Текст книги "Метро"

Автор книги: Дмитрий Глуховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Артёма, конечно, тянуло путешествовать, но в метро просто так слоняться было слишком опасно – патрули независимых станций были очень подозрительны, с оружием не пропускали, а без оружия уйти в туннели – верная смерть. Так что с тех пор, как пришли они с отчимом с Савёловской, в дальние походы ходить не приходилось. Артём ходил иногда по делам на Алексеевскую, не один конечно ходил, с группами, доходили они даже до Рижской... И ещё было за ним одно путешествие, о котором он и рассказать-то никому не мог, хотя так хотелось...

Было это давным-давно, когда на Ботаническом Саду ещё не было никаких чёрных, а была это просто заброшенная тёмная станция, и патрули с ВДНХ стояли намного севернее, а Артём сам был ещё совсем пацан, он с приятелями рискнул: с фонарями и украденной у чьих-то родителей двустволкой они пробрались в пересменок через крайний кордон и долго ползали по Ботаническому Саду. И жутко было, и интересно – и было видно, что и там когда-то жили люди: там и сям в свете фонариков были видны остатки человеческого жилья – угли, полусожжённые книги, сломанные игрушки, разорванная одежда... Шмыгали крысы, и временами из северного туннеля раздавались странные урчащие звуки... И кто-то из Артёмовых друзей, Артём уже не помнил, кто именно, но, наверное, Женька, самый живой и любопытный из них троих, предложил: а что если попробовать убрать заграждение и пробраться наверх, по эскалатору... просто посмотреть, как там. Что там...

Артём сразу сказал тогда, что он – против. Слишком свежи в его памяти были недавние отчимовы рассказы о людях, побывавших на поверхности – и как они после этого долго болеют, и какие ужасы иногда приходится видеть там, сверху. Но его тут же начали убеждать, что это – редкий шанс, когда ещё удастся вот так, без взрослых, попасть на настоящую заброшенную станцию – а тут ещё и можно подняться наверх, и посмотреть, своими глазами посмотреть, как это – когда ничего нету над головой... И, отчаявшись убедить его по-хорошему, объявили, что если он такой трус, то пускай сидит тут внизу и ждёт, пока они вернутся. Оставаться в одиночку на заброшенной станции и при этом подмочить свою репутацию в глазах двух лучших друзей показалось Артёму совсем невыносимым и он, скрипя зубами, согласился.

На удивление, двигатель, приводящий в движение заграждение, отрезающее платформу от эскалатора, работал. И им удалось-таки, после получаса отчаянных попыток, привести его в действие. Ржавая железная стена с дьявольским скрежетом подалась в сторону, и они перед их взором предстал на удивление недолгий ряд ступеней, уводящих вверх. Некоторые обвалились, и через зияющие провалы в свете фонарей были видны исполинские шестерни, остановившиеся долгие годы назад – навечно, и изъеденные ржавчиной, поросшие чем-то бурым, еле заметно шевелящимся... Нелегко им было заставить себя подняться. Несколько раз ступени, на которые они настуали, со скрипом поддавались и уходили вниз – и они перелезали провал, цепляясь за остовы светильников... Путь наверх был недолог, но первоначальная решимость испарилась после первой же провалившейся ступени, и чтобы подбодриться, они воображали себя настоящими сталкерами.

Сталкерами...

Название это, вроде странное и чужое для русского языка, в России прижилось. Называли так и людей, которых бедность толкала к тому, чтобы пробираться на покинутые военные полигоны, разбирать неразорвавшиеся снаряды и бомбы и сдавать латунные гильзы приёмщикам цветных металлов, и чудаков, в мирное время ползавших по канализации, да мало ли кого ещё... Но было у всех этих значений что-то общее – всегда это была крайне опасная профессия, всегда – столкновение с неизведанным, с непонятным, загадочным, зловещим, необъяснимым... Кто знает, что происходило на покинутых полигонах, где исковерканная тысячами взрывов, перепаханная траншеями и изрытая катакомбами радиоактивная земля давала чудовищные всходы... Никто не знает, что могло поселиться в канализации мегаполиса, после того, как строители закрывали за собой люки, чтобы навсегда уйти из мрачных, тесных и зловонных коридоров...

