Текст книги "Чистый разум"

Автор книги: Дмитрий Баюшев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Может, сегодня вместе? – спросила она сонно. – А то как-то не по себе.

– С тобой разве заснешь? Спи, моя славная.

Я поцеловал ее, прошел в свою комнату и потушил ночник…

Проснулся я в мокром поту от немузыкального пиликанья будильника. Сердце еще колотилось, но привычная обстановка успокоила. Там, за покинутой чертой мрака, бесформенной громадой падал, падал и падал на пол наш капитан. И его фигура, все еще стоявшая перед глазами, потеряла всякую связь с живым.

А ведь прошла всего неделя. Нет, не скоро забудется этот кошмар.

Я надел тренировочные брюки, сунул ноги в туфли с ортопедическими пипками, оказывающими благотворное влияние на внутренние органы, и, прихватив с собой махровое полотенце, направился принимать ионный душ. Уже на выходе я услышал, что меня позвала Тая. Почему-то очень тихо.

Она еще не вставала и глядела на меня своими огромными глазами, которые в сумраке казались почти черными. В этих глазах был испуг.

– Ты куда уходил ночью? – спросила она надломленным шепотом.

– Что ты, Таечка? – Я встревожено пощупал ее лоб, он был чуть горячее обычного и влажный со сна. – Все в порядке, пациент, можете вставать.

– Ты куда уходил ночью? – повторила Тая.

– Ночью я дрых, как убитый. Под утро опять это приснилось.

– Толька, я серьезно. Ты что-то искал в аптечке, и я еще спросила куда ты? А ты ответил, что все нормально, пройдусь, мол, до оранжереи и сразу обратно.

Неужели ничего не помнишь?

– Не помню. Не было этого, Таечка. Но я все же покажусь Гришину. Может, пропишет какие пилюли – ведь житья нет от этих кошмариков.

– Чер, – сказала она.

– Ну что ты, ей-богу, Чер да Чер. Он, в конце концов, не бог, рассердился я. – Приводи себя в порядок, а потом вместе кофейку хлопнем. Идет?

– Приходи быстрее…

Я уже привык по утрам видеть в душевой деловитого Вадима, который вставал чуть пораньше и, естественно, приходил сюда тоже чуть пораньше. Но на сей раз его не было. На пунктуального Коржикова не похоже. Ну да ладно, мало ли какие у человека дела. Тут завалился мой основной партнер по пинг-понгу Андреев с длиннющими, как у шимпанзе, руками, и мы малость попикировались насчет вертикальной подачи. Он считал, что ее нужно возродить, а я совсем так не считал. Ионный душ взбодрил, как обычно. Снова промелькнула мысль насчет Вадима, другая же мысль – про мое мистическое ночное бдение – просто не давала покоя.

Неужели из-за этой дурацкой бессонницы я становлюсь лунатиком? Этого еще не хватало. После ультрафиолетовой сушилки, где я стараюсь не обсыхать до конца, я растерся полотенцем, чтобы разогнать кровь, и направился завтракать.

На станции начинался обыкновенный трудовой день. Если отвлечься, то здесь было совсем как на Земле. Даже лучше и удобнее. Не надо было ехать на работу многочисленным транспортом, орудуя в толпе локтями и оберегая ноги от женских каблучков, не надо было приспосабливаться к начальникам, у каждого из которых, как известно, свой характер, не надо было… одним словом, не надо было суетиться. Напротив, работа под боком, жилье рядом, а пункты питания, спортзал, бассейн, лечебный комплекс и так далее, и так далее – вот они, рукой подать.

Короче, жить можно. И неплохо.

Попадавшиеся по дороге коллеги здоровались, не обращая внимания на мой затрапезный вид (светильники под потолком источали необходимый для организма спектр излучений, которые сопровождают человеческую жизнь на Земле, так что медицина на полном серьезе рекомендовала обитателям станции почаще принимать солнечные ванны), и мне стало весело, когда я представил, что иду по улице вот так – голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, а со мной здороваются цивильно одетые люди, спешащие на работу.

Тая, кажется, забыла свой вопрос. Или сделала вид, что забыла. Мы проглотили по паре неизменных сосисок, выпили по чашке кофе с витаминизированными бутербродами и разбежались.

Сеня Рыбаков, который эту неделю бдил в третью смену, критически осмотрел меня с ног до головы, пытаясь придраться, но я, увы, выглядел свежим, бодрым, отдохнувшим, без небрежностей в одежде, и он, с сожалением вздохнув, сказал:

– Опять была помеха, из того же сектора. Кратковременная. Разобрались, в чем дело?

– Пока нет, – ответил я, расписываясь в бортовом журнале. – Ну, давай, дуй, холостяк. Свободен.

Рано ему знать, в чем тут дело, а мне еще предстояло разобраться, с кем же Чер связывался на этот раз.

Сеня напрягся для достойного ответа, Люкакин в своем закоулке солидарно притих.

– Свобода дороже глаженых штанов, – изрек наконец Сеня, широко улыбаясь. – Между прочим, на той неделе ты тоже запишешься в холостяки.

Это он толсто намекал, что со следующей недели третья смена будет моей, тогда, мол, отыграемся. Вообще-то правильно, по графику так оно и выходило. Я сделал Сене ручкой, он кокетливо поклонился. Меня всегда умиляло, что такой могучий парень, как Сенька, умудряется сделать что-то изящно и ловко. Представьте, что вам кокетливо, перегнувшись в талии, которой не наблюдается, поклонился шкаф.

Малорослый Люкакин отчего-то вздохнул. Он имел с Рыбаковым самые дружеские отношения, не то что со мной.

Своим вздыханием Люкакин как бы предвосхитил свое последующее бормотание по поводу оклада и взваливания на хилые плечи стажера чужих обязанностей, поскольку через полчаса меня вызвали к Ильину. На этот раз в постовую.

Ильин расхаживал по выполненному в безэховом варианте помещению постовой, искоса поглядывая на ВИБР, по которому правильными волнами пробегали цветовые сигналы калибровки. В креслах ассистентов сидели какие-то взъерошенные Лаптев и Гусейнов. Оба посмотрели на меня чуть-чуть виновато, и я понял, что Аркадий Семенович сумел вызвать их на откровенность.

– Так, – сказал Ильин. – Не хватает Коржикова. Кто-нибудь видел его утром?

– Нет.

– А вчера вечером?

– Вместе ужинали, – сказал я.

– Как он себя чувствовал?

– Прекрасно.

– О чем говорили?

Вопросы следовали быстро.

– О разном.

– Хорошо, об этом попозже, – смилостивился Ильин. – Кто еще присутствовал на ужине?

– Моя жена.

Ильин приостановился на какое-то мгновение, будто запнулся, потом продолжил свое неторопливое хождение.

– Попытаемся в рамках эксперимента восстановить ситуацию. Прошу занять свои места.

Лаптев поплелся к пульту, мы с Гусейновым пересели поближе.

– К сожалению, Коржиков заболел, – неожиданно сказал Ильин, – так что придется без него.

У меня в памяти тут же всплыл недавний вопрос: «Кто-нибудь видел его утром?»

Методы, однако, у нашего «инспектора».

Василий наконец-то утвердился в глубоком рабочем кресле и принялся крутить головой, потому что мы оказались у него за спиной.

– Вам, Василий Игнатьевич, необходимо сосредоточиться.

Лаптев застыл истуканом, даже хохолок на белобрысой макушке как бы встал по стойке «смирно».

– У вас самая трудная задача, – продолжал Ильин. – Вам необходимо выйти на связь с Чером и проиграть тесты в порядке, максимально приближенном к воссоздаваемой ситуации. То есть, в том порядке, который мы с вами определили накануне, но с поправками, которые вы вспомните в ходе эксперимента. По окончании тестирования вы уступите мне свое место.

– Но, Аркадий Семенович, это опасно!

– Вам неопасно, а мне опасно, – буркнул Ильин. – Где же логика? Помимо того, я знаком с практикой психогигиены.

Иными словами, Ильин хотел сказать, что сумеет заблокировать сознание на момент пика информации. По земным меркам – может быть, и да. Я знавал некоторых феноменов, которые способны были за пять-десять минут усвоить информацию, содержащуюся в одном томе Большой энциклопедии. Это достигалось специальной системой тренировок, доступной единицам. Но тут-то речь шла о Чере! Не нравилось мне это. Кому нужен такой риск?

Дверь в постовую приоткрылась.

– Аркадий Семенович, – позвали из коридора.

– Заходите, Григорий Иванович, – пригласил Ильин.

Вошел врач станции Гришин.

– Мне кажется, что ваш диагноз заинтересует присутствующих, – сказал Ильин и обвел каждого из нас внимательным взглядом.

– Заурядный барбитал-натрий или мединал, – сказал Гришин. – Доза выше средней, но не критическая. Введена в промежутке между тремя и четырьмя часами ночи с помощью пневмопистолета. Что еще? Ампулы и шприц отсутствуют. Коржиков утверждает, что снотворного не принимал.

– И ничего не чувствовал?

– Укалывание происходит мгновенно и абсолютно безболезненно.

– Что с ним?

– Сейчас спит. Теперь, пока почки все это прокачают… Сами понимаете.

– Спасибо, Григорий Иванович.

Гришин недовольно покачал головой, осуждая подобную практику применения снотворного, и ушел.

Ильин посмотрел мне в глаза, будто спрашивая: «Ну, так как?» – и я почувствовал себя крайне неуютно, но тут он перевел взгляд на Гусейнова, затем на Лаптева.

– Что ж, – помолчав, сказал Ильин, – если кто-то хотел, чтобы Коржиков отсутствовал на эксперименте, то цель достигнута. Начинайте, Василий Игнатьевич.

Лаптев состыковался с ВИБРом и привычно пробежал пальцами по клавишам пульта.

Ильин застыл за его спиной.

Минут десять ничего внешне эффектного не происходило, затем Василий встал и, отсоединяя присоски, утомленно произнес:

– Просит вас, Аркадий Семенович.

Ильин сел, нахмурился, побарабанил пальцами по подлокотникам, зачем-то вспомнил старинное напутствие: «Ну, с Богом»…

Что-то сдвинулось в моем сознании, пока я наблюдал, как он подключается к ВИБРу.

Будто меня лишили воли. Происходящее воспринималось в несколько нереальном свете и чем-то напоминало сон, от которого я просыпался в холодном поту.

Долгие, размазанные по нереальности секунды Ильин сидел в напряженной позе, потом тело его обмякло и начало медленно тонуть в глубине кресла, а руки безвольно шарили рядом с головой, совершая бессильные хватательные движения.

Преодолев липкое оцепенение, я отшвырнул стоявшее передо мной кресло и вырубил генератор, затем осторожно убрал присоски. Освобожденное «щупальце» втянулось в свое гнездо.

С пола вставал обескураженный Вася Лаптев.

– Ноги отказали, – объяснил он недоуменно.

Аркадий Семенович вяло шевелил губами, пытаясь что-то сказать.

– Вас положить? – спросил я.

Он еле заметно кивнул.

– Что-нибудь под голову, – крикнул я в пустоту, которая все еще меня окружала. – И доктора, доктора живо. С кислородом…

Я придерживал его голову, а кто-то шустро подсовывал журналы, пока, наконец, не образовалось достаточное возвышение. Кто-то другой в это время, дробно топая, умчался вон из постовой. Глаза у Аркадия Семеновича тускнели и были на том пределе, когда в любой момент могли окончательно погаснуть. Пульс пробивался неровно и слабо.

Появились люди с тележкой, Гришин прижал к лицу Ильина маску, соединенную гофрированным шлангом с кислородным баллоном…

Все происходящее по-прежнему воспринималось мной с каким-то легким сдвигом, и я окончательно опомнился только тогда, когда, очутившись в своей квартире и вскрыв упаковку с мединалом, обнаружил в ней отсутствие трех ампул. Вот тут будто кто-то схватил меня за шиворот и крепко встряхнул. Я обшарил аптечку, вытащил из зажимов пневмопистолет, которым мы воспользовались только один раз, когда Тая умудрилась после холодного душа заработать миозит, и зачем-то обнюхал его.

Никакого запаха. Приемный резервуар тоже был чист и сух. Собственно, после укола пистолет вполне можно было промыть в проточной воде, а ампулы выбросить в утилизатор. Я закрыл аптечку и присел к столу.

