Текст книги "Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма"

Автор книги: Дина Хапаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Танатопатия

Мой подход отличается от исследований, упомянутых ранее. Завороженность виртуальной смертью я рассматриваю как историческое явление, возникшее в определенный момент под влиянием особой культурной, интеллектуальной и эстетической ситуации. Параллели с другими эпохами позволят мне определить ее особенности. В своем анализе я стремлюсь обнаружить те взаимосвязи, на основе которых сформировалась коммерциализация насильственной смерти в нынешней популярной культуре и появились предпосылки для современного размаха танатопатии6868
  Эти особенности отличают мой подход от подхода участников последнего сборника «The Power of Death: Contemporary Reflections on Death in Western Society», изданного Марией-Хосе Бланко и Рикардой Видал. В этом сборнике исследователи, работающие в разных областях, рассматривают смерть в междисциплинарном аспекте, что включает новые погребальные обычаи в Европе, увлечение описаниями смерти в криминальных романах, феномен искусства серийного убийцы, способы изображения в кинофильмах как поведения скорбящих, так и самой смерти. Авторы этих эссе пытаются противопоставить смерть как развлечение смерти как событию естественной жизни («сочетать исследование противоречивых аспектов смерти как развлечения и смерти как естественного исхода жизни». The Power of Death. Р. 4) и поэтому не рассматривают эти разрозненные элементы как некое единое культурное течение, вдохновленное изменением отношения к человеку. Участники сборника также не исходят из разделенных представлений относительно причин описываемых ими явлений.


[Закрыть].

Для того чтобы обозначить место культа виртуальной смерти в истории, следует определить его отличия от традиционных культов мертвых. Исследователи, изучающие подобные культы, начиная с обрядов почитания предков в Древнем Риме и заканчивая мексиканским празднеством Дня мертвых, определяют их как систему верований, позволяющую объединить в одно сообщество как усопших, так и живых. Культ мертвых утверждает связь между миром живых потомков и умершими предками. Похоронные и траурные ритуалы призваны восстановить гармонию социального единства, нарушенную потерей одного из ее членов. Вот что отмечает по этому поводу Роберт Герц:

Когда человек умирает, для сообщества это утрата большего, чем просто одной из его составных частей: под сомнение оказывается поставлен его базовый жизненный принцип, вера в себя. <…> Сообщество чувствует себя потерянным или, по крайней мере, напрямую под угрозой воздействия антагонистических сил. Это событие потрясает самые основы его бытия6969
  Hertz R. Death and The Right Hand (1907). Glencoe, IL: The Free Press, 1960. Р. 78.


[Закрыть].

Укрепление чувства принадлежности к социальному целому и восстановление гармонии социальной организации являются главными функциями культа предков. Тогда как современное упоение виртуальным насилием никак не связано с памятью об усопших или с поклонением предкам. Танатопатия никоим образом не укрепляет единства реального или вымышленного сообщества. Ее подлинные герои – это фантастические монстры: вампиры, зомби и другие живые мертвецы, а вовсе не покойные родственники.

Несмотря на то что, как я показываю, современная танатопатия связана с памятью об ужасах ХХ века, она никак не является частью государственных ритуалов поминовения, которые побудили Пьера Нора назвать наше время «эрой коммемораций»7070
  Нора П. Эра коммемораций // Франция-память. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999.


[Закрыть]. В той же степени культ смерти никак не соотносится с понятием «героической смерти за Родину», равно как и с различными культами национальных героев, этим важным элементом политических или гражданских «религий», которые оказались столь значимыми для формирования государства-нации и идеологии национализма.

Феномен популярной культуры, танатопатия не имеет четко сформулированной сакральной или религиозной подоплеки, хотя почитание «Священной смерти» или вампиров может быть рассмотрено как одно из ее проявлений. В то время как иррациональный мистицизм играет важную роль в современной популярной культуре, культ смерти нельзя свести только к вере в волшебство7171
  О повышенном интересе к магии в «другой Америке» см.: Hedges Ch. Empire of Illusion: The End of Literacy and the Triumph of Spectacle. New York: Nation Books, 2010.


[Закрыть] и его нельзя объяснить секуляризацией общества.

Отношение к реальной смерти, являющееся предметом изучения в исследованиях смерти, антропологии, философии или в медийных исследованиях, интересует меня гораздо меньше, чем современная культурно-историческая ситуация, обусловленная коммерциализацией смерти в развлекательной индустрии7272
  В социологии и антропологии коммерциализация смерти зачастую понимается как монетизация ритуальных услуг и связанных с ними затрат; этот термин я использую, чтобы описать процесс коммерциализации насильственной смерти в художественной литературе и кинематографе. О примерах коммерциализации похорон и расцвете гробовой индустрии см.: Commodifying Everything: Relationships of the Market / Ed. S. Strasser. New York: Routledge, 2013.


[Закрыть].

Я анализирую танатопатию сквозь призму концепции культурной индустрии и теории коммодификации культурных продуктов Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера, которую я применяю к современным условиям7373
  Horkheimer M., Adorno Th. The Culture Industry: Enlightenment as Mass Deception // Dialectic of Enlightenment. New York: Herder and Herder, 1972; Adorno Th. On Popular Music // Studies in Philosophy and Social Sciences. 1941. 9, no. 1.


[Закрыть]. Коммодификация идей, то есть превращение философских идей или произведений искусства в товар в ходе их присвоения индустрией развлечений, разрушает их автономию и обуславливает мутацию их значения7474
  Adorno Th. Culture Industry Reconsidered // New German Critique. 1975. no. 6. Р. 12–13.


[Закрыть]. Меня интересует, как двойное отрицание гуманизма и человеческой исключительности, которое изначально являлось комплексной философской стратегией, было присвоено популярной культурой и как этот процесс создал условия для возникновения танатопатии7575
  В своем понимании концепции исключительности человека я следую традиции, ведущей от Аристотеля к Людвигу Витгенштейну и утверждающей, что от других живых существ человека отделяет онтологическая пропасть. В «Философских исследованиях» Витгенштейн с полным основанием утверждает, что «если бы лев умел говорить, мы бы его не поняли» и что применение к животным понятий, описывающих психологические состояния человека, лишено смысла (Wittgenstein L. Philosophical Investigations. 1953. Oxford: Blackwell Publishing, 2009. Р. 223). См. также: Gaita R. The Philosopher’s Dog. Melbourne: Text Publishing, 2002. Р. 199, – где Раймонд Гита говорит о людях как о существах уникальных благодаря их способности мыслить, которой не обладает ни один другой живой организм, – «драгоценной способности, ничего равной которой мы в природе не знаем».