В метро сталкерами назывались те редкие смельчаки, которые отваживались показаться на поверхность – в защитных костюмах, противогазах с затемнёнными стёклами, вооружённые до зубов, эти люди поднимались туда за необходимыми всем предметами – боеприпасами, аппаратурой, запчастями, топливом... Людей, которые отважились бы на это, были сотни. Тех, кто при этом умел вернуться назад живым – всего единицы, и были такие люди на вес золота, и ценились ещё больше, чем бывшие работники метрополитена. Самые разнообразные опасности ожидали там, сверху, дерзнувших подняться – от радиации до жутких, искорёженных ей созданий. Там, наверху, тоже была жизнь, но это уже не была жизнь в привычном человеческом понимании.

Каждый сталкер – это человек-легенда, полубог, на которого восторженно смотрели и дети и взрослые. Когда дети рождаются в мире, в котором некуда и незачем больше плыть и лететь, и слова "лётчик" и "моряк" обрастают паутиной и постепенно теряют свой смысл, эти дети хотят стать сталкерами. Уходить, облачёнными в сверкающие доспехи, провожаемыми сотнями полных обожания и благоговения взглядов, наверх, к богам, сражаться с чудовищами, и возвращаясь сюда, под землю, нести людям топливо, боеприпасы – свет и огонь. Нести жизнь.

Сталкером хотел стать и Артём, и друг его Женька, и Виталик-Заноза. И заставляя себя ползти вверх по устрашающе скрипящему эскалатору с обваливающимися ступенями, они представляли себя в защитных костюмах, с радиометрами, с здоровенными ручными пулемётами наперевес – как и положено настоящему сталкеру. Но не было у них ни радиометров, ни защиты, а вместо грозных армейских пулемётов – древняя двустволка, которая, может, и не стреляла вовсе...

Довольно скоро подъём закончился, они были почти на поверхности. Была, на их удачу, ночь, иначе ослепнуть бы им неминуемо. Их глаза, привыкшие за долгие годы жизни под землёй к темноте и багровому свету костров и аварийных ламп, не выдержали бы такой нагрузки. Ослепшие и беспомощные, они вряд ли вернулись бы уже домой.

...Вестибюль Ботанического Сада был полуразрушен, половина крыши обрушилась, и сквозь неё был видно было удивительно чистое, тёмно-синее летнее небо, усеянное мириадами звёзд. Но, чёрт возьми, что такое звёздное небо для ребёнка, который не способен представить себе, что может не быть потолка над головой... Когда ты поднимаешь вверх взгляд, и он не упирается в бетонные перекрытия и прогнившие переплетения проводов и труб, нет, он теряется в тёмно-синей бездне, разверзшейся вдруг над твоей головой – что это за ощущение! А звёзды! Разве может человек, никогда не видевший звёзд, представить себе, что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие бесконечности появилось некогда у людей, вдохновлённых ночным небосводом! Миллионы сияющих огней, серебряные гвозди, вбитые в купол синего бархата... Они стояли три, пять, десять минут, не в силах вымолвить и слова, и они не сдвинулись бы с места и наверняка сварились бы заживо, если бы не раздался страшный, леденящий душу вой – и совсем близко. Опомнившись, они стремглав кинулись назад – к эскалатору, и понеслись вниз что было духу, совсем позабыв об осторожности и несколько раз чуть не сорвавшись вниз, на зубья шестерней, поддерживая и вытаскивая друг друга, и одолели обратный путь в минуту.

Скатившись кубарем по последним десяти ступеням, потеряв по пути пресловутую двустволку, они тут же бросились к пульту управления барьером.

Но – о дьявол! – ржавую железяку заклинило, и она не желала возвращаться на своё место. Перепуганные до полусмерти тем, что их будут преследовать по следу монстры с поверхности, они помчались к своим, к северному кордону. Но понимая, что они, наверное, натворили что-то очень плохое, открыв путь наверх, и даже не столько наверх, сколько вниз – в метро, к людям, они успели уговориться держать язык за зубами и никому из взрослых ни за что не говорить, что были на Ботаническом Саду и вылезали наверх. На кордоне они сказали, что ходили гулять в боковой туннель – на крыс охотиться, но потеряли ружьё, испугались и вернулись.