Голова была пустая, в ней, как горошина в сухом стручке, с треском перекатывалась одна лишь мысль: «Доигрались». Я чувствовал себя той самой марионеткой, которая возомнила себя свободной. От моего повелителя меня больше не скрывали толстые и надежные стены станции. В любой момент хозяин мог приказать все, что ему заблагорассудится, и любой из нас, не ведая об этом, кинулся бы исполнять его волю сломя голову. Чисто ради любопытства он мог устроить такое представление, такой фейерверк… Но он был милосерден. Пока он устранял только неугодных ему марионеток. Сопротивляющихся и вредивших ему марионеток. Чер не напрасно приказал мне усыпить Коржикова. Присутствуй Вадим на эксперименте, он ни за что не позволил бы Аркадию Семеновичу подключиться к ВИБРу. Значит, Чер заранее знал о времени проведения эксперимента… А может, и сам назначил это время. Вот, кажется, и разгадка его последнего выхода на связь.

Он произвел две коротенькие записи в подсознании, диктующие дальнейшую линию поведения, – в ильинском и моем. Моя запись сработала во время сна, и я, не просыпаясь, пошел и сделал Вадиму укол. В этом аспекте и действия Ильина не были проявлением свободной воли. Интересно было бы узнать, на какой срок он запланировал свой эксперимент и так ли он ему был необходим, если вопрос о запрещении использования психозонда практически был им решен. Но, увы, момент, кажется, упущен, дай бог – жив бы остался. Напрашивался и еще один вопрос: а смог бы Вадим помешать Ильину? И сразу следовал ответ: вряд ли, разве что только в самом начале, узнав о намерениях инспектора. Почему я в этом уверен?

Во-первых, потому, что Ильин полагал, будто действует по собственной инициативе, а во-вторых, потому, что Чер контролировал ход событий. Помнится, перед тем, как Аркадий Семенович подключился к ВИБРу, меня охватило полнейшее равнодушие к происходящему, этакое спокойное безволие, не позволяющее шевельнуть ни ногой, ни рукой (напомню – у Васи Лаптева тоже отказали ноги, а он был намного ближе к Ильину; Гусейнов же вообще не сдвинулся с места), но в тот момент, когда Ильину уже ничем нельзя было помочь, я снова обрел способность рассуждать и двигаться, да и ребята принялись суетиться. Это было очень похоже на сильнейшее внушение.

Не скажу, что мне было страшно, я еще не до конца осознал всю опасность сложившейся ситуации; но то, что нам нужно было немедленно удирать во все лопатки, я понимал очень даже четко.

Теперь все зависело от помощника кэпа Пономарева, на которого после несчастья с Ильиным неожиданно свалилось бремя власти.

Пономарева я знал как педантичного, исполнительного, но очень осторожного человека, у которого преувеличенная осторожность граничила с отсутствием инициативы, и сомневался, что сумею доказать ему необходимость изменения курса, другими словами – сумею обосновать свои умозаключения.

Люкакин, сидевший за пультом и от нечего делать листавший вахтенный журнал, обернулся на звук открываемой двери и с готовностью вскочил с места.

– Будь добр, подежурь пока, – сказал я, – приплюсуется к основному стажу. Мне срочно к Пономареву.

И вышел, некоторое время удерживая в памяти недовольное лицо мальчишки-стажера.

Нет, все-таки чем-то он мне нравился, хотя и любитель был поворчать.

Пономарева я нашел в лаборатории анализа, где обрабатывалась, идентифицировалась и систематизировалась вся информация, поступившая от внешних приемных систем.

Вычислительная машина работала в диалоговом режиме и как раз сейчас приятным женским голосом отвечала на вопрос Пономарева, который, понимающе кивая крупной лысоватой головой, бегал карандашиком по распечатке.

– Казимир Михайлович, – сказал я твердо, – дело чрезвычайной важности.

Он кинул на меня быстрый недовольный взгляд и сухо проскрипел:

– Умейте ждать, Добрынин.

Не скрою, я настроился воинственно и принялся сверлить тяжелым взором его обтянутую белым халатом рыхлую спину, постепенно сосредоточиваясь на бледно-розовой лысине, обрамленной пушком седеющих волос. Пономарев изредка раздраженно дергал плечом, но не оборачивался, продолжая задавать вопросы и писать.

– Что у вас? – спросил он наконец, разворачивая длинную машинограмму и впиваясь в нее глазами. – Почему не на вахте?

– Вам известно, что произошло с Ильиным? – довольно резко осведомился я.

– Известно, – буркнул Пономарев. – К сожалению.

Вот как? К сожалению? Видно, очень не хотелось ему быть на первых ролях.

– Нет, вам ничего не известно.

– Я бы вам посоветовал думать, прежде чем говорить, Добрынин.

М-да, начало было многообещающим.

– Казимир Михайлович, а вам не попадалась бумага с записью, ну скажем, помехи в секторе СВ-1735, что наблюдалась в 4 часа 39 минут 52 секунды прошлых суток?

Он по инерции развернул, даже выдернул из рулона еще с полметра машинограммы, затем обернулся, затем встал.

– Ну-ка, ну-ка, что вам об этом известно, Добрынин?

– Давайте зададим этот вопрос машине, – предложил я.

– Что ж, – он сформулировал задачу.

– Информационный поток, – сказал приятный женский голос. – Расшифровке не поддается.

– Правильно, – обрадовался я. – Образ трудно закодировать, тем более расшифровать. А несущая частота зарегистрирована, как помеха.

– Погодите, что это мы стоя? – засуетился Пономарев. – Присаживайтесь, Анатолий Иванович, присаживайтесь, вместе подумаем.

Я сел и начал говорить. Но пономаревская реакция оказалась совершенно неожиданной. По мере моего изложения, сопровождаемого достаточно логичными умозаключениями и выводами, полное невыразительное лицо его скучнело и делалось все более и более брезгливым. Наконец, он прервал меня на полуслове.

– Это уже ни в какие ворота, – сказал он нетерпеливо. – Кому-то снятся фантастические сны, а вы это представляете как факт. Несолидно, Добрынин. Да, с Аркадием Семеновичем случилось несчастье, но это не повод для домыслов. Я доложил в Центр, прибудет компетентная комиссия – им и решать данную проблему. А мы давайте не будем.

Во время его речи я потихоньку закипал.

– И на прощание – маленький совет, – подытожил Пономарев. – Ни с кем больше не делитесь этими вашими… измышлениями. Неумно это. Идите и спокойно работайте.

Все, я дошел до точки кипения, но нашел в себе силы выйти спокойным шагом. Черт возьми, Ильин бы меня понял, по крайней мере не стал бы перебивать в начале рассказа. Он уже, кажется, и сам подбирался к отгадке, только другими путями.

Самое скорое – комиссия будет здесь дня через три-четыре, а это просто катастрофически огромный срок. Теперь, когда настало время принятия быстрых и правильных решений, политика нынешнего руководства могла привести к трагедии. Не радовало меня нынешнее руководство станции…

Кое-как додолбив вахту, я поспешил к Вадиму. Он уже пришел в себя и выглядел вполне прилично. В его однокомнатной квартире царил идеальный порядок, на столе алели оранжерейные тюльпаны, в хрустальном блюде размером со средний тазик горкой лежали фрукты. Вадим просматривал последние новости.

– Садись, – сказал он. – Все как сговорились. То цветочки притащат, то вон плоды. Будто сам не могу сходить.

– Как себя чувствуешь? – осторожно спросил я.

– Как после наркоза. Голова тяжеловатая. Не привык к снотворному.

– Но вообще-то в форме?

– Вполне. Ты по поводу Аркадия Семеновича?

– Не только… Ведь укол-то тебе сделал я.

Вадим без всякого удивления, очень даже спокойно посмотрел мне в глаза.

– Зачем?

– Очевидно, чтобы ты не присутствовал на эксперименте.

– Очевидно? Ничего не понимаю.

Мои заключения он выслушал внимательно, не перебивая.

– Похоже на правду, – сказал Вадим, когда я закончил.

Он вдруг бодренько выскочил из кресла и прошелся по пружинящему ковру.

Остановившись перед фруктами, он приценился, выбрал огромное румяное яблоко и хрустко откусил. Мне страшно захотелось яблока.

– Угощайся, – предложил Вадим, – а то пропадут.

Он был тысячу раз прав. Не пропадать же добру.

Между тем, Вадим расхаживал по комнате, спортивный, собранный, готовый к действию, изредка хмурился, а я наблюдал за ним и машинально хрупал яблоко за яблоком.

– Я думаю, надо с ним связаться, – сказал он наконец. – Надо его предупредить, что человеческий мозг слаб и что на станции уже имеются жертвы. Если он и дальше хочет испытывать наслаждение от общения с нами, то пусть побережет клиентов, а то никого не останется. Нам нужно потянуть время до приезда комиссии. На Пономарева надежда маленькая. Как ты полагаешь?

