Текст книги "Тихий звон колокольчика"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Дмитрий Биленкин
Тихий звон колокольчика

* * *

В тот вечер все собрались поздно, усталые, и ужинали без лишних слов, обстоятельно, плотно, как пахари после трудного дня. Неяркий свет, глухая замкнутость стен усиливали впечатление трапезы, словно не было позади ни долгих веков прогресса, ни бездны пространства, которые отделяли людей от Земли, а были только привычные заботы общины, работа, еда, короткие развлечения и крепкий, мужицкий напоследок сон.

Уже опустели тарелки, когда Биранделли уронил как бы в задумчивости:

– Тайскёйясёя…

– Тайскёйясёя или тойсойясёйя? – лениво переспросил Тагров.

– А есть разница? – Маленький, черноволосый Биранделли остро чиркнул гуманолога взглядом.

– Существенная, ибо первое – бессмыслица, второе же – “цвет зла”.

– А! Выходит, я неверно запомнил. Ты перевёл по смыслу или…

– Без “или”, – уточнил Тагров. – Теперь кайся.

– Что-что?

– Ты встретился с муарийцами. И произошло нечто как будто пустяковое. Но… Дальше?

– Дальше я позволю себе вопрос, – подал голос Шахурдин. Все подняли головы и насторожились. – Если что-то случилось, даже пустяковое, но связанное с муарийцами, то почему об этом тотчас не было доложено мне?

– Потому, уважаемый капитан, что это такая историйка, которыми пай-мальчики не беспокоят занятых пап! – Биранделли озорно улыбнулся. – Типичная, такими после ужина сводят с ума мрачных гуманологов.

– Биологи шутят, – поднося к губам чашку кофе, прокомментировал физик Ясь. – Юмор, да ещё под благодушное настроение, лучшая смазка для мелкого грешка, верно?

– “Что-то физики в загоне, что-то лирики в почёте”, – пропел Биранделли. – Таков наш век, дорогой Ясь, однако замечено, что комплекс неполноценности рождает мнительность. Не так ли, капитан?

Блестя тёмным вороньим глазом, он покосился на Шахурдина.

– К делу, – сказал тот без выражения.

– Хм… Начало банальное. Маршрут. Гербарий. Ценозы. Слабоумные скуггеры, которые вечно путают божий дар с яичницей…

– Извини, я только позавчера поставил новые сканографы! – возмущённо перебил его приборист.

– Все равно границы ландшафтов они различают плохо… Но дело не в этом. Значит, так. Уже к вечеру натыкаюсь я на совершенно незнакомое растеньице. Прелесть! Такой, понимаете, розовенький, как мечта влюблённого, воздушно-бархатный псевдохвощ. Прявда, так классифицировать его нельзя, поскольку проламинарные медеоустьица… Молчу, молчу! Словом, для здешней, впрочем, и для любой другой флоры нечто феноменальное. Только я подошёл к скуггеру, чтобы сложить образцы, глядь – муарийцы. Трое, все в этих своих присосочных коконах. Поздоровались, и сразу выяснять, что я намерен делать с букетом. Я объяснил популярно. Вот тут и началось: “Тойсойясёйя, тойсойясёйя!” Попробуйте угадать, что было дальше.

Смеющийся взгляд Биранделли обежал всех.

– Все ясно: муарийцы поблагодарили тебя за прополку!

– Просветили насчёт медеоустьиц!

– Посоветовали преподнести букет капитану!

– Добавить этого розовенького в отчёт!

– Смазать им на ночь пятки!

– Фу! – Биранделли скорчил гримасу. – Шедевры юмора и гекатомбы фантазии. Кого, спрашивается, человечество посылает к звёздам? Муарийцы, да будет всем известно, пожалели меня, неразумного. И вас заодно. Вот так, други. Теперь и кофе выпить можно.

Он неторопливо налил кофе, неторопливо размешал ложечкой сахар.

– Что же дальше? – не выдержал Ясь.

Биранделли глянул на физика, как кот на выманенную из норки мышь.

– Тойсойясёйя находится здесь, в хранилище, – сказал он веско. – Она, повторяю, здесь. По каковой причине нас всех ждут неведомые, но страшные беды.