Артёму, конечно, влетело тогда от отчима по первое число. Мягкое место долго саднило ещё после офицерского ремня, но Артём – молодец, держался, как пленный партизан и не выболтал их военную тайну. И товарищи его молчали. Им и поверили.

Но вот теперь, вспоминая эту историю, Артём всё чаще и чаще задумывался, – не связано ли это их путешествие, а главное – открытый ими барьер – со той нечистью, которая штурмовала их кордоны последние несколько лет?

Здороваясь по пути со встречными, и останавливаясь то тут, то там послушать новости, пожать руку приятелю, чмокнуть знакомую девушку, рассказать старшему поколению, как дела у отчима, Артём добрался наконец до своего дома. Внутри никого не было, и, не в силах бороться с усталостью, Артём решил, что отчима ждать не будет, а попробует выспаться восьмичасовое дежурство могло свалить с ног кого угодно. Он скинул сапоги, снял куртку и лёг лицом в подушку. Сон не заставил себя ждать.

Полог палатки приподнялся, и внутрь неслышно проскользнула массивная фигура, лица которой было не разглядеть, и только видно было, как зловеще отсвечивал гладкий череп в красном аварийном освещении. Послышался глухой голос: " Ну вот мы и встретились снова, приятель. Отчима твоего, я вижу, здесь нет. Не беда. Мы и его достанем. Рано или поздно. Не уйдёт. А пока чтотыпойдёшь со мной. Нам есть о чём поговорить. И о барьере на Ботаническом в том числе ". И Артём, леденея, узнал в говорившем своего недавнего знакомца из кордона, того, что представился Хантером. А тот уже приближался к нему, медленно, бесшумно, и лица всё не было видно, как-то странно падал свет... Артём хотел позвать на помощь, но могучая рука зажала ему рот, и была она холодной, как у трупа. Тут наконец ему удалось нащупать фонарь и включить его, и посветить человеку в лицо. И то, что он увидел, лишило его на миг сил и наполнило ужасом всё его существо: вместо человеческого лица, пусть грубого и сурового, перед ним маячила страшная чёрная морда с двумя огромными тёмными бессмысленными глазами без белков и отвёрстой пастью... Артём рванулся, отводя руку в сторону, вывернулся и метнулся к выходу из палатки. Вдруг погас свет, и на станции стало совсем темно, только где-то вдалеке видны были слабые отсветы костра, и Артём, не долго думая, рванулся туда, на свет. Упырь выскочил за ним, рыча: " Стой! Тебе некуда бежать! " И загрохотал страшный смех, постепенно перерастая в знакомый кладбищенский вой. А Артём бежал, не оборачиваясь, слыша за собой мерный топот тяжёлых сапог, не быстрый, размеренный, словно его преследователь знал, что спешить ему некуда, что всё равно Артём ему попадётся, рано или поздно... И вот, наконец, Артём подбегает к костру, и видит что спиной к нему сидит у костра человек, и он тормошит сидящего, и просит помочь... Но сидящий вдруг падает навзничь, и видно, что он давно мёртв и лицо его почему-то покрылось инеем. И Артём вдруг узнаёт в этом обмороженном человеке дядю Сашу, своего отчима...

– Эй, Артём! Хорош спать! Ну-ка вставай давай! Ты уже семь часов кряду дрыхнешь... Вставай же, соня! Гостей принимать надо! – раздался голос Сухого.

Артём сел в постели и обалдело уставился на него.

– Ой, дядь Саш... Ты это... С тобой всё нормально? – спросил он наконец, после минутного хлопанья ресницами. С трудом он поборол в себе желание спросить, жив ли Сухой вообще, да и то только потому, что факт был налицо.

– Да как видишь! Давай-давай, вставай, нечего валяться. Я вот тебя со своим другом познакомлю, – обещал Сухой.

Рядом послышался знакомый глухой голос, и Артём покрылся испариной вспомнился привидевшийся кошмар.

– А, так вы уже знакомы? – удивился Сухой. – Ну, Артём, ты и шустрый!

