Текст книги "Вот идeт мессия!.."

Автор книги: Дина Рубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

С ним все соглашались.

Вообще-то многим из присутствующих перестала нравиться ситуация на террасе. Кое-кто из гостей покинул общество, не желая давать показания полиции. А в том, что аборигены, уж конечно, полицию вызвали, никто не сомневался.

Шел первый час ночи. Неуемный близнец-пиротехник один за другим подбрасывал высоко в воздух какие-то похожие на ручную гранату предметы, они рассыпались в небе сине-красными брызгами, чем-то напоминая цветы на полотнах пуантилистов, а потом черной бомбой валились в овраг, где страшно рвались. Клубы дыма поднимались со дна оврага, причудливо свиваясь в неприличные фигуры. Когда над головой художника, мужа писательницы N., проплыли фигуры двух собак в недвусмысленных позах, он отметил, что искусство пиротехники со времен его детства достигло значительных успехов.

В пьяной эйфории пиротехник Тиша выкрикивал Таньке в лицо ошметки каких-то цирковых реприз, тянул ее к себе и объяснял, как им будет хорошо, если она «составит компанию». Близнец-миллионер хватал ее за руки, мрачно что-то бормоча, очевидно, тоже про компанию. Несколько раз он лягнул ногой брата-пиротехника.

– Сейчас подерутся, – сказал Фима, – смотри, а ведь близнецы обычно дружат.

Какое там дружат! Они уже набычились оба, и каждый тащил Таньку к себе.

Следовало что-то предпринять. Женщины уже сбежали с террасы. И только Ангел-Рая повела себя странно. Она отошла к дальнему краю террасы, повернулась к обществу спиной, лицом же обратилась к Иерусалиму и застыла, замерла. Сзади можно было принять ее за отрешенно молящуюся. Всем видом она показывала, что не желает иметь ко всей этой мерзости никакого отношения.

Загремел битой посудой опрокинутый пиротехником пластиковый стол.

– Все! – отрезал Рабинович, отодвигая стул с дороги. – В моем доме! Я их миллионы воткну им сейчас…

Но ничего уже не надо было втыкать – близнецы ринулись мутузить друг друга, как голубчики. Причем сразу выяснилось, что один сейчас убьет другого, так как дерется не в пример лучше брата. Пиротехник дрался как на скрипке играл – виртуозно и вдохновенно. Миллионер в основном пинал его ногами, но уже два раза упал, и ясно было, что в третий раз не поднимется.

Летали стулья, два вообще улетели в овраг, близнец-пиротехник подтаскивал за шиворот близнеца-миллионера к низкому бортику террасы и спрашивал:

– Хошь туда? Хошь туда, пидор?

– Да, – уважительно проговорил Фима, – из близнецов всегда один крепче другого. Интересные ребята.

И тут заверещала трубка радиотелефона, лежащая на подоконнике распахнутого окна. Сашка подскочил к окну и схватил трубку. Полиция, мелькнуло у него.

– Сашенька! – раздался в трубке спокойный и нежный голос Ангел-Раи, который невозможно было спутать ни с каким иным. – Вот теперь пора. Развезите их в разные стороны, мась!

И Рабинович, вместо того чтобы заорать дурным голосом, – а он, не отрывая от уха трубки, безумным взглядом уперся в спину Ангел-Раи, молчаливо стоящей на краю обрыва, – вместо того чтобы сойти с ума, спросил тупо:

– А – как же?..

– Он дал пятьдесят тысяч.

– Как?!! Когда?!!

– Ну… потом, мась, потом. Сейчас оборви это безобразие, прошу тебя. Сил нет.

Сашка с Доктором, Фимой и депрессивным Севой с трудом оторвали пиротехника Тихона от полумертвого Мироши, погрузили в Севин «понтиак», и тот помчал пиротехника куда-то отсыпаться. Сопровождать до гостиницы миллионера Мирошу, избитого и тяжелого, как куль цемента, который Сашка купил для ремонта террасы, отмыть его и уложить в постель вызвался добряк Фима.

– Не задерживайся, Васенька! – неслось ему вслед.