– Точнее, – попросил Шахурдин.

– Я предельно точен. Тойсойясёйя, по мнению муарийцев, накликает беды. Разные. Поэтому её нельзя держать в доме. Ни в коем случае! Муарийцы первым делом осведомились, в порядке ли мой достопочтенный ум. Отдаю ли я себе отчёт в содеянном. Уходя, они красноречиво вращали затылочным глазом. В аналогичной ситуации мы крутим пальцами у виска.

– Ну и что? – нетерпеливо спросил Ясь. – В чем соль историйки?

– Подожди, будет и соль, будет и перец… Вопрос уважаемому гуманологу: существуют ли беспричинные суеверия? Или все это недостойная внимания чепуха?

На крупном, грубо обтёсанном лице Тагрова проступило слабое подобие улыбки – так, верно, могла бы улыбнуться гранитная глыба.

– Верно третье.

– Браво! – воскликнул Ясь. – Ответ в классическом стиле гуманологии. Чем больше я с ней знакомлюсь, тем больше ценю простую и ясную физику.

– Которая и нам на многое раскрыла глаза, – кивнул Тагров. – Со времён Гюйгенса и Ньютона, три столетия, если не ошибаюсь, вы спорили, что есть свет: волна или поток частиц? Факты подтверждали и ту и другую точку зрения. А что вам в конце концов ответила природа?

– Верно третье! – воскликнул Биранделли. – Свет – это волночастицы. Снимаю свой глупый вопрос.

– Да, тебя, как и капитана, волнует другое, – спокойно сказал Тагров. – Тебя беспокоит, не оскорбил ли ты нечаянно муарийцев, не нарушил ли какое-нибудь их табу. Вот тут я отвечаю твёрдо и категорично: нет!

– Уф! – с облегчением вздохнул Биранделли.

– Основание? – быстро спросил Шахурдин.

– Биранделли неверно истолковал прощальный взгляд муарийцев. “Красноречиво вращая затылочным глазом…” Это отнюдь не сомнение в умственных способностях нашего дорогого биолога, а знак расположенности и сочувствия. На недруга, осквернителя, вообще нехорошего человека муарийцы глядят затылочным глазом прямо, в упор, не вращая им. Потому что врага ни на секунду нельзя терять из видимости. А что муарийцы дивятся нашим поступкам, так это естественно. Все, кончено с этим. Спасибо за историйку.

– Нет, не покончено, – вдруг сказал Биранделли. – А проклятие?

– Проклятие?

– Ну, наговор, заговор… Тойсойясёйя находится тут, за стеной. Не накличет ли она беды?

– Чего-чего?

– Беды. Серьёзно спрашиваю.

Шахурдин нахмурился. Ясь хихикнул: сейчас Тагров был похож на человека, у которого осведомились, не плоская ли, часом, Земля. Но смешок оборвался, ибо Биранделли, бледнея на глазах и, видимо, чувствуя это, поспешно растянул рот в прежней улыбочке, теперь натужной и жалкой, как всякая попытка скрыть наконец прорвавшуюся тревогу.

– Несчастье? – Тагров подался вперёд всем своим мощным телом. – Ну?

– Прости, что не сказал об этом сразу. Я лишился… – мучительно напрягшийся голос Биранделли сорвался в шёпот. – Лишился невозместимого. Да, невозместимого… Я потерял…

Тишину, казалось, можно было взвешивать на весах.

– Час своей жизни! – торжествующе объявил Биранделли. И кротко добавил: – При диспуте с муарийцами, как все уже проницательно догадались…

– Ну, артист! – Тагров восхищённо грохнул кулаком по столу, но этот звук перекрыл дружный хохот. – Подловил-таки!

Несчастье произошло часом позже. Оступившись на лестнице, Ясь упал и сломал ногу, чего ни с одним звездопроходцем вот так не бывало.

Физика тут же отнесли в регенерационную, подключили к биорезонатору, благотворное действие которого, однако, вызвало у бедняги нередкое в таких случаях ощущение щекотки, что отнюдь не улучшило его настроения. Яся с совершенно серьёзной миной принялись утешать историями об астрогаторе, который, зевая на посту, вывихнул себе челюсть, о планетологе, который, регулируя температуру скафандра, заполучил насморк, о механике, который так рьяно ловил в невесомости маслёнку, что выдавил её себе за шиворот, и тому подобным фольклором.

