Текст книги "Избранные сатирические стихотворения"

Автор книги: Дмитрий Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

«В СТИХАХ И В ПРОЗЕ, МЕНЬШИЙ БРАТ…»

В стихах и в прозе, меньший брат, Мы о судьбе твоей кричали; О, в честь тебе каких тирад Мы в кабинетах не слагали! А там, среди убогих хат, За лямкой, в темном сеновале, Все те же жалобы звучат И песни, полные печали.

Все та же бедность мужиков; Все так же в лютые морозы, В глухую ночь, под вой волков Полями тянутся обозы… Терпенье то же, те же слезы… Хлеб не растет от нашей прозы, Не дешевеет от стихов. (1870)

ПРИРОДА И ЛЮДИ

Природа манит всех к себе, но как? По-своему глядят все на щедроты неба… В лесу густом сошлись – богатый весельчак И нищий, без угла, без паспорта и хлеба. Невольно странники замедлили свой путь, Увидя пышный лес, но думали различно: Один – «ах, здесь в лесу отлично отдохнуть!» Другой – «ах, здесь в лесу повеситься отлично!» (1870)

НЕОТРАЗИМАЯ ЛОГИКА

Трактовать об отмене телесного наказания не значит ли посягать на уважение к народным обычаям? Нужно относиться с уважением к народной жизни. В. Безобразов

В народной нашей жизни Есть недостатков много, Но можно ль очень строго Их осуждать в отчизне? Положим, взятки – гадки И ниже всех приличий, Но взятки брать – обычай… Да здравствуют же взятки! Жизнь западного строя Пришлась не по душе нам: Бьют жен у нас поленом И плеткой Домостроя. Кулак – эмблема брака Всех классов без различий, Но драка – наш обычай… Да здравствует же драка!..

Приносит вести почта: В Одессе, в Шуе, что ли, Ни за что и ни про что Крестьян перепороли. Следя за этим зорко, Виним мы быт мужичий: Пороть у нас обычай… Да здравствует же порка!..

С обычаем, как с бурей, Не совладать в принципе. О том Самарин Юрий И Безобразов с Шлиппе Сказали много спичей, Поднявши шум великий: "Да здравствует обычай, Хотя бы самый дикий!" 1871

КОМУ НА СВЕТЕ ЖИТЬ ПЛОХО

1

В системе нашей солнечной, Меж Марсом и Венерою, Одна планета движется, И на планете той

Есть городок заброшенный, Углом Медвежьим прозванный; Его на карте Зуева, Пожалуй, не найдешь.

Тот городок не тронули Прогресс с цивилизацией, И даже в дни холерные Проникнуть не могла

Через трущобы темные, Лесистые, болотные Туда и эпидемия… Не город – благодать!..

Как у Христа за пазухой, Исправник жил с исправницей, И часто дело правила Супруга за него.

У них-то рос сын-недоросль, Сорвиголовым прозванный, Как травка подзаборная На солнышке растет.

Ни в мать и ни в родителя, А в молодца проезжего; Учиться не учился он, А был куда смышлен.

На серую медведицу Ходил с одной рогатиной, А спор начнет – так "батюшку" Мог с толку разом сбить.

Когда Сорвиголовому Лет двадцать с годом стукнуло, Пришел к отцу он с матерью И молвил старикам:

"Задумал думу крепкую Я, милые родители, Живу немало в свете я, А горя не знавал.

Хочу я с "лихом" встретиться, Хочу беды попробовать; Их в жизни не знаваючи, Какой я человек?

Пустите же, родимые, На все четыре стороны. Домой вернусь, за ум возьмусь, Помощник буду вам".

Исправник и исправница Подумали, поохали, Да видят – делать нечего, Не удержать сынка.

Благословили малого; Снабдил казной отец родной, Родная мать советами, И след его простыл.

II

Сорвиголовый за город Выходит в поле чистое, Идет и озирается, А Глупость тут как тут.

