспрашивал архипастырь.

– Меча в руки не брал, но силою креста Господня трижды прогонял супостатов и, вознося его пред строем дрогнувших воинов, вливал новую бодрость и отвагу и вел на вражеские окопы. Зело любим был я и простыми воинами и военачальниками, и сам монарх лобызал однажды меня в уста, и слезы тогда блистали в его добрых глазах.

– Так вот ты каков!… – подумал про себя Филарет, оглядывая крупную и сильную фигуру иеромонаха.

– Ты говоришь, – военачальники тебя любили?.. Ты не состоял ли при Кутузове-Смоленском?

– Не состоял при нем, но был любим маститым князем. Когда в немецкой земле, в городе Бунлаве, сего предводителя застиг внезапный и тяжелый недуг, я, недостойный, принял от него предсмертную исповедь, и напутствовал его в жизнь вечную.

«Так вот он каков, храбрый поп Иван!» – удивлялся в душе владыка, созерцая мощную фигуру, стоящую теперь пред ним, скорбно и смиренно согнувшуюся… «Да, многомятежна была жизнь его, и в свое время он был истинный иерей Божий и много пользы принес», – думал Филарет. «Нет, это не простое совпадение обстоятельств, столь легко разрешимое людьми материального образа жизни», – соображал старец-святитель, – «не войду я в суд с храбрым попом Иваном, снизойду и прощу ему, по глаголу отца моего, по духу владыки Платона!..»

Сказав несколько увещательных слов иеромонаху, владыка преподал ему благословение и отпустил.

– Иди и не прегрешай более, – сказал ему митрополит Филарет, и иеромонах Иван по-прежнему стал священнодействовать, но от порока своего скоро совсем избавился.

– Так вот, господа, – закончил свой рассказ отец благочинный, – это происшествие, слышанное мною от лица, вполне достойного доверия и связанное с именем одного из величайших иерархов русской церкви, не способно ли поколебать материальные взгляды некоторых слишком прямолинейных людей? Мистицизм средних веков доходил, правда, до нелепости, но это еще не служит причиною, чтобы человечество в своем дальнейшем развитии дошло до полного отрицания всего, что не можно ни взвесить, ни смеряти и потому, по словам поэта, – «надо похерити».

После минутного молчания, разговор гостей соборного протоиерея возобновился с удвоенною силою.

V

Барон N. передает следующий загадочный факт, свидетелем которого он был сам, и не может усомниться в его достоверности.

Во время пребывания его в Италии при посольстве, население одной известной местности пришло в сильное волнение по случаю появления в одном из дворцов, принадлежащих местной аристократии, двух призраков, виденных очень многими лицами: именно появления призраков некоего, всем известного графа и молодой красавицы, жены одного австрийского генерала, которую безнравственный граф уговорил бежать с ним от мужа.

Барон, человек сильный, могущий постоять за себя и не трусливого десятка, сверх того никак не допускавший подобных необычайных историй, вызвался провести ночь в заколдованном дворце с целью доказать нелепость распущенных слухов.

И вот он запасся парой револьверов, конфоркой для приготовления кофе, сигарами и интересною повестью, чтобы терпеливо дожидаться утра и возвращения своих товарищей.

Друзья оставили его сидящим в глубине большой бальной залы, преимущественно посещаемой, как уверяли, привидениями. Эта зала и две прилегающие к ней комнаты, в одной из которых вышеупомянутый генерал отомстил за свою честь, убив обольстителя и его любовницу, были в этот вечер ярко освещены.

Как я и ожидал, – рассказывал барон, – скоро начался шум и шорох, и я невольно рассмеялся при мысли, сколько нашлось людей, способных принять летучих мышей за привидения. Думая таким образом, он закурил новую сигару, наполнил чашку кофеем и продолжал читать начатую повесть. Вдруг послышались какие-то другие звуки, не похожие на первые. Барон не имел ни малейшего понятия о спиритических явлениях; но в его описании этих звуков каждый спирит тотчас узнал бы медиумические стуки. Прислушиваясь к ним, с целью объяснить их причину, барон оглянулся и тут вдруг увидал приближавшиеся с противоположного конца залы две фигуры, графа и жены австрийского генерала.