– Что ж, рискнем, – согласился я. – Но это очень опасно. Уж до чего Ильин сильный психогигиенист, а и то не выдержал.

– Потому и не выдержал, что шел в открытую, – Вадим усмехнулся. – Мы подсунем Черу туповатого клиента, которому плохо и который все время хнычет о помощи.

Туповатого клиента? Который все время хнычет о помощи? Все время. Господи, как я до этого сам не додумался?

– Ты предлагаешь запись?

– Почему бы и нет?

– А сможем? – усомнился я.

– Надо, – уверенно сказал Вадим.

– Нет слов, – я развел руками.

– Просто я вовремя вспомнил свою тяжелую голову.

Этим он как бы даже благодарил меня за ночной визит. Ну что тут скажешь?..

Сразу от входа бросилась в глаза распахнутая дверца аптечки. Уходя, я ее, помнится, закрывал.

На кухне загремела посуда.

Прикрыв аптечный шкаф, я прошел на свою половину и здесь на письменном столе обнаружил злосчастную коробку с мединалом. Рядом лежал пневмопистолет. В коридоре послышались легкие Таины шаги.

– Это глупо, – крикнул я.

Хлопнула дверь. Вот чего мне сейчас не хватало, так это женских капризов. Нет, это надо было пресекать и немедленно. Я направился к Тае.

Она лежала на кровати, отвернувшись к переборке, и никак не отреагировала на мое появление.

– Ты, конечно, уверена, что я это сделал нарочно, – сказал я, плюхаясь в пискнувшее кресло. – А теперь подумай, зачем мне это нужно? Лично мне? Прежде всего – об эксперименте я узнал только сегодня. Далее – Вадим мне симпатичен, как человек. И, наконец, к чему так рисковать? Ведь Вадим мог проснуться, зашуметь. Вот и ты видела, что ночью я шарил в аптечке. Но я-то ничего этого не помню.

– Не валяй дурака, – глухо произнесла Тая.

– Ты – злобный ревнивец.

Такого оборота я, признаться, не ожидал и, не сдержавшись, глуповато хихикнул.

– Ну и что же, что он маленький, – тихо сказала Тая. – Я ведь все равно ниже его. Он очень хороший. А ты – страшный эгоист.

Слушать ее было не то что неприятно, но как-то даже больно. Чувствовалось, что она целый день думала, какой эгоист я и какой хороший человек Вадим Коржиков.

Очень обидно было ее слушать.

– В свое время мы, кажется, договорились сначала понять, а уж потом судить, – сказал я удрученно. – Ты меня даже не хочешь понять.

Тая резко села и уставилась на меня, как на чучело.

– А что тут понимать? Ты мне все время врешь. Да если бы Вадим не… заболел, Аркадий Семенович был бы здоров. Зачем ты ему позволил подключиться к ВИБРу? Ты же прекрасно знал, чем это может закончиться. Что ты тут все время врешь?

– Ты можешь выслушать спокойно? – рявкнул я.

Она сразу нахохлилась. Затаилась.

– Тогда слушай, – продолжал я уже спокойно, задавив в себе внезапную вспышку ярости.

И рассказал о том, что случилось, присовокупив сюда свои выводы.

– А ты не ходил к Аркадию Семеновичу? – спросила Тая упавшим голосом.

– К нему не пускают.

– О боже, какая я дура. Мой бедненький суслик. Иди ко мне…

Было раннее утро. Я проснулся от того, что Тая осторожно перебиралась через меня.

– Не смотри, – попросила она, целуя мою колючую физиономию. – Спи. Мне сегодня пораньше.