Известно, что без глупости, Как старику без посоха, Старухе без ворчливости, Без алой ленты девице,

Без песни парню доброму, Иль пьянице без сткляницы, Нельзя ступить и двух шагов На матушке Руси.

Подходит Глупость, чванится, Кричит Сорвиголовому: "А кто ты, добрый молодец?" – Зовут меня Никто,

Ответил сын исправника. А как тебя-то кликать мне? – "Я– Глупость всероссийская! Я десять сотен лет

Живу в твоем отечестве. Видала Гостомысла я, Встречалась и с Погодиным". – А лихо в мире знала ты? – "Да лихо я сама!"

И стала Глупость хвастаться, Что держится вселенная Лишь только ей единственно: "Всему я голова!

Где двое собираются, Там я наверно третий гость, И место мне почетное Отводится везде.

Народ мучу я одурью, Вожу я за нос сытого, Едой дразню голодного, И все мне трын-трава.

Ослиному терпению Учу я пролетария, Отца на сына уськаю, А жен на их мужей.

Лихой бедой для каждого Лежу я поперек пути, И сам ты, добрый молодец, Мне в лапы попадешь".

Чем дальше Глупость хвасталась, Тем больше раскипалася Душа Сорвиголового, И зло его взяло.

И вот, недолго думая, Дубинкой здоровенною Непрошеную спутницу Он начал угощать:

– Лихой бедой не хвастайся, Не суйся людям под ноги, И чтоб меня ты помнила, Помну тебе бока.

Лишь свист идет по воздуху, Удары градом сыплются, И взвыла Глупость по полю: "Спасите! Караул!"

На крик ее сбегаются С поляны парни с косами, С цепами девки красные. "Кто бил тебя?" – галдят.

"Никто!" – взревела Глупость им, И парни в свою очередь На Глупость опрокинулись: "Чума тебя возьми!

Никто тебя не трогает; Чего же ты ревешь?" И сильно эту странницу Избили мужички.

Сорвиголовый далее Идет и ухмыляется, А Глупость сзади тащится, Кряхтит и говорит:

"Постой же, добрый молодец! Походишь и умаешься, Узнаешь, чем свет держится: Тебе я удружу!

Постой же, добрый молодец! Узнаешь, что лихой беды Без глупости на свете нет; Поклонишься ты мне!

Еще с тобой сквитаемся. Не первый, не последний ты, Которому подставила Я ногу на пути".

III

Идет путем-дорогою Проселочной наш недоросль, Смеясь, труня над Глупостью, И входит в темный лес.

Идет и видит – из лесу, Согнувшись в три погибели, Старухи вышли старые, Три, страшные, как смерть…

"Здорово, сокол! – каркнули Старухи, словно вороны. Куда идешь? Коль нас искать, То сами мы придем,

Нежданные, незваные…" И им он отвечал: – Ищу, старушки старые, На свете я лихой беды;

Хочу я с ней помериться, В глаза взглянуть, рукой встряхнуть: Авось я зайцем вспуганным Пред ней не побегу.

Глухим, разбитым голосом Одна старуха молвила: "Взгляни на нас, боярский сын; Ты три беды нашел.

Мы три беды житейские, Земли самой ровесницы, И стар и млад нас ведает". – А как же вас зовут?

И ведьмы разом крикнули: "Зовут меня Нуждою все"… "Меня все Нищетой зовут"… "Я всех Болезней мать"…

"Без нас и дом не строится, И нет угла единого, Где мы рукой костлявою Не правили людьми".

Тут Глупость подвернулася: "Не верь им, добрый молодец! Старухи эти страшны лишь При помощи моей.

Без Глупости на свете им И часу не прожить. Когда бы в людях разум был, Смышленость муравьев,

Которые все делают Собща, а не вразброд, Тогда б нужда и нищенство Не смели их смущать;

Когда б держались люди все Той муравьиной мудрости, Не ведать бы зловонных им Подвалов и углов;

Тогда они не стали бы Больным, гнилым картофелем И рыбой ядовитою Питаться круглый год;

Тогда они не знали бы Болезней заразительных… Я, Глупость всемогущая, Я корень всех их бед,

А ведьмы эти самые Сильны моею помощью… Кто прав теперь, скажите же Вы, старые карги!"