Обоих он знал при их жизни. Неслышными шагами подходили они к нему, но так естественно, что на минуту он принял их за живых людей. У графа глаза были опущены, а спутница его пристально смотрела на нашего друга, и оба проскользнули в дверь, выходящую в переднюю. Барон последовал за ними, держа револьвер наготове. «Говорите, кто вы? или я выстрелю!» – громко сказал он. В третьей комнате, именно в той, где совершилось двойное убийство и потолок которой до сих пор еще носит следы брызнувшего мозга из раздробленного черепа несчастного графа, барон выстрелил. Граф упал, а спутница его, пристально взглянув на барона, неслышно скользнула в противоположную дверь. Дверь захлопнулась за нею в то мгновение, когда барон подошел к месту, где, как он видел, упал граф. Но графа или его видимого образа там не оказалось, хотя тут же, в полу, находилась вонзившаяся в него пуля.

Когда на следующее утро пришли друзья барона, они нашли своего товарища лежавшим у открытого окна большой залы в бес чувственном состоянии. Три дня пролежал он больной в постели, и итальянские газеты много толковали про случай с неустрашимым англичанином. Он, впрочем, и до сих пор остался тем же неверующим в сверхъестественное, и теперь так же скептически относится к привидениям, а все-таки он допускает, что призраки, виденные им в замке, не были из обыкновенной плоти и крови.

VI[1]1
  Рассказ этот помещен в моей книге: «Из загробного мира».


[Закрыть]

В 1864 году летом прибыл к нам в село молодой человек, лет 25-ти, – рассказывает один приходский священник, – и поселился в чистеньком домике. Этот господин сначала никуда не выходил, а недели через две я увидел его в церкви. Несмотря на молодые лета, лицо его было помято, морщины кое-где легли целыми складками, и невольно говорили, что не без бурь и потрясений прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церковь, и не только в праздники, но и в будни можно было его видеть молящимся где-нибудь в углу при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил позднее всех, и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест.

Вот что передал о себе этот молодой человек: «Отец мой был мелкопоместный помещик в Я-ской губернии Д. уезда; принадлежала ему одна деревенька. Тихо, плавно текла моя жизнь, и я был примерный ребенок. Но вот мне исполнилось десять лет, и я поступил в одно из среднеучебных заведений. Тяжело мне было привыкать к новой жизни: в заведении я уже не слышал более того теплого, истинно-религиозного наставления, какое мне давали дома на каждом шагу. Сначала я был религиозен и часто молился, но эта молитва была нередко причиной насмешек моих товарищей. Все воспитанники этого заведения без надзора родителей были страшными кощунами, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою религиозность. Поддержки у меня не было, и моя охота к молитве слабела с каждым днем, сначала потому, что я стыдился товарищей, а потом опущение молитвы уже обратилось у меня в привычку; я пристал к моим товарищам и молитва уже более никогда не приходила мне на ум. Беседы и разговоры наши были самые грязные, богопротивные. Насмешки над священным писанием, над богослужением, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого народа, – вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня коробило от всего этого; потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго, остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни опошлился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу перед Богом; а между тем я продолжал делать то же, что и товарищи. Время шло. Я перешел в последний класс, и тут-то окончательно совершилось мое падение, и прежние насмешки над священными обрядами и религиозностью людей перешли в полное осмеяние всей Божественной религии. Я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, бессмертие души, будущая загробная жизнь – все это я стал считать порождением фантазии и зло смеялся над всем. Крест – это орудие нашего спасения – я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него… Когда я стоял в церкви по приказанию начальства, как я издевался, как смеялся над отправлением Божественной службы! Когда наступали постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать полное презрение к церковным постановлениям; святые иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Всегда пред принятием св. тайн я старался хоть что-нибудь поесть и потом уже шел к причастию. Одним словом, в эту пору я был каким-то извергом, а не человеком.