[Закрыть]. Понятие коммодификации позволяет выявить взаимосвязи между воображаемым миром и жизнью и понять, как сложилось это новое культурное движение. Я рассматриваю, как происходит переосмысление в светской системе ценностей7676
  Говоря о популярной культуре, я стараюсь делать упор не столько на различии между культурой высокой и низкой, сколько на ее вездесущности. О стирании различий между высокой и низкой культурой в эпоху постмодернизма см.: Jameson F. Postmodernism or, the Cultural Logic of Late Capitalism. London: Verso, 1991.


[Закрыть] таких понятий, как гуманизм и человечество, в контексте радикального пересмотра места человеческого рода среди других живых существ. Коммодификация насильственной смерти символизирует отрицание человеческой исключительности. Взгляд на современную популярную культуру сквозь призму антропоцентризма является центральным для моего анализа7777
  Как утверждает Фрэнсис Фукуяма, представление о человеческой исключительности, покоящееся на всеобщем понимании уникальности человеческой природы, остается основополагающим, ибо «довольно большая часть нашего политической культуры покоится на представлении о существовании неизменной человеческой „сущности“, дарованной нам природой, или, скорее, на нашей вере в то, что таковая существует» (Fukuyama F. Our Posthuman Future: Consequences of the Biotechnology Revolution. New York: Farrar, Straus & Giroux, 2002. Р. 217). О политической критике взглядов Фукуямы см.: Gray J. Black Mass: Apocalyptic Religion and the Death of Utopia. New York: Farrar, Straus & Giroux, 2007.


[Закрыть].

Завороженность насильственной смертью в популярной культуре связана с переменами в социальных практиках, такими как погребальные ритуалы, праздники, язык, образование, туризм и коммерция. Я рассматриваю эти культурные и социальные факты сквозь призму глубоких сдвигов в изображении людей. Изменения в отношении к людям, нашедшие свое отражение в кино и литературе, помогают понять значение происходящих социальных и культурных перемен.

Вместе с тем само по себе насилие, а также сложная взаимосвязь между смертью и сексом (со времен Фрейда и Горера этой теме было уделено много внимания) не входят в круг проблем, которые интересуют меня в моем исследовании. Я считаю, что те сдвиги в популярной культуре и в социальных практиках, которые мы наблюдаем сегодня, вызваны переосмыслением места человека в ряду других биологических видов, а вовсе не новым витком сексуальной революции.

Подобно некоторым другим современным тенденциям в культуре, танатопатия не может быть описана в терминах существующих политических раскладов. Несмотря на попытки апроприировать некоторые аспекты танатопатии (так, например, левые считают, что изображение насильственной смерти, монстров или апокалипсиса есть проявление «революционного протеста» против капиталистической эксплуатации, гендерной и расовой дискриминации, а также американского империализма, тогда как по мнению консерваторов «культура смерти» есть результат многовекового «заговора либералов против христианства и традиционных национальных ценностей»), танатопатия находится за пределами «культурных войн» и в США, и в России. Чтобы быть адекватно понятым, танатопатия – важное культурное и историческое явление – должна быть проанализирована в своих собственных терминах.

Готическая эстетика

Для осмысления танатопатии я использую некоторые подходы, разработанные мной в предшествующих работах7878
  Khapaeva D. Nightmare: From Literary Experiments to Cultural Project / Trans. R. Tweddly. Amsterdam: Brill, 2013. См. также: Хапаева Д. Кошмар: литература и жизнь. М.: Текст, 2010.


[Закрыть]. В этом разделе я кратко обрисую концепцию готической эстетики и поясню, почему предпочитаю именно этот термин, а не «готический жанр» или «жанр ужасов».

Вплоть до недавнего времени жанр ужасов использовался в основном как метафорическое понятие. Исследования хоррора подчеркивают, что в нем присутствуют готические элементы и что он «с трудом поддается классификации», а также попыткам объяснить причины растущей популярности его многочисленных проявлений7979
  Эти исследования предлагают различные объяснения, включая параллели между древнегреческой трагедией и хоррором, психологическое стремление к возвышенному, реакцию (неадекватную) на страх перемен и новых неопределенностей, технический прогресс и инаковость, адаптацию к общесоциальным проблемам и эскапизм. См., например: Carroll N. The Philosophy of Horror: Or, Paradoxes of the Heart (1990). New York: Routledge, 2003; Grixti J. Terrors of Uncertainty: The Cultural Contexts of Horror Fiction. London: Routledge, 1989; Wells Р. The Horror Genre: From Beelzebub to Blair Witch. London: Wallflower Press, 2000; Colavito J. Knowing Fear: Science, Knowledge and the Development of the Horror Genre. Jefferson, NC: McFarland, 2008; Vieira M. A. Hollywood Horror: From Gothic to Cosmic. New York: Harry N. Abrams, 2003.


[Закрыть]. Поэтому в жанр хоррора могут быть включены самые разнообразные тексты – кровавые натуралистические триллеры, вампирские саги, мистические фильмы ужасов и сумеречные фэнтези… Надо также учитывать, что за последнее десятилетие рамки этого жанра стали еще шире и многообразнее8080
  Когда фильмы, выходившие под этим «ярлыком», стали чересчур ужасными по содержанию и превратились в «слэшеры» и пыточное порно, о чем мы уже говорили выше, они выделились из жанра «фильмов ужасов».


[Закрыть]. Что касается готического жанра, который берет начало в английском готическом романе XVIII века, то он ассоциируется с мрачными руинами, смертью, распадом, мраком, кошмарными видениями и преступлениями8181
  О готическом романе см.: Punter D. The Literature of Terror: A History of Gothic Fictions from 1765 to the Present Day, 2 vols. Harlow, Essex: Longman, 1996; Botting F. Gothic. London: Routledge, 1996; Haggerty G. E. Gothic Fiction / Gothic Form. University Park: Pennsylvania State University Press, 1989; Ellis М. The History of Gothic Fiction. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2000; The Gothic: Transmutations of Horror in Late Twentieth Century Art / Ed. Ch. Grunenberg. Cambridge, MA: MIT Press, 1997; The Cambridge Companion to Gothic Fiction / J. E. Hogle, ed. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.


