Текст книги "Запретная любовь (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Емец

Соавторы: Мария Метлицкая,Маша Трауб,Татьяна Тронина,Валерий Панюшкин,Мария Ануфриева,Улья Нова,Маргарита Меклина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Валерий Панюшкин
Мара

Был холодный зимний день в городе Флоренции, из тех дней, когда туман сползает с холмов к Арно, камень становится мокрым без дождя, японские туристы одеваются в полиэтиленовые плащи цвета Микки-Мауса и хочется повеситься. Спасаясь от этого желания, я зашел к приятелю, а приятель повел меня к другому приятелю, а тот повел к третьему, а потом в бар, и всюду мы выпивали.

Тот памятный день я помню фрагментами и урывками. Бар, например, принадлежал парню по имени Антонио и располагался в такой тихой улочке, что ни одна натоптанная туристами тропа по этой улочке не проходила. Поставленный на грань банкротства Антонио решил обратиться в местное общество геев и лесбиянок с вопросом:

– А вам есть, ребята, где собираться?

– Да вроде как не очень-то, – честно ответили геи и лесбиянки.

И с тех самых пор принялись собираться у Антонио, обеспечив ему спокойную старость. Кроме геев и лесбиянок, в бар ходили только друзья Антонио, то есть мы. В тот самый зимний вечер Антонио познакомил меня с девушкой по имени Мара. Была ли она красавицей? Скорее нет. Скорее дело в невероятной нежности, в особенном выражении ее лица и фигуры, которое у других девушек бывает, только когда они неожиданно вскрикнут от испуга или восторга.

После легкой и продолжительной беседы я предложил Маре пойти со мной прогуляться, благо туман сползает с холмов к Арно и камни мокры без дождя.

– Ты симпатичный человек, – сказала Мара, – но я не пойду с тобой гулять, потому что не гуляю с мальчиками.

– Это почему же? – притворился я идиотом.

– Потому что я лесбиянка.

– Почему это, если ты лесбиянка, тебе нельзя гулять с мальчиками? – притворился я идиотом еще раз. – В конце концов, если ты не можешь просто погулять с приятным человеком по городу, а все время думаешь о сексе, то ради такой красавицы, как ты, я готов стать женщиной.

Мара засмеялась:

– Ты не сможешь.

– Конечно, смогу.

– Тогда первым делом поверь, что, если ты изменишь внешность, у тебя изменится жизнь.

И я поверил. Я взял у бармена Антонио машинку для стрижки волос (тогда у меня еще были волосы) и под одобрительное гиканье пьяной компании постригся налысо. И жизнь у меня изменилась. Мара взяла салфетку, смела мне с плеч состриженные волосы, сняла с вешалки мою куртку, закутала меня в нее, взяла за руку, и мы пошли гулять.

Не больно-то много мест есть в городе Флоренции, куда поздним вечером может зайти влюбленная пара. Мы побывали повсюду: в кафе Пашковски, где граппа вдвое дороже, в клубе Стоунхендж, куда пускают по пластиковым карточкам, и у рыжей датчанки барменши Ло, где висит над головою морской колокол, чтоб отзванивать счастливый час. Еще мы были на какой-то бразильской дискотеке, где нам запретили танцевать в клетке для девчонок-заводилок. Глубокой ночью мы выпили кофе на вокзале Кампо ди Марте. Мы были чудовищно пьяны. Я предложил Маре отправиться ко мне в гости.

– Ты же обещал стать женщиной.

– А разве женщина не может пригласить подругу в гости?

– Может, так что в гости мы поедем ко мне, – Мара улыбнулась и затолкала меня в нарочно подошедшую электричку. В электричке мы целовались, и Мара спросила, есть ли у меня презервативы.

– Чего? Ты же лесбиянка? Я же женщина или как?

– Я лесбиянка, ты женщина, почему ты думаешь, что мы не можем заниматься любовью?

– Подожди-подожди, если я женщина, то откуда тогда у меня взялась эта штука, на которую надевают презерватив? И могу ли я, женщина, заниматься этой штукой с тобой любовью, если ты лесбиянка?

