Текст книги "Реализм фантастики"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Биленкин Дмитрий Александрович
Реализм фантастики

ДМИТРИЙ БИЛЕНКИН

Реализм фантастики

Несмотря на работы Е. Брандиса, А. Бритикова, Г. Гуревича, Ю. Кагарлицкого, Т. Чернышевой и некоторых других исследователей, теория научной фантастики еще туманна. Настолько, что до сих пор бытуют определения типа "литература о будущем", "литература мечты", хотя всякий читатель НФ без труда припомнит произведения отнюдь не о будущем (В. Обручева, например) и такие, в которых мечта не присутствует (все антиутопии). Спорят даже о том, что важнее в НФ идеи или художественность, хотя это похоже на выяснение, какая нога главнее – левая или правая. Дошло до того, что в солидной дискуссии на страницах "Литературной газеты" один автор фактически потребовал подчинения НФ законам науки, хотя это настояние столь же правомочно, как идея подчинить научное исследование законам искусства.

Правда, причину такого сумбура можно понять. Известно, что если хотя бы один факт не укладывается в сложившиеся представления и концепции, то это означает их недостаточность и требует теоретических новаций, что сложно. А научная фантастика преподносит подобные факты. Как, например, объяснить ситуацию, что уже лет десять – пятнадцать Жюль Верн опережает по числу изданий и переводов всех писателей Франции за всю историю ее литературы? Действительно, как? Жюль Верн вроде бы не сопоставим с Бальзаком, Флобером или Мопассаном. Может быть, перевес ему создает детская аудитория? Сомнительно, так как взрослая аудитория обширней, но предположим. Что же, спрашивается, так прельщает в Жюле Верне современных подростков? Во многом устаревшие фантазии? Или, быть может, приключенческая динамика? Но тогда почему не Дюма? Да и какая по нынешним меркам у Жюля Верна динамика; тут десятки современных сочинителей забьют старика по всем статьям... Словом, все настолько малопонятно, что литературоведение предпочло проигнорировать возникшую ситуацию.

А ведь это далеко не все, что таранит сложившиеся представления и концепции. Зададим себе необычный вопрос. Как великая литература девятнадцатого и начала двадцатого века отразила, осмыслила надвиг технического прогресса и возрастающую роль науки? Насколько она предвосхитила обусловленные этим перемены грядущего? В каких произведениях крупно предстал новый герой времени – ученый с его взрывоносными исследованиями и творящий небывалую машинерию изобретатель, инженер, конструктор?

Увы, обзор литературы, скажем, от Бальзака до Голсуорси оказывается в этом смысле разочаровывающим. Мало что она здесь уловила, запечатлела, еще менее предвосхитила. Что же получается? Великая, могучая и правдивая литература прошлого оказалась подслеповатой, слона-то, выходит, она не приметила?..

Нет. Мировая литература недавнего прошлого и тут продемонстрировала свою зоркость. Если, конечно, не вычленять из нее, как это нередко делается, линию Жюля Верна – Уэллса. При этом и только при этом условии все встает на свои места. Ничего литература не пропустила! Просто каждый делал свое дело. Силу одних писателей составляло одно, силу других – другое, и то, что в пинии Бальзака – Голсуорси представало опосредованным, едва уловимым, в линии Жюля Верна – Уэллса главенствовало. Именно в произведениях тогдашней научной фантастики художественный сейсмограф бил бурю, прямо указывал на научно-технический прогресс как на возбудитель грядущих сдвигов, именно в этой литературе возникал образ творца невиданных перемен жизни!

Почему именно фантастика потянула новую тему?

Легко заметить, что реалистические и фантастические элементы взаимодополнительны в литературе. Наглядный тому пример дает история отечественной литературы. Широко известна мысль Достоевского, что "все мы вышли из "Шинели" Гоголя". А ведь "Шинель" не только пролог и шедевр критического реализма, но и примечательный образец фантастики: шинель-то с генерала сдирает мертвец!

В этой частности отразилось общее: полное вычленение фантастики сокрушило бы становые хребты всемирной литературы, включая такие ее вершины, как "Одиссея" и "Фауст".

Упомянутая взаимодополнительность существует в литературе потому, что она наличествует в жизни. Во-первых, в природе, как и в социуме, всегда было, есть и будет непознанное, а оно неизбежно порождает фантастические образы и представления. Во-вторых, фантастические образы подчас непроизвольно создает сама наша психика (наиболее очевидный тому пример – сновидения). Фантастика не могла не возникнуть в искусстве! И она возникла с наидревнейших времен, о чем ясно свидетельствуют хотя бы сказки.