Биранделли, естественно, намекнул на зловещее, особенно для физиков, влияние тойсойясёйи, отчего Ясь озверел окончательно и выгнал всех вон, а потом, перебрав в памяти сказанное, долго посмеивался наедине. Может быть, поэтому кость у него срослась за рекордный срок.

Вся эта суета, понятно, не помешала полевикам наутро выйти в маршрут. Среди них был и планетолог Брук.

Брук и не подозревал, что в его душе притаился ребёнок, способный заворожённо, в неловкой позе, прильнуть к трещине скалы, во мраке которой лиловели аметисты, льдинки горного хрусталя золотились пылью крохотных кристалликов пирита, а прозрачность топазов хранила в себе отсвет небесной голубизны.

Сбылась мечта детства, и время для Брука остановилось. Теперь он мог сознаться, что именно тяга к красоте камня побудила его стать планетологом. Увы! Планетология уже давно мыслила иными категориями, на Земле давно не осталось неоткрытых занорышей, да и кому нужны драгоценные камни, коль скоро промышленность могла их синтезировать в любых количествах, наделяя к тому же достоинствами, каких в природе не сыщешь?

И все-таки нет! Сыплющиеся из кристаллизаторов горы искромётных алмазов или рубинов были заводской, стандартной, вроде стекляшек, продукцией. А сейчас взгляду открывалось нечто сокровенное, выношенное в чреве Земли, девственное и неповторимое.

Земли?! Брук потрясённо уставился на занорыш. Здесь же совсем другая планета! Да. Но стоило, включив фонарик, спиной заслонить ртутно-блещущее муарийское солнце, как светлая гармония кристаллов заставляла забыть о чужом мире.

Его не было здесь, в толще. Здесь, в тысячах парсеках от Земли, тот же топаз оставался самим собой, с детства пленившим воображение камнем. Его облик не был земным или муарийским. Он был извечен, как… Брук не нашёл сравнения. Его ромбическая геометрия была данностью, ни от места, ни от времени не зависящим постулатом этого минерала. Нигде, ни под каким солнцем он не мог стать кубом или тетраэдром. Да и весь минеральный мир Вселенной был способен упорядочиться всего двести тридцатью способами, а двести тридцать первая кристаллическая форма упаковки атомов не могла возникнуть нигде и никогда.

Если бы не шлем, Брук вытер бы со лба пот – так его поразила эта известная ещё со студенческой скамьи и теперь наглядно материализовавшаяся истина. Все чужое вокруг! Только не камень. Это жизнь блистала разнообразием обликов, неповторимо строила себя и на Земле и здесь, всюду рвалась к свободе форм. В ней были возможны бесконечные комбинации, сочетания и сцепления, тогда как в камне…

Боль в затёкшей пояснице, не дав додумать, напомнила о времени. Брук с досадой глянул на часы. А, пропади оно все пропадом! Тяжело вздохнув, он ввёл в занорыш лучевой резак, мысленно, с саднящим чувством предательства, попросил прощения у той каменной красоты, которую сейчас должен был, не мог не ограбить.

Занорыш озарила бесшумная вспышка. В кристаллах метнулось разноцветье молний, и подсечённая друза с печальным шорохом осела в подставленную ладонь.

Вынутые топазы ртутно блеснули на солнце. Теперь в них не было ни земной голубизны, ни космической надвечности: муарийское солнце сделало их муарийским.

Прежде чем передать образец скуггеру, Брук чуть изменил неудобную позу. Под коленом со скрежетом пополз щебень.

“Не уподобиться бы Ясю…” – рассеянно подумал Брук. Взгляд его все ещё был прикован к занорышу. Отдав скуггеру мысленный приказ, он, не глядя, отвёл руку, чтобы манипулятору-автомату было легче принять образец. Брук успел уловить метнувшуюся тень механической лапы, прежде чем страшный удар по темени погасил в нем мысль.

В тот же миг на диспетчерском пульте базы полыхнул красный сигнал тревоги. Тремя секундами позже аварийный реалет был уже в воздухе; тем временем спасательная система скафандра судорожно боролась за жизнь планетолога. Врачу, когда он очутился подле Брука, потребовалось не более двух минут, чтобы вывести его из клинической смерти. Когда реалет взмыл обратно к базе, возле скалы осталась лишь забытая друза. Пыль тотчас припорошила пятнышко крови на сверкающей грани одного из топазов.

Просмотрев заключение техэкспертизы, выслушав мнения, Шахурдин внешне остался спокойным. Все остальные тоже сделали вид, что ничего ужасного не произошло. В конце концов Брук жив, скоро будет здоров, а что касается самого происшествия, то ведь бывает всякое…

Бывает, точно, всякое. Теория вероятностей допускает даже такое сложение скоростей всех молекул, при которой в стакане может вдруг закипеть дотоле холодная вода. И если такой феномен, как показывают расчёты, способен случиться во Вселенной раз в триллионы триллионов лет, то есть практически нигде и никогда, то роковая поломка скуггера, которая едва не погубила Брука, увы, лежала в пределах обыденной вероятности.

Но логика логикой, а воображение невольно набрасывало на случившееся зловещую тень робота, который отнюдь не слепо метил в склонённую голову человека. Два несчастья подряд! И когда Тагров услышал, как то в одном, то в другом разговоре всплывает сопровождаемое неловким смешком слово “тойсойясёйя”, он нахмурился.

– Вот что, друзья, – сказал он тем же вечером. – Прошу отнестись к моим словам серьёзно. Вчера Биранделли весьма красноречиво рассказал нам о предостережении муарийцев. После этого Ясь сломал ногу. После этого чуть не погиб Брук. Буду рад ошибиться, но это может случиться снова, если мы убедим себя, что между всеми тремя событиями есть причинная связь. Подождите! – Движением руки он оборвал поднявшийся гул. – Сила разума в том, что он везде и всюду ищет такую связь. Но недаром говорят, что недостатки есть продолжение наших достоинств. Ах какими глупцами нам порой кажутся наши далёкие, погрязшие в предрассудках предки! Меж тем вот это устройство, – Тагров постучал себя по лбу, – совершенно одинаково что у них, что у нас. Они точно так же искали объяснения всему на свете, не их вина, что первое приближение всегда дальше от истины, чем последующее. Давайте проанализируем случившееся. Внушение было? Было – предостережение муарийцев. Последовало подтверждение? Последовало. И это в опасной, стрессовой обстановке чужого мира. Будь нам свойственна средневековая психология, в нашей маленькой общине уже возникло бы стойкое суеверие. Запросто, как в историко-лабораторном эксперименте, ибо каким было первое постижение характера причинно-следственных связей? “После этого, значит, вследствие этого”. А если причина события непостижима, следовательно, дело не обошлось без потустороннего! Однако мы люди другой эпохи, и, явись нам сейчас привидение, мы первым делом стали бы искать голографическую установку. Но! Привычка всюду искать корреляцию, взаимосвязь может сыграть с нами злую шутку. Я уверен, что кое-кто уже провёл расчёт вероятности случайного совпадения всех случаев, впал в лёгкое замешательство и подумал о некой закономерности событий…

– А что тут плохого? – быстро спросил Шахурдин. – Я, например, обязан учесть и такой вариант.

– Да, мы обязаны сделать это. Но на этих путях, единственно правильных и возможных, тотчас возникает гипотеза неслучайности всех трех событий. Неизбежно. Тут нас и подстерегает ловушка, против которой я хочу предостеречь. Сознание допускает – только допускает! – причинную связь. И оно настораживается. А это опасно.

– Не понимаю. Объясни.

– Каждый из нас спокойно пройдёт по досочке шириной в ладонь. Если она лежит на земле. И каждый, скорее всего, сорвётся, если та же досочка перекинута через пропасть. Она стала уже? Нет. Человек изменился? Да! В сознании безумствует сигнал тревоги: “Не упасть, ни в коем случае не упасть!” На это мобилизуются все силы, психика перенапрягается, одно судорожное движение следует за другим, человек шатается и – падает. Именно потому, что чересчур стремился не упасть! Мы же в этом мире все идём как бы по досочке.

– То есть я сломал ногу, а на Брука обрушился кибер, потому что мы оба испугались глупого предупреждения? – вскинулся Ясь. – Славно! Да я через пару минут и думать забыл от этом дурацком цветке, что я – мистик?

– Ты забыл. Забыло ли об этом твоё подсознание?

– Оно у меня дрессированное… И уж скуггер-то суевериям в принципе не подвержен!

– Да, это или из ряда вон выходящий случай или… – Тагров порылся в кармане. – Какая особенность придала всему трагический и неправдоподобный оттенок? Не та, что сломался скуггер, они и раньше ломались, а та, что удар манипулятора пришёлся точно по склонённой голове человека. Теперь проверим…

Выхватив из кармана руку, Тагров метнул в Яся шарикоподшипник. Тот мгновенно его перехватил. Кто-то вскрикнул.

– Спокойно! – сказал Тагров. – Даже если бы Ясь не перехватил шарик, беды не было бы: я нацелился мимо… Но Ясь перехватил. Хотя был застигнут врасплох. Хотя его внимание было отвлечено. Все как у Брука! А у Брука реакция не хуже; у всех у нас превосходная реакция, что само собой разумеется. И все же Брук не успел отклониться. Тут могут быть разные объяснения. И одно из них… Человек падает, потому что слишком стремится не упасть.

– Позволь, – ошарашенно пробормотал Ясь, разглядывая шарик, словно тот был по меньшей мере осколком нейтронной звезды. – Все должно быть совсем наоборот! Как раз наоборот! Предупреждён, значит, вооружён.

– Человек насторожённо ступает на карниз и срывается. А лунатик спокойно проходит.

– Но мы-то живём разумом! – воскликнул Ясь.

– Слеп тот разум, который видит только себя. – Тагров опер руки о стол. – У одного индейского племени существовало поверье: нельзя, опасно смотреть на радугу, которая блещет над водопадом. И не смотрели, а кто нарушал запрет, тот заболевал. Нелепо, смешно, далеко от нас? Не спешите… Стоит загипнотизировать тебя, кого угодно, приложить к телу хоть этот шарик, внушив, что это раскалённое железо, как, будьте уверены, кожа вздуется ожогом. Между прочим, животному ничего такого внушить нельзя… Вы думаете, человек всю свою историю боролся только с внешними обстоятельствами? Ничего подобного! Где ныне те лешие, ангелы, феи, демоны, вурдалаки, которые прежде так часто являлись людям и так рьяно вмешивались в жизнь? Нет их, сгинули, как только изменилось сознание. Но возникли-то они не вопреки, а благодаря сознанию! Кролику ангелы и демоны не являются… Уж не думаете ли вы, что сознание утеряло способность творить мнимую, но весьма активную реальность только лишь потому, что соху сменил звездолёт?

– Ясно, – отрубил Шахурдин. – Ты опасаешься “эффекта чёрной кошки”.

– И этого тоже, ибо кто вздрагивал, когда дорогу пересекал милый и симпатичный кот, для того он становился дурной приметой. Единственно потому, что человек терял уверенность в себе, а она – мать успеха. Поэтому настаиваю: нет никакой, ни малейшей реальной связи между тойсойясёйей и неприятностями, которые нас постигли. Нет и не может быть!

Некоторое время все молчали, обдумывая сказанное.

– Все правильно, – проговорил наконец Биранделли. – Тойсойясёйя, ручаюсь, безвредна, как еловая шишка. Но… не нравится мне такая категоричность: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Извини меня, но это суеверие наизнанку. Опять же один мудрый человек – Рабиндранат Тагор – сказал столетия два назад: “Если мы закроем дверь перед заблуждением, то кто же её откроет перед истиной?” Мы, биологи, однажды получили предметный урок. “Бери такое-то лекарственное растение в безлунную полночь, по росной траве…” Поморщились: знахарство, суеверие! Бери, значит, в свете новейших достижений науки когда заблагорассудится. А потом, в свете ещё более новых достижений, выяснилось, что именно ночью, обязательно безлунной, при стойком антициклоне лекарственная активность растения на порядок выше, чем в любое другое время.