И в пояс перед Глупостью Старухи стали кланяться: "Ты мать наша, кормилица! Нам нечего скрывать.

Нам без тебя, сударыня, Нигде бы ходу не было…" Старухи вновь отвесили Поклон и прочь пошли…

– Так вот какая птица ты1 Косясь на Глупость, путник наш Идет и думу думает: С тобой дремать нельзя.

IV

Шел коротко ли, долго ли Сорвиголовый по лесу, Вдруг видит на поляне он Семь теремов стоят.

У терема у каждого Был, впрочем, вид особенный; Известно: нет товарища На вкус или на цвет.

Едва перед площадкою, Где терема построены, Остановились путники, Как из семи ворот

Семь великанов выбегло… По виду и наряду их Мужчины или женщины Понять нельзя никак.

Сорвиголовый несколько Смутился, их увидевши, Но Глупость захихикала И слово начала:

"Не бойся, храбрый недоросль! Меня не испугался ты, Так стыдно пред вассалами Моими унывать…"

– Какие ж это чучелы? Воскликнул сын исправника. "Семью грехами смертными, Мой милый, их зовут,

Страшны они по облику, Но если рассудить, То по моей лишь милости Открыт им доступ в мир;

Им для разнообразия Даны названья разные, Хоть, в сущности, от Глупости Они родились все.

Вот этот, что насупился, Людьми зовется Гордостью. Глупей он на сто градусов Других пороков всех,

А потому и чванится. Во все пустые головы Ему дорога скатертью Открыта целый век.

Дурак всегда тщеславится Имением наследственным, Наследственною глупостью, Хоть с ним бывает так:

Богатства все наследные Он скоро пустит по ветру, Но с глупостью фамильною До смерти проживет.

Так знай же ты, боярский сын, Все глупое заносится, Все глупое спесивится И задирает нос.

Вот грех второй. Вы Скупостью Его все называете, А этого не знаете: Он тоже мой сынок.

Лежит на сене глупый пес, И сам сенца не пробует, И им ни с кем не делится. Вот Скупость какова.

Лежит она на золоте, А умирает с голоду; У ней добра и счету нет, А в рубище сама.

Мной разума лишенная, Она на свете мается, Проклятая, дрожащая За каждый медный грош.

Вот Зависть – третье чучело, По глупости бессильное И – тоже мое детище. Завидует оно

Богатству, знанью, разуму, А потому не любит их Оно по скудоумию, А это мне с руки.

Вот это, видишь, с красными Глазищами чудовище: То Гнев. Он вместе с Жадностью Лишь мной руководим.

Мутит он, ссорит нации, Ведет их стена на стену И трупами кровавыми Их устилает путь.

Я, Глупость всемогущая, Стада людей уверила, Что Гнев в союзе с Жадностью Войною называются И к славе приведут.

И льется кровь озерами, И, мною обезумлены, На братьев братья бешено Кидаются в бою.

И гибнут силы юношей, Слабеет поколение, А я-то, вездесущая, Лишь знай себе смеюсь.

Вот два греха последние: Один зовется Роскошью, Живет на счет голодного И загребает жар

Руками глупой бедности… А грех последний – Леностью С рожденья называется И целый век свой спит.

По моему велению Зевает он за книгою И дремлет за работою, Раскрыть не в силах глаз.

Нет дров – на солнце греется, Нет солнца – так обходится… Вся Азия той леностью Давно заражена…

Так властвую над теми я Семью грехами смертными И в страхе человечество Посредством их держу.

Я Глупость всемогущая! Без воли без моей И волоса единого У вас не упадет.

Что б умники ни делали И ни творили гении, Земной весь шар опутала Сетями крепко я.

Все люди, мне покорные, В таком прогрессе движутся: Едва вперед шаг сделают И три шага назад!.."

