Текст книги "Кодекс Гибели, написанный Им Самим"

Автор книги: Дмитрий Волчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Проходит несколько мгновенных лет, и тяжелый бархат расходится, словно волна на неуютном пляже. Мы остаемся в мире символов, даже все эти грубые проникновения под кожу, желчные царапины, греховные инъекции, цирковые прыжки страсти остаются косвенными намеками на сообщения кодекса. Сережа, – настаивает роберт, – выйди немедленно, я погибаю. Но он остается в спальне, остается смотреть, как среди оскверненных подушек поспешно разлагается то, во что вложено было столько хитрых булавок. Эти voodoo toys! Каждое движение подобно холодной казни самурая. Невидимый меч танцует подле увядшего тела. Мы, бесплотные, понимаем, сколь несовершенно оно в сравнении с буквами на хорошей или даже скверной бумаге. Сережа, – шепчет роберт, – мне надо рассказать, как неприятно все начиналось. О его бегстве в сульц, о нашем злом разрыве. Я швырял ему в лицо все гнусные слова, последовательно возникавшие в памяти, а он кропотливо одевался, и ткань скрывала татуировки. Те самые, что я преступно разглядывал, пока он спал. Татуировки спящего мальчика – вот тема для небольшого сочинения, замкнутого в своем совершенстве, как саркофаг. Попугай, жалящий собственный хвост, меч, вплетенный в пентаграмму, рога бафомета, извилистое число хоронзона. Во сне он выглядел злым и несчастным. И всё, что он говорил, изгибаясь в моих руках, всё – я знал – было сиротским обманом. Как и прочие, он думал только о подарках: роликовых коньках, часах, рубашках, портсигарах, билетах на кипр и абонементе в сауну. Мне хотелось, чтобы он ходил на выставки, поступил в кельнский университет, изучал право, технику перевода, психологию жокеев, но мальчик был неумолим: он стремился к ремеслам. И панельное дело оказалось лишь первым отвлеченным шагом к тому, что начертала судьба: он хотел работать на железной дороге, носить зеленую фуражку с крикливой кокардой, вдыхать гарь, пинать грубым ботинком вросшие в землю шпалы. Меня тоже, признаться, привлекали поезда. Этот неуютный стремительный вокзал, примятый зелеными стрелами собора. Мальчик, как и я, проникся к чужбине ровной нежностью. Мы были вдвоем в мягком мраке неизвестности – я, респектабельный господин икс, и он – бесконечно малая величина с тяжелыми наколками на руках и ключицах. Я и сегодня могу достоверно описать эти грубые рисунки, но зачем? Они ничего не добавят к нашему верному представлению о предмете. Сейчас, сережа, когда я вновь остался один, и тема нашего семинара – единственное, что способно хоть сколь-нибудь взволновать, я вспоминаю холодную иглу наших отношений как нечто, способное добавить влажную виньетку ко всему сказанному и тому, что еще предстоит рассказывать бесконечно. Да, поскольку говорил он с акцентом, каждое его слово, пусть и глупое, казалось наполненным особым смыслом. Хотя теперь мне ясно: он не понимал ничего, даже моих снов. Каюсь, я доверил ему всё. Я рассказал про английского дипломата, который борется в тумане с птицей, стремящейся поглубже проникнуть в рот. Я ждал, он скажет, что в подобном сне уже побывал леонардо, но он, разумеется, ничего не ведал. Его сны были просты, как обои: поля словении, красная черепица, иногда какая-нибудь собачка. Теперь мы могли бы вновь поговорить о принце и нищем, перебивает павел сергеевич. Понимает ли принц, что нищий его недостоин? Нет, он видит в нем скрытое совершенство простоты. Он знает, что нищий жаждет разбогатеть, и близость чужой мечты, которую так легко осуществить, наполняет ухоженное тело принца горячим желанием, словно ртуть медицинскую_ трубку. Так медленно поднимается оно, способное смести все препоны – например ширму, ненадежно разделяющую молодых людей. Мы видим, как принц с решительным бесстыдством отодвигает эту преграду, расписанную, предположим, павлинами, вплотную приближается к двойнику. Он дает понять, что гость не должен спешить с одеждой. Он изучает его медленно, с болезненным рвением. Заглядывает в уши, заставляет распахнуть рот, оттягивает веки. Нюхает подмышками, рассматривает ногти. Постепенно он сгибается, вот уже присел на корточки перед покорным отражением. Ааааааааа ооооооооо ууууууу ыыыыыы! Русские свиньи! Если бы не вы, я скользил бы сейчас по саванне, лорнировал бесстыжих танцоров в кафе-шантане, проводил ночи, не спуская глаз с порхающих рук крупье. Опьянев, он осмелел и решил присоединиться к солидной группе, устроившей битву в баккара. Имеет ли значение, проиграл он, или ночь оказалась полной удач? Его отражение в смиренных витринах казалось преисполненным тайны. Почему бы не соблазнить вон того бросившего хищный взгляд старика в белом костюме? Почему бы не выбраться на пожарную лестницу и не ринуться вниз? Эту ночь я бы хотел провести с крепким и глупым парнем. Но от ночи и так почти ничего и не осталось.

