Текст книги "Возвращение в Кордову"

Автор книги: Дмитрий Глуховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дмитрий Глуховский
Возвращение в Кордову

Я думал, что никогда не вернусь в Кордову. Но я приезжаю сюда снова и снова, каждый год, чтобы оказаться здесь в тот самый день, когда все случилось.

Элен тогда было всего двадцать, и она верила в то, что я еще передумаю.

Мы сидели в крошечной забегаловке – неудобные хромированные стулья, колченогий круглый столик, пучок жестких салфеток и сколотые тарелки с размазанным по ним кетчупом, крашенные в белый стены и чучелко какого-то местного святого в красном углу. Она мучительно возила в красной лужице последний ошметок картошки-фри, вглядываясь в него так внимательно, словно собиралась предсказать мое будущее по томатным разводам.

Элен молчала пять, шесть, десять минут. Я сначала пробовал ее расшевелить, потом забеспокоился – думал, не обидел ли ее чем, попытался вспомнить – что мог сделать такого. Ничего так и не вспомнив, разозлился и отвернулся, назло ей уставившись на зеленоглазую испанку, которая сидела через столик от нас и красиво курила.

В то время я не знал, как ее понять. Мне тоже было всего двадцать.

Она подняла наконец на меня взгляд и сказала:

– Я беременна.

Мне тоже было двадцать, и я испугался куда сильнее нее. Затылок вспотел, сердце ухнуло в пропасть, и весь мир вдруг стал другим – словно до этого я наблюдал его отстраненно, как рассматривают жизнь морских рыб сквозь рябь, не заходя в море – и вдруг нырнул в холодную воду с головой.

Она не знала, что сказать еще, а я не знал, что ответить. Мне казалось, что усатые деды с обветренными лицами, потягивавшие пиво у барной стойки, перешли на шепот, а хозяин кафе тычет в меня холодным любопытным взглядом, и даже залапанный маленький телевизор в углу заткнулся. Зеленоглазая оставила дымящуюся сигарету в железной пепельнице и гулко забарабанила пальцами по столу.

Все ждали, что я скажу.

Я был готов смотреть куда угодно, только не в глаза Элен. Что она хотела услышать?

– Я не готов…

Я был не готов! Я не хотел, чтобы моя молодость кончилась тут же, чтобы на место приключения, кружащего голову флирта, на место горячечных штурмов при любых удобных случаях – пришла вялая прохлада брака, памперсы и тоскливый быт. Я не хотел пришить себя к Элен навсегда душой неизвестного мне ребенка – да и какой это ребенок? – просто скопление клеток! Своей без спроса беременностью она не оставляла мне чувства, что я с ней, потому что хочу быть с ней. Нерожденный ребенок вдруг разрушил все волшебство любовной игры. Он заставил меня думать о будущем – а мне было слишком рано еще о нем думать.

– И что мне делать? – спросила Элен почти беззвучно.

– Нам не нужно сейчас… это, – я слышал свой голос со стороны – хриплый, дрожащий. – Не нужно.

– Ты хочешь, чтобы я… Чтобы сделала аб… аб… – она снова взялась за картошку, макнула ее в густеющий кетчуп цвета бутафорской крови.

Я кивнул. Она съежилась.

– Надо, – сказал я.

То, что она не разрыдалась сразу, придало мне уверенности. Вот оно: решение! Просто отменить все, отыграть назад, словно ничего не было, сделать какую-то там операцию и забыть об этом случае. Получить отсрочку от взрослой постылой недожизни еще лет на пять, на десять… Это ведь не человек там, в ней. Это просто клетки…

Элен молчала. Надеялась, что я еще передумаю. У меня тогда была возможность сохранить ребенка, уберечь Элен и спасти свою душу.

– Ты не волнуйся. Я дам денег, – великодушно уточнил я.

Она вскочила – отлетел с лязгом и грохотом железный стул – неумело хлестнула меня по щеке ладошкой – и выскочила на улицу, в темно-синюю кордовскую ночь, бросив свой телефон на столе. Усатые деды и хозяин кафе отвернулись, чтобы не смущать меня. Зеленоглазая попросила счет. Никто из них, конечно, не понял, что случилось: мы говорили по-русски.

Я нащупал в кармане мятую двадцатку – должно хватить – положил на стол. Идиотски улыбаясь и вообще стараясь не терять достоинства, вышел наружу.

Кордова не понравилась мне. Мы ехали на море, в Тарифу, в место, где сливаются в одно Средиземное море и Атлантический океан, где бесконечные пляжи прижаты к неспокойной воде зелеными холмами с сотнями белых ветряных мельниц-электрогенераторов. Жаркий мистраль легко раскручивает десятиметровые лопасти, и они мелькают быстро, словно на разноцветной бумажной вертушке, с которой бежит навстречу ветру ребенок. Мистраль поднимает в воздух песок – все мощеные улочки Тарифы в небольших барханах – и дует в игрушечные паруса сотен виндсерферов. Мы собирались в Тарифу, чтобы кататься на досках.

В Кордову попали случайно: ехали автостопом от Мадрида, подобравший нас грузовик шел в нужном направлении, но в Кордове закипел. Водитель посоветовал нам не торчать всю ночь на трассе, а заночевать в старом городе. Волшебное место, сказал он. Не смотрите, что с виду старая Кордова безлика: это город древних тайн и удивительной красоты, только открывается он не для всех. Его дома стоят нетронутыми уже тысячу лет, и толком их не знают даже те люди, которые в них прожили всю жизнь.

Я увидел лабиринт одинаковых белых улиц шириной шага в четыре – машине не проехать. Здания в три этажа, за прожитые вместе века сросшиеся вместе и выкрашенные одной краской – той же, какой мажут хаты в Крыму, обведенные синим оконные проемы, захлопнутые ставни. Отличались друг от друга лишь двери – деревянные, покрытые затейливой резьбой и усеянные медными клепками. Некоторые из них, наверное, не разлучались со своими домами всю тысячу лет, а за железные входные кольца тянули и мавры-завоеватели, и рыцари Реконкисты, и еврейские торговцы, еще не изгнанные из страны Инквизицией, и наполеоновские солдаты, и республиканские добровольцы, и фалангисты Франко.

Одинаковых дверей в старой Кордове не было. Все они были закрыты. Я не нашел в этом городе ничего, стоящего того, чтобы вернуться сюда еще раз. И я подумал, что больше никогда сюда не вернусь.

Чувство, что сейчас случится непоправимое, настигло меня на пороге. Улицы были пустынны, квадратные кованые фонари, подвешенные на цепях, качались на теплом сквозняке, который выдувал из узеньких кордовских улочек и переулков тихую, нездешнюю мелодию. Элен не было нигде. Я мигом сбросил с себя всю чинность и кинулся туда, откуда мы пришли. В несколько скачков добежал до проулка, из которого мы вывернули к забегаловке – ни души.

Все остальные кафе в квартале уже закрывались. Сквозь притворенные двери слышно было, как скрежещут сдвигаемые столы и стулья, как звенит посуда, переговариваются по-испански официанты… Больше ничего.

– Элен!

Мне вдруг послышался шелест ее резиновых шлепанцев по мостовой. Поспешный, рассерженный, удаляющийся. Хлопнула где-то дверь, лязгнул замок.

– Элен!!!

Сердце замолотило тяжело. Откуда был звук? Наобум, на слух – до поворота, потом до следующего – я летел, уже задыхаясь, через снулые белые улицы со слепыми домами. Ни припозднившихся туристов, ни торговцев, ни полиции – ни ее.

Спряталась от меня? Не хочет видеть?

Я рванул наугад ручку ближайшей двери. Заперто. Другую – поддалась! Проскользнув сквозь тесный проход, я вдруг попал во внутренний дворик. Пол был выложен затейливой мозаикой – синей с золотом, стены увивал плющ, а в сердце патио, заслоненный широкими сочными листами странного растения, журчал маленький мраморный фонтан.

Сонный голос спросил по-испански где-то совсем близко: «Quien es?», и скрипнули петли. Я, испугавшись, выскочил вон. Перевел дух; казалось, все тихо. Набравшись наглости, потянул ручку другой двери – очутился в новом патио. Прямо над головой у меня висела серебряная луна: крыши не было. Стены были расписаны арабской вязью по обожженной эмали, синим по белому – наверное, еще теми самыми маврами, и взяты в рамку коричневого от времени дерева. Резные дубовые колонны и арки обрамляли двор и охватывали галереи на втором и на третьем этажах. Кроме лунного, другого света не было. Мне на миг почудилось, что с балкона последнего этажа на меня кто-то смотрит. Я поднял голову – точно, к колонне приник тонкий силуэт.

– Элен?..

– Voy a llamar a la polic.