Наконец в палатку протиснул свой корпус и гость. Артём вздрогнул и вжался в стенку палатки: это был Хантер. Весь кошмар заново пронёсся перед глазами Артёма: пустые тёмные глаза, гроход тяжёлых сапог за спиной, окоченевший труп у костра...

– Да. Познакомились уже, – выдавил Артём, нехотя протягивая руку гостю.

Рука его оказалась горячей и сухой, и Артём потихоньку начал убеждать себя, что это был просто сон, и ничего плохого в этом человеке нет, просто воображение, распалённое страхами за восемь часов в кордоне, рисовало все эти ужасы...

– Слушай, Артём! Сделай нам доброе дело! Вскипяти водички для чаю! Пробовал наш чай? Ух, ядрёное зелье! – подмигнул Сухой гостю.

– Ознакомился уже. Хороший чай. На Кантемировской тоже вот чай делают. Пойло пойлом. А у вас – совсем другое дело. Хороший чай, – заключил Хантер.

Ї Артём пошёл к за водой, и к общему костру – чайник кипятить (в палатках огонь разводить строго воспрещалось – так выгорело уже несколько станций) и по дороге думал, что Кантемировская – это же совсем другой конец метро, до туда чёрт знает сколько идти, и столько пересадок, переходов, через столько станций пробраться как-то надо, где-то обманом, где-то с боем, где-то благодаря связям... А этот так небрежно говорит: "На Кантемировской тоже вот...". Да, что и говорить, интересный персонаж, хотя и страшноват... А ручища какая – как тисками давит, а ведь Артём тоже не слабак, и не прочь при случае померяться силой при рукопожатии – кто кого пережмёт.

Вскипятив чайник, он вернулся в палатку. Хантер уже скинул свой плащ, и под ним обнаружилась чёрная водолазка с горлом, плотно обтягивающая мощную шею и бугристое могучее тело, заправленная в перетянутые офицерским ремнём военные штаны с множеством карманов. Под мышкой, в наплечной кобуре свисал воронёный пистолет чудовищных размеров. Только тщательно приглядевшись, Артём понял , что это – ТТ, с привинченным к нему длинным глушителем, и ещё с каким-то приспособлением сверху, по всей видимости, лазерным прицелом. Стоить такой монстр должен был целое состояние. И ведь оружие, сразу подметил Артём, непростое, не для самообороны, это уж точно. И тут вспомнилось ему, что когда Хантер представлялся ему, он к своему имени добавил: "Охотник".

– Ну Артём, чаю гостю наливай! Да садись ты, садись! Рассказывай! шумел Сухой. – Чёрт ведь знает, сколько тебя не видел!

– О себе я потом. Ничего интересного. Вот у вас, я слышал, странные вещи творятся. Нежить какая-то лезет. С севера. Послушал сегодня баек, пока в дозоре стояли. Что это, Чингачгук? – в своей манере, короткими, словно рублёными фразами, спросил Хантер, почему-то называя Сухого индейским именем из детских книжек.

– Это наша смерть, Хантер. Это наша смерть будущая ползёт. Судьба наша подползает. Вот что это такое, – внезапно помрачнев, ответил Сухой.

– Почему же смерть? Я слышал, вы очень их хорошо давите. Они же безоружные. Но что это? Откуда и кто они? Я никогда не слышал о таком на других станциях, Чингачгук. Никогда. А это значит – такого больше нигде нет. Я хочу знать, что это. Я чую очень большую опасность. Я хочу знать степень опасности. Я хочу знать её природу. Поэтому я здесь. Теперь ты догадываешься, почему я здесь, зачем я пришёл?

– Опасность должна быть ликвидирована, да, Охотник? Ковбой... Но может ли опасность быть ликвидирована – вот в чём вопрос, – грустно усмехнулся Сухой. – Вот в чём загвоздка. Тут всё сложнее, чем тебе кажется. Намного сложнее. Это не просто зомби, мертвяки ходячие, из кино – ты ведь помнишь кино, Хантер, там всё было просто – заряжаешь серебряными пулями рЭвольвЭр, – упирая на "Э", иронично продолжал он, – Бах-бах – и силы зла повержены... Но тут что-то другое... Что-то страшное... А ведь меня трудно напугать, Хантер, и ты сам это знаешь...