Минут через пятнадцать на террасе остались только Рабинович с верным Доктором, никогда не бросающим друга в беде.

Они и сами с трудом держались на ногах. Но сообща подняли стол и стулья, Сашка даже принес веник с совком и, тяжело кряхтя, подмел пол.

– Сколько закуси! – с горечью проговорил он. – Салаты, мясо, рыба! Гудеть бы и гудеть, как люди… Доктор, все-таки люмпен, он и с миллионами – люмпен, а?

– Может, мясо обтереть? – предложил Доктор. – Сдуй с него пыль.

– Ты что, а микробы?

– А ты и микробы сдуй! Верь мне я доктор.

– Смотри, а бутылки-то: ни одна не разбилась! Давай выпьем. Черт, ни одного бокала целого… Подожди, я кружки принесу…

Они выпили, посидели в тишине, закусывая квашеной капустой, найденной в холодильнике.

В свежайшем просторном воздухе ночи слезились и перемигивались холодные голубые огоньки в окрестных арабских деревнях.

Рабинович вдруг вспомнил про ангельский голос в трубке радиотелефона и, навалившись грудью на стол, прошептал:

– Доктор… слушай… а ведь Ангел-Рая…

– Ну?

– Знаешь, кто она?

– Директор… этого… – Доктор напрягся, но сразу махнул рукой, – да всего!..

– Нет, старик, не-ет! Ангел-Рая… – Сашка подался еще вперед, навалился на миску с квашеной капустой и страшным шепотом сказал: – Ангел-Рая – Машиах!

Доктор неподвижно и внимательно смотрел на Рабиновича блестящими глазами.

– Баба – Машиах?! Ты сбрендил! Я тебя в психушку упеку.

– Машиах, Машиах! – настаивал Рабинович. – Царь иудейский. Царица.

– Царица – да, – согласился тот. – А Машиах – нет. Верь мне, я доктор…

На горизонте, над невидимой во тьме Масличной горой и горой Скопус, висело длинное веселое облако электрического света. Это мерцал и радовался огнями Иерусалим. И небо над ним, подсвеченное бесчисленными желто-голубыми фонарями, было как светлое дрожащее облако, привязанное миллионами нитей к этому единственному на Земле месту.

Доктор и Рабинович посидели бы еще чуток и разошлись спать, довольные друг другом.

Но, видно, испытания этого вечера, вернее, этой последней перед Судным днем Ночи трепета не были исчерпаны.

И в тот момент, когда, разлив себе по последней, они поднесли ко ртам кружки, столб пламени и дыма – отнюдь не библейский, заметим, и далеко не пиротехнический – встал из оврага, взметнулся над террасой и заметался – куда бы податься, как бы перевалить через бортик, дотянуться до деревянных дверей и окон.

Секунды две пьяные и сонные Доктор с Рабиновичем завороженно глядели на этот огненный фонтан.

– Опять – салют? – пролепетал Рабинович.

– Какой салют, дурак!! – заорал шальным тенором Доктор, сразу трезвея и холодея. – Горим!!

Он лучше Сашки держался на ногах и лучше соображал (он вообще был крепче Рабиновича в выпивке), поэтому немедленно ринулся в кухню, немеющими от ужаса руками размотал шланг, которым Сашка поливал обычно цветочки в псевдоамфорах, насадил его на кран и открыл воду на всю катушку. Обливая все вокруг, он протащил по гостиной шланг и вбросил через окно на террасу. А там его подхватил Рабинович и направил струю вниз, в овраг, откуда и произрастал и ширился столб дыма и огня.

На вопли Доктора минуты через три уже сбежалась к Сашкиному коттеджу половина жильцов квартала «Русский стан». Кто-то приволок более длинный шланг, кто-то таскал воду ведрами и тазами.

– Лейте вокруг! – командовал Доктор. – Вокруг, на сухую траву! Чтобы не занялось!

Суматоха, крики, ругань, звон ведер и тазов и неприличное оживление соседей продолжались минут сорок. Когда с пожаром сообща справились, приехала «пожарка», вызванная кем-то с испугу (или все от того же оживления).

Пожарные тоже выкатили огромный шланг и, несмотря на протесты, топая и громко перекрикиваясь на иврите, еще минут пять поливали в гостиной мебель и ковер, а заодно и пол на террасе. Уехали они только после того, как Рабинович подписал, ругаясь, какие-то неведомые бумаги.

К тому же во всем городке погасло электричество. Очевидно, пожар задел проводку.

Мокрые, дрожащие от холода и совершенно очумевшие от всех событий, сидели Сашка и Доктор на террасе в полной тьме и полном одиночестве.

Они давно уже обсудили причины пожара и пришли к выводу, что, конечно, пиротехнические увеселения близнеца Тихона тут ни при чем, скорее всего, виновата сухая трава и один из окурков Рабиновича, которые он отщелкивает по дурости в овраг. Но заплатит за пожар, конечно же, близнец Мироша. Он за все, сука, заплатит…

Тьма, всеобъемлющая тьма сожрала городок. Доктор и Рабинович едва различали друг друга.

И в этой глухой клубящейся тьме, сверху справа, где должен был нависать Танькин балкон, мерно закачалось мерцающее нечто, нежно-перламутровые семядоли… Рабиновичу сначала показалось, что это одна из дымовых пиротехнических фигур, все еще всплывающих со дна обгоревшего оврага.

Он пихнул Доктора локтем в бок.

– Что там… в углу, – прошептал он, – колышется?..

Доктор поднял голову, сощурился.

– По-моему, задница, – меланхолично проговорил он. Зрение у него было лучше, чем у Рабиновича. – Ага… Это она вышла пожар тушить, что ли… с балкона… Не разберу… полотенечком, кажется, машет…

Танька Голая и вправду вышла принять участие в борьбе с пожаром. Просто, когда все боролись, она нежилась в горячей ванне. А как вылезла из ванной да унюхала гарь, так и выскочила на балкон и давай полотенцем дым гонять. Дура. Наделала сегодня делов.

– Рабинович, – в бешенстве процедил Доктор, – ну-ка, дай по жопе этой… Маугли!

Но у Сашки просто сил не было двигаться, а тем более в кромешной тьме подниматься на ощупь в Танькину квартиру. Поэтому он набрал воздух в легкие и гаркнул во всю мочь:

– А ну, брысь отсюда!! Пошшшла спать, дура!!

Так гоняют приблудных кошек с дачной веранды.

И Танька метнулась испуганно, как кошка, и исчезла. Хлопнула дверью, повернула ключ. С ней никогда никто так не обращался. Впервые в своей жизни она оскорбилась по-настоящему.

– Завтра извинюсь, – пробормотал Рабинович, – скажу, пьяный был… Ой, Доктор, как холодно, холодно и страшно… Это мне все в наказание… Нельзя было затевать свистопляску с партией во Дни трепета… Потому что – сказано… – Он попытался вспомнить, что именно и где сказано, но не вспомнил и махнул рукой… – Ты только не уходи, не бросай меня, Доктор… Четвертый час… Посидим до рассвета, а?

Он принес из прихожей два ватных узбекских халата, для себя и для Доктора.

– Вот, – сказал он, – ставил в Душанбе «Чайку»… В Душанбе – рай, старик, знаешь… все плов едят, чай пьют, водку из глиняных чайников… Вот скажи – кому и зачем в Душанбе нужна «Чайка», а?

– Чехов, – ответил Доктор вразумительно. – Антон Павлович… Львы, орлы и куропатки… тоже великая фраза… Слушай, у нас выпить ничего не осталось? Мы здесь дубаря дадим в такой холод. Верь мне, я доктор.

Рабинович поплелся шарить на кухне и принес почти целую бутылку водки «Кеглевич» и непочатую бутыль шотландского виски.

– О! Что положительного в миллионере было, так это что выпивки много привез. Ты ж понимаешь, мой бюджет от всего этого безобразия треснул бы по швам.

– Принес, принес, наш милый Дед Мороз!

Они разлили водку и, поправляя друг друга грозящим пальцем, дружно исполнили безобидный стишок из студенческой молодости. Сначала хором, потом разделились на голоса:

– Здравствуй, дедушка Мороз – борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас лохматый?