[Закрыть]. Исследователи отмечают роль, которую сыграли в формировании этого жанра интерес к разного рода чудовищным и сверхъестественным силам, желание проникнуть в глубины темной стороны человеческой психики и протест против рационализма8282
  Анализ применения понятия «готика» к разным периодам русской, советской и постсоветской культуры см. в недавно вышедшем блоке статей: Russian Gothic / K. Platt, C. Emerson, D. Khapaeva (Guest co-editors) with participation of J. Brooks, M. Lipovetsky // Russian Literature. 106. May–June 2019. См. также: Naiman Е. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton: Princeton University Press, 1997; Kaganovsky L. How the Soviet Man Was Unmade: Cultural Fantasy and Male Subjectivity under Stalin. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2008; Khapaeva D. The Gothic Future of Eurasia // Russian Gothic. P. 79–108. О тенденции к гротеску в позднесоветской и постсоветской литературе 1980–1990‐х годов см.: Platt K. M. F. History in a Grotesque Key: Russian Literature and the Idea of Revolution. Stanford, CA: Stanford University Press, 1997.


[Закрыть]. Предпринималось много попыток дать определение готическому жанру, и в особенности отграничить его от хоррора. Например, Дэвид Пантер утверждал, что, в отличие от классического готического романа, современный готический жанр приобрел некоторые новые черты8383
  Punter D. The Literature of Terror, 1:1.


[Закрыть]. В этих произведениях «царит психическая общественная деградация», где «ключевые темы – это акты насилия, распад, изнасилования», а «основная черта – это молчаливое согласие с происходящим ужасом, что приводит к прогрессирующему безумию»8484
  См.: Punter D. The Literature of Terror, 1:2–3. О неоготике как американском жанре см.: Malin I. New American Gothic. Carbondale: Southern Illinois University Press, 1962.


[Закрыть]. Пантер делает акцент на том, что в современной культуре границы двух жанров – готики и хоррора – размыты, и он подчеркивает трудности, связанные с их разграничением8585
  «Разумеется, это не значит, что вся художественная литература двадцатого века в жанре „хоррор“ выросла из готики, но, что примечательно, довольно большая ее часть сформировалась на темах и стилях, которые уже более сотни лет можно было со всей справедливостью считать устаревшими» (Punter D. The Literature of Terror, 1:3).


[Закрыть]. В более поздних исследованиях Пантер также отмечает неопределенность как характерное свойство готического жанра8686
  A Companion to the Gothic / Ed. A. Lloyd-Smith, D. Punter. Oxford: Blackwell, 2000. О готическом жанре см.: Miles R. Gothic Writing 1750–1820: A Genealogy, 2nd ed. Manchester: Manchester University Press, 2002; Garrett Р. К. Gothic Reflections: Narrative Force in Nineteenth-Century Fiction. Ithaca: Cornell University Press, 2003.


[Закрыть]. Фред Боттинг, еще один исследователь современного готического жанра, добавляет к списку его основных черт «вычурный стиль, фрагментарность повествования», а также присутствие «таинственных злодеев и наличие старинного замка или поместья в качестве основного места действия»8787
  Botting F. The Gothic, Essays and Studies. Cambridge: D. S. Brewer, 2001. Р. 3.


[Закрыть]. По его мнению, готический жанр подобен эпидемии, другими словами, он способен «заражать» прочие жанры8888
  Botting F. The Gothic, 1.


[Закрыть]. Неопределенность границ этих жанров побудила, к примеру, Луиса Гросса говорить о страхе как о существенной черте современных готических произведений, хотя страх по праву можно считать отличительным свойством жанра ужасов8989
  Gross L. S. Redefining the American Gothic: From Wieland to Day of the Dead. Ann Arbor: UMI Research Press, 1989.


[Закрыть]. Действительно, в последнее десятилетие смешение готики и хоррора стало предметом постоянного неудовольствия критиков. Столь широкая трактовка готики и хоррора делает их настолько расплывчатыми понятиями, что их трудно счесть полезными аналитическими орудиями.

Понятие жанра само по себе уже содержит в себе существенные ограничения применительно к моей аналитической задаче: оно обладает сильными формальными и техническими аспектами, ограничивающими его применение, когда речь идет о взаимосвязи между интеллектуальными влияниями, эстетическими принципами и социальными практиками9090
  О дебатах, касающихся теории жанра, и об эссенциалистическом подходе к жанру см.: Farrell J. Classical Genre in Theory and Practice // New Literary History. 2003. 34, no. 3 (Summer), а также: Pavel Th. Literary Genres as Norms and Good Habits // New Literary History. 2003. 34, no. 2 (Spring). Р. 202. О критике такого подхода Хайденом Уайтом см.: Commentary: Good of Their Kind // New Literary History. 2003. 34, no. 2 (Spring). Р. 367–368; Anomalies of Genre: The Utility Theory and History for the Study of Literary Genres // New Literary History. 2003. 34, no. 2 (Spring). Р. 598, 600. Об использовании жанра как важного инструмента классификации см.: Prince М. Mauvais Genres // New Literary History. 2003. 34, no. 2 (Spring). Р. 475. Слияние жанров, похоже, прекрасно уживается с анти-эссенциалистическим течением в теории жанра, которое зачинали русские формалисты, с одной стороны, и Михаил Бахтин – с другой, а развивали Жак Деррида и Цветан Тодоров. См.: Derrida J. The Law of Genre // Critical Inquiry. 7, no. 1. Р. 55–81; Todorov Tz. The Fantastic: A Structural Approach to a Literary Genre. Cleveland, OH: Case Western Reserve University Press, 1973.


[Закрыть]. Мне представляется, что понятие «эстетический тренд» помогает лучше соотнести особенности того или иного романа или кинофильма, с одной стороны, с соответствующим историческим и идеологическим контекстом его создания, а с другой – с теми общественными и культурными явлениями, на которые эти произведения оказали влияние.

Поэтому я предлагаю понятие «готическая эстетика», которое позволяет выделить произведения, важные для осмысления культа виртуальной насильственной смерти, но которые обычно причисляют либо к готическому жанру, либо к жанру ужасов. Готическая эстетика проявляется в литературе и кино благодаря сочетанию двух черт. Во-первых, главный залог коммерческого успеха и цель подобной книжной и кинопродукции – это способность погрузить аудиторию в атмосферу переживания кошмара. На пороге нового тысячелетия переживание кошмара стало весьма желанной эмоцией для миллионов читателей, зрителей и геймеров. Имитация страшного сна определяет структуру повествования, его художественные приемы и сюжеты9191
  Хотя ученые иногда и упоминают о кошмаре в связи с готическим жанром, но до моего исследования «Кошмар: литература и жизнь» он не был оценен и описан как уникальный литературный прием, который меняет и трансформирует отношения между автором и читателем, а также оказывает огромное воздействие на читательское восприятие. Сандра Гилберт и Сьюзен Губар называли кошмар «исповедальной формой готического жанра», но дальше этого не пошли. См.: Gilbert S., Gubar S. The Madwoman in the Attic: The Woman Writer and the Nineteenth-Century Literary Imagination. New Haven: Yale University Press, 2000. Р. xii, 314. Фактически их рассуждения не выходят за рамки вопросов жанра и женской чувственности. Они не придают особого значения имитации кошмара в этих повествованиях и не считают кошмар важным моментом для классификации тех продуктов культуры, жанр которых обычно определяется как «хоррор». Феминистического взгляда на готику придерживается и Энн Уильямс, которая следует Юлии Кристевой в ее толковании готики как женско-мужской оппозиции и говорит о готике как о поэтике. См.: Williams А. Art of Darkness: A Poetics of Gothic. Chicago: University of Chicago Press, 1997.


[Закрыть]. Во-вторых, чудовище выступает в качестве рассказчика, ведущего повествование от первого лица. Монстр, представляющий собой недостижимый идеал, является главным героем, с которым, по замыслу авторов, аудитория идентифицирует себя. Человеческие персонажи уступили пальму первенства чудовищам еще и потому, что эти существа – идеальные главные действующие лица в художественной имитации кошмара9292
  Филип Симпсон, возможно, был первым, кто заметил этот сдвиг в готике ХХ века: «Что довольно парадоксально и даже ведет к дестабилизации, „невинная жертва“ теперь и сама может быть убийцей в безнадежном бегстве от саморазрушительной социопатии» (Simpson Ph. Psycho Paths: Tracking the Serial Killer Through Contemporary American Film and Fiction. Carbondale: Southern Illinois University Press, 2000. Р. 34). Симпсон тем не менее не отдал должное культурной значимости этого сдвига и его последствий.


[Закрыть].

В отличие от жанра ужасов или готики, «готическая эстетика» не является бесконечно растяжимой категорией. Сколь бы ни был ужасающ кровавый триллер или мистический хоррор, насколько зверским бы ни стал киберпанк, если главными героями или рассказчиками не являются монстры-убийцы, а их действия не приводят к погружению аудитории в переживание транса кошмара, то они не принадлежат к «готической эстетике».

Сосредоточенность нарративов готической эстетики на монстрах может быть рассмотрена как часть более глобального подрыва идеи человеческой исключительности, если не прямого отказа от нее. Образ вампира в качестве центральной фигуры повествования олицетворяет собой новое отношение к человеческим персонажам. Когда вымышленные монстры не только убивают людей, но и питаются ими, это можно рассматривать как проявление радикальной разочарованности в человечестве как высшей ценности. Акт убийства сам по себе оказывается недостаточен для того, чтобы выразить отрицание уникальности человеческой жизни: человека надо принизить до уровня добычи и пищи, и в этом самый основной посыл готической эстетики. Она транслирует эти кошмарные эмоции своей аудитории, отрицая значимость человеческой жизни и популяризируя тем самым танатопатию.

Слепой мистицизм является важной особенностью готической эстетики; ее другой существенной чертой можно считать иррационализм. В наши дни вампиры или зомби не являются слугами дьявола или смертными грешниками, которых похоронили без соблюдения христианских обрядов, как обстояло дело с их литературными и кинематографическими предшественниками9393
  Клайв Блум во введении и эпилоге своей книги делает упор на «уходе от Бога» и оккультных истоках готики. См.: Gothic Horror: A Guide for Students and Readers / C. Bloom, ed. 2nd ed. New York: Palgrave MacMillan, 2007. Р. 18, 291–297.


[Закрыть]. Готическая эстетика с одинаковой враждебностью относится к рационализму и религии; ее важнейший постулат состоит в том, что невозможно понять или объяснить корни зла ни с позиции религии, ни с рациональной точки зрения. Вымышленные адские создания христианской мифологии, которыми изобилует и западная, и русская литература, не имеют никакого отношения к готической эстетике, ибо их сущность полностью объяснима христианской догматикой. Они воплощают искушения, ниспосланные людям, классическим примером которых могут послужить образы Мефистофеля и доктора Фауста Гёте. Мефистофель, посланник преисподней, не имеет никакого отношения к идеализации различной нежити и не вносит никакого вклада в идеализацию монстров-нелюдей9494
  О демоническом в литературе см., например: Muchembled R. Une histoire du diable, XII^e–XX^e siècle. Paris: Editions du Seuil, 2000; Fernie R. The Demonic: Literature and Experience. New York: Routledge, 2012.


[Закрыть].

Хотя нежить готической эстетики не имеет религиозного объяснения, она также не является результатом научных экспериментов: жанры научной фантастики и готической эстетики достаточно редко тесно соприкасаются. В начале 2000‐х годов на волне увлеченности вампирской тематикой было сделано несколько попыток внедрить эти существа в жанр научной фантастики и трактовать их происхождение как «естественное»9595
  Например, эволюционный тупик (Watts Р. Blindsight. New York: Tor Books, 2006) или какой-нибудь вирус (del Toro G., Hogan Ch. The Strain. New York: HarperCollins, 2009).


[Закрыть]. Но такого рода попытки оказались слишком рациональными по меркам готической эстетики, и поэтому созданные на эту тему произведения остались маргинальными.

Готическая эстетика есть выражение разочарованности в религии и в вере, в рационализме и в науке. Чудовища-людоеды и рукотворные кошмары сыграли важную роль в коммодификации насильственной смерти.

Рукотворный кошмар как литературный прием

В наши дни трудно представить себе фильм ужасов или роман, в котором авторы не ставят перед собой цель максимально поразить свою аудиторию эффектом «кошмар наяву». Вот только некоторые примеры: сериал о Гарри Поттере, «Сумерки», «Ночной дозор», «Дневники вампира», «Настоящая кровь», «Белоснежка и охотник», «Зачарованные», «Ван Хельсинг», «Аватар», франшиза «Люди-Икс» и «Живые мертвецы». Таких фильмов и романов сотни, и всем им присущи некоторые общие черты в плане сюжетной структуры. Мы видим, как чудища преследуют главных героев; монстры демонстрируют невообразимую магическую мощь, а сами сцены погони изобилуют устрашающими подробностями насилия. Страшные пророческие сны становятся явью, воспоминания о прошлом ломают причинно-следственные связи, жуткие звуки и головокружение нарушают нормальное восприятие действительности. Нередко главный герой одурманен или в бреду, что лишь подчеркивает его психологическую нестабильность. Главное намерение авторов состоит в том, чтобы зритель или читатель потерял адекватное ощущение времени и пространства и утратил связь с реальностью.

Воспроизведение кошмарных снов – отнюдь не новое явление в западной литературе: многие авторы XVIII и XIX веков использовали кошмары в своих работах. Однако литературоведы почти не уделяли внимания этому творческому приему и тому месту, которое кошмар сыграл в развитии замыслов классиков. В книге «Кошмар: литература и жизнь» я проанализировала значение творческих экспериментов с кошмарами в произведениях таких писателей, как Чарлз Роберт Метьюрин, Николай Васильевич Гоголь, Федор Михайлович Достоевский и Томас Манн.

Для того чтобы передать и воссоздать атмосферу кошмара в беллетристике – а это ментальное состояние, с трудом поддающееся стандартным литературным приемам, – авторам потребовалось создать особые художественные способы его выражения. Я предложила использовать для описания этих приемов понятие «гипнотика». Это понятие нужно потому, что понятие «поэтика», употребляемое формалистами, и в особенности Михаилом Бахтиным в его «Поэтике Достоевского», предполагает, что автор не вполне (чтобы не сказать вовсе не) осознает, почему он пишет именно так, а не иначе и неосознанно выбирает те или иные литературные приемы. В отличие от поэтики, «гипнотика» указывает на сознательный выбор автором определенных литературных приемов для воссоздания в сознании читателя ощущения кошмара9696
  Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1964.


[Закрыть].

Гипнотика представляет собой набор различных приемов, таких как описание чувства дурноты и головокружения, которое испытывает главный герой (и с кем, по идее, читатель себя идентифицирует); среди них важное место занимают вращения, образ засасывающей воронки или всматривания в бездну. Внезапные нарушения в логике и хронологии событий, появление двойников главных действующих лиц; многократные повторы слов, заклинаний и событий, дежавю; специальные описания игры света и тени, воздействующие на читательское внимание, – все эти средства гипнотики заставляют читателя ощутить «распад связи времен», снизить его способность критически оценивать нарратив и происходящие в нем события и поколебать его самосознание. Бегство, преследование, падение – повторяющиеся сюжеты наших страшных снов и литературных кошмаров – таков набор простейших образов, с помощью которых наше сознание рационализирует то, что происходит с ним во время кошмара. Недоверие к «реальному» и чувство презрения к «человеческому» создали за последние тридцать лет весьма благоприятную атмосферу для потребления кошмара в популярной культуре9797
  О культуре потребления кошмара см.: Хапаева Д. Кошмар: литература и жизнь. С. 280–286.


[Закрыть].

ГЛАВА 1.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ИСТОКИ ТАНАТОПАТИИ

Последний человек Французской теории

Современная увлеченность сценами вымышленной насильственной смерти знаменует собой новый этап длительной традиции отрицания гуманизма и человеческой исключительности. В этом разделе мы рассмотрим, как за несколько последних десятилетий критика гуманизма трансформировалась из философской концепции в продукт популярной культуры.

Со времен итальянских гуманистов и философов эпохи Просвещения понятие «гуманизм» предполагало, что человек обладает несколькими уникальными качествами – моралью, свободой воли и творческими способностями. Эти качества делают человека единственным существом, способным создавать общество, культуру, искусство. Гуманизм неразрывно связан с идеей человеческой исключительности: люди принципиально отличаются от всех других биологических видов и, следовательно, имеют право цениться выше всего живого. Конечно, рассмотрение многовековых дебатов о «гуманизме» не входит в мою задачу в этой книге9898
  По истории понятия и философских основ гуманизма см.: Walter N. Humanism: What’s in the Word. London: Rationalist Press Association, 1997; Kurtz P. Forbidden Fruit: The Ethics of Humanism. Amherst, NY: Prometheus Books, 1988; Davies Т. Humanis. Oxford: Routledge, 2006.


[Закрыть]. Я остановлюсь здесь только на вопросе о том, как критика гуманизма привела к превращению антигуманизма в товар, что создало предпосылки для последующего расцвета танатопатии и идеализации монстров в популярной культуре. Анализ интеллектуальных истоков танатопатии позволит лучше понять ее значение в современной культуре.

Интеллектуальное влияние наследия Французской теории9999
  Я придерживаюсь понятия «Французская теория», предложенного Франсуа Кюссе для описания того общего, что объединяло французских философов (Cusset F. French Theory: How Foucault, Derrida, Deleuze, & Co Transformed the Intellectual Life of the United States. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2008). О понятии структурализма как общего знаменателя этого движения см.: Megill А. Prophets of Extremity: Nietzsche, Heidegger, Foucault, Derrida. Berkeley: University of California Press, 1985. Р. 204.


[Закрыть] поистине трудно переоценить: отрицание человеческой исключительности во многом определило нынешний интеллектуальный климат. Активизация движения в защиту прав животных в Англии также способствовала созданию политической атмосферы, в которой радикальный отказ от антропоцентризма стал восприниматься как естественное положение дел. Стремление превзойти человека как биологический вид, опираясь на идеи трансгуманизма и постгуманизма, стало следующим логическим шагом на этом пути.

Наиболее влиятельные французские мыслители – Клод Леви-Стросс, Мишель Фуко, Ролан Барт, Жан-Франсуа Лиотар, Жак Деррида и Жан Бодрийяр – провозгласили «смерть человека» важным исходным условием критики современного общества. Философские и теоретические установки, следуя которым они стали подвергать гуманизм упорной критике, были связаны с их отрицанием понятий «трансцендентального субъекта» и дихотомий классической философии, подразумевающих такие противопоставления, как «человек или животное» и «культура или природа»100100
  По поводу критики позиции этих французских мыслителей в отношении гуманизма и попытки защитить ценности эпохи Просвещения посредством переосмысления вопроса о субъекте см.: Ferry L., Renaut А. La pensée 68. Essai sur l’anti-humanisme contemporain. Paris: Gallimard, 1985. Р. xvi, 98–99. В отличие от этих авторов я, однако, не считаю, что «консенсус относительно морали, основанной на правах человека», «автономии субъекта» и т. д., уже восстановлен (16).


[Закрыть]. Противопоставление «язык – разум», а также понятие «субъект» должны были исчезнуть из их концептуального багажа101101
  Эти идеи горячо принимались теми, кто считал себя интеллектуальными наследниками Французской теории: «Потому что на заключительных страницах книги Фуко место царя отводится мертвому – или по меньшей мере умирающему – человечеству <…> должны ли мы терять все наше самообладание, как некоторые из тех, кого мы причисляли к лучшим умам тех времен, которые, кажется, давно миновали? <…> должны ли мы в своем поведении уподобляться какому-нибудь академику, озлобленному предстоящей утратой своего господствующего положения? Станем ли мы свидетелями создания Лиги по правам человека, который будет субъектом и объектом философии, с девизом „Гуманисты всех партий, объединяйтесь!“?» (Canguilhem G. The Death of Man, or, Exhaustion of the Cogito? // The Cambridge Companion to Foucault / Ed. G. Gutting. Cambridge: Cambridge University Press, 2005. Р. 72. По вопросу критики гуманизма см. также: Halliwell М., Mousley А. Critical Humanisms: Humanist/Anti-Humanist Dialogues. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2003.


[Закрыть]. Понятия «субъект» и «индивидуальное мышление» были отринуты в пользу глубинной структуры языка102102
  См.: Furet F. Atelier de l’histoire. Paris: Flammarion, 1982. Vol. 2; Koposov N. L’Univers clos des signes: Vers une histoire du paradigme linguistique // De Russie et d’ailleurs: Mélanges Marc Ferro / Еd. Martine Godet. Paris: Institut d’études slaves, 1995. Р. 501–513.


[Закрыть]. По словам Жана-Франсуа Лиотара, «гуманистическое препятствие» должно быть устранено ради того, чтобы «сделать философию антигуманной»103103
  Lyotard J.-F. Le Tombeau de l’intellectuel, et autres papiers. Paris: Galilée, 1984. Р. 65. См. также его дальнейшие размышления по данному вопросу в книге «Нечеловеческое»: «…а что если бы человеческие существа, в гуманистическом понимании, находились в процессе – были втянуты в процесс – превращения в существ нечеловеческих, <…> а что если бы „присущее“ человечеству было населено нечеловеческим?» (Lyotard J.-F. The Inhuman. Reflections on Time. Cambridge: Polity Press, 1991. Р. 2).


[Закрыть]. В силу этих причин главные фигуры Французской теории отвергли традиционное для гуманизма представление о различиях между человеком и другими живыми существами, что можно назвать одной из черт той общей платформы, которая объединяла их в остальном весьма различные философские системы. Хотя критика гуманизма была подчиненной задачей для сторонников Французской теории, для целей моего анализа именно их отношение к гуманизму имеет первостепенное значение.

Критикуя гуманизм, французские мыслители находились под влиянием Карла Маркса и Фридриха Ницше. По мнению Маркса, традиционный гуманизм был самым настоящим воплощением дегуманизации. Гуманизм объявлялся «фальшивым» и «буржуазным». Согласно марксистскому подходу, «лицемерному капиталистическому гуманизму» противопоставлялась идея классовой борьбы, имеющей целью революционное свержение класса эксплуататоров – лишь так можно было построить «подлинно гуманистическое общество», бесклассовое, без частной собственности и эксплуатации. В 1965 году Луи Альтюссер продолжил марксистскую критику гуманизма. Его книга «За Маркса» (1965 года) имела благодаря этому большой успех среди французских левых:

Вспомним Маркса, Энгельса и Ленина – как неустанно боролись они против идеалистически-гуманистических проявлений, идущих вразрез с теорией марксизма. В этой связи достаточно упомянуть категорическое неприятие Марксом гуманизма Фейербаха; полемику Энгельса с Дюрингом; продолжительную борьбу Ленина с российскими народниками, и так далее104104
  Althusser L. For Marx (1965). London: Verso, 1969. Р. 11. Об Альтюссере и его связях со структурализмом см.: Robcis С. «China in Our Heads»: Althusser, Maoism, and Structuralism // Social Text. 2012. 30, no. 1/110 (March 20). Р. 51–69.


[Закрыть].

Далее Альтюссер развивает марксистское понимание гуманизма со ссылкой на так называемый «пролетарский гуманизм»:

Итак, революционный гуманизм может быть исключительно «классовым гуманизмом», «пролетарским гуманизмом». <…> В течение более чем сорока лет в СССР в процессе колоссального противостояния «социалистический гуманизм» обрел форму классовой диктатуры. Свобода личности была отодвинута на задний план105105
  Althusser L. For Marx. Р. 221.


[Закрыть].

Концепция «пролетарского гуманизма», фундаментальная для советской идеологии, была сформулирована «пролетарским писателем» Максимом Горьким. Статья Горького «Пролетарский гуманизм» была опубликована в двух центральных советских газетах – «Правде» и «Известиях» в мае 1934 года. Вот что он писал:

Нет нужды доказывать лживость и лицемерие буржуазного «гуманизма» в наши дни, когда буржуазия, организуя фашизм, сама вышвыривает свой гуманизм, как изношенную маску, которая уже не прикрывает морду хищного зверя, – вышвыривает потом, что поняла гуманизм как одну из причин своего раздвоения и гниения. <…> Этот революционный гуманизм дает пролетариату исторически обоснованное право на беспощадную борьбу против капитализма, право на разрушение и уничтожение всех основ буржуазного мира.