– Ты паникуешь? – удивлённо спросил Хантер.

– Их главное оружие – ужас. Люди еле выдерживают на своих позициях. Люди лежат с оружием, с автоматами, с пулемётами, на них идут безоружные – и эти люди, зная, что за ними и качественное и количественное превосходство, чуть не бегут, с ума сходят от ужаса – и некоторые уже сошли, по секрету тебе скажу. В штаны ходят от страха, как дети – а ведь здоровые мужики... И это не просто страх, Хантер! – Сухой понизил голос. Это... Не знаю даже как и объяснить-то тебе толком... Это они нагнетают, и с каждым разом всё сильнее... Как-то они на голову действуют... И мне кажется – сознательно. И издалека их уже чувствовать начинаешь – через уши, через ноздри – всё сильнее ощущаешь их присутствие – и ощущение это всё нарастает, гнусное такое беспокойство, что ли, и поджилки трястись начинают – а ещё и не слышно ничего, и не видно, но ты уже знаешь, что они где-то близко, идут... Идут... И тут этот вой их раздаётся – просто хоть беги... А подойдут поближе трясти начинает... И долго видится ещё потом, как они с открытыми глазами на прожектор идут....

Артём вздрогнул. Оказывается, кошмары мучали не только его. Раньше он на эту тему старался ни с кем не говорить – боялся, что сочтут его за труса или за ненормального, неврастеника.

– Психику расшатывают, гады! – продолжал Сухой. – И знаешь, словно они на твою волну как-то настраиваются – и в следующий раз ты их ещё лучше чуешь, ещё больше боишься. И пойми! – горячо закончил он, – это не просто страх... Я знаю.

Он замолчал. Хантер сидел неподвижно, внимательно изучая его глазами и, очевидно, обдумывая услышанное. Потом он отхлебнул горячей настойки и проговорил медленно и тихо:

– Это угроза всему, Сухой. Всему этому загаженному метро, а не только вашей станции.

Сухой молчал, словно борясь с собой и не желая отвечать, но тут его словно прорвало:

– Всему метро, говоришь? Да нет, не только метро... Всему нашему прогрессивному человечеству, которое, мать его, доигралось-таки со своим прогрессом. Пора платить! Борьба видов, Охотник. Борьба видов. И эти чёрные – не нечисть, Охотник, и никакие это не упыри. Это – хомо новус. Следующая ступень эволюции. Лучше нас приспособленная к окружающей среде. Будущее за ними, Охотник! Может, сапиенсы ещё и погниют пару десятков, да даже и с полсотни лет в этих чёртовых норах, которые они сами для себя нарыли, ещё когда их было слишком много, и все одновременно не умещались сверху, так что тех, кто победнее, приходилось днём запихивать под землю... Станем бледными, чахлыми, как уэллсовские морлоки – помнишь, из "Машины Времени", в будущем, жили у них под землёй такие твари? Тоже когда-то были сапиенсами... Да, мы оптимистичны, мы не хотим подыхать! Мы будем на собственном дерьме растить грибочки, и свиньи станут новым лучшим другом человека, так сказать, партнёром по выживанию... Мы с аппетитным хрустом будем жрать мультивитамины, тоннами заготовленные заботливыми предками на случай, если жизнь однажды покажется слишком светлой и захочется почувствовать себя немного хуже... Мы будем робко выползать наверх, чтобы поспешно схватить ещё одну канистру бензина, ещё немного чьего-то тряпья, а если сильно повезёт – ещё горсть патронов, и скорее бежать назад, в свои душные подземелья, воровато оглядываясь по сторонам, не заметил ли кто, потому что там, наверху, мы уже не у себя дома. Мир больше не принадлежит нам, Охотник... Мир больше не принадлежит нам.

Сухой замолчал, глядя, как медленно поднимается от чашки с чаем и тает в сумраке палатки пар. Хантер ничего не отвечал, и Артём вдруг подумал, что никогда он ещё не слышал такого от своего отчима... Ничего не осталось от его обычной уверенности в том, что всё обязательно будет хорошо, от его "Не дрейфь, прорвёмся!", от его ободряющего подмигивания... Или это всегда было только показное?