Но вот наступило время выхода моего из заведения, и тут-то я ринулся со всей силой в бездну погибели, и много, много я увлек за собой чистых, невинных душ!…

В один год померли от холеры мои добрые родители и их-то теплая молитва пред престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего их сына. По получении известия о их смерти, я отправился в село к ним на могилу. Странно: как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки привязанность к родителям осталась, и холодный развратный ум уступил голосу сердца – желанию побывать на могиле, и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом моего исправления. Приехавши в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту…

Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уже я вижу и свежую насыпь, но… вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я пришел в сознание уж в квартире, нанятой моим слугою у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта. На другой день я встал совершенно здоровый и как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мною сделался такой припадок. Потом я опять в те же часы дня отправился на могилу: но каково мое было удивленье, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера. Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, и припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день и стал только приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Вставши утром на другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он тут же порешил, что в этих припадках что-нибудь недоброе, и что я, должно быть, слишком грешен, коли Господь не допускает меня до могилы родителей. Счастливее меня он был тогда: у него была вера в Промысел, вера в Бога, а я был жалкий человек и не хотел признавать во всем этом перста Божия. Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал на ближайшую станцию за доктором. Доктор обещал прибыть на другой день и, в ожидании его, я уснул в 12 ночи. Утром я проснулся рано, и Боже мой! страшно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не повиновался, я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом.

Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение. Сначала доктор прописывал мне лекарства без затруднения, но потом долго, долго иногда просиживал около меня, кусая губы, и однажды, после шестинедельного леченья, написал мне на бумаге: „Имея дело с мужчиной, я всегда открыто говорю о его болезни, как бы она ни была опасна; ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять ее; поэтому, не предвидя успеха от трудов моих, я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется“. Каков же был мой ужас, когда меня оставила человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развращенный ум. С каждым днем болезнь моя усиливалась и осложнялась: на теле появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от них несся смрадный запах, я не знал, что делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя.

Но вот однажды, только что я стал засыпать, вдруг чувствую в своей руке чужую руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза и – Боже мой! – передо мною стояла моя мать. Я не мог вообразить, каким образом она очутилась передо мною… Да ведь она умерла, подумал я, как же она явилась мне? А между тем, сердце билось во мне. Мать моя была вся в белом, и только в одном месте виднелось черное пятно; лицо ее было сумрачно, и она была вся в полумраке. „Я твоя мать, – начала она, – твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, и это черное пятно на моей душе – твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились пред престолом Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе не милостию, потому что ты этого не мог понять, а строгостию. Он знал, что одна могила наша для тебя дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поражая сверхъестественною болезнью, дабы ты признал над собою высшую силу, тобою отвергнутую, но ты не обратился. Потом Господь послал меня к тебе – это последнее средство для исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бесмертия души, – вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобою. Уверуй же в отрицаемого тобою Бога. Вспомни твою мать, которая, жизни не жалея, старалась сделать из тебя истинного христианина!“ С этими словами лицо ее более помрачилось, раздались в комнате рыдания ее и потрясли всю мою душу… „Еще раз заклинаю тебя, – продолжала мать, – обратись к Богу. Ты не веришь, и может быть, думаешь объяснить мое явление тебе расстройством твоего воображения, но знай, что твои объяснения ложны и я своим духовным существом теперь предстою пред тобою. И в доказательство этого, вот тебе тот крест, который ты отверг, – прими его, иначе погибнешь. Уверуй, и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь меня!“ – так сказала мать и скрылась. Я опомнился и увидел в руке маленький крестик.

Все это до самой сокровенной глубины потрясло мою душу. Совесть поднялась со всей силой, прежние убеждения рушились и я в минуту, кажется, весь переродился. Какое-то сладостное, непонятное чувство у меня явилось в груди, и я хотел уже поблагодарить Бога за Его милость, но в эту минуту вошел мой слуга с чайной чашкой, наполненной водою. „Испей-ка, батюшка, может быть, и полегче будет, – эта святая водица с животворящего креста“, – проговорил он. Я с радостью принял его предложение и, приподнятый им, выпил воды. Господи! не могу без волнения вспомнить этой чудной минуты. Я тут же чувствовал себя здоровым: члены мои стали повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпов остались одни только пятна. Я встал и первым моим делом было помолиться перед образом, который принес слуга. После этого я пошел в церковь и там молился, и сколько было искренности в этой непритворной молитве! Тут же я отправился на дорогую могилу, целовал ее и плакал, и эти горячие слезы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына».