Текст книги "Пока стоИт"

Автор книги: Дмитрий Глуховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дмитрий Глуховский
Пока стоИт

– Нет! Нет! Нет!!! Пожалуйста, пожалуйста…

– Bitte aufwachen! Wachen Sie bitte auf! – доктор тряс его за плечо.

Национальный лидер распахнул рот, втягивая столько воздуха, сколько его было во всей душной маленькой Женеве, и все равно задыхаясь. Потом отожмурил один глаз, осмотрелся и только после этого открыл второй.

– Опять… Опять… – беспомощно пробормотал он.

Его взгляд затвердел, потом заострился, и наконец ледорубом впился промеж глаз плешивого доктора.

– Очнитесь! Все в порядке… – на языке Шиллера и Гете произнес тот.

– У вас на сеансе! Прямо у вас на сеансе! – на языке Хонеккера и Мильке ответил Национальный лидер.

Грохнув кулаком по антикварному столику, он вскочил с кушетки.

Доктор с достоинством поправил фрейдистские круглые очки и надул щеки.

– Господин П…

– Без фамилий! Я вас предупреждал, без фамилий! – раздраженно воскликнул Национальный лидер.

– Простите, Ваше величество…

Национальный лидер только мотнул головой, приказывая миру погрузиться в тишину, но было ясно: нехитрая лесть плешивого психоаналитика поразила русского Ахиллеса в самую пяту. А что? А ничего – плох тот полковник, которому не польстит быть перепутанным с генералом. И когда он оборачивался от скучного пейзажа Рю дю Рон к очкастой физиономии докторишки, гневные морщины на его челе уже разгладились, словно их и не было никогда – или будто их вывели ботоксом.

– Вы обещали помочь, – разочарованно, тоном, от которого любой губернатор сразу не то что в отставку бы подал, а и ампулу с цианидом бы раскусил, процедил Национальный лидер.

Но доктор трепету был не обучен: его треклятая страна уже двести лет отсиживалась за пазухой у упрямого и прагматичного кальвинистского Христа, и даже генетическая память не могла подсказать ему, как правильно стать на четвереньки.

– Не так быстро, Ваше величество. Это процесс.

– Процесс… Приезжайте к нам на Колыму… Покажу вам, что такое процесс… – в своей излюбленной афористичной манере буркнул Национальный лидер, но в переводе на гэдээровский немецкий шутка потерялась.

– Расскажите, что вы видели, – попросил доктор. – Мне необходимо понять, есть ли хоть какая-нибудь динамика.

Национальный лидер опустился на кушетку, ссутулился.

– Я… Мне… А можно чаю? С сушками?

– Я попрошу. А вы рассказывайте пока.

– Ну… Та же картина. Площадь. Толпа. Я… На своем обычном месте. Здание наше. Цитадель. Трещины на нем… Песок.

– Что «песок»? – уточнил доктор, оторвавшись от блокнота, куда убористым почерком заносил все кошмары.

– Сыплется. Песок сыплется. Доктор, что это значит?

Доктор вздохнул, поправил очки, побарабанил пухлыми пальчиками по подлокотнику, переглянулся с портретом Юнга, с интересом наблюдавшего всю сцену со стены.

– Если брать классическую трактовку… Символы, которые содержатся…

И он забубнил что-то о детстве, о фаллосах, о травмах, о вытесненном и о перенесенном, заворковал убаюкивающе, уютно. И Национальный лидер потерялся в терминах, загляделся на выписывающие в воздухе окружности пухлые пальцы, поплыл по волнам гипнотического баритона…

– В общем, возраст, – вдруг закончил доктор.

– Что – «возраст»? – встрепенулся и сразу взъярился Национальный лидер, вскакивая с кушетки.

– Сон ваш об этом. О том, что возраст уже… Все-таки…

– Возраст?! Да какой к черту возраст?! Чушь порешь! – Национальный лидер плюнул и двинулся к выходу. – Шарлатан…

– Постойте! Что вы так болезненно… Там все указывает… Здание, песок сыплется… Вы…

– Много ты понимаешь в колбасных обрезках… У нас вот есть специалисты… По обрезанию… – уже по-русски злился он.