Вот и скудоумный спартак не понял тяжкого чувства, толкнувшего сюзерена на нелепость. Что у нас на сердце? Хуй, только лишь хуй. За каждым движением следит хитрый слуга – черноглазый дикарь, вскормленный бедуинами. Он не понимает, почему хозяин не истребил еще кичливого аристократа. Воткнуть ему кинжал в сердце, – вязко думает он по-арабски, – и дело с концом. Вырезать печень, бросить мозг в русское корыто. Но спартак медлит. Он думает о пленнике, и беспокойство окутывает его колченогие мысли. Рем, говорит он небесам, рем, остры ли лезвия? Да, – торопится павел сергеевич, – мы ничего не говорим о возрасте этих персонажей: спартак должен быть много старше влюбленного предателя. По сути дела, избалованный глупец – всего лишь ребенок, хотя едва ли юность может служить оправданием его недуга. Мы полагаем даже, что это – первое чувство такого рода, очнувшееся в его сытом сердце. Прежде, во дворце, он сонно разглядывал крепких плебеев-охранников, но они не пробуждали в нем и робкой тени страсти, проснувшейся ныне. Страсти, не оставившей и следа от добродетелей, привитых недалекими наставниками в унылые часы занятий. Страсти, выметающей хлам из промозглых переулков и втыкающей колкие стружки в доверчивую грудь. Нам ничего не известно о тусклых минутах, которые он проводил в одиночестве или в окружении напудренных пажей, теребящих хозяйские локоны бронзовыми гребешками, предлагающих сыграть в канасту, выпить гельвеловой кислоты, вставить платиновые штыри в челюсть. Всё, что происходит в смехотворном дворце, так скучно, что желание схватить шпалер и застрелиться иссушило бессмысленное горло. Лениво размышляешь, избрать мишенью грудь или висок, и так проходит день. В сумерках всё проще – разрушать, пьянеть, кусаться. Изрытая улитками клумба, настурции, барбарис. Как не хочется мне вставать, – повторяет сережа, потирая барабан строгого господина. Но позволят ли мне проводить часы в скорбном молчании? Почему все гибнут, а я еще жив? На что променять мое спокойствие? На рак десен, на инфаркт? Даже деньги не приносят облегчения. Сколько крепких мальчиков можно купить на мои дублоны? Сколько выкрасить площадок? Сколько симфоний переплести? Он предложил расставить подопечных в ряд, вздрочив их свежие хуи. Лениво передвигаться от одного к другому, заглядывая в бесстыжие глаза. Стоит мне прикоснуться к вам, и вы превратитесь в дешевые статуи. Они падают, это так. Дабы вылепить гребца диктатор нанял неудачливого спортсмена, и тот раздраженно выстаивал три часа в день перед рассеянным мастером. Моей рукой водит дьявол, ты не находишь? – спросил как-то скульптор натурщика и даже повертел для убедительности вялой ладонью перед плебейским носом. Тому было запрещено отвечать, запрещено шевелиться и даже вилять глазами. Он поневоле обратился в стеклянный пень, а пни, как известно, безмолвны. Agios o Atazoth! Рассаживаясь, двигая стульями по рассохшемуся паркету, они говорили о тайне мироздания. Мы, обращенные к сперме, как к молодому вину. Роберт, илья, павел сергеевич, сережа, маленький женя и кто-то еще, невидимый. Возможно, даже чернокожий или мулат. Или это штора отбрасывала косвенную тень. Нет, верно, он стоял в заброшенном гимнастическом зале возле ржавой колонны, увитой высохшим плющом. Его тело нельзя было назвать совершенным, слишком много превратностей изведало оно, но это было одно из самых искренних тел, которые встречали мы в опасных закоулках. Так, по крайней мере, казалось