– Я подарки не принес, – пробубнил Рабинович виноватым басом, – денег не хватило.

На что Доктор резонным тенорком заметил:

– Что же ты сюда приполз, ватное мудило?

Чокнулись и выпили. Потом они выпили еще и еще…

Похолодало. Едкий дым от пожара улегся, сполз в овраг. Со стороны Иерихона подул ветер, и небо минут за пятнадцать очистилось, поднялось, вздыбилось, вывернуло весь запас искристых звезд, развесило над центром мира Большую Медведицу со всеми причиндалами.

И только на окраине, ведомая ровным ветром, под пастушьим присмотром огромной тяжелой луны тянулась к Иерусалиму рваная бледно-серая цепочка туч. На черном небе – звонких и холодных, как хрустальный архипелаг.

Этой горней высокопарной долине, этой вечной драме и вечной небесной игре внимали, словно впервые, мрачные холмы Иудейской пустыни – безрадостный приют Адама, изгнанного Всеблагим сюда из райских кущ.

– Доктор… – тихо проговорил Рабинович, – а ведь мы с тобой сидим – где?

– Где? – строго глядя на него, спросил Доктор.

– В центре Мира… Просто: в центре Мира.

– А я жил уже на проспекте Мира.

– Доктор, ты пьян. Не воспринимаешь…

– Рабинович, можно я пойду спать?

– Нет, нет, прошу тебя! Мне страшно! Я… у меня огромное количество грехов, Доктор.

– А ты иди баиньки… утром встанешь, и все пройдет…

– Нельзя, Доктор! Сегодня последняя Ночь трепета…

– Да? А я думал, что сегодня – ночь бардака и кошмара.

– Я за все плачу… за все в жизни я плачу… Послушай: если б я был другим человеком…

– Не Рабиновичем?

– Да нет, слушай… если б я был отчаянным рисковым мужиком… Настоящим авантюрным мужиком… я знал бы, чем заняться…

– Брось, старик, брось! Ты… поставил «Чайку» в Душанбе! Львы, орлы и куропатки… Это нужно людям…

– Есть неплохой бизнес, но он…

– Что – он?

– Он плохо пахнет…

– В каком смысле?

– Буквальном…

Доктор плотнее запахнулся в ватный узбекский халат, перекинул ногу на ногу.

– Междунар-родный ассенизационный проект? Под эгидой Ангел-Раи?..

– Да нет, нет…

– И Папа Римский… подбросит… и благословит…

– Да ты просто поехал… С тобой неинтересно уже… Ладно, забудем!

– Ну? Ну?!

– Да ну его к черту, Доктор! Завтра Йом Кипур.

– Да говори же ты, ватное мудило!

– Есть возможность… приторговывать… трупами.

Доктор отшатнулся:

– Чем?!!

– Да пустяк – жмуриками… для страховых нужд… – Сашка заторопился объяснить: – Этого ж добра в России навалом… бесхозные бичи, там, бомжи…

– Да на хера они нам?! – испуганно спросил Доктор, совершенно голубой в холодном лунном свете.

– Вот я и говорю, – забормотал Рабинович. – Это – нет, это не для нас. А завтра вообще – Йом Кипур… Эх, древность, славная древность – где мой козел отпущения? Возложу грехи свои…

– Смотри, Рабинович! Как бы я тебя в психушку не упек…

И дальше их разговор стал и вовсе расплываться, таять, зависать рваными клочьями фраз и восклицаний.

Они еще выпили…

Ветер со стороны Иерихона совершенно расчистил небо, протер и отполировал звезды, начистил наждаком медные бока луны и, видать, подлил в этот небесный фонарь керосина – во всяком случае, она уже светила приветливей и похожа была на тот главный генерал-фонарь, из которого четками высыпались на шоссе фонари-топазы.

И только сильное опьянение спасло обоих мужчин от неминуемого безумия. Ибо человеческое сознание хрупко, а то, что произошло…

– Шшш! Идет кто-то!

– Да кто здесь ночью ходить-то будет? – буркнул Доктор.

– Тихо! – Сашка прислушался.