Тагров кивнул.

– Верно. Предостережение муарийцев – не обязательно суеверие.

– Прекрасно! – изумился Ясь. – Начал за здравие…

– И тем же кончил, – возразил Тагров. – Муарийцы стоят на уровне людей каменного века, а мы летаем на звездолётах, но да не ослепит нас гордыня! Люди и до появления науки успешно познавали мир. Они ошибались, как в той истории с радугой? Будто мы никогда не заблуждаемся… В начале двадцатого века к Южному полюсу одновременно устремились Скотт и Амундсен. Первый слишком доверился передовой технике своего времени и погиб, второй положился на опыт “невежественных эскимосов” и вернулся победителем. Работай мы на Земле, я бы очень серьёзно отнёсся к любому предостережению “дикарей”, трижды бы все проверил. Но мы не на Земле, вот в чем дело! Не исключено, что тойсойясёйя чем-то вредна для муарийцев. Но не для нас. Не та физиология! Чужие мы здешней биосфере, и этим все сказано.

– Итак, – Шахурдин припечатал ладонь к столу, – надеюсь, всем все ясно? Впредь заведу чёрного кота и буду всех проверять на устойчивость к предрассудкам…

* * *

Два дня прошли спокойно. За стенами бушевал яростный ураган, дозорный видел, как чёрные смерчи выламывали из скал гранитные глыбы, но внутри корабля было тихо, словно в университетской библиотеке, и даже тонкие аналитические весы не колебались от бешеных толчков инопланетной стихии.

На третий день при испытании взорвался только что отремонтированный ретроблок.

Обошлось без жертв. Когда выяснилась причина аварии, Шахурдин сначала побагровел, затем побледнел, и было отчего: ремонтная бригада грубо напутала в гомеостатической схеме!

– Ужасно, – пожаловался капитан своему заместителю. – В доброе старое время начальник устроил бы разнос, вкатил выговор, и душа бы его утешилась – отреагировал на ситуацию… А нам каково? Сейчас для людей нет горше наказания, чем стыд за свою ошибку. Вот и реагируй в этих условиях, проявляй, так сказать, власть…

– Давайте все спишем на тойсойясёйю, – попробовал пошутить помощник, но Шахурдин глянул так, что тому стало не по себе.

Буря стихла, и экспедиционники двинулись в маршрут. Сутки спустя Биранделли обнаружил у себя в постели ксилла – крохотного, похожего на репей зверька, с такими же, только ядовитыми колючками.

Подавленный стон пронёсся по кораблю. Беда, конечно, была не в том, что ксилл ядовит, а в том, что он очутился в помещениях, чего в принципе быть не могло. Как это вышло, понять не удалось. Очевидно, ксилл прицепился к скафандру, застрял в его складке и кто-то, не заметив, внёс его в шлюзовую камеру. Но дальше? Обнаруженный в конце концов дефект некролампы вроде бы давал намёк. Но во-первых, лампа в шлюзовой камере была не единственной, во-вторых, имелись и другие процедуры биодезактивации, которые тоже не сработали.

Ксилл, когда его нашли, был уже мёртв: земной воздух не годился даже для этого неприхотливого существа. Сколько и каких бактерий, вирусов он, однако, успел рассеять? Оставалось лишь надеяться, что воздух корабля окажется губительным и для них. Но о таком исходе, помня все прежние случаи, никто, понятно, уже не мечтал. И точно. Бесцветная липкая плесень обнаружилась вскоре возле шлюзовой камеры, затем и в других местах.

Натянув скафандры, словно родной корабль стал частью чужой планеты – а так в сущности и было, – все с мрачным ожесточением принялись за работу. К концу недели не осталось ни миллиметра свободной поверхности, ни пылинки в воздухе, которых бы трижды не опалил луч некролампы. Плесень исчезла, но всеми продолжало владеть гнетущее ожидание новых бед.

– Открываем совет, – сказал Шахурдин. – Ей-ей, он нам нужен сейчас, как никогда.

Никто не произнёс ни слова. Все, не сговариваясь, посмотрели на потемневшего лицом Тагрова. Тот резко вскинул голову.

– Я ошибся. Начну с этого признания – достаточно? Сейчас я убеждён, что тойсойясёйя влияет на человека. Только не знаю как.

– Стоит ли спешить с выводами? – остановил его Шахурдин. – Я не утверждаю, что ты не прав, но давай рассудим. Было два случая, и ты уверенно их объяснил, не прибегая к скользким допущениям. Их стало четыре, даже пять, но ведь теория вероятностей допускает и большую серию совпадений.

– Математика допускает, а психология – нет, – убеждённо сказал Тагров. – Переоценить ситуацию меня заставило одно несовпадение ожидаемого с действительным. Каждый из нас знает по опыту, что в любой массовой экспедиции обычно выделяются люди, на которых, что называется, все шишки валятся. Так или не так?

Все дружно закивали.

– А среди нас таких людей нет. Раскрою небольшой секрет. Работы Эстремадуры и Гвоздева недавно доказали, что везение, удачливость, иначе говоря, подсознательная оптимизация поступков – такое же производное генетических особенностей человека, как мягкость или решительность характера. Что природную неудачливость можно подавить воспитанием и самовоспитанием, излечить средствами психотерапии, как уже лечат острую вспыльчивость или мнительность. Астрослужба, естественно, первой использовала это открытие. Она не афиширует новинку, чтобы не травмировать отсеявшихся, но с некоторых пор в рискованные экспедиции людей подбирают и по критерию удачливости. Так что мы все не просто знающие и все такое прочее люди. Мы ещё и удачники. Которые вдруг стали неудачниками, каких свет не видывал! Человек, бывает, ломается. Но чтобы изменились сразу все? Так быстро?

Биранделли встрепенулся:

– Уж не предлагаешь ли ты…

– Да! Тойсойясёйю надо выкинуть.

– Именно этого я и боялся, – гневно сказал Ясь. – Не отрицаю: почва трясётся. На наших глазах развалилось стройное здание гуманологической теории. Давайте, чтобы его спасти, вынем самые краеугольные камни науки? Капитулируем перед мистикой и чертовщиной?

– Если непознанное тождественно мистическому, а отступление – капитуляции, тогда я с тобой согласен, – спокойно возразил Тагров.

– А! Слова, слова, слова! Хорошо, я не прав, но как все это будет выглядеть на Земле? Случилось непонятно что, испугались неизвестно чего. Прелестно все это будет выглядеть на Земле.

– Ясь прав, – твёрдо сказал Шахурдин. – Отступать можно и должно, лишь зная, перед чем и во имя чего. Все иное просто бегство.

– И трусость, – добавил Тагров. – Я верно закончил твою мысль? А теперь представьте, что здесь, на столе, возникнет брусок плутония. Нас будто ветром сдует, не так ли? Сдует, хотя никто не ощутит ни малейшей боли. Потому что мы знаем, чем грозит этот с виду обычный металл. Сейчас ситуация противоположная: нас жжёт, опаляет нечто с виду невинное, нам больно, но мы не бежим только потому, что не знаем, отчего нам больно. И это вы считаете достойным человека, здравым, сугубо научным подходом? Биранделли был прав: желая поубедительней доказать, что Земля не плоская, мы часто забываем, что она все-таки и не шар… Буду опять же банален. Бесконечен мир, в котором мы живём, бесконечны его свойства и связи. На судьбу человека, к примеру, накинута сеть, сотканная жизнедеятельностью микроорганизмов. Так? Так! Вот уже несколько веков мы звено за звеном ощупываем эту сеть, рубим её удавки, освобождаемся от них… почти освободились. А раньше? В те века, когда она была незримой, чувствовались ли её зловещие касания? Или, скажем, влияние солнечных пятен на сердечную деятельность. Это уже космическая сеть! Вот о чем я постыдно забыл, твердя о заведомой безвредности для нас тойсойясёйи: есть сети, раскинутые под всеми звёздами… О некоторых мы знаем многое. О других кое-что. Однако должны, обязаны быть сети, о которых мы пока не знаем ничего. Только где-то вдруг звякнет колокольчик… Его-то мы сейчас и слышим. Глупо ли отдёрнуть руку и сообразить, какую сеть мы затронули, прежде чем лезть в неё снова?

– В теории все правильно, – строго сказал Ясь. – Есть сети, и, кстати, чем обширней наша деятельность, тем больше мы их затрагиваем…

– Познали ту же ядерную энергию, – кивнул Биранделли, – и – пожалуйста!

– Не перебивай… Незримые сети можно предполагать где угодно, в чем угодно, пугаться этого – значит замереть навсегда. Нет, ты поди, как сказал ещё Менделеев, продемонстрируй! Не можешь… Нет этого – нет науки.

– Есть факт: предостережение муарийцев…

– С той же вероятностью это может быть мифом, предрассудком, глупостью!

– Да, если брать его изолированно. Кстати, наши далёкие предки, понятия не имея о законах генетики, отвергли внутрисемейные браки, хотя это требовало осмысления судеб многих поколений, что и современной науке удаётся нелегко. Ещё кстати: уже в Древней Индии хирурги поняли, что операции требуют стерильной чистоты, а их просвещённые, ведающие о микробах европейские коллеги ещё в начале девятнадцатого столетия не считали нужным мыть перед операцией руки. Вот что такое коллективный разум поколений, вот как он чувствует тайные сети! Его опыт требует корректировки? Что ж… Проверки, осмысления и корректировки требуют показания даже сверхточных приборов. Но это так, между прочим. Критерий истины – практика. А она, как видите, подтверждает вывод муарийцев. Он, стало быть, не миф, не ошибка – факт!

– Который ты сам не менее убедительно ранее истолковал совсем иначе! – воскликнул Ясь. – И новые случаи можно истолковать в рамках прежнего допущения! Не хуже! А наука – это точность, точность, точность. И однозначность выводов. Их достоверность. Дважды два – четыре. Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Вода есть соединение водорода с кислородом. У тебя же… Это беда всей гума-нологии, она никак не может стать точной наукой.

– В твоём понимании…

– В каком угодно! Прости, но все, что ты сказал, – это слова. А современная наука родилась с девизом: “Ничего со слов!” С ним она нас вывела к звёздам, и ничто не заставит меня отступить, теряя это знамя.

– Даже если завтра новое несчастье оборвёт чью-то жизнь?

– Риск – это наша профессия.

– И убедить тебя в закономерности событий может только эксперимент, только показания точных приборов, только бесспорные математические выкладки? Если, по-твоему, наука сводится к этому…

– Это её краеугольный камень. Я все сказал.

Тагров молча перевёл взгляд на Шахурдина, и тот понял, что хотел сказать гуманолог. Все поняли.

– Наука гораздо шире своих методов… – Шахурдин откашлялся. – Они менялись, меняются… Словом, это не икона, чтобы на неё молиться. Чем мы, однако, не можем поступиться ни при каких обстоятельствах, так это самоуважением. Думаю, что мы его лишимся, если отступим с пустыми руками.

– То есть, без объективных доказательств, ты хочешь сказать. – Тагров устало наклонил голову. – Которых за оставшееся время мы можем вообще не найти. А ставка – жизнь…

– А на другой чаше весов – долг учёного. Самоуважение. Гордость человека. Я выбрал. Что решат остальные?

Ясь согласно кивнул, Биранделли кивнул, все остальные тоже. Все кивнули в мрачном молчании.

“Вот так попадают в ловушку! – пронеслось в мыслях Тагрова. – А ещё убеждаем себя, что нет на свете ничего важнее благополучия и жизни…”

Он перевёл взгляд на пульт. Тишину рубки наполняло сухое пощёлкивание приборов-регистраторов. Пока люди спорили, корабль, словно живое существо, озирал пространство вокруг, и не было ничего – ни дальнего радиоголоса звезды, ни близкой зарницы, – что укрылось бы от созданных человеком дозорных.

Но они могли оградить лишь от тех бед, которые были известны людям. Изучить то, что уже заприметил разум. В такой, как сейчас, ситуации пользы от них было не многим больше, чем от иконостаса.