Я закрыл глаза и слушал, как Тая, одеваясь, легко бегает по комнате. Тапки она игнорировала. Как-то незаметно я заснул, но, кажется, ненадолго. Разбудило меня острое чувство тревоги. Это было похоже на сигнал о помощи, как будто очень далекая труба печально выводила грустную безнадежную мелодию…

Постовая уже была забита до отказа, а люди все прибывали и прибывали, теснясь в коридоре. Я кое-как протолкался к рабочему месту и узрел пульт и ВИБР в плачевном состоянии. Под ногами неприятно хрустели осколки оргстекла. Кроме того, я обнаружил и орудие разбоя – небольшой, но увесистый блок стабилизатора (БС), очевидно позаимствованный из ЗИПа и помещенный кем-то на пультовую клавиатуру. Но не это было главное. Рядом, закрыв лицо руками, стояла Тая, плечи ее вздрагивали. Вокруг нее образовался пустой полукруг, и в этом полукруге, на полу, хищно свернулось выдранное с корнем из гнезда «щупальце» с присосками. И еще сильно воняло горелой изоляцией. По всей видимости, Тая включила аппаратуру и лишь затем принялась ее крушить, чем вызвала короткое замыкание.

– Дорогу, товарищи, – раздался напряженный голос Пономарева.

Он обогнул меня и остановился напротив Таи.

– Кто позволил? – спросил он свистящим шепотом. – Вы представляете себе, что натворили?

Пономарев на глазах побагровел и резко кинул в пространство:

– Как она сюда попала?

В полной тишине кто-то весело и нахально сказал:

– Так ведь это же Тая Добрынина.

– Добрынина? Ах, да. Это меняет дело. Ну и что, что Добрынина?

– Она дорабатывала ВИБР, – скучно объяснили рядом.

Нездоровый румянец с Пономарева спал.

– Так, так, дорабатывала, – протянул он, что-то соображая. – Значит, аппаратура неучтенная?

– Значит, неучтенная, – согласился все тот же скучный голос (я узнал Гусейнова).

– Пульт учтенный, но он пострадал мало.

– Безобразие, – сказал Пономарев, как сказал бы на его месте всякий уважающий себя администратор. – Форменное безобразие. Более того хулиганство. На вас, Долгорукова, я подготовлю приказ по станции. И чтоб к приезду комиссии аппаратура функционировала! Вот так.

Он удалился, перед ним нехотя расступались.

– А ведь до смены еще двадцать минут, – вдруг громко сказал Гусейнов.

– Ну и что?

Вопрос повис в воздухе, но тут же кто-то неуверенно произнес:

– Действительно, странно. Сигнала общего сбора вроде бы не было.

И тут все разом зашумели. Выяснилось, что сюда, в постовую, ноги каждого принесли сами. Да, да, сразу после того, как прозвучала труба. Откуда бы ей здесь взяться?..

Постепенно люди разошлись.

– Ну, ты чего же, Долгорукова, наделала? – Я уже безнадежно опаздывал на вахту, но оставлять Таю в таком состоянии не мог.

– Перестань повторять чужие глупости, – устало сказала она. – Я не думала, что сюда набежит столько народу.

– Тут говорили о трубе. Разве ты ее не слышала?

– Нет, конечно.

– Почему – конечно?

– Потому что здесь было шумно.

– Это совсем другая труба, – я постарался улыбнуться, хотя мне уже было страшновато от того, что Черу повиновалось все население станции. Или почти все.

– Что здесь случилось? – еще из коридора через открытую дверь спросил Вадим. – Народ валом ва… Ба-а!

Он вошел и уставился на разгромленный пост. Еще один, который ничего не слышал.

Слава богу их уже двое. Но – они первые, с кем Чер связался напрямую. Парадокс.

– Восстановить невозможно? – скорее констатировал, чем спросил Вадим.

– Естественно, – задиристо отозвалась Тая. – Чего-чего, а ломать мы умеем.

– Ну и напрасно, – сказал Вадим. – Мы тут с Толей придумали одну забавную штуку.

Разве он тебе не говорил?

– К сожалению, не успел, – я вздохнул.

– Жаль, жаль. – Вадим, хрустя пластмассовой крошкой, подошел к пульту и подкинул на ладони тяжелый БС, потом, хмыкнув, посмотрел на Таю.

– Вот именно, – сказала она.

– Судя по запаху, было включено?

– Ага, – в ее голосе было злорадство.

– Месть, так сказать, – весело произнес Вадим. – За Аркадия Семеновича и кэпа.

Верно?

– Ага.

– Это для него, как слону дробинка. – Вадим аккуратно приспособил БС на пульт. – Ты, Таечка, забыла, что он уже научился выходить на прямой контакт. Теперь, Таечка, мы сидим на бочке с порохом. А нам нужно время до приезда комиссии, потому что через Пономарева нам не перешагнуть. Толя правильно сказал – нужно отсюда срочно драпать. Потому-то мы и придумали забавную штучку с записью.