Далее Горький развивает свою мысль следующим образом:

Приближается время, когда революционный пролетариат наступит, как слон, на обезумевший, суетливый муравейник лавочников, – наступит и раздавит его. Это – неизбежно. Человечество не может погибнуть оттого, что некое незначительное его меньшинство творчески одряхлело и разлагается от страха перед жизнью и от болезненной, неизлечимой жаждой наживы. Гибель этого меньшинства – акт величайшей справедливости, и акт этот история повелевает совершить пролетариату. За этим великим актом начнется всемирная, дружная и братская работа народов мира, – работа свободного, прекрасного творчества новой жизни106106
  Горький М. Пролетарский гуманизм // Правда. 1934. 23 мая; Известия. 1934. 23 мая.


[Закрыть].

Иосиф Сталин с энтузиазмом воспринял эту статью Горького и стал использовать идею «пролетарского гуманизма» в своих выступлениях107107
  Сталин использовал это понятие в своей речи 4 мая 1935 года, опубликованной в «Литературной газете» от 9 июля 1935 года.


[Закрыть]. Она способствовала легитимации грядущего Большого террора (1936–1938).

Хотя разочарование в советском коммунизме и сталинизме было важным опытом как для французских, так и для западных интеллектуалов в целом, – ХХ съезд КПСС в 1956 году только начал этот длительный процесс – концепция «пролетарского гуманизма», и особенно идея «ложного буржуазного гуманизма», пережила осуждение сталинизма и сохранила свое значение для французских мыслителей на стыке 1960–1970‐х годов108108
  О «нападках на гуманизм» со стороны французских структуралистов см.: Wolin R. The Seduction of Unreason: The Intellectual Romance with Fascism. Princeton: Princeton University Press, 2006. Р. 7ff.


[Закрыть].

Другое направление критики гуманизма XIX века восходит к Фридриху Ницше, чье влияние на французских мыслителей также трудно переоценить. Его критика морали стала важным источником вдохновения, в частности, для Мишеля Фуко и Жака Деррида. Многозначное философское наследие Ницше и восприятие его критики морали приверженцами Французской теории давно и хорошо изучены, поэтому я не буду подробно останавливаться на этой теме и лишь вкратце напомню читателям основные направления его критики гуманизма, который Ницше считал надуманной и непродуктивной философской идеей. В «Генеалогии морали» он утверждал, что понятие «гуманизм» придумано для того, чтобы слабые могли понукать сильными. Такое положение вещей он считал абсолютно противоестественным. Вот его знаменитая философская формулировка, направленная против идеи человека в философии, столь созвучная Французской теории:

Чтобы хоть на время, друзья мои, защитить самих себя от двух злейших эпидемий, которые, может статься, уготованы как раз для нас, – от великого отвращения к человеку! от великой жалости к человеку!..109109
  Nietzsche F. «On the Genealogy of Morality» and Other Writings / Ed. K. Ansell-Pearson. Cambridge: Cambridge University Press, 2007. Р. 92; Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. / Пер. с нем. К. А. Свасьян. Т. 2. М.: Мысль, 1990.


[Закрыть]

Использование понятия «гуманизм» тоталитарными режимами не могло не сказаться на разочаровании в нем как в философской идее. Не только сталинский режим злоупотреблял этим понятием: Фидель Кастро также провозгласил Кубу «страной гуманизма», а на противоположной стороне политического спектра Муссолини и некоторые сторонники Гитлера характеризовали фашизм и нацизм как «новый гуманизм».

Для того чтобы оценить степень воздействия марксистской и ницшеанской критики гуманизма на основателей Французской теории, надо учесть тот факт, что во второй половине ХХ века было предпринято несколько попыток реабилитировать понятие «гуманизм». В работе «Гуманизм и террор» (1947) Морис Мерло-Понти размышлял о возможностях построения гуманистического общества, принципиально отличного от коммунистического тоталитаризма. Карл Ясперс стремился очистить гуманистическую идею от фашистских интерпретаций в «Предпосылках и возможностях Нового Гуманизма» (1952)110110
  Эти размышления о возрождении гуманизма были популярны во время войны и сразу после. К. С. Льюис, в частности, написал книгу «Отмена человека» (The Abolition of Man) в 1943 году.


[Закрыть]. Эти идеи, а также широкое обсуждение этой темы в поствоенный период создали, по мнению французских мыслителей, интеллектуальную атмосферу, пагубную для критического мышления, которой приверженцы Французской теории решили бросить вызов. Вот что говорил по этому поводу Мишель Фуко в интервью 1981 года:

Трудно представить, сколь глубоко мы погрязли в морализаторском болоте проповедей на тему гуманизма в послевоенный период. Кругом были одни гуманисты – Камю, Сартр, Гароди. И Сталин тоже… Все это не компрометирует гуманизм, но просто становится понятным, почему в то время я уже больше был не в состоянии мыслить в рамках этой категории111111
  Цит. по: The Cambridge Companion to Lévi-Strauss / Ed. B. Wiseman. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. Р. 26.


[Закрыть].

Полемика, разгоревшаяся между Жаном-Полем Сартром и Мартином Хайдеггером, стала своего рода поворотным событием, сделавшим гуманизм постоянной мишенью для апологетов Французской теории. Сартр отрицал «буржуазный гуманизм» и в статье «Экзистенциализм есть гуманизм» утверждал, что главное в экзистенциализме – это человек. Хайдеггер парировал Сартру в работе «Записки о гуманизме» (1947). Хайдеггер ссылался на Ницше, которого он считал одним из своих предшественников, в числе первых наметившим «новые начала для Запада»112112
  См.: Krell D. F. Analysis // Heidegger М. Nietzsche. Vol. 1: The Will to Power as Art. San Francisco: Harper and Row, 1979. Р. 241.


[Закрыть]. По его мнению, понятие «человеческая сущность» бездоказательно. Сторонники Французской теории рассматривали экзистенциализм в качестве основного соперника в борьбе за интеллектуальное доминирование в Париже. Они с большой симпатией относились к последователю философии Ницше Хайдеггеру. Пессимистический настрой Ницше и Хайдеггера относительно будущего западной цивилизации находил широкий отклик в среде парижских интеллектуалов, особенно после событий 1968 года113113
  Dosse F. History of Structuralism: The Rising Sign, 1945–1966. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.


[Закрыть].