V

В душе Сорвиголового Страх тайный шевелиться стал: "Ты, Глупость, чего доброго, Всех бед земных беда!"

Идет он и сторонится От спутницы привязчивой, А Глупость сзади тащится, Как тень его, везде.

По свету добрый молодец Бродил два года с месяцем, Видал столицы шумные И много разных стран;

Но всюду, где являлся он, Встречалась Глупость с почестью, С пальбой, с трезвоном радостным, Как самый первый гость.

Пред ней все двери отперты, Все головы отворены; Входи и знай хозяйничай В домах и головах.

Под разными одеждами, И формами, и званьями Она распоряжается Народом, как детьми;

Цинически-отважная, Настойчиво-упрямая, Незваная, продажная Является везде

Там в виде проповедника Во славу папской святости, Здесь с палкою фельдфебеля Из прусской стороны.

То классиком является С латынью вкупе с розгами, То публицистом бешеным С доносом на губах.

И всюду, где пройдет она, Народ пред ней склоняется И голову ослиную Венчает часто лаврами…

Так понял добрый молодец, Бесстрашный сын исправника, Что Глупость – та лиха беда, Которой он искал.

Так понял добрый молодец "Суть жизни" и немедленно Вернулся в дом отеческий Совсем уже другим.

VI

Исправник и исправница Встречают сына милого, Встречают, удивляются, Что больно стал умен.

И прежде был со смыслом он, Теперь же – даже страх берет: Ума – палата выросла, Рукою не достать.

Исправнику с исправницей Обидно даже сделалось, Что сын, сын их единственный, Их выше головой.

Родители в волнении: "Не учат куриц яйца, И уши выше лба расти Не могут у людей".

Весь город полон ужаса От старого до малого… Белугой взвыли граждане "Медвежьего Угла":

"Да разве это водится, Да разве это слыхано, Чтоб в нашем глупом городе Жил умный человек!..

Позор такой нельзя терпеть! В острог Сорвиголового, В острог и прямо "в темную" Засадим светлый ум!.."

В острог и посадили бы, Когда бы не отец: Нельзя ж детей исправника Без всякого суда

Упрятать в арестантскую!.. И стали думать граждане, Как от заразы умственной Себя освободить…

Они бы, верно, думали Без пользы и до сей поры, Да Глупость всемогущая Их от беды спасла.

Исправнику с исправницей Она благой совет дала, Чтоб сына от излишнего Ума освободить.

Советчица потрафила, Советчицу послушались, И для Сорвиголового Открылся новый путь.

В губернский город недоросль Отправился с родителем И отдан был к учителю Гимназии классической.

Там умника великого Для умоослабления С утра сажали до ночи За греческий букварь;

Долбить его заставили Язык великой Греции С латинскою грамматикой Упорно, по пятнадцати Часов во всякий день.

А чтобы отупление Быстрее подвигалося, То в виде развлечения Дозволили ему

Издания российские, По выбору особому, Читать в часы свободные От греческой долбни.

И вот пред ним явилися Изделья, подходящие К системе исправления: Гилярова-Платонова,

Каткова и Краевского И наконец Суворина, Столь смело овладевшего Булгарина пером.

Такими журналистами Приниженный, измученный, Учителем классическим Задавленный вконец,

Тупеть Сорвиголовый стал, Расслабивши мозги "Печатью" усыпляющей, Латынью одуряющей;

Год от году тупеет он В познанье книжной мудрости, От вечного зубрения Двух мертвых языков.

Когда же в дом родительский Вернулся он на пятый год, Везя диплом блистательный, Весь город ликовал,

Перерожденью "умника" С восторгом аплодируя: От каблуков до маковки Он идиотом стал.

А Глупость всемогущая Над ним лукаво тешилась: "Скажи-ка, добрый молодец, Доволен ли ты мной?"

Шипела распроклятая: "Скажи-ка, добрый молодец, Кому на свете плохо жить? Кому и отчего?"