– Но скажите хотя бы… – крикнул вслед выскочившему на лестничную клетку пациенту доктор. – Оно хотя бы пока стоит?

– Не дождетесь! – огрызнулся Национальный лидер.

* * *

Лешка возвращался из института вечером, брел по двору, где и проезда-то толком не было. Внедорожник – черный бандитский икс-пять – влетел с улицы, заскользил на собянинском льду, развернулся и ударил Лешку в спину приваренной к капоту стальной трубой «кенгурятника». Отбросил в сугроб, чуть не додавил, сдал назад и пьяно стал выпутываться из заставленного машинами двора.

Если бы не приложился к соседской «мазде», истерично заверещавшей, если бы никто не вышел спасать свое авто, то и Лешку бы, может, никто не спас. Замерз бы с переломанным позвоночником в мутной снежной ночи.

А так – спустился средний класс отстаивать нажитое, отважно перегородил черному бандиту путь к отступлению, увидел Лешку, узнал в нем парня с тринадцатого, позвонил по домофону отцу. Тот вызвал уже и ментов, и скорую. Пока те добирались, икс-пять бы сто раз успел уехать, но водитель – в кожанке и с резаным лицом – оказался в драбадан. Высадился из своего броневика блевать и уснул лицом в снег. Не вышло ни битвы, ни линчевания.

Выбежавший Лешкин отец, Николай Павлович, потерял сразу голос, и помочь перенести сына из сугроба на ровный асфальт соседа умолял шепотом.

Милиция прибыла, всех как должно опросила, хоть и было очень заметно, что ей этим заниматься скучно, собрала подписи, телефоны, свинтила бесчувственного нарушителя, пошарила по его карманам из обычного человеческого любопытства и повезла его с собой карать по всей строгости.

Скорая приехала тоже. Посмотрели, поцокали, погрузили и забрали.

Сначала Николая Павловича пугали тем, что шансов мало, но когда он занес главврачу двадцать тысяч – половину своей зарплаты – Лешка стал цепляться за жизнь. Но ходить у пацана больше не получится, даже продай ради этого его отец их двушку, честно сказал главврач. Так что копите на каталку.

Николай Павлович не поверил, да и никто бы не поверил на его месте.

Жена погибла, родители умирают, как поверить в то, что сын – единственный, любимый, который должен был за всех них жить – вдруг стал инвалидом, что вместо жизни получит пожизненное в зассанной двушке?

Николай Павлович был покорный советский человек, и судьба ему за это выкручивала руки как хотела. Обоих дедов его государство забрало и убило, в утешение соврав бабкам про десять лет без права переписки.

Поэтому родители Николая Павловича росли боязненными, всегда очень не хотели оказаться в чем-то замешанными, и четко знали, что гражданин против государства – вошь. Любить эту чудовищную костедробилку они не могли, но и признаться себе в этом не могли тоже. И если Коля что-то от них и унаследовал, кроме двушки – это тихое преклонение перед безграничной силой громадного и могучего аппарата, перед всеми его шестернями и конвейерами, перед каждым его стальным хватким манипулятором и каждой его заводной говорящей головой – и исполкомовской, и милицейской, и парткомовской, и управдомовской, и президентской в телевизоре под Новый год.

И когда назавтра после случившегося Николай Павлович взял трубку, чтобы позвонить в отделение, куда отвезли беспамятного нарушителя, ему было страшно. Страшно было просить у государства хоть что-то, страшно вообще обращать на себя его внимание, вылезать из щели в кухонном полу и глядеть на него снизу в бесконечный верх.

Но он заставил себя. Набрал и вежливо попросил начальника. Объяснил, что у него случилась за беда, осторожно осведомился, когда будут звонить, нужно ли его участие в возбуждении дела, и даже – как чувствует себя задержанный.

По телефону ему сообщили, что дела никакого не будет, что вина задержанного гражданина не установлена, и что поэтому он отпущен из отделения, что нетрезв он не был, что свидетели своими показаниями могут подтереться, что Николай Павлович должен быть счастлив, что его сын вообще жив, а под конец договорились даже и до того, чтобы он шел на хер и не усугублял ситуацию на свою задницу. Понятно?!

* * *

Он возвышался над толпою – бронзовый и в то же время железный, попирая всеми своими тоннами безропотную русскую землю. Правая рука его была спрятана в карман – и поди проверь, скипетр там или маузер. Он был вдесятеро выше любого из корячащихся у его ног холопов, но с высоты его роста было видно: бурлящей толпе нет ни конца, ни края.

Он мог бы сойти на землю и растоптать их – но делать это было ни к чему. Он был неуязвим для них, насекомых, неуязвим и недоступен. Человеческое море прибывало, но волны могли надеяться лишь на то, чтобы облизать его сапоги.

За спиной его непоколебимо зиждилась Цитадель – его alma mater, источник его силы. И Национальный лидер знал: покуда стоит это великое здание, этот краеугольный камень российской государственности, будет стоять и он. А уж оно-то пребудет вечно. И в этом-то ларце, да в волшебном яйце…

И пусть беснуется толпа – ей не подпрыгнуть выше его подошв. Он будет стоять тут до скончания веков, памятником самому себе, бессмертному и бессменному.

Но тут через глупый гомон толпы ему послышался шорох. Еле заметный, но заметный все же, он не мог ускользнуть от его ушей. Сзади, из-за спины…

Он напряг свои бронзовые мускулы и обернулся с натужным скрежетом, и толпа дураков прыснула в ужасе во все стороны.

Через здание – через Главное здание! – молнией прошла трещина, и из разлома сухой кровью струился красный песок, кирпичная труха. Трещина ушла вверх, разветвилась…

Он перевел тяжелый взгляд высверленных глазниц вниз, ища причину… Грязное море омывало и подножие Цитадели, точило его, разъедало… И вдруг земля охнула и просела, а он пошатнулся и стал заваливаться набок. Невероятным усилием он удержался, устоял, выхватив из кармана правую руку – пустую.

– Там ничего нет! – завопили снизу. – У него ничего нет!

Ничего… Он их и голыми руками сейчас… Сейчас… Да этих клопов и бить не придется. Припугнуть их – сами разбегутся. Вспомнить бы только, как с ними говорить…

– Кыш! – он махнул огромной железной десницей. – Кыш!

И тут за спиной что-то устало вздохнуло и…

Рухнуло.

– Нет! Нет!!! – трубно, гудя всем бронзовым своим нутром, воскликнул он.

– Пристегнитесь, пожалуйста, – попросила его бледная от неловкости стюардесса. – На посадку заходим.

– Да… Простите, – Национальный лидер сглотнул, промаргиваясь. – Глупый вопрос… Как оно там?.. Ну, стоит? А то приснится всякое…

– Стоит, – ободряюще улыбнулась ему привычная стюардесса. – Все у нас стоит. Не переживайте.

– Я не переживаю, – его голос, окрепнув, лязгнул бронзой. – За кого вы меня принимаете?!

* * *

Лешка пришел в себя, слава богу. Но никак не мог понять, почему ноги не слушаются, почему ниже пояса – немота. Николай Павлович смотрел на него молча, пожимал плечами, врал как умел, что не знает, врал скверно, что это, наверное, временное, что сейчас главное – оклематься, что потом они найдут Лешке подходящую восстановительную терапию, и через месяц-другой тот начнет ходить. Ну самое позднее – через полгода.

Лешка хмурился, бесился – через два месяца были соревнования, волейбол, он – капитан команды. Значит, ему через пару недель уже надо быть на ногах. Через пару недель, па! Какой еще на хрен месяц?!

Николай Павлович кивал, расчесывал от нервов экзему на руке, давал доктору тысячу за тысячей, чтобы тот не обмолвился по глупости или от равнодушия о вынесенном приговоре.

И думал о том, что человек, который с пьяной легкостью мимолетом переломал его сыну спину и судьбу, точно преступник, что бы ни говорили в отделении.

Вечером он позвонил туда еще раз. Пытался убедить. Объяснял, что у Лешки через два месяца соревнования, в которых он не сможет участвовать никогда, и что он не знает, как сыну это сказать. Спросил: вы не знаете, как ему об этом сказать? Они повесили трубку. Видимо, тоже не знали.

Тогда Николай Павлович прочитал на борту машины ППС телефон доверия милиции, позвонил и рассказал автоответчику все, как было. Автоответчик поблагодарил Николая Павловича и пообещал разобраться.

А вечером следующего дня в лифте его встретил водитель икс-пятого. Трезвый. Ударил поддых, потом в челюсть снизу, разбил нос – все за каких-то пять секунд, очень умело. Достал пистолет, вдавил ствол в щеку Николаю Павловичу и сказал, что если тот не успокоится, то остаток жизни будет с сыном гонять на инвалидных креслах наперегонки. Когда Николай Павлович промычал, булькая кровью, про милицию, человек ткнул его мордой в корочки, из которых следовало, что он самая что ни на есть милицейская милиция и есть – такая, которая еще за всей остальной милицией блюдет. Напоследок он достал из кармана ворох мятых пятитысячных и швырнул их Николаю Павловичу в глаза.

– На лечение это, – процедил он. – Мы же все тут нормальные люди, да? Да, я сказал?! Смотри у меня, сука! А то еще и на похороны подкину! Понятно?!

И вышел.

Николай Павлович механически собрал с пола забрызганные красным пятитысячные, зачем-то пересчитал – сто тысяч, покрутил тупо в руках, и положил обратно на пол.

После травмпункта сел писать в прокуратуру, как и следовало сделать гражданину, столкнувшемуся с противоправными действиями со стороны сотрудников милиции.

Ходил к Лешке каждый день после работы с фруктами – тот не ел, уже начал понимать, что случилось. Спрашивал, требовал ответа, кричал даже

– Николай Павлович сначала убеждал, что все ерунда, что до свадьбы заживет, но потом пропустил дать денег врачу, и Лешке сказали правду.

Но и тогда еще Николай Павлович ни в чем сыну не признался.

Прокуратура ничего Николаю Павловичу отвечать не стала. Может, у нее были другие дела, поважней этой херни, а может, ей просто было в принципе западло. Николай Павлович предпочел объяснить себе, что наверное просто письмо потерялось. Написал еще, в котором рассказал прокуратуре и все последние новости: сына выписали из больницы, каталку покупайте сами, а как же благодарность, тысяч тридцать хватит, все же нормальные люди. Да?

Лешка прикатился домой, сел перед компьютером и не вставал больше.

Прокуратура Николаю Павловичу ничего объяснять не собиралась, и он тогда написал в Министерство внутренних дел, в Государственную Думу, и в общественную приемную Президента.

Ничего смешного.

Он столько лет слушался и почитал государство, он не пинал его, когда оно спотыкалось и падало, он всегда за него голосовал как надо, выслушивал новогоднюю речь Президента, не перебивая, верил в могущество государства и в его совершенную правоту, считал его страной и Родиной, и даже в мыслях ему никогда не изменял. И вопросов никаких никогда не задавал: как есть, так и есть, и слава богу.

А теперь вот ему очень нужно было, чтобы ему ответили.

* * *

– Все нормально, товарищи? – спросил Национальный лидер.

– Слава России! – ответили ему ряды.

– Вряд ли кто-то может сказать, что я забыл о своих корнях, – Национальный лидер обвел собравшихся взглядом. – Так не может сказать никто. Я – один из вас. Мы – вместе. Я думаю так же, как вы. Уверен, окажись на моем месте любой из вас, он все делал бы так же. На благо – нашей – Родины, – делая небольшие интонационные паузы в своей фирменной манере, отчеканил Национальный лидер.

– Слава России! – гаркнули ряды.

– Россия, – подхватил Национальный лидер, – держится на ваших плечах. И я хочу, чтобы вы знали: без вас, без вашей самоотверженной службы наши враги давно бы уже разрушили ее. Сегодня я подписал распоряжение о выделении средств на капитальный ремонт Главного здания Федеральной службы безопасности. Надеюсь, оно прослужит нам еще долго. Всегда.

– Два коротких… Одно протяжное… Ура! Ура! Урраааа! – откликнулись ряды.

– Благодарю за службу! – улыбнулся Национальный лидер.

Отдал по-военному честь и стал спускаться со сцены. Когда он выходил уже борцовским своим шагом из зала, в звенящей тишине послышался ниоткуда шепоток:

– Оказались бы мы на твоем месте… Эх…

Национальный лидер вздрогнул, но оборачиваться не стал. На улице его ждал кортеж – бронированный пульман без номера, три длинных гелендевагена и черт-те знает сколько гаишных машин.

Хрена им.

На своем месте оказался он сам. История не знает сослагательного наклонения, понятно?!

* * *

В почтовом ящике были только счета, которые государство предъявляло Николаю Павловичу. В Лешкиной комнате под столом стоял ящик пустых пивных бутылок: таскали прямо из Интернета. Раньше он пива не пил – говорил, брюхо отрастет, к земле давить будет.

Неделю Николай Павлович держался – не платил по счетам, мстил.

Потом подумал, что это ребячество, и презрительно бросил все до копейки в окошко сберкассы. Государство ничего – схавало, не поперхнулось. Сыто рыгнуло квитанциями и снова забыло об их существовании.

И тогда Николай Павлович решил прийти к нему сам.

Неделю решался.

Взял паспорт, зачем-то собрал в чемодан сушки, смену белья и кроссворды, жалобу в Генпрокуратуру расписал так, что Кафка бы удавился от зависти, сел на метро и поехал.

Отыскал на Дмитровке нужное здание и уткнулся в пост охраны. Там ему было сказано, что мир устроен иначе, и что без спецпропуска внутрь попасть – все равно что в рай, – не выйдет.

Но по эту сторону Рубикона Николая Павловича ждал раздавленный сын и пустой почтовый ящик, два месяца ожиданий и тараканья жизнь.

Поэтому, когда караул сменялся, он исхитрился и проскочил через пост – внутрь. Одернул пальто, приготовился к схватке… Толкнул тяжелые железные двери с зеркальными стеклами…

И вдруг те жалко, деревянно всхлипнули-треснули – и повалились внутрь! Податливо, невесомо – будто были не из металла отлиты и не на пудовые петли повешены – а сделаны… из фанеры?..

Он сделал осторожный шаг внутрь… Ошарашенно осмотрелся.

Не было никакого «внутри». Высились строительные леса в четыре этажа, а к ним были привинчены проволокой подгнившие фанерные листы – точь-в-точь изнанка театральной декорации. С улицы фанера была убедительно разрисована под державное строение с портиком и колоннадой, под песчаник и гранит… А на деле – десятимиллиметровая фанера!

Тут даже и пола не было – просто асфальт. Потрескавшийся, несвежий, занесенный поземкой, которую намело через щели, и мириадами бумажных прямоугольничков. Николай Павлович нагнулся, поднял один – чье-то письмо. И еще одно… И еще. Миллионы.

Одинокий, он слонялся по этому фанерному ангару, пока не нашел случайно выпиленную калитку. Толкнул – оказался в проулке. Выбрел по нему на Тверскую, так ничего и поняв, двинулся домой.

Сыну ничего не сказал, но забрал у него три бутылки пива и высосал одну за другой. Думал еще, что проснется – но ночью ему снился другой сон, что Генпрокуратура все-таки оказалась на своем месте, просто он ее не нашел. Приснилось.

На следующий день отпросился с работы пораньше и поехал в

Государственную Думу. Помыкался у замурованных входов, у зеркальных окон со стороны Театрального проезда – напротив гостиницы «Москва», но внутрь не попал, нарвался только на бдительного служивого, который проверил у Николая Павловича его паспорт и тревожный чемоданчик. Сказал, что для депутатов вход с изнанки, с переулка. Но Николай Иванович уже при виде зеркальных окон заподозрил неладное.

Отделавшись от охранника, двинул вдоль гранитных стен, и вдруг нашел лазеечку – железную дверку. Дернул ручку – и провалился внутрь.

Государственная Дума оказалась стократ просторней и величественней Генпрокуратуры. Леса тут уходили так высоко, что за строение российского парламентаризма становилось боязно: не рухнуло б. Фанера на него пошла хорошая, поновее, и не меньше пятнашки, но изнутри красить не стали и Думу. Морозный сквозняк мел по полу депутатские запросы, а самих депутатов не было и следа, и вообще никого не было.

– Как же это… – прошептал себе Николай Павлович. – Как же… А Кабаева? А Валуев?

Потом решил: может, это просто не тут? Может, где-нибудь в Останкино, в просторной студии, где снимают новогодние «Огоньки»? Точно, там. Не простаивать же такой громадине в межсезонье…

Войдя в раж, Николай Павлович рванул сразу в Совет Федерации. Фанера! Верховный суд… Фанера! Конституционный?! Фанера… Господи… Страшно-то как! Что же… Что же остается-то? Он долго стоял посреди Красной площади, не смея решиться.

И все же, перепуганный и лихорадочный, взял экскурсию в Кремль.

* * *

И снова бушевала толпа у подножья, и снова грязные волны вздымались все выше, норовя добраться до щиколоток, ухватить, потащить…

Но он стоял твердо, недвижимо, и не в силах людишек было сверзить его с пьедестала.

Железный командор, основатель и вседержитель, хозяин площади и тайный властелин страны.

Феликс, возрожденный из пепла.

Смутьяны балаболили что-то у его сапогов на своем неандертальском, скандировали звериные свои лозунги, и он позволял им выпустить пар – зная, что одним хлопком бронзовых ладоней пришибет сотню и разгонит прочих, что каблуком припечатает тысячи этого клопья.

Пока стоит ГБ, стоит и он.

Вечно.

Но тут сзади послышался хруст… Треск…

И он ожил. Налились тяжелой силой металлические мышцы, заструился по ветру бронзовый плащ… Порскнули в стороны испуганные дрищи…

Он обернулся назад – и увидел, как Главное здание КГБ, Цитадель, трещит, иссыпается сухой кирпичной кровью…

– Нет! Нет!!!

Национальный лидер сел в кровати. В спальне было темно и глухо, слышно было, как колотится сердце – гулко, будто внутри бронзового колокола.

– Представляешь… Опять этот сон… Будто я – Дзержинский. Ну, памятник… И толпа эта… И здание крошится… – начал рассказывать в темноту он. – Как думаешь, это что-нибудь значит?

А потом вспомнил: никого рядом нет.

В спальне – он один.

* * *

По территории Кремля гулять можно было только с экскурсоводом; каждый раз, когда Николай Павлович пробовал сорваться с поводка и улизнуть, бдительный товарищ его строго окликал. Еле удалось оторваться, примкнув к школьной группе.

На первый взгляд, тут все же было что-то настоящее. Вроде бы, в окнах одного из зданий мелькала чья-то понурая субтильная фигурка, и башни казались вполне солидными, и не гнулись на промозглом февральском ветру.

Но стены на поверку оказались бутафорскими. Плечом упрись, поднажми – они и завалятся на Кремлевскую набережную. На половине зданий даже и окна были прорисованы так, на отъе-хм, хотя недавно вроде вон сколько миллиардов на этом освоили…

И повсюду торчали таблички: «Руками не трогать». Николай Павлович теперь знал, почему. Умом-то знал, а сердцем поверить не мог.

Через ворота в Кутафьей башне он возвращался опустошенный; по душе словно фашисты прошли, оскверняя все святое и оставляя за собой одну лишь выжженную землю.

– Что же это… – все бубнил он, бесцельно, слепо тащась никуда. – Как же…

Мимо шли строем демонстранты – на митинг, на Болотную, требовать честных выборов. Задорно звали Николая Павловича с собой.