В борьбе с экзистенциализмом Клод Леви-Стросс сосредоточился на критике гуманизма как на важном пункте полемики с Сартром. Он считал, что «растворить человека» и его значение в качестве центрального предмета познания должно стать главной задачей гуманитарных наук. Анализируя корни критики гуманизма начиная с Жан-Жака Руссо, Леви-Стросс, по мнению некоторых исследователей его творчества, рассматривал гуманизм как «вредный в той степени, в которой он способствует распространению мифа об исключительной значимости человеческого достоинства, превознося человеческую природу над всеми прочими живыми существами»114114
  Johnson Ch. Claude Lévi-Strauss: The Formative Years. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. Р. 145. О «ложном гуманизме» и «демократическом гуманизме» у Леви-Стросса см.: Kambouchner D. Lévi-Strauss and the Question of Humanism Followed by a Letter from Claude Lévi-Strauss // The Cambridge Companion to Lévi-Strauss. 26 ff.


[Закрыть]. Леви-Стросс полагал, что выделение человека из природы, в результате которого люди сочли себя «абсолютными властелинами мира» и воздвигли барьер между «родом человеческим и миром животным», породило «порочный круг», приведший к противопоставлению между «собой» и «другим»: «Постоянно смещающаяся разграничительная линия служит для отделения одних индивидов от других и претендует – во благо незначительного меньшинства – на привилегию гуманизма, изначально извращенного тем, что эгоистический принцип положен в основу этого понятия»115115
  Lévi-Strauss C. Structural Anthropology. Chicago: University of Chicago Press, 1983. Vol. 2. Р. 41, см. также 53.


[Закрыть]. В эссе «Три гуманизма» Леви-Стросс выдвинул концепцию «демократического гуманизма». По мнению Марселя Энаффа, эта разновидность гуманизма хороша не только для «рода человеческого», но и для «всего живого на нашей планете»116116
  Леви-Стросс провозглашает «демократический гуманизм в противовес гуманизмам предшествующим, созданным в привилегированных цивилизациях для привилегированных классов». См.: Lévi-Strauss C. Three Humanisms (1956) // Structural Anthropology. Vol. 2. Р. 274; Hénaff M. Claude Lévi-Strauss and the Making of Structural Anthropology. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998. Р. 243.


[Закрыть]. В своей полемике с Ж.-П. Сартром Леви-Стросс настаивал на том, что человеческие существа не должны пользоваться никакими привилегиями, которые могли бы отграничивать людей от прочих живых существ даже в качестве объекта научного исследования. «Я уверен, что конечная цель общественных наук не в том, чтобы обосновать роль человека, а в том, чтобы развенчать ее»117117
  Lévi-Strauss C. The Savage Mind. Chicago: University of Chicago Press, 1966. Р. 247.


[Закрыть]. Что особенно важно, в работе «Неприрученная мысль» Леви-Стросс предложил бросить вызов концепции уникальности человеческой цивилизации и культуры и «предпринять решительную трансформацию человеческого в нечеловеческое»118118
  «По терминологии Сартра, меня, стало быть, следует охарактеризовать как трансцендентального материалиста и эстета. Я и есть трансцендентальный материалист, потому что я рассматриваю диалектический разум не как нечто отличное от аналитического разума, что могло бы лежать в основе абсолютной подлинности гуманитарного порядка, а как некое дополнение к аналитическому разуму; необходимое условие для этого – рискнуть положиться на разрешение человеческого в нечеловеческое» (Lévi-Strauss С. The Savage Mind. Р. 246). О «научном гуманизме» Леви-Стросса см. также: Champagne R. A. Claude Lévi-Strauss. Woodbridge, CT: Twayne Publishers, 1987.


[Закрыть].

Мишель Фуко оспаривал представление о том, что понятия «человеческая природа», «человек» должны рассматриваться как своего рода краеугольный камень философии и морали119119
  О критике антигуманизма у Фуко см.: Good G. Humanism Betrayed: Theory, Ideology and Culture in the Contemporary University. Montreal: McGill – Queen’s University Press, 2001. Грэм Гуд называет введенное Фуко понятие власти «дегуманизирующим» (Р. 83–84). О других аспектах философской системы Фуко см.: Gros F. Michel Foucault. Paris: Presse universitaire de France, 1996; Gros F. Le courage de la vérité. Paris: Presses Universitaires de France, 2002; Han B. L’ontologie manquée de Michel Foucault: entre l’historique et le transcendantal. Paris: Jérôme Millon, 1998.


[Закрыть]. Для деконструкции трансцендентального субъекта Фуко в равной степени были важны и марксистская критика гуманизма, и ницшеанская критика морали120120
  «Он [Ницше. – Д. Х.] взял конец времен и трансформировал его в смерть Бога и одиссею последнего человека; он еще раз осознал антропологическую конечность, но с тем, чтобы использовать ее как трамплин для колоссального скачка к сверхчеловеку; он еще раз подхватил огромную длинную цепь истории, но для того, чтобы закруглить ее на бесконечность вечного возвращения. <…> В любом случае именно Ницше выжег для нас, еще до нашего рождения, перемешанные обещания диалектики и антропологии» (Foucault М. The Order of Things. New York: Vintage Books, 1994. Р. 262–263).


[Закрыть]. Как показывает Хайден Уайт, понятия «человечество» и «человек» в трактовке Фуко есть «гипостазирование фиктивного субъекта дискурса», который должен «неизбежно закончиться»121121
  См.: White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1990. Р. 109. Уайт подчеркивает, что нападки Фуко на гуманизм были основаны на «его отказе принять идею человеческого субъекта» (Р. 105, 138). Как пишет Аллан Мегилл, «хорошо известно, что структурализм в поисках надежного предмета исследования сосредоточивается на языке (langue), а не на человеке говорящем, и нападки Фуко на субъективизм и антропологизм вполне точно совпадают с этими представлениями» (Megill А. Prophets of Extremity. Р. 204).


[Закрыть]. Согласно Фуко, человек – это предмет, сформированный дискурсом в результате организации знания в предшествующие несколько столетий. Для всех периодов истории были характерны фундаментальные эпистемологические постулаты – эпистемы (то есть дискурсивные практики или парадигмы), определявшие научный дискурс как систему познания в духе конкретного периода времени122122
  О введенном Фуко понятии эпистемы см.: Maclean I. Foucault’s Renaissance Episteme Reassessed: An Aristotelian Counterblast // Journal of the History of Ideas. 1998. 59, no. 1 (January). Р. 149–166; Han B. Foucault’s Critical Project: Between the Transcendental and the Historical. 61ff.


[Закрыть]. Одна из таких парадигм и есть человек – она является не вневременной, но исторически обусловленной: