Текст книги "«Сирены» атакуют"

Автор книги: Дмитрий Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава девятая
МЕДИКИ ТРЕТЬЕГО РЕЙХА

После снятия экипажа на эсминец «Хюгенау» пожаловали новые люди. Команда стала приходящей и работала посменно; базировалась на берегу и два раза в сутки менялась, будучи доставляема все тем же катером.

Члены нового экипажа не были похожи на моряков.

Все они сплошь были, конечно же, военными – иначе и быть не могло, – но явно не имели никакого отношения к морю. Количество людей, разбирающихся в устройстве эсминца, сократилось до минимума и приобрело статус хозяйственно-технической обслуги. Их было ровно столько, сколько требовалось для поддержания в корабле жизнеспособности. Даже его боеготовность отодвинулась на второй план.

Ремонтные работы, проведенные ранее на «Хюгенау», тоже не укладывались в привычную схему. Конечно, все повреждения, полученные в ходе атаки, были залечены, но этим дело не кончилось. Наоборот, эсминец был дополнительно подвергнут странным преобразованиям. Последние коснулись, в основном, перекрытий, нижней палубы, переборок и люков.

Крейсер заметно отяжелел.

Во многих местах появились необычные свинцовые настилы, в которых угадывалась изолирующая функция, но с какой целью делалась изоляция, никто из ремонтников не знал, благо никогда прежде не сталкивался с подобным. И не особенно стремился узнать.

Кроме того, на борт эсминца были доставлены прежде невиданные контейнеры, под усиленной охраной.

Появились медики – на сей раз настоящие, сведущие в инфекционных болезнях, не чета «доктору» Валентине Баутце.

По окончании ремонтных работ прибыла особая комиссия, чего раньше тоже никогда не случалось. Все говорило о том, что эсминцу выпало некое особое предназначение.

Со всех ремонтников взяли строжайшую подписку о неразглашении. Им повезло: в штабе высказывались и более радикальные предложения. Некоторые чины ратовали за физическую ликвидацию участников. Но рабочих рук катастрофически не хватало, и бригаду оставили в живых. Что до расформированного экипажа, то всех моряков постарались спровадить в наиболее горячие точки. Эти люди вообще ничего не знали о происходящем, но командование предпочло дополнительно подстраховаться.

Но самые странные метаморфозы претерпели трюмные помещения.

В них были выстроены жилые отсеки, несколько штук. По комфортабельности они сильно отличались от тех, что обычно предназначались для экипажа, а ведь и традиционные каюты нельзя назвать хоромами. Новые отсеки были похожи, скорее, на тюремные камеры.

Там же оборудовали еще две «комнаты». В них разместили медицинское оборудование и необычного вида аппаратуру. Упомянутые контейнеры поставили на пол, и все последующее прикрылось завесой уже абсолютной секретности.

Разительно изменилось и пищевое довольствие. Были выписаны продукты, по калорийности значительно превосходившие обычные пайки. О причинах могли догадаться лишь сами участники будущей драмы, знакомые с усиленным питанием по лазарету Валентино. Впрочем, новые обитатели эсминца не забыли и о себе, запаслись с размахом. Заказанного провианта было слишком много для нескольких заморышей-заключенных – нацистские исследователи пользовались случаем пожить в свое удовольствие, коль скоро есть такая возможность. К тому же особенности предстоявших экспериментов оправдывали оздоровительные мероприятия – в том числе и для персонала. В известном смысле гитлеровцы, будучи живыми существами, очутились в одной лодке со своими жертвами и тоже могли повредить здоровье.

Иоахим Месснер был назначен ответственным за все.

…Раскидав узников по «каютам», он обошел лаборатории, где шли последние приготовления. Обе лаборатории располагались на максимальном удалении одна от другой – во избежание погрешностей.

Убедившись в удовлетворительном состоянии помещений и оборудования, штурмбанфюрер взялся за противочумные костюмы. Надев один, он придирчиво проверил подачу воздуха, герметичность. Убедился, что костюм не особенно стесняет в движениях: прошелся по новоиспеченным отсекам, показался подопытным. Две девочки, увидев жуткую фигуру в противогазе и комбинезоне с капюшоном, потеряли сознание. Из-под маски прыснул довольный смешок.

Немецкий юмор, как правило, не отличается особой утонченностью, так и Месснеру особенно нравились примитивные забавы.

Непродолжительное братство по несчастью распалось, и Сережка Остапенко остался в одиночестве.

Вид человека, наряженного в защитный костюм – понять, что это Месснер, было невозможно, – дополнительно укрепил его в мысли, что мучения, начавшиеся в лагерной амбулатории, послужили только началом чего-то большего, главного. И это главное такого рода, что выпутаться уже не удастся. И никто уже не намерен беречь «материал», коль скоро хозяева стараются в первую очередь обезопасить самих себя, напяливают неудобную и тяжеловесную одежду, а детей содержат в чем мать родила.

У заключенных и в самом деле отобрали одежду. Во-первых, голым не убежишь, хотя бежать и без того было невозможно. Во-вторых, на одежде экономили. Выходили гроши, не шедшие ни в какое сравнение с расходами на питание, но проявления бюрократии зачастую поистине иррациональны. В-третьих, так легче было отслеживать внешние изменения, которые неизбежно наступят в результате «воздействия».

Это гнусное иносказательное слово прекрасно вписывалось в ряд прочих, горячо любимых во все времена разнообразными душегубами в погонах, – «изделие», «событие», «мероприятие» и т. д.

В камере, однако, было чисто. Койка, привинченная к стене, была заправлена свежим бельем. Стерильность в ходе эксперимента совершенно необходима, воздействие должно быть по возможности беспримесным. Горшка не поставили – даже в прибрежных водах случается непогода, сопровождающаяся сильным волнением. Не исключалась и ничтожная вероятность бегства с выходом в открытое море. Поэтому для отправления естественных нужд в каждой камере соорудили отдельный гальюн с фиксатором, не позволявшим фекалиям выводиться наружу. Все отходы подлежали исследованию и далее – при необходимости – обеззараживанию. Обеззараживать планировалось не все каюты, половина заключенных подлежала особым, не связанным с применением инфекционных агентов, воздействиям.

Для них приготовили кое-что другое.

Сережка Остапенко, сам того не ведая, являлся исключением.

На нем собирались попробовать все.

* * *

В назначенный день Месснер созвал высокомудрых коллег в кают-компанию на совещание, оно же инструктаж.

Вокруг стола расселись военные врачи в офицерской форме. Халатов на эсминце никто не носил, чтобы не возбуждать стороннего любопытства. Никто ничего не записывал, все воспринималось на слух.

И никто из присутствующих понятия не имел о стратегических задачах, которые им предстояло решать.

Отобрали, однако, тех, чьи личные качества не помешали бы осуществлению задуманного. Достаточно упомянуть, что двое были откомандированы прямо из команды зловещего доктора Менгеле.

Конечно, все офицеры догадывались о специфике работ. Принятые меры безопасности не оставляли сомнения в том, что последние сопряжены со значительным риском для собственных здоровья и жизни экспериментаторов. Между собой доктора, естественно, поговаривали об особо опасных инфекциях, но были правы лишь наполовину. Вторая составляющая их деятельности являлась делом совершенно новым и незнакомым для всех, то была новая отрасль в медицине.

Когда штурмбанфюрер Месснер проинформировал присутствовавших, у многих из них по спине пробежал ледяной озноб.

Опасность куда страшнее, если она невидима. Микроорганизмы хотя бы видны под микроскопом. Но это…

Прохаживаясь по кают-компании, Месснер говорил:

– Я воздержусь от высокопарных слов. Нам всем понятно, во имя чего мы служим. Фюрер и Германия ждут от нас подвига, который может коренным образом переломить ситуацию на фронтах…

Забавно, что, сам того не подозревая, он оперировал теми же аргументами, что и доктор Валентино в его первом обращении к подопытным детям. Разница, как ни парадоксально, была невелика. Фюрер и Германия относились к своим верным сынам примерно так же. При первой необходимости их самих, не колеблясь, спустили бы в трюм, где заковали бы в кандалы, разместив на чистых койках…

Штурмбанфюрер продолжал:

– Как вам известно, в нашем распоряжении на данный момент имеются восемь неполовозрелых особей славянских и еврейских кровей. Предварительный отбор, который они прошли, осуществлялся весьма грубо и примитивно, без соблюдения принятых в науке протоколов исследования. Это было продиктовано объективными условиями их содержания и дефицитом времени. Времени у нас мало – можно сказать, что в обрез. Но грубость выполненного отбора имеет и плюс, свидетельствуя о способности особей выживать в условиях, далеких от оранжерейных. Последние явились дополнительным стрессовым фактором, повысившим значимость испытания. Наши работы будут вестись сразу в трех направлениях. Первое – изучение влияния на подопытных особо опасных инфекционных агентов. Это, что называется, контроль. Все они заведомо обречены, и наша задача – усердно фиксировать базовую динамику патологического процесса. Второе направление: изучить воздействие на испытуемых радиоактивных агентов. Это, как вы прекрасно знаете, малоизученная отрасль медицинской науки. Молодая. Этим испытаниям будут подвергнуты два экземпляра – тоже контрольная группа. Слишком мало, это очевидно, но ждать пополнения некогда. Скорее всего, они тоже обречены. И остаются еще двое, считающиеся наиболее выносливыми. В отношении них будет развернуто третье, главное направление. Оно связано с воздействием радиоактивных агентов на инфекционные. Я выражаюсь понятно?

– Не совсем, – откликнулся пожилой врач по фамилии Берг, похожий на доброго дедушку – Вы планируете изучить воздействие радиации на инфицированный материал? Зачем?

– Нет, на инфекционный, – с улыбкой возразил Месснер. – Облучению в третьем случае будут подвергнуты не особи, а микроорганизмы. Изменения, которые в них произойдут, будут изучаться на примере особей повышенной стойкости… я говорю о воздействии измененных бактерий.

– Идет ли речь о создании нового биологического оружия?

– Именно так, – кивнул штурмбанфюрер. – И я полагаю, вам теперь очевидно, какая ответственность возложена на ваши плечи.

Присутствующие подавленно молчали. Дело выглядело очень серьезным. Оно было из разряда тех, после которых от слишком осведомленных участников и свидетелей нередко предпочитают избавиться.

– У меня вопрос, господин штурмбанфюрер, – заговорил еще один военврач, Моргенкопф. – Почему было принято решение облучать инфекционные агенты именно здесь? Это разумнее было сделать заранее и избавить нас от лишних трудов. Вывести устойчивые штаммы и заниматься непосредственно их воздействием на человеческий организм. По-моему, это рационально.

– Безусловно, – согласился Месснер. – К несчастью, исследования в этой области только начались, и выполнить то, что сейчас было предложено вами, никто просто-напросто не успел – или не позаботился. Так что мы находимся, можно сказать, на передовой. А ситуация, повторю банальность, складывается, увы, не в нашу пользу. Вы знаете это не хуже меня. Кстати сказать, не рекомендую доносить на меня за пораженческие настроения. Я особо уполномочен произносить в этих стенах все, что сочту нужным, – в том числе даже провоцировать вас. Не угодите в собственную ловушку… Теперь, возвращаясь к вопросу: да, нас нагрузили еще и этим. Кто-то же должен быть первым.

– Но расходного материала явно недостаточно, чтобы делать хоть приблизительные выводы!

– Руководству это известно. Положение таково, что будут рады всякому результату, дающему хотя бы небольшие шансы. Если время позволит, у нас будут и другие подопытные. В Германии много лагерей.

– А почему взяли заключенных? – прищурилась Анна Лессинг, единственная женщина среди присутствующих. – У Рейха не было возможности привлечь здоровых людей? Полноценных арийцев?

– Надежду фюрера? – усмехнулся Месснер.

– Почему нет? – Лицо у Лессинг было каменное. – Не говорите мне только об этике. В нашем случае такой подход видится целесообразным.

– И не собираюсь. Плевать мне на этику. Вы правы, такая возможность была. И ею воспользовались, исходя из того, что по физическим параметрам арийцы превосходят прочие нации.

– Воспользовались, вот как?!

– Да, именно так. Никто не продержался и половины срока, что выдержали эти животные. До радиации дело даже не дошло. А поскольку нам предстоит сражаться с родителями зверенышей, а не с собственным народом, то выбор очевиден…

Штурмбанфюрер замолчал, обводя собрание взглядом и напряженно следя за реакцией на слова, оскорбляющие арийскую расу.

– Я поясню… Неполноценность, как ни парадоксально, имеет свои преимущества. Возьмем слабо организованную раковую опухоль – с ней гораздо труднее справиться, чем с опухолью высоко дифференцированной, почти неотличимой от здоровой ткани. Чем примитивнее образование, тем оно устойчивее. Примерно то же самое мы наблюдаем и в низших народностях. Это как вредные насекомые или крысы, которых ничем не вытравишь. Не удивительно, что арийцы оказались в этом смысле слабее. Будут другие вопросы?

– Сугубо технические, – ответил за всех Берг. – Но их, мы полагаем, вы растолкуете и без нашей просьбы.

– Конечно, – кивнул Месснер. – Об этом, собственно, мы сейчас и побеседуем. Я только подчеркну еще одно не самое приятное обстоятельство. У нас… у вас нет вспомогательного персонала. Ни среднего, ни младшего. Этого требуют соображения секретности. Вам придется все выполнять собственноручно.

– Что вы имеете в виду? – напрягся Берг.

– То, что вы слышали. Уход за подопытными входит в ваши обязанности. Вы и врачи, и медсестры, и санитары.

Седые усы Берга гневно вспушились:

– Мои заслуги перед Рейхом достаточно велики, чтобы я был избавлен от сомнительной чести вытирать свинячье заразное дерьмо…

Ни слова не говоря, Месснер расстегнул кобуру, вынул пистолет, передернул затвор и навел на старика.

Тот потерял дар речи, уставившись в пистолетный зрачок.

– Полагаю, что я исчерпывающе ответил на вашу реплику, – спокойно сказал штурмбанфюрер, пряча оружие в кобуру.

Берг промолчал. Лицо его покрылось влажными красными пятнами.

– Что произойдет, если мы заразимся? – осведомился доктор Грюнвальд, до сего момента безмолвствовавший.

– То, что вы заразитесь, – пожал плечами Месснер. И успокаивающе добавил: – У нас есть пенициллин.

– С 1941-го года используется, – проворчал Моргенкопф. – Нет ли чего посвежее? Пенициллин не всегда эффективен.

– Увы, – сокрушенно отозвался тот.

– А будет ли вводиться пенициллин подопытным?

– Не всем. Его получит половина контрольной группы инфицированных и оба члена основной.

– С инфекцией более или менее ясно. А как быть, если мы подвергнемся радиоактивному облучению?

– В какой-то степени мы все ему уже подвергаемся. Это неизбежно. Влияние радиации на человека изучено плохо, так что я не в состоянии должным образом ответить на ваш вопрос.

Месснер лгал. Он был из немногих, пусть поверхностно, но посвященных в разработку оружия возмездия, где изучение лучевой болезни шло полным ходом. Результаты впечатляли. И Месснер собирался приложить все усилия к тому, чтобы для него самого эти данные не сделались актуальными.

На секунду он отвернулся, и доктор Моргенкопф украдкой провел ребром ладони по горлу.

Вероятно, он намекал на какие-то будущие события. Не вполне было ясно, к кому он их относит – к себе и коллегам или же исключительно к Месснеру.

– Все обязуются пользоваться просвинцованными фартуками, – продолжил штурмбанфюрер.

Но это известие никого не утешило.

– С какого рода излучением нам предстоит иметь дело? – бесстрастно осведомилась Лессинг.

– Пока что с гамма-лучами, так как их разрушительный потенциал куда выше, а нам приходится работать, что называется, по максимальной ставке. Но в перспективе наверняка будут задействованы и другие виды.

Возможность перспектив как таковых немного радовала. Они обещали некое будущее. Но их содержание не обнадеживало.

– Да, вот еще что, – будто только сейчас вспомнил Месснер. – Предлагаю вам сдать оружие. Оно вам не понадобится…

Глава десятая
РАСОВАЯ НЕПОЛНОЦЕННОСТЬ

Вокруг Сережкиной камеры уже который день разворачивалась какая-то суета, но его самого никто не трогал.

Ему приносили пищу, ежедневно измеряли температуру и давление, выслушивали легкие, смотрели горло, мяли живот – с доброжелательными улыбками, с профессиональной деликатностью. На второй день заточения взяли анализы, и всем перечисленным до сих пор и ограничивались.

Между тем в возне, отзвуки которой доносились до его слуха, угадывались прежние семена чего-то жуткого. Да, жуткое угадывалось во всем – это чувство не покидало Сережку уже очень долго, и ему начинало казаться, что никакой прежней жизни у него не было. Были только последние месяцы, а все остальное происходило с кем-то другим. Потому что жизнь ужасна в принципе, а все, что не подпадает под эту характеристику, есть заблуждение и галлюцинация.

Довольно часто до него доносились вопли – в этом смысле трюм «Хюгенау» ничем не отличался от лазарета Валентино. Они звучали слева и справа, сильно ослабленные переборками; мироощущение Остапенко извратилось настолько, что ему представлялось диким не участвовать в этом несомненном страдании. В то же время он понимал, что его берегут для чего-то худшего.

Спустя несколько дней в камерах слева наступила многозначительная тишина. Сережка анализировал. Слева начали кричать раньше, чем справа; раньше и перестали. Одно из двух: либо за правые каюты взялись позднее, либо над его товарищами проделывали не одинаковые процедуры, и справа эффект запаздывал.

Каждое утро начиналось с ожидания того, что справа тоже замолчат.

Но он не дождался этого, за него взялись раньше.

В утро, ничем не отличавшееся от прочих, в каюту-тюрьму вошла большая группа людей в защитных костюмах. Явились все, хотя Сережка этого не знал. В экспериментаторах сосуществовали два чувства: естественный страх и научный интерес. Вернее, интерес ребенка-дебила, увлеченно отрывающего насекомому лапки. Такое любопытство нередко лежит в основе естествознания.

Уродливые очкастые хари таращились на Сережку, а он пытался прочесть сквозь линзы противогазов свою судьбу.

Предводитель, в котором Остапенко угадал эсэсовца, доставившего их компанию на эсминец, шагнул вперед. За ним последовала другая фигура – похоже, это была женщина. Она держала поднос, накрытый знакомой белоснежной салфеткой. В амбулатории Валентине Сережка уже видел такие и знал, что под салфеткой прячется шприц. Когда оба приблизились, он резко выбросил ногу и ударил по подносу.

Конечно, Сережка не рассчитывал на удачу. Будущее неотвратимо. Он лишь надеялся, что до крайности разозлит докторов своей выходкой, и они прибьют его на месте, о чем потом наверняка пожалеют.

Но Остапенко был неловок, да и силенок все еще оставалось маловато. Пятка скользнула по самому краю подноса; тот подпрыгнул, что-то звякнуло под салфеткой; женщина увернулась, а эсэсовец механически влепил Сережке звонкую оплеуху, от которой тот опрокинулся навзничь.

Остальные перебросились несколькими словами, которых Остапенко, конечно же, не понял. Судя по всему, визитеры развеселились.