1871

СВОЙ СВОЕМУ ВОВСЕ НЕ БРАТ (Современная пословица)

Стремясь к сближению с народом, Сошелся барин с мужиком И разговор с ним мимоходом Подобным начал языкам.

Барин Дай руку, пахарь! По принципам Я демократ и радикал… Но как же звать тебя?

Мужик Антипом.

Барин Я твой гражданский идеал Желал бы знать хотя отчасти. Защитник ты какой же власти: Консервативной или нет? В свои "дорожные наброски" Вписать хочу я твой ответ.

Мужик Ты это баешь по-каковски?

Барин Чего ж боишься ты, хитрец, Мне отвечать категорично? Сообрази же наконец: Друг друга мы поймем отлично При полном тождестве идей. "Свободу совести" людей Ты признаешь и понимаешь?

Мужик Чаво?

Барин Ну, то есть… отрицаешь Ты право каждого иметь Свою религию, любезный? Вопрос весьма не бесполезный, Чтоб нам собща его решить… Мир старины приходит в гнилость…

Мужик Да что вам нужно, ваша милость? Вы темно говорите так, Что вас понять мне трудновато…

Барин Да ты не бойся же, чудак! На том стоим мы, чтоб, как брата, Теперь встречали мужика; Мы все на том стоим пока, Чтоб реставрировать картину Всей вашей жизни бытовой И вековечную кручину Сменить на праздник вековой… А ты на чем стоишь, друг мой?

Мужик На чем? Да на земле, известно!.. Барин Ах, всё не то! Ну как тут честно К ним относиться! Нас поймут Скорей колбасники из Риги…

Мужик Что хлеба мало в нашей риге Могу сказать…

Барин (наставительно) Хлеб там, где труд, И вас, поверь, mon cher, спасут От вашей бедности и спячки Ассоциации и стачки. Я без ума от них!..

Мужик Эх-ма! Признался сам, что без ума!..

Барин Читал ли ты хотя Жорж-Занда?

Мужик Да я, кормилец, не учен.

Барин Возможна ль с ними пропаганда! Нам нужно лень забыть и сон, Вступить в борьбу открыто, смело, Нам нужно всем, карая зло, Чтобы в руках горело дело…

Мужик У нас сгорело все село, Так не поможешь ли мне, барин?

Барин Ну как тут будешь солидарен С подобным скифом? Как его Встряхнуть, чтоб он от сна проснулся?

Мужик (тихо) Мой барин, кажется… того… Немножко головой рехнулся.

Смущенный странным языком, Мужик пришел в недоуменье, И прогрессиста с мужиком На этом кончилось сближенье. Один из них пошел домой, Себя беседой растревожа, Другой домой побрел бы тоже, Да дом его сгорел зимой.

1871

ПОЛУСЛОВА

Обучена в хорошей школе Ты, муза бедная моя! От света, с тайным чувством боли, Желанья жгучие тая, Ты изломала бич сатиры И сходишь так в мир грустный наш: В одной руке – обломок лиры, В другой же – красный карандаш. Ты тихо песни мне диктуешь, То негодуя, то любя, И вдруг, прервав сама себя, Свой каждый стих процензируешь, И, дрогнув порванной струной, Твой голос слух на миг встревожит, Но только смех один больной Наружу вырвется, быть может. К чему ж нам петь? И я едва Расслушал, затаив дыханье, Ее ответ: «Полуслова Все ж лучше вечного молчанья…» (1871)

ЗОЛОТОЙ ВЕК (Октавы)

I

Немало развелось теперь людей Всем недовольных – холодом и зноем, Печатью, сценой, множеством идей, Нарядами с нескромным их покроем, Решеньями присяжных и судей, И стариной, и новой жизни строем, И русскою сатирой, наконец… Вступись же, сатирический певец,

II

Скорей за репутацию сатиры И отвечай: вы правы! мы скромны, Не кровопийцы мы и не вампиры, Но в этом не видать еще вины, Как думают различные задиры. Когда нет зла среди родной страны, Где каждый счастьем ближних только занят Где без улыбки праздничной лица нет

III

Как может быть сатира наша зла? Какие сокрушительные ямбы Придут на ум, когда одна хвала Сама собой ложится в дифирамбы, Когда поэт, как из цветка пчела, Отвсюду мед сбирает, и не вам бы, Друзья мои, скорбеть, что этот мед Сатире нашей пищи не дает.