Тут и Доктору стало слышно, что из оврага поднимается кто-то вверх, к террасе, шумно дыша и отфыркиваясь.

– Арабы! – выдохнул Сашка. Подняться у него не получилось.

Доктор взялся нетвердой рукой за горлышко пустой бутылки из-под «Кеглевича».

Нехарактерное для террориста пьяное отфыркивание все карабкалось и карабкалось вверх, и вот над бортиком террасы…

Да, только сильно прогретое алкогольными парами сознание могло вынести эту поистине жуткую картину: над низким бортиком террасы встал козел. Лунный диск, я извиняюсь, качался на его рогах. Борода его двигалась, как у лектора, подбирающего нужное выражение по сложной теме. И, как лектор, он тянул задумчиво: «Э… э-э… э-э…»

Бутылка выпала из руки Доктора и покатилась по полу.

– Это кто? – пролепетал он. – Серный… козел?

– Это – Азазеелл! – провыл Рабинович.

(Уже потом, задним, что называется, умом, Сашка вычислил, что давешний пастушок-бедуин, вероятно, и искал этого паршивого козла.) Но ужас ночной так крепко обнял и сжал все его бедные члены, что минуты две Рабинович с Доктором только немо наблюдали, как козел объедает выращенные женой Роксаной цветы в псевдоамфорах.

– Да это козел! – сказал наконец Доктор. – Рабинович, это просто козел! И все.

– Вижу… – выговорил тот, – надо поймать.

– Зачем?

– Грехи возложить… и отправить…

– Да шугани его, к черту! И все. Вот напугал, сука! Пош-шел!

– Погоди!

Рабинович поднялся наконец из кресла, но сразу же опять сел. Во второй раз уже получилось, и, покачиваясь, он направился к этому, надо сказать, огромному и заматерелому козлу-предводителю.

Доктор стал его отговаривать и не пускать. Забодает, говорил он, ну его к черту, Рабинович, тебе мало этой Ночи, блядь, трепета? Забодает, и все!

Нет, я только возложу, возражал другой… я быстренько возложу и столкну его вниз. Старик, говорил он, пусти, если б ты знал – сколько у меня грехов, старик, когда еще случай представится!

И так, хватая друг друга за руки и друг от друга отпихиваясь, в обнимку они подобрались к козлу, продолжавшему спокойно, по-домашнему объедать флоксы и бугенвиллии.

Когда Рабинович ухватил его за рога, козел дернулся и отошел. Рабинович его преследовал, пытаясь возложить на дурную рогатую голову обе руки.

– Стой, сволочь, – бормотал он, – как же это делается-то? Как его держали, за хвост, что ли? Доктор, смотри, какая непристойная скотина!

– Это ты – непристойная ско-скотина… Заходи слева, слева… Да возлагай же скорее, дурак, он рвется!

– Держи его, я вспомню счас… Не знаю – с чего начать-то… Херней занимался! – торжественно и надрывно признался он. – Люди – делом, а я – херней…

Козел орал очень неприятным тенором, напоминающим, впрочем, докторский, когда тот брался петь с Рабиновичем на два голоса их любимую застольную песню «Степь да степь кругом». Рабинович никак не мог собрать все свои грехи воедино, они расползались, как вши по наволочке.

– Херней занимался! – выкрикивал он в искреннем отчаянии, но больше ничего вымолвить не смог.

К тому же он хватал козла за ноги и пытался даже зачем-то оседлать его; позже он не мог объяснить – зачем. Держи за рога, кричал он, главное – хватай его за рога…

Наконец козлу это надоело. Может быть, он решил, что недолгий привал на симпатичной терраске себя исчерпал.

Он дернулся, попятился и внезапным мощным рывком обрушился вниз, в овраг, увлекая за собой довольно крупную, хотя и очень пьяную, очистительную жертву: Доктора.

глава 38

К трем часам ночи он закончил верстать очередной номер «Полдня». Только тогда осторожно вынул ноги из тазика с водой, поднялся из-за компьютера, потянулся, почесал волосатый живот и как был – вольготно, в трусах (а кто его увидит в три часа ночи!), – оставляя за собой мокрые следы, вышел в коридор, в туалет.