Наподобие магнитофонной. Понимаешь?

– ВИБРу крышка, – еле слышно отозвалась Тая.

– Тогда мы в его руках, – улыбаясь, сказал Вадим. – Космическая станция «Глыба» в лапах галактического чудовища, как изволили бы выразиться наши заокеанские друзья. Звучит?

Тая виновато мигнула.

Я проводил ее на рабочее место и поспешил в навигаторскую, представляя себе реакцию Рыбакова на такое солидное опоздание. Но, к моему удивлению, Сеня был тих, спокоен и даже где-то рассеян. Люкакин сидел рядом, они негромко разговаривали.

– А-а, Толя, – не оборачиваясь, сказал Рыбаков. – Полюбопытствуй на эфир.

Я подошел и понял, что вот оно, началось. Такой густой наводки я еще не видел, экран был затянут сплошной сеткой, которая пульсировала с какой-то завораживающей частотой.

– Не смотри туда, – посоветовал Рыбаков. – Кстати, чего это на Таю нашло?

Люкакин взглянул на меня с любопытством.

– Это месть, – сказал я. – За Аркадия Семеновича.

А что я еще мог сказать?

– Странная месть, – Сеня вдруг мощно зевнул и сконфужено бормотнул: Надо бы покемарить, да вряд ли получится. Часом ранее ни с того ни с сего бросил все это хозяйство и ломанул в постовую, кого-то помял маленько. Нет, не заснуть.

По-моему, все дело в этом.

Он ткнул пальцем в экран.

– Да, наверное, – сказал я. – Володя, ты отдохнул? Перебирайся-ка, дружище, на свое место.

Люкакин проворчал что-то неразборчивое, но ушел в свой угол и там примолк за приборами.

– Нешто с Коржиком пообщаться? – спросил сам себя Рыбаков и очень ловко ткнул толстым пальцем в клавишу видеокома.

– Чего надо? – послышался недовольный голос Вадима.

Самого его не было в кадре, камера выхватывала пустое рабочее место.

– Слушай, Вадик, что там за ерунда в эфире?

– Толя, объясни ему, будь добр, – попросил Коржиков.

– Нет уж, – заупрямился Рыбаков. – Кто у нас главный антенщик?

– Это Чер, – помолчав, сказал Вадим. – Все? Тогда связь заканчиваю.

– Сил больше нет, – Сеня встал. – Пойду придавлю. Пока, Вовка.

– Пока, – раздалось из люкакинского угла.

– Не помни там кого, – посоветовал я.

– А пусть не подворачиваются.

Мне почему-то вспомнились слова Вадима по поводу галактического чудовища, и тут на меня накатило. Наводка от беспрерывных посылок Чера принялась пульсировать очень интенсивно, будто то вздувался, то опадал радужный пузырь, стиснутый рамкой экрана. Это было необычно, это было красиво, от этого нельзя было оторваться. И вдруг экран погас. Я потряс головой, стряхивая наваждение.

– Вас же просили не смотреть, – сказал Люкакин.

– Толя, без паники, – раздался голос Вадима. – Я отключил внешнюю систему. Идет очень мощное излучение.

– Мы как мухи на липучке, – подумал я вслух.

– Срочно ищи Пономарева, – сказал Вадим.

– Он должен быть в штурманской. Если что – примени силу, надо спасать людей. А я пока врублю активную помеху. Авось пронесет.

На пороге я услышал, что Люкакин вдруг всхлипнул, а потом тихонько закатился счастливым смехом. Я и сам был бы не против к нему присоединиться, так хорошо и тепло сделалось на душе, но понимал пока, что надо найти этого чудесного дядьку Пономарева и хорошенько настучать его по голове, чтобы отдал капитанский ключ-мастер для включения стартовых двигателей. Надо – и все тут.

В коридоре я разбежался и, очень хорошо выпрыгнув, влепил пятерней по висевшему под потолком плексигласовому фонарю, источающему ультрафиолет, фонарь, естественно, не разбился, зато боль на мгновение отрезвила. Пальцы шевелились, самое большее – будет синяк. Впрочем, я тут же забыл про ушибленную руку, потому что навстречу собственной персоной шлепал Пономарев. Зачем-то он мне был нужен.