в тот гладкий момент. Что важнее: эти сиюминутные мышцы или грядущий рак десен, обращающий каждую секунду в непотребный звериный визг? Алхимия прожилок! С каждым из нас могло случиться такое: тайно они повстречались на мосту. Сережа, потеряв всякую осторожность, рухнул к ногам студента, не в силах сдержать ликование. «Война, война! Они захватят нас! Мы уедем в лондон, в рейкъявик, все подмостки мира будут нашими, иностранные парни будут украшать золотом наш пальцы и уши! Русские свиньи, жравшие нашу жизнь из грязного корыта, будут раздавлены, выжаты, исполосованы! На лобном месте вырастет гора отрубленных голов. А их капища, что сделаем мы с ними?.. А их котлетные и пирожковые, их рюмочные и сосисочные…» Этот монолог, считал режиссер, обязан звучать на мосту. Река, влекущая зеленые льдинки. Тонкое пальто, измазанное поспешной грязью. Фонари, по нерасторопности не выключенные на рассвете. Минимум прохожих. Даже полное их отсутствие. Или же наоборот: они сплотились полукругом, но поодаль, опасаясь подойти к бесноватым предателям. Казалось: должен прилететь микроскопический вертолет и ненадолго приземлиться на этот мост, похитив любовников, выпавших из цепкой жизни. «А, – кричал сережа, – всё сгорит, как связка щепок». Как позволила такое госбезопасность, грустно удерживающая струны? Но тут уже досрочно началась ночь, поскольку в небе появилась луна. Все прохожие видели эту луну, послужившую изобразительным ответом на призывы к расправе. Пришла, чтобы подмигнуть и одобрить. Рем, рем! Мы хорошо знаем этот сюжет: два молодых человека, замкнувшиеся в чулане страсти, начинают превратно истолковывать реальность. Отравленная пуля занимает в их жизни место, которое по праву принадлежит мыслям о карьере, гастрономии или религии. Но для них время сжимается в той точке, которая отделяет молодость с ее развратными формами от инфаркта в ледяном ручье. Отрадно думать, что подобная участь настигла уже спартака и влюбленного господина, принца и нищего и даже всеведущего негра, отвоевавшего право показывать туристам центр мироздания. Что говорит об этом кодекс гибели? Почти ничего, он отвечает словами шопена. Но разве рак десен в своем визге не столь же лаконичен?

Суконный господин вышел из блестящего подъезда, и его немедленно подхватил туман. Хитрая птица, – полагал он, – уже поджидает где-либо, злокозненно цокая крыльями. Да, русские свиньи, рано или поздно вы насладитесь моей кровью. Каждый мой волос, оставшийся на гребешке – это дань вам, хитроумные вольски и эквы. Вы непременно спляшете свой неуклюжий зикр на руинах моей гордыни. Каждый из вас проглотит пригоршню моего праха. Вы, ничего не знающие о принце и нищем, о том, как пристально я требовал от мескалина появления этих бесконечных двойников. Вы, косноязычные и косорукие. Вам уготовано торжество. Маринованные грибы! Соус! Пули! Птица уже наполовину высунулась (предположим, из-за водосточной трубы). Неуклюжий скрип извещал о ее простых намерениях: ворваться в астматический рот, покорежить клювом горло. Такой сон, как мы знаем, напомнил леонардо о тяготах ненадежной любви натурщиков. Мы окружили себя учениками, но какой урок преподать им? Курс прикладного богоборчества. Вечером, пьяные, всей ватагой, подбадривая друг друга куплетами, они потянулись крошить химер, ненадежно вцепившихся в стены собора. Эти тела, уже обезображенные фальшивой мужественностью. У кого усы, у кого бородка. Почти все, удостоившиеся ласки