Мы все-таки были великолепно пьяны, и Мара сказала:

– Подумаешь, эта штука! У многих женщин бывает эта штука. Ты можешь заниматься любовью чем хочешь, только не думай главную мужскую мысль.

– Какую?

– Не думай, хороший ли ты любовник.

И я перестал думать, хороший ли я любовник.

Мара жила за городом в крохотном местечке на вершине холма, в старинном пятиэтажном доме на пятом этаже. Дом стоял на самом краю обрыва, поэтому, когда я вышел на балкон в Мариной спальне, дух захватило, и голова пошла кругом. Кроме ожидаемой высоты дома, под моими ногами была еще крутая пропасть, скала, поросшая миртом, долина, поросшая чернильными в лунном свете кипарисами, а дальше на самом горизонте – горы.

– Красивые горы, – сказал я Маре, когда она подошла ко мне сзади и положила мне подбородок на плечо.

– Это не горы. – Когда она говорила, я чувствовал плечом ее слова. – Сначала я пойду в душ, а потом ты. Твое полотенце будет синее.

Едва она ушла, я снова взглянул на далекие горы и с ужасом понял, что горы шевелятся. Расползаются, передвигаются. Я все-таки был очаровательно пьян и не преминул подумать, что, может быть, женщины вообще всегда видят горы движущимися. Что вот я стал женщиной, что подруга моя принимает душ, горы движутся, завтра мы проснемся, а земля совсем не такая, какую я знаю, что страны все поехали, что правительства понятия не имеют, кто теперь кем должен управлять, что несчастные пограничники съехали со своими контрольными полосами в самую глубинку.

Мара подошла ко мне мокрая и теплая, в халате, босиком:

– Ну, ты идешь?

– Горы движутся.

– Это не горы. Приходи.

На Востоке стало всходить солнце. Я был восхитительно пьян в ту ночь и поэтому не помню, сколько времени стоял на балконе над пропастью, смотрел на солнечные лучи и движущиеся горы. Важно, что через какое-то время с изменением света облака на горизонте перестали притворяться горами и я наконец понял, что они не горы, а облака.

Я вошел в спальню, Мара спала, халат валялся на полу возле кровати, и на халате спала кошка. Я пошел в душ, мое полотенце было синее. Я долго стоял под душем, и мне приятно было чесать ладони об оставшуюся на голове от волос стерню. Потом я вернулся в спальню, лег под одеяло к голой девушке, она обняла меня, не просыпаясь, и я заснул с тем радостным чувством, которое заставляет человека улыбаться во сне. Так засыпают дети в заваленных игрушками детских комнатах под пуховыми одеялами, поцелованные мамой на ночь, с плюшевой собачкой в руке. Так засыпают женщины, обняв любимого человека все равно какого пола. Мужчины так не засыпают никогда. Пока человек мужчина, он даже и не догадывается, что спит тревожно, что во сне хотелось бы иметь оружие под рукой, что проваливаться в сон почти так же неприятно, как умирать.

Мы спали до полудня. Если бы, проснувшись, я подумал, хороший ли я любовник, то наверняка стал бы приставать к Маре, но я ничего такого не подумал, мы просто встали, сварили кофе, кошки в ее доме свободно разгуливали по столам, кошкам ничего не запрещалось.

Мы поговорили про кошек. У меня было волшебное чувство затерянности. Что вот сижу в городке, про который известна только одноименная марка вина, никто на свете не знает, где я. Сижу в женском халате, говорю про кошек с девушкой, с которой вместе спал, не думая, хороший ли я любовник.

Мы поехали к морю. Это совсем недалеко, полчаса на машине по серпантинам среди холмов. Мара вела старенький «Фиат». Я смотрел в окно и курил. Пообедать мы остановились в крохотном сельском ресторанчике. С потолка свисали окорока. Мы немного выпили. У меня было чувство затерянности, о котором я сообщил Маре, и Мара улыбнулась:

– Ты, кажется, действительно становишься женщиной.

– Почему это?

– Ну, потому что это такое детское чувство, когда мама ведет тебя в зоопарк за руку, а ты шагаешь, крутишь головой, ешь сладкую вату и понятия не имеешь, где ты сейчас, как вернуться домой. И если ты вдруг потеряешься, то просто остановишься, где потерялся, будешь плакать и ждать, пока подойдет полицейский. Или мама найдет тебя. Или просто какой-нибудь прохожий, про которого ты сразу подумаешь, что он хороший человек, и было бы очень славно жить у него в доме, и там, наверное, есть много интересных игр и, может быть, даже собака.

Я курил и смотрел на свисавшие с почерневших балок окорока:

– Ты думаешь, что, если бросишь меня сейчас в этой дыре, я стану плакать, пока не придет полицейский?

– Нет, конечно, ты немедленно обратно станешь мужчиной, будешь видеть смысл жизни в принятии ответственных решений, опять поверишь, будто решение любой проблемы просто измеряется в деньгах, и забудешь обо мне.

Когда Мара говорила, никогда нельзя было понять, шутит она это или всерьез. Она заплатила за обед. Мы поехали дальше. Пляжи в Виареджо были пусты, дул такой сильный ветер, что, когда мы выходили из машины, над головами нашими оборвало какой-то дурацкий флаг и унесло на балкон старинного отеля в английском стиле, не помню, как называется.

Мы гуляли по пляжу. У Мары развевались волосы и полы плаща, у меня мерзла бритая голова, и я купил шляпу. Ветер немедленно сорвал шляпу у меня с головы и унес приблизительно туда же, куда и флаг. Тогда я купил кепку и огорчился. Мне почему-то казалось, что в шляпе я буду счастлив, а в кепке нет.

– Что ты думаешь о нас? – вдруг спросила Мара.

– В каком смысле?

– Ну, в смысле, это навсегда?

– Навсегда ничего не бывает, – тут я чуть было не назвал Мару деткой или киской, или малышом. – Есть пляж в Виареджо, зима, ветер, мы с тобой обнявшись, вспышка, остановись мгновенье.

– Ты говоришь как мужчина.

– Прости? – я спросил или извинился?

Мара начала объяснять, что, по ее мнению, главная разница между мужчиной и женщиной такая же, как между кино– и видеопленкой. На экране кино от видео ничем не отличается, и там и там движущаяся картинка, только у мужчины она состоит из отдельных кадриков, как на кинопленке, а у женщины никогда не прерывается, как на видео.

Я переспросил несколько раз. Я не понимал, в чем разница. Она дрожала. От холода? От волнения? Мы зашли в кафе, и все кафе в этой истории сливаются для меня в непрерывную линию столиков и салфеток, запаха кофе и жареного чеснока навсегда.

Мара говорила, что, заталкивая меня вчера в электричку, представляла себе всю нашу жизнь, что вот сейчас мы займемся случайным пьяным сексом, а на следующее утро нам будет неприятно друг на друга смотреть, так что мы расстанемся, даже не обменявшись телефонами. Или, наоборот, мы займемся случайным пьяным сексом и неожиданно не опротивеем друг другу наутро, и тогда она выйдет за меня замуж и, может быть, даже родит детей, ей будут продолжать нравиться девушки, я не буду придавать этому значения, не считая лесбийскую любовь изменой.

– Ты правда все это думала? А я-то, дурак, просто садился в электричку.

– Угу, – Мара отхлебнула капучино из чашки, губы у нее были измазаны в молоке, – а потом ты просто стоял на балконе, принимая облака за горы, просто спал со мной в одной постели, просто завтракал, просто ехал на море. Я же говорю, у тебя жизнь разваливается на кадрики.

Мы вернулись к ней домой и стали жить вместе. Я позвонил в университет, где работал ассистентом профессора, и сказался больным.

– Поехал в Виареджо на выходные и заболел, профессор, простите, не знаю, сколько это займет времени.

– Передавайте ей привет от старика, – улыбнулся профессор в трубку.

На третий день в ее маленьком городке со мной стали здороваться в баре и в булочной, без вопросов выдавая мне обычный мой завтрак и обычный сорт хлеба. Мы по-прежнему спали, обнявшись, но, поскольку я не думал, хороший ли я любовник, у меня не было ни малейшего стимула заниматься с Марой любовью. Мы совсем не расставались пять дней, а на шестой день она пошла к врачу. Я завтракал в баре один. Кофе, апельсиновый сок, теплая булка, газета. Я совершенно не задумывался, на какие деньги стану жить, вернусь ли в университет, и если вернусь, то когда. Ко мне подошел человек с седою ухоженной бородой, похлопал по плечу и сказал:

– Просто задержка. Не волнуйтесь, молодой человек, ваша аморетта не беременна.

– Я знаю, – сказал я человеку с бородой.

– Ты была у гинеколога? – сказал я Маре, вернувшись домой.

– Да, ложная беременность, как у таксы. Таксы очень эмоциональные собаки, ты знаешь?

На следующую ночь мы просто лежали в постели, обнимались и разговаривали. Клянусь, я не трогал никаких ее эрогенных зон, но посреди фразы она вдруг изогнулась, словно в приступе падучей, заплакала, поцеловала меня и сказала, чтоб я не пугался, потому что это эмоциональный оргазм.

Я носил ее вещи, потому что мои все остались в городе, и не было ни сил, ни желания ехать за ними. Я почему-то был уверен, что так мы теперь и будем жить, и никогда не надо будет никуда ехать до самой старости и смерти.

Потом у меня заболел зуб. Местный дантист отказался лечить меня без страхового полиса, страховой полис остался во флорентийской квартире. Два дня я терпел боль, мешая виски с обезболивающим. Но на третий день от боли стал терять сознание. Мара посадила меня в машину, отвезла в город, остановилась у двери моего дома. Я был в женском свитере. Мара сказала:

– Я не буду за тобой приезжать. Вылечишь зуб, приезжай сам с чемоданом.

Я помню, как таяли за поднимавшимся автомобильным стеклом ее губы, глаза, волосы, собранные в пучок под смешную клетчатую кепку. Когда стекло поднялось до конца, тихонько в конце стукнув, лицо моей любимой (amoretta) сменилось отражением бутика Hermes, обосновавшегося в тогдашнем моем доме.

Я к ней не вернулся.

Маша Трауб
Чужая кухня

Когда я стала подрастать, мама все реже отправляла меня к бабушке. Говорила, что бабушка уже старенькая, сердце больное и ей будет со мной тяжело. На самом деле мама боялась, что моя детская восторженность, мой идеальный детский мир, с тутовником, Фатимкой, пирогами и курицей, в один момент могут рухнуть. Я услышу то, что не предназначено для детских ушей, пойму, что не все живут счастливо. Она боялась, что я узнаю, почему тридцатилетние женщины превращаются в старух от тяжелой работы, почему некоторые девушки бросаются в Терек, боясь гнева отцов и братьев. Почему многие сбегают из дома и о них никто никогда не вспоминает, как будто их и не было. Она меня защищала, оберегала. Хотела, чтобы в моей памяти осталось только кизиловое варенье, добрая Варжетхан, любящая и уважаемая в селе бабушка, открытые для меня настежь ворота соседей и всепоглощающая, абсолютная любовь, которой окружили меня там и которую не могла дать мне мама при всем желании. Но я ныла и канючила. Я хотела уехать туда, где всегда тепло и солнечно. Где вкусно и весело. Где можно с утра до позднего вечера бегать по двору в старых сандалиях и смотреть на звездное небо, которое висит низко-низко – руку протянешь и дотронешься.

Мне было уже лет девять, и я, конечно, многое понимала. Но не так, как думала мама, – все еще по детски. Я уже точно знала, что если ты заговоришь с мальчиком, то об этом будет знать вся деревня и придется выходить за него замуж. Знала, что, если мальчик мне разонравится, я все равно не смогу вернуться домой. Что меня могут украсть в другое село, и тогда тоже нельзя будет вернуться домой. А еще я знала, что обязательно должна родить мальчика, непременно мальчика, потому что если девочку, то это будет очень плохо.

Жизнь с мамой в Москве и жизнь с бабушкой в селе никогда не пересекались в моей голове. Здесь было одно, там – совсем другое. И там мне нравилось больше. Каждый день что-нибудь происходило, то, что завораживало, пугало и притягивало.

На нашу улицу переехала семья. Они жили почти напротив и первое время сторонились соседей, хотя мы с Фатимкой подглядывали в щели ворот и по поручению Фатимкиной мамы приносили им пироги и звали их в гости.

Переехавшая в наше село семья была мусульманской. Что это означало, мы не понимали, и это разжигало интерес еще больше. На самом деле причина была в другом. Когда они только приехали, то устроили для всех соседей праздник. Такого мы никогда не видели.

Семья – три сестры, мать и младший сын Руслан – жила без отца, без хозяина, который, как говорили, умер. Руслан вроде бы считался главой, но был самым младшим, а три его сестры оставались старыми девами. Их никто не брал замуж.

Они устроили праздник. Разожгли во дворе костер, поставили на него огромный таз с водой. До этого Руслан сидел во дворе и вбивал в кастрюлю, которая была таких размеров, каких мы с Фатимкой никогда не видели, гвоздь.

– Зачем он кастрюлю дырявит? – спросила я Фатимку.

– Не знаю, – ответила она. – Может, сито хочет сделать?

– Такую красивую кастрюлю испортил!

Потом сестры уложили в дырявую кастрюлю манты и поставили на таз с водой, чтобы они готовились на пару.

На самом деле мы не знали, как называется это блюдо, нам рассказали. Нас с Фатимкой отправили помогать соседям, и мы, открыв рот, смотрели, как сестры и мать Руслана ножами режут мясо – не проворачивают на мясорубке, а режут. Мелко-мелко, пока оно не превратится в фарш. Потом они налепили из теста кружки и положили на них мясо, защипали особым способом сверху и выложили в эту дырявую кастрюлю. Вдруг, когда мы с Фатимкой сидели на лавке, таращились на сестер и на кастрюлю, сестры с матерью ушли в дом, бросив все, а Руслан разложил во дворе маленький коврик и начал кланяться. Он говорил на языке, которого мы не понимали. Он покланялся, а потом как ни в чем не бывало пошел колоть дрова. А его сестры и мать вышли из дома и вернулись к приготовлению угощения для соседей.

Нам досталась первая порция диковинных мантов из странной кастрюли. Они были очень вкусные: горячие, обжигающие соком и специями.

– Похоже на пельмени, – сказала я, потому что мама в Москве покупала мне замороженные пельмени в магазине.

– А что такое пельмени? – спросила Фатимка.

– То же самое, только маленькие.

Праздник удался. Женщины оценили манты, хоть и пробовали осторожно. То, что новые соседи не ели свинину, удивления не вызвало – в селе мало кто ел ее. А то, что Руслан не пил самогон, очень не понравилось мужчинам. Впрочем, когда женщины ушли мыть посуду, он пропустил несколько рюмок араки, и мужчины успокоились. В общем, соседи прижились, и все быстро к ним привыкли.

В это же время к нам в школу из города приехала по распределению, сразу после педучилища, новая учительница – Татьяна Ивановна. Она вела историю и тоненьким голосом рассказывала нам про древних греков. Мы хихикали.

Руслан не мог ее не встретить. Все русские девушки сразу же оказывались в доме моей бабушки, которая брала их под опеку и учила читать по-осетински. Тетя Роза по-соседски устраивала экстренный кулинарный курс, показывая, как печь пироги и делать соус цахтон. А Варжетхан просто сидела и молчала. Но все-гда присутствовала.

Руслан увидел Татьяну, когда она выходила из нашего дома с очень серьезным лицом – ей предстояло прочесть передовицу в газете на осетинском, испечь пирог по рецепту тети Розы и догадаться, что имела в виду Варжетхан, когда хмыкнула и сказала, что два года, которые Татьяна должна была отработать по распределению, – большой срок, и всякое может случиться.

В это же время сестры Руслана решили его женить. Ему было уже тридцать, давно пора, и они нашли в соседнем селе подходящую кандидатку. Мусульманку, что было главным требованием. В тот момент шли переговоры.

Уже был назначен день свадьбы, когда выяснилось, что Татьяна Ивановна больше не будет преподавать у нас историю – она уезжает назад, в город. Мы сначала ужасно обрадовались – уроки истории отменили на неопределенный срок, заменять было некому. А потом ужасно огорчились, потому что Татьяну Ивановну успели полюбить вместе с ее древними греками.

Татьяна была беременна от Руслана. Она забрала декретные деньги и уехала. Ее отпустили быстро, посреди учебного года, и все сочли, что это правильно – пусть уезжает. Она была чужой, русской, городской. У нее не было братьев, отца или родственников-мужчин, которые за нее бы заступились. Получалось, сама виновата. Алан Альбертович в той ситуации сделал что мог: выдал ей декретные деньги раньше срока, подписал все бумаги, характеристику и отпустил с богом. Он, как никто другой, понимал, что Руслан никогда не женится на русской девушке.

А потом у соседей гуляли свадьбу. Сестры Руслана налепили манты, а нам, детям, дали по рублю, что было совсем счастьем. На рубль можно было купить кулек семечек, петушок на палочке у цыганки и сходить в кино. Руслан, мрачный, сидел с мужчинами. Невеста была в доме с женщинами. Утром мать Руслана вывесила на ворота простыню с кровяным пятном.

– Что это? – спросила Фатимка у мамы.

– Ничего. Постирала плохо, – ответила тетя Роза.

Никто в нашем селе не вывешивал простыни в доказательство того, что невеста была девственницей. Это было не принято, даже считалось неприличным. Женщины поговорили с матерью Руслана, и та быстро убрала наглядное свидетельство.

Татьяна в городе родила сына. Спустя год жена Руслана родила дочь. Руслан хотел радоваться, но не мог. Он пытался, но приходить в дом, где его ждали одни женщины – три сестры, нелюбимая жена, мать и маленькая дочь, – не хотел. Он хотел к Татьяне, к сыну. Ездил, давал деньги, мучился, но ничего не мог сделать. Так продолжалось несколько лет.

Что там произошло в том женском царстве, почему вдруг женщины, терпевшие так долго, не выдержали, никому не известно. Три сестры собрались и поехали в город, к Татьяне.

Бабушка шепотом рассказывала тете Розе, что Татьяну они избили до полусмерти и сами отвезли ее в больницу. Пока она лежала с сотрясением мозга в больнице, ее сын, оставленный на попечение старой матери, заболел менингитом. Мальчик умер. Руслан об этом не знал.

Сестры и мать все знали, до мельчайших подробностей, – к ним приходила моя бабушка, которой звонила мать Татьяны, умоляя помочь.

Когда Руслан встретился с Татьяной, она молча передала ему фотографии сына, показала детские вещички, игрушки и отвела на могилу. После этого просила больше никогда не появляться.

Руслан вернулся домой с пакетом, в котором лежали вещи покойного сына. Жена хотела забрать пакет и спрятать его подальше, но он посмотрел на нее так, что она скрылась в дальней комнате и старалась не попадаться ему на глаза.

Буквально через полгода умерла мать Руслана. Еще через несколько месяцев старшая сестра, а следом – средняя. Говорили, что семью прокляли – сразу три смерти в один год. Что творилось за забором, никто не знал. Жена Руслана ходила в магазин невидимой тенью, ни с кем не разговаривала, дочку за ворота не выпускала. А младшая сестра сошла с ума – ходила простоволосая, то плакала, то смеялась, дарила детям игрушки, драгоценности, вещи. Руслан после смерти средней сестры из села пропал. Бабушка даже объявила его в розыск, но его так и не нашли. Куда он сгинул, никто не знал. После исчезновения мужа его жена забрала дочь и уехала к родителям. А младшая сестра так и осталась жить в огромном роскошном доме, совершенно запущенном, грязном и страшном.

Говорили, что она очень богатая. Соседским детям она то совала рубль, то велела передать родителям серебряное украшение. Взрослые строго-настрого запрещали брать у нее деньги и вещи и всегда относили назад то, что она передавала.