Глубокая ночь – лучшее, тишайшее время жизни – всегда умиротворяла его. По ночам он и чувствовал себя лучше. К этому часу утихомиривался и закрывался даже престижный салон «Белые ноги»…

Впрочем, ни до служащих, ни до клиентов этого заведения Вите не было никакого дела: мощная решетка от пола до потолка, отделявшая вход в коридор второго этажа от лестничной площадки с лифтом, запиралась лично им с вечера на огромный амбарный замок.

В туалете он – по причине застарелого геморроя – пробыл долго, вышел в хорошем настроении. И сразу увидел: по ту сторону решетки, держась за нее обеими руками, стоял и смотрел на Витю большой и неудобный, странный человек с пронзительно красивым бритым лицом, несколько припухлым. Странным, в частности, казалось то, что, как и Витя, человек этот был полуголым, и каждый сантиметр его обширной, прекрасно развитой груди, а также предплечий и даже кистей рук был перегружен татуировкой. На разные темы.

Витя не сразу испугался. Вначале он решил, что это заблудший клиент престижного салона «Белые ноги». Поэтому приветливо проговорил на иврите:

– Эй, приятель! Ты слегка припозднился. Блядям тоже покой нужен.

На что странный тип, не отрывая пристального взгляда от Витиного живота, проговорил вдруг по-русски негромко, внятно и страстно:

– Сын человеческий!

Так, подумал Витя. Прелестно. Вот идет Машиах…

– Я послан к сынам Исраэля, к коленам непокорным… – продолжал тот наизусть, – речей их не убоюсь и лиц их не устрашусь, ибо они – дом мятежный…

Витя и тут все еще не испугался. Имелся у них с Зямой кое-какой опыт по очистке помещений от мессий.

– Что вам, собственно, угодно? – необычайно деликатно спросил Витя.

– Мне? Посцать, – сказать Машиах вежливо. – Пусти меня, сын человеческий! Я вижу цель свою за твоей спиной.

Витя вздохнул.

– Ссыте на здоровье. На улице, – не менее вежливо посоветовал он, правильно (редакторская привычка) выговаривая это слово. – Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее…

– На улице?! – тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. – Ты что, бля, тебя где воспитывали?!

Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения – смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать Пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.

– Отопри мне, сын человеческий! – попросил он опять. – Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.

А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в «кварке» не работает и верстать не умеет…

Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов, решетку же он не выломает.

И тогда Витя сказал, себе на погибель:

– Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?

На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:

– Да что – решетка! Дело разве в этом… Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем… – Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то – glissando – скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучился как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, – и ото так мы сцым, – продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета…

Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.

Минут тридцать он подпирал обреченно дверь, ожидая, что не признанный им Мессия толкнет ее и так же легко войдет в их комнатушку – полуголый, татуированный и прекрасный – для продолжения дискуссии.

Но в коридоре все было тихо, и даже из туалета не донесся шум спущенной в унитазе воды. Надо полагать, справив малую нужду, Мессия посчитал эту бытовую заботу недостойной своего царского сана.

Тогда Витя плюхнулся в кресло перед компьютером, при этом перевернув нечаянно таз с водой, и стал растирать ладонью левую сторону груди, подбадривая и подгоняя свое спотыкающееся сердце. Перед его глазами над «Макинтошем», привинченная к полке со словарями, висела реликвия из старой разбитой Витиной колымаги: металлическая пластинка с текстом дорожной молитвы, какую здесь присобачивают на переднюю панель каждого автомобиля.

Непривычным голосом безбожник и богохульник Витя прочел ее трижды. Но эта исполненная кротости и сдержанной мольбы молитва оказалась слишком постной для страшного, раздирающего грудь его отчаяния.

– Господи, прости меня! – рыдающим голосом выкрикнул Витя в экран компьютера. Он разевал рот, как рыба, пытаясь глотнуть воздуху. – Господи, прости меня за все! За Наташку, за ее мытарства, за ее аборты, за Иоську, за развод! И за Юлю… И за Юлю прости меня! Прости меня, Господи, суку окаянную!!.