Сказанное уже подводит к ответу на вопрос, почему именно фантастика, как это ни парадоксально, резче всего отразила коренную особенность нового времени и стала действенным инструментом художественного постижения реальности в эпоху ускорившегося прогресса. Действенным, а при загляде в даль завтрашнего и вовсе не заменимым. Ведь именно фантастика более всего имеет дело с непознанным, загадочным и таинственным, а прогресс как раз устремлен в неведомое, прежде не бывшее, не постигнутое и соответственно до поры до времени туманное и загадочное.

Тут фантастике, как говорится, и карты в руки. Но не всякой. Даже не понимая, в чем дело, мы улавливаем ощутимую разницу между фантастикой Гофмана – Гоголя – Булгакова и фантастикой Жюля Верна – Уэллса – Ефремова. Это разные виды фантастики, и термин "научная фантастика" возник неспроста. При всей своей неточности он нужен для классификации и анализа, и за ним стоит непустяковое содержание.

Какое?

Вынужден разочаровать любителей простых и коротких ответов: их не будет. Мало того, теперь нам придется вникнуть в проблемы куда более общего характера. Это продиктовано необходимостью, иной путь неплодотворен. Ведь если физика имеет дело с природой, то литература – с человеком и миром. А чем сложнее объект, тем сложнее система средств его выражения и раскрытия, неважно, научная ли это система или художественная. Соответственно, вопреки распространенному убеждению, "всем понятная" литература в сути своей едва ли проще квантовой механики или теории относительности, и тут ничего не поделаешь. Поэтому легкого чтения далее не обещаю.

Начнем с литературной тематики. Тема в литературе – это нацеленность искусства на тот или иной объект действительности. А поскольку таких объектов невероятное множество, то соответственно велико и количество литературных тем.

Но если получше приглядеться к тематике традиционных видов литературы (и не столь давно возникшего детектива), то можно выявить и обнаружить, что все тут имеющееся как будто необозримое многообразие укладывается в рамки всего трех метатем.

Вот как выглядит эта триада. Первая метатема: духовный, личностный, сокровенный мир человека. Вторая: человек в своей деятельности и взаимосвязи с другими людьми (деловые и межличностные отношения). Третья: человек и общество, шире – человек и окружающий его мир.

И все, других метатем вроде быть не должно, ибо наша триада, похоже, обеспечивает настолько полное перекрытие всех объектов действительности, что любая конкретная тема любого конкретного произведения, что бы ни изображалось в нем, оказывается подчленом данной триады.

Ясно, что все метатемы взаимообусловлены, ибо нельзя абстрагировать, допустим, духовный мир человека от межличностных отношений, хотя, понятно, одно не тождественно другому. Тем не менее правомочен вопрос о доминантности той или иной метатемы как в отдельном произведении, так и в отдельных видах литературы. Действительно, не так уж сложно выделить произведения, где доминирует одна из метатем (или две сразу), тогда как третья, если и присутствует, то занимает скромное, подчиненное место. Так, метатемы "Духовный мир человека" и "Межличностные отношения" главенствуют в психологической прозе (например, у Марселя Пруста). А, скажем, у Вольтера, наоборот, явно доминирует метатема "Человек и мир", тогда как остальные, в особенности первая, окраинны и подчиненны. Немало, разумеется, и таких писателей, в творчестве которых мощно звучат все три метатемы (например, Лев Толстой, Достоевский). Словом, в литературе возможны – и реализуются – все варианты метатемных сочетаний, соподчинения и доминирования.

Необходимо отметить, что упомянутые метатемы не сразу возникли и сформировались в теперешнем виде. В древней и средневековой литературе метатема "Духовный, личностный мир человека" еще слабо развита, как правило, едва проступает, и понятно, почему так: человеку тогда было свойственно роевое, общинное, сословное самосознание; стяг личной особицы, сугубой индивидуальности был поднят лишь Возрождением, хотя, заметим, отчасти эта манифестация произошла еще в античности. Не удивительно, что психологическая проза стала поздним завоеванием литературы и обрела значительные, если не сказать господствующие, позиции сравнительно недавно. Наоборот, метатема "Человек и мир" сильно, хотя и по-разному звучала в литературе с давних времен (вспомним мифологию!). А вот ее сочлен "Человек и общество" в прошлом едва уловим, тогда как в литературе нового времени он-то и вышел на передний план.

Этот краткий экскурс в историю подводит нас сразу к двум выводам. Первый и главный: не всякий, даже масштабный объект действительности немедленно становится предметом литературы. Личностный мир человека существовал всегда, но потребовались тысячелетия общественного развития, прежде чем литература сосредоточила на нем свое внимание, по существу, открыла его для себя. Примерно то же самое произошло и с таким объектом, как "общество".

Второй и побочный вывод сводится вот к чему. Приоритеты и достижения современной литературы могут породить и нередко порождают стойкие литературоведческие абберации. В частности, представление, будто психологизм и углубленная разработка характеров есть неотъемлемый и чуть ли не главный признак настоящей, большой литературы. Меж тем стоит приложить эту мерку к литературе прошлого, как результат окажется пагубным, опустошительным как для цикла "Тысяча и одна ночь", так и для "Путешествий Гулливера" Джонатана Свифта. Да и в наше время достоинство, скажем, "Земли людей" Экзюпери отнюдь не в психологизме и глубине характеров.

Ранее было сказано, что литература покоится на "трех китах". Однако внимательный читатель наверняка заметил оговорку насчет ее традиционных видов. Дело в том, что не вся современная литература базируется на трех перечисленных метатемах. Как раз научная фантастика, и только она, зиждется на четвертой по счету метатеме, которую можно сформулировать так: "Человек и человечество перед лицом грядущего; человек и человечество перед лицом невероятного, фантастического, но, быть может, таящегося за горизонтом прогресса или в природе".

Не станем пока расшифровывать формулировку, лишь отметим, что она, как и в случае третьей, да и второй метатемы, двучленна. Сейчас перед нами более насущный вопрос. Откуда взялась четвертая метатема, если совокупность других как будто объемлет собой всю действительность? Не мнимость ли это, а если нет, то почему?

Как уже говорилось, становление любой метатемы есть результат глубоких жизненных перемен, возникновения новых общественных, а стало быть, и читательских потребностей. Могла ли четвертая метатема прозвучать в литературе, когда само понятие прогресса было неведомо людям? Когда будущее виделось вариацией прошлого или его упадком (миф об утраченном "золотом веке"), или осуществлением божьего промысла? Меж тем эпоха, о которой идет речь, – это вся история человечества до недавнего времени. Вспомним кредо былых веков: "Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем". Сама идея прогресса, было мелькнувшая в античности, даже в философии прочно утвердилась лишь к концу восемнадцатого века...

Похоже на ситуацию с метатемой "Личностный мир человека", не правда ли? Читательское восприятие – вот та среда, в которой существует и развивается литература; что не воспринимается аудиторией, то и у пишущего может возникнуть только в зародыше. Положение философской литературы в этом смысле более выигрышно: тут немногие пишут для немногих. Не удивительно, почему наш основной объект (творимое людьми будущее) впервые обозначился в философских трудах. Первое утопическое сочинение принадлежит Платону; прошло два тысячелетия, прежде чем эстафета была подхвачена. При этом Томас Мор ввел в утопию новый существенный момент: свершения науки, которые во многом предопределяют облик желанного состояния общества. Собственно художественная литература оставалась пока в стороне (можно, конечно, припомнить Лукиана Самосского, который дерзнул послать человека на Луну, но у него это был скорее литературно-философский прием). Тем не менее ближе к нашему времени положение стало меняться и в литературе. Тема иного, непохожего на действительность будущего, притом созданного не богами, а человеком, отчасти дает о себе знать у Рабле ("Телемская обитель"). Свифт, хотя и иронично, обращает внимание уже на науку, которая в его время обрела такое значение, что размышления о человечестве стали без нее невозможны; и вот Гулливер сталкивается в своих странствиях с Лапутой и лапутянами. Здесь краешек новой, четвертой метатемы уже выдвинулся из-за горизонта, и наше литературоведение это подметило: Ю. Кагарлицкий прямо связал творчество Свифта с зарождением научной фантастики. Действительно, ее истоки прослеживаются и там.

Все же научная фантастика как таковая возникает лишь в девятнадцатом веке. Первые ее проявления, как это обычно бывает, остались незамеченными, и поражает дальновидность Гонкуров, которые после чтения Эдгара По не только отметили в своем "Дневнике" зачин новой литературы "научного фантазирования", как они ее назвали, но и предрекли ей огромное будущее в литературе двадцатого столетия.

Неизбежно возникает вопрос, почему именно середина прошлого века стала колыбелью научной фантастики. Почему это не произошло раньше, ведь идея прогресса утвердилась к концу предыдущего столетия? Да, но массовое ее осознание наступило позже. Вдобавок идея не обрела зримого воплощения, жизнь не подтверждала ее наглядно для всех. Обстоятельство крайне существенное и для читателя, и для писателя, ибо литература, по определению, есть "мышление (стоило бы добавить: "...и чувствование") в образах". В образах! А "образ прогресса" еще ускользал от внимания, будничность не сталкивала с ним воочию и повсеместно. Конечно, немаловажный толчок массовому сознанию дала Французская революция. Иное будущее, казалось, готово было осуществиться тотчас и по воле людей! Но, увы, обещанный мир "свободы, равенства, братства" обернулся иллюзией, на смену королю вскоре пришел император, за ним последовал король прежней династии. Многое вернулось на круги своя, породило разочарование в самом прогрессе, который виделся тогда лишь в социальной и духовной своей ипостаси. Горечь несбывшихся надежд, естественно, сказалась и на отношении литературы к прогрессу.

Зато в последующие десятилетия новое, не бывшее в прежних веках, ранее, казалось бы, фантастическое, но созданное людьми явилось в наглядном образе. Наглядном и для писателей, и для читателей; железные дороги, пароходы, телеграф, паровые машины фабрик – не заметить столь революционных перемен в транспорте, связи и производстве было нельзя. Это уже не техническая экзотика конца восемнадцатого века, машинерия прочно входила в быт. И производила сильное впечатление. Вызывала бурные эмоции, начиная с паники (одна английская газета даже писала, что из-за грохота и скорости паровозов женщины перестанут рожать), и кончая восторгом (недаром в известном романсе Глинки о пуске железной дороги пелось: "И ликует весь народ!"). Словом, надвигался шумный, огнедышащий машинный прогресс. Порожденный человеком, все более очевидный, будоражащий, не всегда понятный. Невольно побуждающий задуматься: а что это такое? а что он несет? как пойдет дело дальше?

Новое, прежде, казалось бы, невероятное, фантастическое становилось реальностью. Сбывалось по воле человека и, что немаловажно, при жизни одного поколения, чего прежде тоже никогда не бывало. Соответственно возникли новые читательские запросы, и творчество первых научных фантастов более всего и прежде всего сосредоточилось на перспективах техники. А поскольку в это время завершалось еще и открытие Земли, то данная тема сопряглась с темой освоения новых пространств. Все закономерно: каков запрос жизни – таков и ответ литературы. Человек и техника грядущего; человек, посредством науки и техники покоряющий недоступные пространства земли, океана, воздуха и даже космоса, таков лейтмотив творчества Жюля Верна и других научных фантастов того времени. Не всех, разумеется, иные темы проступали в творчестве Эдгара По и Мэри Шелли, и все же на авансцену вышла, так сказать, научно-техническая фантастика приключений, путешествий, а заодно и популяризации научных знаний. Тут еще многое, как это неизбежно бывает при становлении, слитно, недифференцировано. В нашей поздно возникшей НФ этот уклон сохранился до пятидесятых годов. Что, кстати, породило стойкое представление, будто научная фантастика – это преимущественно детско-юношеская литература о перспективах науки и техники с неизбежным элементом популяризации и ярко выраженным приключенческим началом.

Однако менялось время, менялись общественные потребности и читательские запросы, соответственно менялась и научная фантастика. Второй этап ее развития неразрывно связан с Уэллсом. В его творчестве метатема "Человек и человечество перед лицом грядущего; человек и человечество перед лицом невероятного, фантастического, но, быть может, таящегося за горизонтом прогресса или в природе" развернулась вполне. Уэллс ясно увидел взаимосвязь научно-технического прогресса с социальным. Понял, что человек столь же централен в научной фантастике, как и в других видах литературы (поэтому всякая машинерия и в ней должна "знать свое место"). Уяснил, что на смену настоящему неизбежно придет качественно иное будущее, и задумался о человеке, каков он есть, как выглядит "при свете будущего", что оно ему несет, что может произойти с людьми в далях грядущего. "Научно-техническая" линия фантастики окончательно сошлась в его творчестве как с общелитературной, социально-психологической, так и с философской. Нелишне отметить, что огромное влияние на Уэллса оказали идеи социализма; воспринял он их с реформистских позиций, тем не менее его творчество прошло под их знаком, что в немалой мере способствовало выходу фантастики на новые орбиты.