– Проклятый дом, проклятая семья и вещи такие же, – говорила тетя Роза, разглядывая старинный, украшенный камнями пояс, подаренный Фатимке этой сумасшедшей. Фатимка плакала, не желая расставаться с поясом, но страх был сильнее.

Потом, когда младшая сестра Руслана перестала выходить за ворота и из дома стали раздаваться страшные крики, ее забрали в психиатрическую лечебницу. Дом так и стоял, пустой, грязный, спрятавшийся за высоким забором. Никто не хотел его покупать – слава дошла до города. И это было страшно для села, где гудела, кипела жизнь. Этот пустой дом на самой главной и самой шумной улице напоминал о трагедии. От него веяло смертью, и детям было строго-настрого запрещено даже приближаться к калитке.

В селе считали, что дом проклят, что там водятся привидения и ходят призраки сестер и матери. Так считали почти все – и дети, и взрослые.

Только бабушка и Варжетхан знали о том, что произошло на самом деле. Бабушке рассказал следователь, молоденький парень, которого прислали из города. Парень уже знал, что ничего не докажет, что дело заставят закрыть, как бывало всегда в «семейных делах». А Варжетхан узнала от младшей сестры, которая пришла к гадалке не пойми зачем. Не просила ни яда, ни снадобья, ни погадать – ничего. Пришла, все рассказала и ушла. Как исповедовалась.

Руслану во всем призналась младшая сестра. Она плакала и рассказывала, как они приехали к Татьяне, как ее били, как она просила не убивать ее ради сына. Младшая говорила, что она не хотела, но сестры ее заставили.

Мать умерла своей смертью. Сердце не выдержало. А сестер, старшую и среднюю, Руслан медленно забивал до смерти в сарае. Каждый день приходил с работы и бил – дорогой, с серебряными вставками, уздечкой, передававшейся по наследству в их роду по мужской линии. Лошади у Руслана никогда не было, но уздечка висела на двери сарая как символ богатства.

Женщины умирали медленно и мучительно, но так и не попросили помощи, не обратились к врачу. После смерти средней сестры Руслан сбежал – боялся, что посадят в тюрьму. Жена все знала, но тоже молчала. Не выносила сор из избы.

Никто из сестер так и не попросил прощения. Они считали, что все сделали правильно, по закону. Защищали семью, Руслана, законную жену и законного ребенка. Они не раскаялись, чего требовал от них Руслан. Не признали свою вину. Они приняли смерть как должное, потому что Руслан был мужчиной и хозяином. И они искренне не понимали, за что он так с ними. А ребенка, незаконнорожденного сына, Аллах забрал, и они тут совсем ни при чем.

Дом в результате снесли под самый фундамент. На том месте не стали строить новый. Женщины приспособили площадку, очень быстро заросшую одуванчиками и сорняками, под бытовой дворик. Вбили столбы, протянули веревки, развешивали белье. Там же варили в тазах и котлах варенье, которое получалось удивительно вкусным, закатывали банки. От семьи Руслана остался только один предмет – та самая огромная кастрюля с проткнутыми дырками для мантов. Никто так и не посмел ее выбросить.

Кастрюлю перекладывали с места на место, про нее забывали, но она опять попадалась кому-нибудь из женщин под руку или на глаза. И никто не мог от нее избавиться, хотя и прятали в дальний угол, рядом с дровами.

Молодые невестки, которые не знали историю дома, обнаружив странную кастрюлю, долго вертели ее в руках и спрашивали у старших женщин, для чего она. Женщины рассказывали про дом, Руслана и Татьяну. Или молчали. И никто не пробовал сделать в ней манты по рецепту сестер, хотя все знали, как нужно замесить тесто, как порубить вручную мясо. И всегда ругали детей, которые тоже находили странную кастрюлю и играли с ней в дождик или в сито, думая, что это испорченная, выброшенная за ненадобностью вещь. И почему их ругают и отбирают кастрюлю, которая служила то шлемом, то мозаикой – в нее было удобно втыкать цветы и создавать узор, – не понимали. Старшие женщины тихо переговаривались, считая, что здесь явно замешаны темные силы. Иначе как объяснить?