мастера, мгновенно забыли об этом. Кроме одного, но он, разумеется, утонул в пруду. Судорога хитроумно вцепилась в безупречную ногу. Вода была холодна, как перекладина зимних качелей. Павел сергеевич услышал его вопль, но истолковал превратно. Казалось, это горланит испуганная сойка. И в этом, как и во всем прочем, не было ни малейшей надежды. Здесь уже появляется тропинка, ведущая ко второй башне. Umadea! Пришла пора рассказать историю штурмовика. Назовем его коротким именем fr. t'. Мы склонны считать, что fr. t' бесцеремонно пережил гонения. В тридцать восьмом мы обнаруживаем его за скромной конторкой письмоводителя в зальцбурге. Аншлюс породил множество лазеек. Странно, но дальнейшая карьера fr. t' связана с промыслом преуспевающих сыроварен, за почтенной вывеской которых скрывались дома порока. Однажды, это было уже в разгар барбароссы, один из тайных притонов посетил чувственный мемуарист, в его свидетельствах нет и намека на негодование. Сережа, говорит роберт, ты помнишь этот год, 23 a.s.? Помнишь, как выглядел малолетка, которого мы сравнивали с волшебной собачкой? Был ли в его взгляде достойный магнетизм? Можно ли назвать его улыбку бесстыжей? Вел ли он себя тревожней, чем того требовала эпоха? Как произошла его трансформация в птицу с разящим клювом? Кто погибнет первым, он или я? В кодексе, – настаивает павел сергеевич, – есть намек. Пора разобраться, в чем дело. Ваза, желающая быть разбитой, улыбалась. Мы вышли из посольства холодными обладателями виз. Теперь уже ничто не мешало поездке в известный город, который мы предпочитаем не называть амстердамом. Тут-то, – поведал негр, – и сокрыт главный аттракцион. Мы могли побожиться, что на колонну мочились. Или это были отголоски вчерашней грозы? Милая сырость, вот тебе мое тело, не самое лучшее из возможных. Скверное тесто, что делать. Кто не способен жертвовать мелочами – отдать орех прохожему, умертвить плоть, купить билет третьего класса? Из фонаря вытекло масло. Fr. t' знал свое робкое место, он плел мелкую сетку финансовых интриг. За глаза его звали толстосумом. Он тщательно готовился к старости. Найти на вокзале мальчишку, свести его с ума мелкими подарками. Всё непременно должно быть из золота: запонки, зажигалка, булавка для галстука, часы и, возможно, пояс с увесистой пряжкой. Честный, неумный парень, оскорбленный краснолицым отчимом. Скряга всё пропивал, заставлял покорного пасынка варить зловонную брагу. Пиздил его до самого лукоморья. Наконец несчастная канарейка вырвалась из ведущей прямо в пандемониум шахты. Мы заметили его, спящего на мешке с опилками. Мы постригли ему ногти, вытерли лесным полотенцем легкие лодыжки. Мы предпочли кормить его строгостью генделя и брамса, хотя у нас хранились записи крестьянских распевов, милых незначительному сердцу. План сверкал деталями: преобразить его, запутать вилочками и салфетками, поющими проводами и прозрачным сервизом. Привыкшие к каменному седлу мускулы почтительно вздрогнули, соприкоснувшись с кожей ламбаргини. Мы сделали вид, что стены его избушки украшали не открытки, купленные в замусоленной лавке, а наскальные рисунки гойи. Солнце воссияло с той стороны неба, где его прежде быть не могло. Quasb! Конечно, это всего лишь кружево, сотканное поспешно, петляющее по тропинкам намеков. Но от этого значимость процедур только возрастала. Наконец, ребенок доверил свой крепкий хуй нашим немилосердным пальцам. И это был тот самый день, когда обрушился мир.

Заслуживает ли утраты несметных минут семинар, посвященный кодексу гибели? – интересуется роберт. Кто бы мог подумать, что мы, напрочь лишенные языка, заговорим на этом демоническом наречии? Othil lasdi babage ундзова__йтер. Кто предполагал, что из нашего презренного увлечения беглыми рабами вырастет увитая плющом колонна, уткнувшаяся во вселенские своды пытливым жалом? Кто мог предсказать, что упадут статуи? Кто знал, что академик, хлеставший преданного ученика хвостатой плетью у ночного озера, заинтересуется судьбой fr. t', неприметного штурмовика, чудом избежавшего заклания и сколотившего капитал на криминальных оборотах? В сорок четвертом, – петлистым почерком отмечал академик в ветхой тетради, – наш герой встречает давнишнего друга, которого сопровождает исключительно удачный мальчик. Мы готовы вообразить легкую татуировку на его левом плече: змей, оплетающий стелу откровения. Обученная говорить языком символов, эта картинка, тем не менее, не значила почти ничего. На память о встречах с братом, – уклончиво отвечал юноша, привыкший к скромным знакам вожделения. Пара обитала в неприметном пансионе, опустевшем в этот лишенный всякой привлекательности сезон. Единственным их собеседником был неизвестный старик, изредка поощрявший юношу слезливым взглядом. Fr. t' немедленно решил испортить всё, расстроить благополучный союз. Его товарищ некогда был знатоком нового лебедя, и сейчас еще мог к месту упомянуть сикараксу. Какие-то деньги у него несомненно водились, но, в сравнении с fr. t', удачливым спекулянтом, он выглядел почти что нищим. О, вадик, вадик, думает академик, прохладно перебирая страницы – как бы понравилась тебе эта злая история! Случай представился, когда fr. t' разведал, что у юноши туберкулез. Однажды, отправившись за какой-то надобностью в ванну, он заметил полосы крови на раковине, и мало-помалу тайна обрела разгадку. Теперь нужно было только проявить неслыханное благородство и предложить консультацию знаменитости, поездку в ошеломительный санаторий. Волшебная гора, предполагал штурмовик. Вскоре юноша был запутан темной сетью обязательств. Не так ли и спартак, смущенный подношениями, посулами и услугами, оказался во власти капризного патриция, решившего во что бы то ни стало заполучить хуястого раба? Не так ли нищий, исполосованный тесьмой неслыханного платья, утратил мускулистую походку и стал передвигаться кроткими шажками, словно шашка по картавой доске?

Но каждое движение отдавалось искренней болью. Он мог иногда хихикать, но этот смех походил на последний возглас охотника, которому свалилась на плечи разъяренная рысь. Считалось, что fr. t' любит эти царственные звуки. Волшебная гора обернулась пастбищем уныния. Скальные породы, охваченные корнями сосен, сообщали месту простоту калевалы. Ветер разносил повсюду мелкие сухие снежинки. Запах процедур мешал воплощению страсти. Fr. t' полагал, что юноша предстанет спартаком в палатке из львиных шкур, предусмотрительно пропитанных мускусом, но эта затея увяла. Реальность, как всегда, ничему не соответствовала. Мысль о том, что юноша заразен, сводила чувства штурмовика к сырому огоньку, угрожающе сникавшему с каждым визитом. Вскоре fr. t' пожелал другу быстрой смерти. Но эта его мечта осуществлялась неспешно. Штурмовик мог бы и отказаться от посещений больного, мог бы даже перестать оплачивать его лечение, дабы приблизить простую развязку. Он, в конце концов, мог бы просто скрыться в парагвае, но тень рема, грохотавшая в коротких облаках сновидений, не допускала предательства. Fr. t'! – грозил рем, – и молнии били змеями из его попирающего гранит жезла, – ты прикован к этому юноше сладчайшей из цепей. Не пытайся порвать ее, стальные опилки изуродуют твою поступь. Коршун выклюет глаза. Сыроварни сгорят от советских фугасов. Ты должен приходить каждый четверг, целовать остывшее лицо, щекотать беличьей кисточкой плечи, услаждать его слух сонетами леопарди. Вадик, вадик, – попискивал академик, утонув в разбухшей, словно баркас, тетради, – вадик вадик вадик. Но, – недоумевает роберт, – отчего мы не закончили разговор о сперме, ее тусклой природе? В конце концов, несмотря на застенчивый вкус, начавший, правда, надоедать нам, это всего лишь тощая слизь, лишенная всего того, что обычно требуют для восторга. Лишенная красок, нот, букв, мескалина и того безмятежного чувства, которое порождает вскользь обнаруженная в кармане купюра. Сперма склеивает волосы, словно мезозойская грязь. Сперма может убить, как булыжник, летящий из сверкающего окна в веселом квартале. Столько в ней отвлекающего от главного, а главное – деньги и покой, не так ли? К чему нам любить ее? К чему заботиться о ней? Пусть исчезает, растворяется, уходит в небытие дешевой атлантидой. Нам легче сначала думать о мимолетных прикосновениях и взглядах, потом о счастливой возможности не касаться и вовсе не смотреть. Сережа, – просит павел сергеевич, – ты убьешь меня через три года, семь месяцев и шестнадцать дней? Тогда мне исполнится тридцать, и я хочу, чтобы на стене моей спальни в этот день возникло красное пятно с мутными краями. Только бесконечно богатое существо может позволить себе старость. Подобное напоследок говорил вадик академику, и злые брызги вылетали из его удачных губ. Мы невесомы. Вы невесомы. Они невесомы. Академику хотелось вцепиться в это безупречное лицо, разодрать когтями. Но он не шевелился, даже не пытался перечить. Как всегда, в моменты раздоров, он думал о чем-то абсолютно ненужном: о сервантесе и его порочной лошадке, телефонных счетах, чернилах для принтера. Эти безобидные мысли казались ему хрупкими колибри, вспугнутыми криком студента и теперь взволнованно снующими по комнате. Академик твердо знал, что если это крепкое, беснующееся тело навсегда исчезнет из его дома, не останется ровно ничего, кроме скудоумного ожидания гибели. Собственно, именно так всё и произошло. Иной оказалась судьба fr. t' – фортуна улыбалась ему с неизменной щедростью, и он ловко находил новых и новых мальчиков, порой совершенных младенцев. Потеря ланса, упущенного из-за нашей нерешительности, оставалась единственной занозой. Такими нельзя кидаться! – наставлял павел сергеевич роберта. – Робкая, незлая, ждущая любви душа в молодом крестьянском теле – что может быть занятней? Даже нищий из нашего сюжета тает в сравнении с этой тирольской басней. В нищем неизбежен позорный изъян, который непременно проявится в какой-нибудь пещере гномов. Его корысть обязана переходить известные пределы. Он готов учинить злодеяние из-за легковесного пустяка: пудреницы, наперстка, шкатулки с сентиментальными лепестками, серебряного флакона – вещей, окружавших тебя всю жизнь, незаметных, словно добрые микробы. И вот он уже с ятаганом подбирается к спящим. Другое дело ланс. Всякий знает этот драгоценный тип: мальчики с прозрачными глазами и человеческой кожей. Он привязывается, как игуана; его верность, его доверчивость можно для наглядности представить неопасными искрами новогодней шутихи, застывшими в холодном воздухе на несколько прихотливых сезонов. Вот он, твой спутник, сережа, корми его зернами граната, плачь у него на груди, он даже будет пить с тобой кроткие вина. Хотя мальчики с прозрачными глазами должны любить сидр. Обитатели гор и ущелий. Последний из них – дезертир, испорченный войной в южной осетии, украл у меня совсем немного: зеленый свитер и зеленую куртку. Не в кителе же ему было идти на мороз, вот он и скрылся, как ландыш, – объясняет сережа. Ааааааааа-оооооуууууыыы! Русские свиньи! Вы испортили наших ясноглазых парней! Вы не хотели натирать плечи розовым маслом, плести им венки, лизать честные пальцы! Вы задумали потопить их в дегте вашей пакости! И вам это удалось, удалось, удалось! Даже ланс, окажись он в шинели, даже ланс, измученный товарищами по гнилой роте, был бы бесконечно далек от того нежного идола, которого мы укрыли в нише papnor. Эх, мраморные рукава! Вечером он принес нам, чужеземцам, воду в медном тазике. Бесконечно стесняясь. Ты путаешь, роберт, в комнате, разумеется, была раковина, таз не понадобился, ланс ни разу не заходил к нам. Возможно, что и так, но я представляю эту полную воды лохань в его честных