– Не с кем там говорить… – омертвело прошелестел он им. – Нет никого… Никого, братцы…

До глубокой ночи он сомнамбулически бродил по бурлящей Москве. Обошел все государственные институты, какие смог вспомнить, и все оказались расписной фанерой. Настоящих, из камня, нашлось всего два: ФСБ и почему-то Центробанк.

* * *

– Возраст… Какой на хрен возраст! Тебя бы сейчас сюда с твоей кушеткой! – Национальный лидер в сердцах саданул кулаком по столу. – Вещий сон это был, а ты мне со своими бананами…

Швейцарский психоаналитик не отвечал, да и просто не слышал его – отсиживался в своей Швейцарии, падла. Национальный лидер поправил галстук и вернулся из уборной в кабинет, где заседал кризисный штаб.

– Оцепление держать! – бесстрастно произнес Национальный лидер в микрофон селектора. – Не подпускать толпу к государственным учреждениям. Центризбирком, Дума, суды… Везде тройной кордон. Чтобы на расстояние вытянутой руки никто не подошел!

– Так точно! – прошипел селектор.

– И на Лубянке чтобы вообще духу их не было! – он оскользнулся и дал петуха. – Как там, стоит пока?

– Пока стоит…

Национальный лидер отключился и принялся мерить шагами кабинет.

– Абсурдные требование какие-то… Пересчет голосов, перевыборы в Думу, отставка Чудова… Что за бред?! Они что, не понимают, что ничего этого нет?!

Директор ФСБ, председатель Центробанка и Константин Львович переглянулись.

– Сами же просили освободить их от бюрократии! – бушевал Национальный лидер. – Ничего лишнего! ГБ и ЦБ – все! Страх и бабки! Что еще надо, чтобы управлять? Все остальное перевел в Останкино! Пожалуйста – ультра-либеральная модель! Чего мы требуем-то? А?!

– Дикари-с… – развел руками Константин Львович.

– Всегда работало! Еще по Германии помню: деньги и страх. Два столпа. Всегда! Со всеми! Что не так?! – он обвел взглядом собравшихся.

– Страх потеряли… – сплюнул директор ФСБ.

* * *

Менять номер своего икс-пятого тот, конечно, и не думал. Зачем ему прятаться? Пусть прячутся все остальные. И домашний адрес найти его тоже оказалось плевым делом: сами же свои базы данных воруют и сами продают.

Дом был приличный, с охраной, но Николаю Павловичу теперь охрана была нипочем.

Позвонил в дверь. Тот отпер – пьяный.

– Ты че, оборзел, салага?

Приятно: вспомнил.

– Вы простите, я вас ненадолго только отвлеку, – засуетился Николай Павлович. – Я тут… Как бы объяснить-то… Немного начал в нашей политике разбираться… Ну, как в стране дела обстоят… И вот к вам пришел, как к знающему человеку. Вы же в системе… Государственный человек.

– И че? – осклабился тот.

– И вот у меня к вам один, в общем, вопрос… Выходит ведь, что государства – его как бы и нет? Ну, прокуратуры там, судов, парламента, президента, всего… А? Милиции…

– Есть милиция! – обиделся тот. – Просто приходится на хозрасчете горбатиться… От этих хер че дождешься…

– Ну… В общем, нет государства, так?

– Ну… Если так-то… В общем, нет, – согласился тот. – А че, страдаешь? На хер тебе государство? Ты просто бабок занес бы…

– Но ведь… – задумчиво протянул Николай Павлович. – Ведь если государства нет, значит, все дозволено?

– Конечно, дозволено! – заржал тот. – Только не тебе, щегол. А нам.

– Тогда ладно, – вздохнул Николай Павлович.

И всадил собеседнику молоток в темечко – смачно, по рукоять.

– И все-таки как-то непривычно… – ни к кому уже конкретно не обращаясь, сказал он.

* * *

И опять бушевала толпа на Лубянке, и опять смотрел он пустыми глазницами железного Феликса на нее сверху вниз.

Но не было сил пошевелиться в этом кошмаре, не было мочи сойти с постамента – ни растоптать, ни сбежать.

А вдали, высоко над головами, маячил неумолимо и зловеще приближающийся автокран.

Кошмар?