История научной фантастики, конечно, гораздо богаче и шире сказанного, но это особая тема, которой мы коснулись лишь постольку, поскольку это было необходимо. Главное, надеюсь, прояснено. Четвертую метатему литература обрела тогда, когда ускорение прогресса стало бросаться в глаза и, так сказать, "материализовалось в натуре". Если все же остались сомнения в том, что эта метатема столь же правомочна, значима и самостоятельна, как остальные, до нее утвердившиеся в литературе, то приглядимся, что с ней связано ныне.

Не более и не менее как судьба человечества. Неоспоримо, что будущее стало для нас наиважнейшим предметом ожиданий, размышлений, надежд и тревог. Вероятностное по своей природе, оно сулит невиданные перспективы расцвета жизни, и в нем же таится страшная угроза ядерного всеуничтожения либо экологической катастрофы. Никогда варианты будущего не были представлены в столь яркой противоположности! И мы все отчетливей чувствуем, понимаем, что будущее грядет быстро, очень быстро. Что осуществление того или иного варианта грядущего – это вопрос жизни и смерти. Что в отправной точке речь идет о выживании человечества. Если не это главное для людей, стало быть, для читателей и писателей, то что же тогда считать главным? Все, связанное с "Человеком и человечеством перед лицом грядущего", приобрело исключительное, небывалое прежде значение. А если так в жизни, то и значение соответствующей метатемы в литературе больше не требует разъяснений.

Можно ли при этом расторгнуть связь будущего с фантастичностью, обойтись лишь первой частью формулировки названной нами метатемы? Мысленно переместим в наши дни человека прошлого века. Могут ли быть сомнения, что наша современность поразит его своей фантастичностью? Ведь сбылось и то, что не снилось! То, что в девятнадцатом веке казалось заведомо невероятным, безусловно фантастическим, – и это осуществилось! Всплыло из-за горизонта прогресса, стало явью. Фантастическое все быстрее преобразуется в реальное, и без учета этого процесса ныне непостижима сама действительность.

Вот что вызвало к жизни, а затем развило новый вид литературы, который зиждется на четвертой, исторически недавно возникшей мета-теме "Человек и человечество перед лицом грядущего и всего фантастического, что, быть может, таится за горизонтом прогресса". Это не значит, что прочие метатемы в научной фантастике не присутствуют. В той или иной, иногда значительной мере они, конечно, присутствуют, никакая литература не может уйти от них. Но доминанта научной фантастики – четвертая метатема. Тут водораздел, отличающий этот вид литературы от всех других, даже от обычной фантастики. Не столь существенно, присутствует ли в НФ "наука" или отсутствует, есть там небывалая машинерия или ее начисто нет, – все это производные, не строго обязательные признаки НФ. Какая метатема доминирует в том или ином произведении – вот главный критерий различия.

Ту же самую мысль писатель-фантаст Г. Гуревич выразил иначе: есть фантастика-тема и есть фантастика-прием. Это верно, но требует существенного уточнения. Действительно, в "Носе" Гоголя или в "Мастере и Маргарите" Булгакова (ряд можно продолжить) фантастика именно прием, эффективный способ остранения действительности; четвертой метатемы здесь практически нет. Наоборот, в фантастике Уэллса, Стругацких (ряд можно продолжить) она главенствует. Однако "тема" здесь обычно еще и прием, допустим, показа человека и современности "в свете будущего", в чем легко убедиться, анализируя хотя бы романы Уэллса. Это причина, почему я не следую формулировке Г. Гуревича, а даю, как мне кажется, более сложную.

Упрощению, редуцированию до краткого "Человек и человечество перед лицом грядущего" наша формулировка не поддается еще и потому, что, как уже отмечалось, есть произведения научной фантастики, где будущее никак не затрагивается, не изображается. Зато неизменно присутствует человек, столкнувшийся с чем-то невероятным, фантастическим. И не просто невероятным (тогда бы стерлось важное отличие научной фантастики от всякой иной). Нет, речь, повторяю, идет о невероятном, часто, казалось бы, невозможном, и тем не менее, кто знает, быть может, таящемся за горизонтом прогресса или в природе. Прежде всего за горизонтом прогресса!

Это один из ключевых моментов понимания сути научной фантастики. Ни гоголевского Носа, ни гётевского Мефистофеля заведомо нет в природе, не сыщутся они и за горизонтом прогресса, все это прием и только прием. А например, столь нередкие в НФ диковинные инопланетяне могут быть. А могут и не быть. Заранее неизвестно, что может открыться в природе и проявиться в будущем. Неизвестно, и это одна из причин, почему научная фантастика ведет свой поиск отнюдь не в "рамках науки" и часто не в соответствии с ее постулатами. Право художественной литературы привлекать для решения той или иной идейно-художественной задачи хоть демона, хоть "машину времени". Это главное. Но что касается НФ, то дело не только в этом. Исторический опыт нам показал, что сбывается не только прогнозируемое, но и непредвиденное, подчас даже, казалось бы, антинаучное. За примером недалеко ходить. Как бы еще в тридцатых годах было воспринято утверждение, что призраки людей и предметов возможны как физические субстанции? Клеймо антинаучности, а то и мистики было бы наложено тут же. А сегодня подобные призраки созданы, существуют, ибо что такое голографический, лишь на ощупь отличимый от вещной реальности образ, как не тот самый призрак? И кстати, впервые эти образы-призраки (приведения то ж) возникли как возможные в будущем физические доподлинности именно в научной фантастике. Призраки и раньше разгуливали по литературе, но прежде они были либо явлениями потустороннего мира, либо сюжетно необходимыми персонажами, вроде "тени отца Гамлета". Лишь научная фантастика сказала: быть может... Сказала и как могла (см. "Тень Минувшего" И. Ефремова) обосновала, почему это возможно.

Между прочим, по свидетельству самих ученых, это оказало влияние на научный поиск. Ничего странного в этом нет. Научная фантастика порождена ускорением прогресса, но по закону обратной связи она, в свою очередь, должна воздействовать на него. Заметим в этой связи, что и самолеты, и телевидение, и роботы, и лазеры, и космические корабли, и многое другое впервые объявились в научной фантастике. Нередко до того, как были разработаны научные теории, показывающие, что и такое возможно.

Это доказывает прогностическую силу научной фантастики. Но отнюдь не делает ее какой-то литературой предвидения. Если смысл заключался только в предвосхищении, читали бы мы сегодня "20 000 лье под водой" Жюля Верна или "Аэлиту" А. Толстого? Едва ли, ибо там "все устарело". Читаемыми эти произведения делает художественное, человеческое, никак не сводимое к прогностике содержание. А оно, как во всякой иной литературе, многозначно. Настолько, что почти всю научную фантастику с тем же успехом можно назвать литературой о... современности.

Эта двойственность НФ, ее обращенность как к будущему, так и к настоящему давно подмечены исследователями. Установлено, что она столь же отражает современность, как и другие виды литературы, только иначе ее воспроизводит и преломляет. Научная фантастика, как правило, весьма обобщенно, порой даже абстрагированно схватывает состояние действительности, ее сиюминутную данность. И в этом она сильно уступает обычной прозе. Зато она неплохо улавливает динамику современности и, пожалуй, как никакая другая литература, замечает не всегда очевидные тенденции развития.

Как раз поэтому научная фантастика становится панорамным зеркалом чаяний, тревог, надежд, стремлений и упований своего времени. И одновременно магическим кристаллом, позволяющим кое-что различить в завтрашнем, а то и послезавтрашнем дне. Обратимся к тому же Жюлю Верну. Прогнозное значение его творчества велико. Вместе с тем в его ранних произведениях отразились восторг общества перед раскрывшимся могуществом человеческого интеллекта, мечта о покорении новых пространств, вера, что победы науки и техники несут грядущему свет, оптимистическое восприятие прогресса. Все это было весьма свойственно тому времени. И спросим себя, в каких еще произведениях того периода эти мечты и надежды отразились столь мажорно и явно? Заглядывая в будущее, Жюль Верн, как никакой другой писатель, выразил существенную черту своей современности.

Позже на его произведения легла сгущающаяся тень сомнения, разубеждения в однозначной благостности технического прогресса. А в произведениях Уэллса уже контрастно обозначилась та полярность вариантов будущего, о которой пишут сегодняшние газеты. И ведь когда обозначилась! Еще не кончилась "прекрасная эпоха" расцвета буржуазной цивилизации, катастрофы первой, тем более второй мировой войны абсолютному большинству людей казались немыслимыми, невозможными, а в одном тогдашнем произведении Уэллса уже проглянул зловещий образ Хиросимы и Нагасаки!

Опять же: наметившийся кризис буржуазной цивилизации выявили и превосходно запечатлели многие писатели того времени. Кто, однако, подметил зарождение таких потрясений и катастроф? Столь зоркое проникновение в современность, столь точное отражение и предвосхищение ее наиважнейших тенденций оказалось возможным именно потому, что научный фантаст, наблюдая современность, не ограничивается ею. "Здесь и сейчас", преобладающее в других видах литературы, для него неразрывно с "тем и тогда"; настоящее тесно связано с дальним, загоризонтным, вероятностным, еще не возникшим, до поры до времени туманным и фантастическим. Тут взаимообусловленность и дополнительность: один лик НФ обращен к настоящему, другой – к будущему. Иначе, понятно, и быть не может: загляд в будущее немыслим без проникновения в прошлое и внимания к сегодняшнему. Отсюда прогнозность этой литературы и отсюда же ее современность, подчас злободневность.

Разумеется, все только что сказанное – генерализация. Иначе нельзя выделить главное, хотя при этом приходится поступаться деталями. Но есть такая, которую опускать нельзя.

Как уже отмечалось, четвертая метатема есть доминанта научной фантастики. Но в конкретных произведениях – это следует подчеркнуть – может главенствовать либо первое, либо второе ее слагаемое. Они тесно сцеплены (все, что, быть может, грядет из-за горизонта прогресса, уже является признаком будущего), но, само собой, не тождественны. Соответственно есть произведения "о будущем" как утопического, так и антиутопического характера. И есть такие, где действие разворачивается в настоящем, где наш современник лишь сталкивается с чем-либо "фантастическим, но, быть может, таящимся за горизонтом прогресса". Тут спектр со множеством оттенков и линий. Научная фантастика столь же многообразна и несхематична, как любой другой род литературы. Формулировки типа "литература мечты", "литература о будущем", "литература идей и прогнозов" возникают прежде всего потому, что берется, абсолютизируется один частный признак НФ, а прочие игнорируются.

Доминирование четвертой метатемы художественной литературы – вот единственное, что объединяет подчас очень несхожие произведения научной фантастики. И отличает их от всех прочих.

Отличает, но не обособляет и, вопреки некоторым критическим высказываниям, не выделяет НФ в некую автономную область, где будто бы действуют иные, чем в обычной литературе, законы. В литературе, как уже отмечалось, возможны все варианты метатемного соподчинения и доминирования. Соответственно четвертая метатема может присутствовать в обычной прозе на правах субдоминанты. Это мы наблюдаем, скажем, в "Буранном полустанке" Ч. Айтматова, где она, бесспорно, наличествует. Но не доминирует, по какой причине данный роман никак нельзя назвать произведением НФ.

Точно так же отмечалось, что для литературы обычны полидоминантные произведения. Следовательно, надо искать и такие, где четвертая метатема главенствует наряду с прочими. Действительно, такие произведения есть. Например, о произведениях К. Воннегута, отчасти Р. Брэдбери, как и о некоторых романах Уэллса порой трудно сказать, НФ это или не НФ. Трудно по той простой причине, что они полидоминантны, причем чаще всего четвертая метатема главенствует в них наряду с третьей. Иначе говоря, по признаку доминирования выделяются как "чистые линии" НФ, так и "гибридные"; явление, свойственное всем видам литературы. Как видим, метатемный подход – это средство анализа, а не очередная жесткая схема. Более того, данный подход обладает прогнозной силой, ибо позволяет предсказать, какой еще несбывшийся вариант может осуществиться и даже оказаться событием: роман, в котором одинаково мощно прозвучали бы все без исключения метатемы. Такого произведения пока нет, это задача наивысшей сложности. Но, думается, лишь при удачном ее разрешении возможен всесторонний охват теперешней современности. Ведь как уже было показано, преобразование недавно, казалось бы, фантастического в реальное стало существенной чертой действительности, а, значит, вне и помимо четвертой метатемы ее художественное постижение будет неполным.