– Молчишь, Охотник? Молчишь... Давай, ну давай же, спорь! Спорь, Охотник! Где твои доводы? Где этот твой оптимизм? В последний раз, когда мы с тобой разговаривали, ты мне ещё утверждал, что уровень радиации спадёт, и люди ещё вернутся на поверхность. Эх, Охотник ... "Встанет солнце над лесом, только не для меня...", – издевательски пропел Сухой. – Мы зубами вцепимся в жизнь, мы будем держаться за неё изо всех сил, потому что чтобы там философы ни говорили, и что бы ни твердили сектанты, а вдруг там – ничего нет? Не хочется верить, не хочется, но где-то вглубине ты знаешь, что это так и есть... А ведь нам нравится это дело, Охотник, не правда ли? Мы с тобой очень любим жить! Мы с тобой будем ползать по вонючим подземельям, спать в обнимку с крысами... Но мы выживем! Да? Проснись, Охотник! Никто не напишет про тебя книжку, "Повесть о настоящем Человеке", никто не воспоёт твою волю к жизни, твой гипертрофированный инстинкт самосохранения... Сколько ты продержишься на грибах, мультивитаминах и свинине? Сдавайся, сапиенс! Ты больше не царь природы! Тебя свергли! Природа больше не хочет тебя... О нет, ты не должен подохнуть сразу же, никто не настаивает... Поползай ещё в агонии, захлёбываясь в своих испражнениях... Но знай, сапиенс: ты отжил своё! Эволюция, законы которой ты постиг, уже совершила свой новый виток, и ты больше не последняя ступень, не венец творенья... Ты – динозавр. Надо уступить место новым, более совершенным видам. Не надо быть эгоистом. Игра окончена и надо дать поиграть другим. Твоё время прошло. Ты – вымер. И пусть грядущие цивилизации ломают свои головы над тем, отчего же вымерли сапиенсы... Хотя это вряд ли кого-нибудь заинтересует...

Хантер, во время последнего монолога внимательно изучавший свои ногти, поднял наконец на Сухого глаза и тяжело произнёс:

– Да, Чингачгук, сильно ты сдал с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ведь я помню, помню ведь, что и ты говорил мне, что если сохраним культуру, если не скурвимся, по-русски говорить если не разучимся, если детей своих читать и писать научим, то ничего, то может и под землёй протянем... Ты мне говорил это, или не ты, Чингачгук? Ты... И вот сдавайся, сапиенс... Что же ты?

– Понял я кое-что, Охотник. Понял то, что ты ещё, может, поймёшь, а может, и не поймёшь никогда. Понял я, что мы – динозавры, и доживаем последние свои дни... Пусть и займёт это десять, пусть даже сто лет, но всё равно...

– Сопротивление бесполезно, Чингачгук? Сопротивление бесполезно, да? недобрым голосом протянул Хантер.

Сухой молчал, опустив глаза. Очевидно, многого стоило ему, никогда не признававшемуся в своей слабости никому, сколько Артём себя помнил, сказать такое, сказать такое старому товарищу, да ещё при Артёме. Больно ему было выбросить белый флаг...

– А вот нет! Не дождёшься! – медленно и отчётливо выговорил Хантер, поднимаясь во весь рост. – И они не дождутся! Новые виды, говоришь? Эволюция? Неотвратимое вымирание? Дерьмо? Свиньи? Витамины? Я не через такое прошёл. Я этого не боюсь. Понял? Я руки вверх не подниму. Инстикт самосохранения? Назови это так. Назови это как хочешь! Да, я и зубами за жизнь цепляться буду. Я имел твою эволюцию. Пусть другие виды подождут в общей очереди. Я не скотина, которую ведут на убой. Выкини белый флаг, Чингачгук, и иди к этим своим более совершенным и более приспособленным, уступи им своё место в истории. Но не смей тянуть меня с собой. Если ты чувствуешь, что ты отвоевался, дезертируй, и я не осужу тебя. Но не пытайся меня напугать. Не пытайся тащить меня за собой на скотобойню. Зачем ты читаешь мне проповеди? Если ты не будешь один, если ты сдашься в коллективе, тебе не будет так одиноко? Или противник обещает миску горячей каши за каждого приведённого в плен? Моя борьба безнадёжна? Говоришь, мы на краю пропасти? Я плюю в твою пропасть. Если ты думаешь, что твоё место – на дне, набери побольше воздуха и – вперёд. А мне с тобой не по пути. И если Человек Разумный, рафинированный и цивилизованный сапиенс выбирает капитуляцию, то я откажусь от этого почётного титула и стану лучше зверем, и буду, как зверь, с безмозглым упорством цепляться за жизнь, и грызть глотки другим, чтобы выжить. И я выживу. Понял?! Выживу!

Он сел обратно и тихим голосом попросил у Артёма плеснуть ему ещё немного чая. Сухой встал сам и пошёл доливать и греть чайник, мрачный и молчаливый. Артём остался в палатке наедине с Хантером. Последние его слова, это его звенящее презрение, его злая уверенность, что он выживет, зажгли Артёма. Он долго не решался заговорить первым. И тогда Хантер обратился к нему сам:

– Ну а ты что думаешь, пацан? Говори, не стесняйся... Тоже хочешь, как растение? Как динозавр его? Сидеть на вещах, и ждать, пока за тобой придут? Знаешь притчу про лягушку в молоке? Как попали две лягушки в крынки с молоком. Одна – рационально мыслящая – вовремя поняла, что сопротивление бесполезно и что судьбу не обмануть. А там вдруг ещё загробная жизнь есть так к чему излишне напрягаться и напрасно тешить себя пустыми надеждами? Сложила свои лапки и пошла ко дну. А вторая – дура, наверное была, или атеистка. И давай барахтаться. Казалось бы – чего ей барахтаться, если всё предопределено? Барахталась она, барахталась... Пока молоко в масло не превратилось. И вылезла. Почтим память её товарки, безвременно погибшей во имя прогресса философии и рационального мышления.

– Кто вы? – отважился, наконец, спросить Артём.

– Кто я? Ты знаешь уже, кто я такой. Я – Охотник.

– Но что это значит – охотник? Чем вы занимаетесь? Охотитесь?

– Как тебе объяснить... Ты знаешь, как устроен человеческий организм? Он состоит из миллионов крошечных клеток – одни передают электрические сигналы, другие хранят информацию, третьи всасывают питательные вещества, четвёртые переносят кислород... Но все бы они, даже самые важные из них, погибли бы меньше, чем за день, погиб бы весь организм, если бы не было ещё одних клеток. Ответственных за иммунитет. Их имя – макрофаги. Они работают методично и размеренно, как метроном. Когда зараза проникает в организм, они находят её, выслеживают, где бы она не пряталась, достают её – и...– он сделал рукой жест, словно сворачивал кому-то шею и издал неприятный хрустящий звук, – ликвидируют.

– Но какое отношение это имеет к вашей профессии? – настаивал Артём, вдохновлённый таким вниманием со стороны этого большого и сильного человека.

– Представь, что весь метрополитен – это человеческий организм. Сложный организм, состоящий из сорока тысяч клеток. Я – макрофаг. Это – моя профессия. Любая опасность, достаточно серьёзная, чтобы угрожать всему организму, должна быть ликвидирована. Это – моя работа. Я – охотник. Макрофаг.

Вернулся наконец Сухой с чайником, и, наливая кипящий отвар в кружки, очевидно собравшись за время своего отсутсвия с мыслями, обратился к Хантеру:

– Ну и что же ты собираешься предпринять для ликвидации источника опасности, ковбой? Отправиться на охоту и перестрелять всех чёрных? Едва ли у тебя что-либо выйдет. Нечего делать, Хантер. Нечего.

– Всегда остаётся ещё один выход, Сухой. Один последний выход. Взорвать ваш северный туннель к чертям. Завалить полностью. И отсечь твой новый вид. Пусть себе размножаются сверху. И не трогают нас, кротов. Подземелье – это теперь наша среда обитания. И кто к нам с мечом...

– Я тебе кое-что интересное расскажу, ковбой. Об этом мало кто знает на этой станции. У нас уже взорван один туннель. Так вот, над нами – над северными туннелями – проходят потоки грунтовых вод. И уже когда взрывали вторую северную линию, нас чуть не затопило. Чуть посильнее бы заряд – и прощай родное ВДНХ. Так вот... Если мы теперь рванём оставшийся северный туннель, нас не просто затопит. Нас смоет, ковбой. Смоет радиоактивной жижей. И тут настанет хана не только нам. И вот в чём кроется подлинная опасность для метро. Если ты вступишь в межвидовую борьбу сейчас и таким способом, наш вид проиграет. Шах.

– Скажи мне... Их напор усиливается в последнее время? – спросил Хантер, не удостаивая Сухого возражениями.

– Усиливается? Ещё как... А ведь поверить трудно – какое-то время назад мы о них даже ничего не знали... А теперь вот – главная угроза. И верь мне, близок тот день, когда нас просто сметут, со всеми нашими укреплениями, прожекторами и пулемётами. Ведь невозможно поднять всё метро на защиту одной никчёмной станции... Да, у нас делают очень неплохой чай, но вряд ли кто-либо согласится рисковать своей жизнью даже из-за такого замечательного чая, как наш... В конце-концов, всегда есть конкуренты с Кантемировской... Ещё шах! – грустно усмехнулся Сухой. – Мы никому не нужны... Сами мы уже скоро будем не в состоянии справиться с натиском... Отсечь их, взорвать туннель мы не можем... Подняться наверх и выжечь их улей мы не можем, по известным всем причинам... Мат. Мат тебе, Охотник! И мне мат. Всем нам в ближайшем времени – полный мат, если вы понимаете, что я имею ввиду, – криво улыбнулся он.

– Посмотрим... – отрезал Хантер, не сдаваясь. – Посмотрим.

Они посидели ещё, разговаривая обо всякой всячине, часто звучали незнакомые Артёму имена, отрывки когда-то недосказанных или недослушанных историй. Время от времени вдруг вспыхивали вновь какие-то старые споры, в которых Артём мало что понимал, и которые, очевидно, продолжались годами, притухая на время расставания друзей и вновь вспыхивая при встрече, готовясь к которой каждый из них, наверное, заранее готовил новые доводы. Наконец Хантер встал, и, заявив, что ему пора спать, потому что он, в отличие от Артёма, после дозора так и оставался на ногах, попрощался с Сухим, и вдруг, перед выходом, обернулся к Артёму и шепнул ему: "Выйди на минутку"

Артём тут же вскочил и вышел вслед за ним, не обращая внимания на удивлённый отчимов взгляд. Хантер ждал его снаружи, застёгивая наглухо свой длинный плащ и поднимая ворот.

– Пройдёмся? – предложил он и неспешно зашагал по платформе вперёд, к палатке для гостей, в которой он остановился. Артём нерешительно двинулся вслед за ним, пытаясь отгадать, о чём такой человек хочет поговорить с ним, с мальчишкой, который пока что не сделал решительно ничего значительного и даже просто полезного для других.

– Что ты думаешь о том, что я делаю? – спросил Хантер.

– Здорово... Ведь если бы вас не было... Ну и других, таких как вы, если такие ещё есть... То мы бы уже все давно... – смущённо пробормотал Артём, которого бросало в жар от собственного косноязычия и от того, что вот сейчас, как раз сейчас, когда такой человек обратил на него внимание, что-то хочет ему лично сказать, даже попросил выйти, чтобы наедине, без отчима – и вот он краснеет, как девица и что-то мучительно блеет...

– Ценишь? Ну, если народ ценит, – усмехнулся Хантер, – значит, нечего слушать пораженцев. Трясётся твой отчим, вот что. А ведь он действительно храбрый человек... Во всяком случае, был таким. Что-то у вас страшное творится, Артём. Что-то такое, чего так нельзя оставить. Прав твой отчим это не просто нежить, как на десятках других станций, не просто вандалы, не выродки. Тут что-то новое. Что-то зловещее. От этого нового веет холодом. Могилой веет. И за вторые сутки на вашей станции я уже начинаю проникаться этим вашим страхом. И чем больше ты знаешь о них, чем больше ты их изучаешь, чем больше их видишь, тем сильнее страх, я так понимаю. Ты, например, их пока что не очень много видел, так?