IV

Живем мы в век "отчетностей" и съездов, Общественных, обеденных речей, Манифестаций шумных у подъездов И экономной топки для печей, Прогресса всех губерний и уездов, Где что ни шаг, то всюду для очей "Отрадное и светлое явленье", Достойное похвал и умиленья.

V

Сегодня – где-нибудь народный пир, А завтра шумный праздник юбилея И торжество на целый русский мир, Где, от вина и счастия алея, Сливаемся мы в сладкозвучный клир, И никогда такая ассамблея Насмешки злой – о, боже сохрани! Не вызовет в печати в наши дни.

VI

Кто ж явится с сатирою бесстыдной Среди торжеств, веселья и утех Смущать в толпе покой ее завидный? Нет, на такой мы не способны грех. У нас есть только юмор безобидный И цензированный самими нами смех, Без всякого ехидства и протеста: В Аркадии сатирикам нет места.

VII

Но все-таки мы смелы чересчур И говорим с известною свободой; Без страха наш развязный балагур Трунит над бедной финскою природой, На "чернь" рисует ряд карикатур (Над "чернью" смех повальною стал модой), А иногда, как гражданин-пиит, Городовых и дворников казнит.

VIII

До колик мы смеемся иногда, С эстрады клубной слыша анекдоты О плутовстве одесского жида, О мужичке, который до икоты Напился пьян… Все это без вреда Нас развлекает в клубе в день субботы; Тот смех лишь возбуждает аппетит И нашему веселью не вредит.

IX

Наш юмор безобиден. Скуки ради Стишки запретные мы любим почитать, Мы подтруним над "сильным мира" сзади, Чтоб льстить в глаза и стулья подавать, И наши черновые все тетради Наполнены – коль правду вам сказать Хвалебными посланьями к вельможам… Мы никого сатирой не тревожим.

Х

И это ли не признак, что наста Век золотой? Смех горький затаился В груди людей, и каждый думать стал Теперь: "И я в Аркадии родился!" И потому российский Ювенал В Полонского у нас преобразился И начал славить умственный застой, Как делает граф Алексей Толстой,

XI

Который некогда так весел был и боек… – Да, век прошел проселочных дорог, Валдайских колокольчиков и троек, Исчез и крепостник и демагог; Цыганок нет, нет ухарских попоек, И вместе с тем почил на долгий срок, Похороненный с прочими грехами, Наш прежний смех – и в прозе и стихами.

XII

По рельсам чинно ездим мы теперь, Цыганок заменили оперетки, И прогрессистом смотрит прежний зверь, Безумные попойки стали редки, Крепостники, смирившись от потерь, Не могут жить, как прежде жили предки, Повсюду тишь да божья благодать… Откуда же сатиры ожидать?

XIII

Сатира с отрицаньем неразлучна, А мы давно девизом запаслись, Что вкруг "все обстоит благополучно", И, искренно поверив в тот девиз, Нашли, что и без смеха нам яе скучно, А если б даже им мы увлеклись, То этот смех не смех ведь, а скорее Хихиканье ливрейного лакея. 1872

НЕОТРАЗИМЫЕ ИСТИНЫ (Робкое подражания «Гражданину»)

Тот не огонь, который жжется, Холодный лед совсем не лед, И то прогрессом не зовется, Когда народ идет вперед. Пусть целый мир мотает на ус: Тьма нам полезнее, чем свет, Движенья в мире нет без пауз, Реформ и книг без точек нет. Должны мы пить сухую воду, Ее налив в стакан без дна, И слаще сахару и меду Сатира быть всегда должна. Писатель должен быть без мысли И действие без всех причин, И никогда о здравом смысле Не должен думать «Гражданин».

1872