Один из них даже начал притоптывать ногой, выстукивая марш. Женщина сняла салфетку и присела на койку, покуда другой мужчина крепко удерживал Сережку за плечи. Сам же предводитель критически осмотрел шприц, протер спиртом локтевую вену.

– Господа, возможно, мы присутствуем при историческом событии, – объявил Месснер. – Великие свершения начинались с пустяков. Даже если мы не получим внятного результата, мы делаем первый шаг…

Он ввел раствор.

– Инфекция, введенная внутривенно, почти неизбежно приводит к фатальным последствиям, – заметил Берг. – Может быть, вы напрасно отказались от подкожного впрыскивания?

– Мы работаем по максимуму, – напомнил Месснер. – Какая разница, на чем изучать эффект – на общем сепсисе или на классической картине…

– С этим можно поспорить, – не унимался старый мерзавец. – Классическая картина – тот же контроль.

– Мы с вами не в научных кулуарах, – отрезал штурмбанфюрер. – Идет война.

Он пристально всмотрелся в Сережкины зрачки. Остапенко дернулся и вдруг задрожал крупной дрожью.

– Хлористый кальций, быстро, – приказал Месснер, вставая и не собираясь утруждать себя рутинными процедурами.

Женщина быстро наполнила новый шприц.

– Разве мы не должны предоставить событиям развиваться своим чередом? – глухо осведомился из-под маски Моргенкопф.

– Должны, вы правы. Однако, как вы видите, у подопытного стремительно развивается токсико-аллергический шок; если он умрет, мы ничего не узнаем о динамике патологии. Глядите, он может прямо сейчас сдохнуть от отека гортани.

– Но ведь шок и есть своего рода динамика…

– От нас ждут другого, – отрезал Месснер. – Помолчите, Моргенкопф. За ход эксперимента отвечаю я. Доктор Лессинг, держите наготове адреналин. При необходимости будете колоть в сердце.

Эти слова повергли Сережку в больший шок, чем микробная взвесь. Он хорошо знал, чем заканчиваются инъекции в сердце. Пять минут назад он хотел умереть, а сейчас вдруг понял, что отчаянно хочет выжить. Он понятия не имел, что введенный в сердце адреналин не останавливает жизнь, а возвращает ее.

И он попытался мобилизовать все силы, чтобы малопонятная необходимость не наступила. По жилам его разливался не то жар, не то холод. В голове застучали уже знакомые молоты, перед глазами все плыло.

Врачебная делегация наблюдала за его состоянием добрых полчаса, пока Месснер не решил, что непосредственная угроза миновала.

– Вот теперь мы положимся на Божью волю, – изрек он.

* * *

Оставив Остапенко на попечение Анны Лессинг, которой было строго предписано не отходить от особи ни на шаг, Месснер навестил больных из кают, находившихся справа от Сережкиной.

Эти каюты особенно занимали его воображение.

Левые не несли в себе ничего принципиально нового – кроме того, там было довольно опасно находиться. Они, как и камера Остапенко, были превращены в герметичные боксы; там приходилось вести себя с предельной осмотрительностью. С особо опасными инфекциями не шутят. Но клиника этих заболеваний была давно изучена, и Месснер наблюдал лишь явления, давно описанные в медицинской литературе. Дохли, как по учебнику.

В правом же крыле начиналось неизведанное.

Прежде чем попасть туда, Месснер прошел санобработку. Система боксов распространялась и на внешний проход; без этой процедуры попасть на «чистую» половину было невозможно.

Чистота, конечно, оставалась сомнительной.

Изучение воздействия радиации на человека и в самом деле пребывало в зачаточном состоянии. Месснер плохо разбирался в таких вещах, как радиация наведенная, и не мог с уверенностью судить, насколько опасными являются манипуляции с подопытным материалом.

Поэтому «лучевиков» посещали с соблюдением тех же мер безопасности, что и инфекционных больных. А после посещения проходили дезактивацию.

Все это было довольно муторно, бесконечное мытье надоедало, и Месснер со временем утратил первоначальный энтузиазм. Ему все чаще казалось, что обезумевшая нацистская верхушка цепляется за миражи, не брезгуя псевдонаучными изысканиями. В самом деле – что это за группа, восемь человек? Тысяча восемь! Вот это было бы дело, это уже статистика. Еще большой вопрос, дадут ли ему новых, когда передохнут эти. Как говорят ученые, нерепрезентативная выборка. Любой результат можно счесть казуистикой. Какие бы выводы ни были сделаны, их засмеют на любом ученом совете – если только сверху не поступит команда заткнуться.

Размышляя об этих невеселых вещах, Месснер вышел из душевой и равнодушно отсалютовал охранникам, выкинув руку в нацистском приветствии.

Потом он вошел в первую камеру и мрачно воззрился на покрытое язвами, привязанное к койке существо. Девчонка была почти совершенно лысая и вяло металась в бреду. В камере остро пахло рвотой, но Месснер был в противогазе и не уловил запаха. Проверив жизненные показатели умирающей, он мысленно сделал записи в отчете и направился в следующую «палату».

Он не делал записей на бумаге, так как в опасной зоне такая практика считалась недопустимой, и обработка привела бы бумаги в негодность.

Во втором боксе ситуация была не лучше. Даже еще безнадежнее: экземпляр выглядел без пяти минут мертвым.

Смотреть было особенно не на что, и Месснер предпочел не задерживаться. Он знал, что так или иначе уже получил известную дозу, и не хотел усугублять свое печальное положение. Он воображал себя мучеником, и потому, разделяя в какой-то мере судьбу испытуемых, питал к ним еще меньше сочувствия.

О том, что случится именно так, его уведомили еще задолго до начала операции.

Его предупредили, что, несмотря на все заслуги, которые, конечно же, будут по достоинству оценены и вознаграждены Рейхом, ему заказан путь к нацистской верхушке. Не в смысле карьерного продвижения, которое продолжится, так сказать, исподволь, а в смысле буквальном. Месснера и на пушечный выстрел не подпустят к фюреру и его ближайшему окружению, здоровье которых превыше всего – вопреки догме, согласно которой превыше всего была Германия. Мало ли чего наберется штурмбанфюрер от зараженных особей…

…Когда Месснер уже собирался покинуть трюм, прозвучал зуммер: его приглашали в камеру под номером пять.

Чертыхнувшись, штурмбанфюрер пошел обратно.

В пятой камере содержался Соломон Красавчик.

У двери Месснера поджидал доктор Берг.

– Господин штурмбанфюрер, экземпляр номер пять демонстрирует стабильность. Жизненные показатели без ухудшения.

– А шестой?

– Его состояние вызывает опасение.

Опасений, естественно, не было – Берг просто выразился обычной врачебной фразой.

Экземпляр номер пять составлял пару с Остапенко. Он был вторым, на ком испытывали бактерии, подвергнутые лучевой обработке. Его лагерный стаж оказался меньше Сережкиного, но достаточно долгим, чтобы Месснер согласился использовать его в качестве основного испытуемого.

Красавчик и Остапенко за всю дорогу до «Хюгенау» не перебросились словом и знать не знали, что образуют тандем с одинаковой судьбой.

Сережка Остапенко значился под номером шестым.

Месснер вскинул брови.

– Что же – ему не хуже?

– Именно так. Состояние тяжелое, но патологической динамики нет.

Оба вошли в пятый бокс и остановились в шаге от койки, где неподвижно лежал Красавчик. Бритый наголо, тот некогда вполне оправдывал свою фамилию, и по его черным кудрям уже заранее, предвидя соломонову зрелость, вздыхало пол-Одессы. Сейчас же вздыхать могла бы уже вся Одесса, но совсем по другому поводу.

В амбулатории Валентино Соломон чудом сумел справиться с тяжелейшим сальмонеллезом.

А сейчас он был болен сибирской язвой.

Последнюю предпочли по той причине, что эта зараза не передается от человека к человеку. Красавчика заразили двумя днями раньше Остапенко, и инкубационный период оказался минимальным. Тело Соломона уже покрылось нарывами; понос и рвота открылись в первые часы после начала сепсиса. Теперь живот у него был вздут; Красавчик задыхался. Все говорило за то, что жить ему осталось считанные часы. Если бы не одно «но»: сегодняшняя картина полностью повторяла вчерашнюю.

Месснер уже навещал Красавчика перед тем, как инфицировать Остапенко, и отметил, что летальный исход не за горами.

То, что за прошедшее время ему не стало хуже, удивляло.

– Если он выживет, это будет невероятный случай, – сказал Берг.

Штурмбанфюрер пожал плечами.

– Этого ли от нас ждут? Мне всегда казалось, что наша задача заключается в получении штаммов с повышенной вирулентностью, от которых противник отправится на тот свет через пару минут после вдыхания спор…

– Вам виднее, господин штурмбанфюрер.

– Конечно. Возможно, что задача несколько иная. Если предполагается выяснить воздействие на человеческий организм сочетанных факторов…

Месснер резко осекся. Он едва не выболтал старику то, чего ему знать никак не полагалось.

Месснеру намекнули, что руководство хотело бы изучить резервы организма при действии в условиях одновременного применения биологических средств, боевых отравляющих веществ и пресловутого «оружия возмездия».

И на кону стояли жизни будущих германских солдат, а не ущербных народов.

В распоряжении Месснера пока еще не было отравляющих веществ, они должны были вступить в игру на следующем этапе.

Сейчас же ему предстояло, грубо говоря, выяснить… впрочем, он и сам запутался. Он понимал лишь, что сочетание ослабленных радиацией штаммов с профилактическим приемом антибиотиков способны повысить шансы непобедимой германской армии на выживание в грядущих боях, где все перечисленное будет применяться массированно и одновременно.

А может быть, измененные споры нужны для чего-то другого.

– Как бы там ни было, это уже какой-то результат, – молвил Месснер. – Во всяком случае, нам будет о чем доложить, даже если он сдохнет.

– Вы по-прежнему отказываетесь от пробной антибактериальной терапии?

– Никто не вменял мне в обязанность испытывать лекарства.

Штурмбанфюрер помолчал.

– Что ж, хотя бы один, даст Бог. Я и на это не надеялся, если честно признаться. Слишком большая удача.

– Да, второй, похоже, не жилец, – кивнул Берг.

Он ошибся.

Сережка Остапенко выжил.

«Вот вам и расовая неполноценность», – неожиданно для себя подумал Месснер и поморщился: еще брякнет что-то подобное вслух, раз уж на ум пришло.

* * *

Он лежал, плохо соображая, на каком свете находится. Свет, не выключавшийся круглые сутки, резал глаза, но уже не так, как в самом начале, когда у Сережки развился менингит. Он знать не знал, что это такое; он не имел понятия, что в его состоянии гибельной может стать обычная простуда, не то что сибиреязвенное поражение мозговых оболочек. То, что он остался в живых, действительно было настоящим чудом. Чудеса случаются редко, но не так чтобы очень, их просто не замечают, списывая на счет неизвестных науке явлений, которые, однако, со временем обязательно получат заслуженное объяснение.

К нему продолжали ходить прорезиненные и просвинцованные садисты; им занимались, его изучали, ему удивлялись.

И Остапенко интуитивно догадывался, что ценность его особы постепенно и непонятным образом растет.

Он видел недоумение немцев и понимал, что теперь его хотя бы не прибьют, как муху. Точно, не прибьют… А к опытам он постепенно стал привыкать. Он терпел невыносимые мучения, но неизменно выздоравливал, и этот последний процесс даже начал доставлять ему естественное удовольствие.

И еще Сережка размышлял о побеге.

Размышлял – это, ясное дело, сильно сказано. Не размышлял – мечтал. Сбежать из трюма не сумел бы и вооруженный до зубов диверсант.