руках; стараясь не разлить ни капли, он медленно поднимается по косноязычной лестнице. Векторы мускулов. Как бы он хотел присесть на постель к одному из необычных постояльцев, дабы тот, путая немецкие и итальянские слова, расспрашивал о превратностях высокогорной жизни. До первых петухов, постепенно наползая рукой на бесхитростные суставы. А потом, много лет спустя, после похорон – да пусть ебется с кем угодно, с кем попало, хоть с одноглазым арабом в туалете зловонного ту! Не жалко. Каждый справляется с горем, как умеет. Иной раз следует погрузиться в клоаку и выйти незамутненным, словно осколок ценного хрусталя. Ланс! Ланс! Ланс! – плакал fr. t', звуки его непредсказуемых рыданий казались криками комической сойки. Я бы кормил тебя лучшим шоколадом, я бы возил тебя на теннисный корт, я бы выписывал костюмы из антананариву, но чахотка задушила тебя ничтожными придирками. Академик решил, что fr. t' близок ему по духу, он вознамерился описать его жизнь в пространной монографии, украсив фронтиспис отретушированным до неузнаваемости портретом вадика. Так, чтобы можно было заподозрить кого угодно – негра, спартака, нищего, одноглазого араба или даже русскую свинью. В самый поздний период, – царапал неистовую тетрадь академик, – мы застаем штурмовика в огромной вилле со множеством статуй, потрескавшихся от перепада температур. Он совершенно не подвержен склерозу, но порой заговаривается. Так дворецкий впоследствии утверждал, что в спортзале, построенном еще в годы восторга, fr. t' обнаружил ось, на которой покоится мир, и заразил своей уверенностью многих и многих. Среди учеников был и разрезанный принц. Он подражал аль-рашиду, навещая по ночам злачные катакомбы. Ты одинок? – спрашивали его неудачливые друзья. Нет, у меня есть камердинер исключительной красоты, – указывал он надменно. Никто не подозревал, что он тоскует по двойнику. Всё, что произошло после, хорошо известно. Удача пришла лишь в ту пору, когда уже почти не осталось сил любоваться ею. Но, надо признать, она вспыхнула непререкаемым светом елочной гирлянды. Разумеется, он сразу же понял, что этот подарок судьбы будет у него отобран, растоптан чугунными сапогами. Хрустальную сферу, заключившую в себе свежую плоть двойников, расколол усердный лакей, и на мраморе появилась вязкая незаживающая лужа. Аааааоооооуууу! Отчего, русские свиньи, вы так медленно покидаете мир, зачем вы отравили воду, наполнили воздух едкой гарью, съели траву паскудными ртами? Мы ведь любим ваших мальчиков, мы стрижем им ногти, гладим лодыжки, слизываем пот с их беспечных бедер. Мы ждем, когда они начнут плакать в наших тисках. Мы пробуждаемся ночью, прислушиваемся к их вязкому дыханию и засыпаем вновь, умиротворенные. Однажды в ужасной сауне я видел человека без ноги. Он скакал среди голых, словно полоумный журавль. Лучше умереть, подумал сережа. Наглотаться прозака, выпить склянку гельвеловой кислоты, броситься под поезд. Или вот еще: эрготизм, он фатален. Медленным ножом раскромсать восковую грудь. Проткнуть печень латунным шилом. Ты помнишь этого малолетку? – настаивает роберт, – помнишь его прозрачные глаза? Наглую, самодовольную иноходь молодости. Помнишь его невесомую сперму, похожую на слезы? Нет, ничего не помню. Куда легче представить ланса, бредущего по сытому лугу, полному, предположим, эдельвейсов. Вот он наполняет родниковой водой медный таз и идет обратно косноязычной поступью, сгибаясь под тяжестью ноши. Скоро в этот таз, полный ржавых лепестков, опустит распухшие руки немногословный повелитель. Кругом гиблые, ничего не значащие обломки. Статуи упали – все, до единой. Поверьте, – вступает роберт, – в кодексе нет ни слова о раскаянии, совести, стремлении повернуть вспять и вновь порхать над холмами. Мы знаем только серный смрад, исходящий из расщелин. «Чуткие всадники а-а». Это случилось, когда война была на исходе, и fr. t' подумывал о достойном контакте с союзниками. Всем нужны бляди, – размышлял он, – редкий солдат не польстится на изобретательного мальчишку. Он думал о бесконечных шорохах казармы: вот, улучив момент, плотоядный негритос выбирается из-под серого одеяла. Скрипит дверца, и он уже на улице. Перепрыгнуть ограду – пара пустяков. Два часа до побудки. Главное – не уснуть, – убеждает себя негр. Мы знаем эти тенета postcoitum tristis. Всех, кого я любил, сожрала лихорадка. И вот этот мальчик подарил мне свое тело за плитку шоколада, теплые перчатки, фляжку бурбона. Мы повезем его по бесконечному морю, спрячем на отдаленной ферме. Каждое утро, просыпаясь, мы будем видеть его беззащитный затылок, беззащитное плечо, беззащитное запястье. Так наступит пора сенокоса. Наш заморский спутник потеряет остатки акцента, его тело вытянется, плечи погрубеют. Парень! Парень! У меня есть парень! – что может быть понятнее этого беззвучного вопля? Счастливый негр возвращается в казарму, – думает fr. t' – завтра его настигнет изумрудная пуля вервольфа. Жизнь несправедлива, мечты сбываются как-то не так, словно на плечи прыгает изможденная рысь. Трюки мастера циркони. Вялый охотник выбрался из своего логова, недовольно зашагал по опушке. Вот на горизонте umadea. Нет, роберт, – твердит павел сергеевич, – я не смогу забыть эту кощунственную несправедливость: разговор о сперме обогнул меня, словно я предстал на его пути невзрачным утесом. Вот черные волны, полные тщетных акул, суетятся вокруг, создавая неприличные водовороты. Вот щебечет цунами. Вот подошла смерть, колет меня извилистым пальцем. Вадик, вадик, помнишь ли ты визг скособоченной плетки? Хохот гарпий был ему ответом. Проскакал веселый гитлер. Аааааээооооыыыы, русские свиньи, вам ничего не простят, ничего не забудут. Косточки ваши затрещат в бездонной домне, кислота разъест ваши хрящи и поджилки. Рем! Рем! Спаси нас от каннибалов! Накинь багровый платок на эту бесстыдную землю. Робин-красная-шапка ждет нас на вокзале, – говорит сережа. Вот мы спустились в пандемониум, полный смутных огней и дыма. Кашляющий мальчик был оставлен на наше попечение. Строгий голос повелел повалить его на связку вонючих шкур, разодрать дешевое тело. Сперма ртутным озером вытекла из искромсанных капсул. Юные паровозы тускло двигались в потемках. В двух шагах от места преступления прошел паромщик с фонарем, ничего не заметил. Рем! Рем! – беззвучно вопили раненые солдаты, но рысь уже напрягла безотказные мускулы, изготовясь прыгнуть. Никто не осмелился помешать. Хуже всего было сердцу: от плохого вина оно сжалось, словно мертвая птица, обманом проникшая в горло. Нищий подошел, положил любопытную руку на плечо принца; пальцы сбежали вниз, коснулись мгновенно остывшего соска, тут же равнодушно ускользнули прочь. Сережа услышал змеиный визг ярости: влекущее единство близнецов было безнадежно смято плебейским вздором. Вот когти уже разодрали ключицу, смелым душем клокочет кровь. Даже на лучшем экземпляре кодекса остались бурые пятна. Мы посыпали их солью, но это ничуть не помогло. Каждый, кому довелось продираться сквозь дешевый кустарник, знает это бессмысленное чувство. Возможно, посетителя звали адам. Он осторожно подошел к стойке, не зная, что каждый неказистый шаг приближает его к гибели. Вот она клацнула птичьим клювом. Рядом примостился лукавый негр, мгновенно предложивший невероятное. На колонну, очевидно, мочились. Адам мог бы постоять за себя, но сегодня разум покинул его. Ему чудилось, что синие пальцы отделились от рук его спутника, шевелятся сами по себе, подобно разбухшим до тошноты пиявкам. Это могло происходить где угодно: на автобане карлсруе-нюрнберг, в пещере беглого раба, в гардеробной дворца, но адаму казалось, что негр привел его в заброшенный спортзал. И верно: различимы были руины шведской стенки, нехотя задрапированные плющом. В воздухе, на пулеметной высоте, кувыркалась сойка. Мы любим эти маленькие деревенские гостиницы: добротные дубовые столы, гравюры, варенье в старомодных склянках, бочонок пива у дверей кухни. Раз в несколько столетий в таких домах происходит невозможное. Ланс был абсолютным чудом, никем не разгаданной кометой, осветившей пейзаж в неудачное время, когда все спали. Об этом или о чем-то подобном благоразумно писал сведенборг.