Текст книги "Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 12

Дверь, к которой привела меня лестница, открылась не на чердак, а в комнатку десять на десять футов, такую же серую и безликую, как и все остальноее в этом здании. Как я вскоре понял, я оказался в некоем подобии подсобного помещения, построенного на крыше. Напротив двери, в которую я вошел, ждала еще одна, а миновав ее, я вышел на плоскую и огороженную парапетом крышу здания, закрыв за собой последнюю из дверей.

Теперь, когда от абсолютно черного неба меня не отделяло окно, оно пугало даже больше, не только своей неестественной чернотой, но и еще по какой-то причине, которая ускользала от меня. Может, и не ускользала. Может, я боялся признать и обдумать ее, из страха, что такие мысли быстро лишат меня разума, ввергнув в пучину безумия.

Действительно, крыша выглядела более чем странно, совершенно дезориентировала, потому что безлунное и беззвездное небо то казалось бесконечной пустотой, то становилось низким потолком пещеры в глубинах земли, то опять пустотой. Несмотря на далекие озера огня, земля вокруг этого одиноко высящегося здания выглядела такой же черной, как небо, света не хватало даже для того, чтобы увидеть край крыши, огороженный в моей реальности парапетом в стиле арт-деко. Даже в отдаленных районах Мохаве, даже в ночь, тогда тяжелые облака толщиной в две тысячи футов отделяют пустыню от вселенной со всеми ее звездами, от земли идет слабый свет, результат естественной радиации природных минералов или люминесценции некоторых видов растений. Но не здесь. Эта наружная тьма, такая всеобъемлющая, казалось, могла проникнуть мне в разум, чтобы зачернить все мысли и полностью лишить надежды.

Я едва различал белые очертания моих рук: одну сжатую в кулак, вторую с пистолетом. А когда я взялся за пистолет обеими руками, он оставался невидимым, и я едва не нажал на спусковой крючок только для того, чтобы увидеть дульную вспышку и убедиться, что я не слепой.

Хотя мне хотелось отойти подальше от двери, спрятаться где-нибудь, за трубой, вентиляционным коробом, чем угодно, мои ноги, казалось, по щиколотки увязли в гудроне, которым давным-давно залили крышу. Но причина моей неспособности сдвинуться с места крылась исключительно в психологии, чернота надо мной давила, как груда земли и камня, обжимала со всех сторон, сдавливала, словно Судьба на пару с Природой решили, что быть мне окаменелостью в толстом пласте антрацита.

С усилием я заставил себя отступить на шаг, второй, третий, но потом остановился, потому что закружилась голова, и я подумал: негоже идти лицом вперед, удаляясь от подсобки, из которой в любой момент могло появиться существо из пустоши. Конечно же, требовалось нацелить пистолет на дверь, потому что незнакомец, если выскочит на крышу с намерением атаковать меня, лишь на короткое мгновение будет подсвечен сзади. У меня будет секунда, чтобы оценить его намерения, и еще одна, чтобы нажать на спусковой крючок, прежде чем дверь закроется.

А когда свет из подсобки больше не будет очерчивать его силуэт, я могу обнаружить, что в этой чернильно-черной реальности он видит так же хорошо, как я – при ярком солнце. Он сможет неспешно выслеживать меня, пока я в нарастающей панике буду стрелять по фантомам, дожидаться, когда же я расстреляю всю обойму.

Хотя по натуре я оптимист, мое воображение умеет рисовать всякие ужасы. И я удивлен, как много людей, оптимистов и пессимистов, верят любому, кто заявляет, что разделяет их видение того, как все должно быть. Они доверяют собственному видению настолько, что никогда не ставят его под вопрос, они точно знают, что в мире, лишенном смысла, четыре карты одной масти или флеш-рояль всегда выпадают случайно. Для таких людей Гитлер – далекая и полукомичная фигура, пока он не перестает быть таковой. И безумные муллы, обещающие использовать атомную бомбу, как только она попадет к ним в руки, вроде бы совершенно безобидные… пока к ним не попадает атомная бомба. Я, с другой стороны, верю, что жизнь имеет глубокий смысл и намерения Создания – благие, но я также знаю, что есть карточные шулера, которые умеют творить с колодой чудеса, ради собственного блага. В жизни редко что происходит случайно, и в большинстве случаев мы имеем дело с последствиями, определенными нашей мудростью или нашим невежеством. По моему опыту, выживают те, кто надеется на лучшее, но признает, что вероятность худшего куда как выше, а беду нельзя побороть, если не представлять себе, с чем можно столкнуться.

Дверь подсобки открылась. Силуэт человека из пустоши появился в бледно-желтом свете, горевшем за его спиной, силуэт, по которому я мало что смог определить.

Рост пять футов десять или одиннадцать дюймов. Телосложение атлетическое, но не терминатор или извивающийся трансформер, чего я опасался. И, насколько я мог судить, без оружия.

На крышу свет из подсобки не проникал, словно его поглощал какой-то магический барьер, и я не знал, видит пришелец меня или нет. Но он не выскользнул из подсобки и не метнулся в сторону, вместо этого остановился на пороге, придерживая дверь, давая мне предостаточно времени, чтобы убить его. Его уверенность, казалось, говорила о том, что он не собирается причинять зла мне и ждет от меня того же, что я разжег его любопытство и он полагает, что я тоже не злой, а только любопытный.

Но чем дольше он стоял у двери, тем больше его уверенность в себе воспринималась мною как тревожащая смелость, даже наглость. И его продолжающееся молчание теряло всякий смысл, если он разыскивал меня из чистого любопытства. С каждой секундой я находил его поведение все более наглым и угрожающим.

Если он не обладал кошачьим зрением, то не мог знать, что у меня пистолет. И возможно, не понимал, что с расстояния в каких-то пятнадцать футов я мог отправить его из этого враждебного мира в иной.

Интуиция велела мне помалкивать. Его неподвижность могла быть уловкой, приглашающей меня спросить, кто он и чего хочет. Если он хотел, чтобы я заговорил первым, тогда мои слова каким-то образом могли поставить меня в невыгодное положение.

Вся моя жизнь – сплошные погони и конфронтации. Внезапно я осознал: едва этот человек появился и двинулся за мной, я повел себя как и всегда в подобных случаях, странность этого черного мира более не влияла на мои решения, я просто ее не замечал, с головой уйдя в привычную игру кошки-мышки. В результате в своих действиях я совершенно не учел, что идеи и потребности, мотивирующие этого человека, могут отличаться от моих идей и потребностей в той же степени, в какой его мир отличался от моего.

Что бы ни означала его задержка у двери, что бы ни несло с собой его молчание, мое истолкование поведения этого человека наверняка не соответствовало бы действительности. Я находился на новой территории во всех смыслах этого слова, стоял по пояс в бурлящем потоке неведомого, и худшего места я найти просто не мог: дно реки уходит из-под ног, а сама река непредсказуема и смертельно опасна.

Интуиция и логика требовали, чтобы я молчал и готовился к тому, что в тот момент, когда он заговорит, если заговорит, то малое, что я знал об этом мире и этом человеке, смоет бурным потоком. И последующие события начнут разворачиваться самым неожиданным образом.

Мои ожидания в полной мере реализовались мгновением позже, когда силуэт объявил: «Меня зовут Одд Томас. Я вижу призраки мертвецов». Говорил он моим голосом.

Он шагнул вперед, дверь за ним захлопнулась, отсекая светло-желтый свет подсобки.

Глава 13

Только во сне можно встретить себя в темном месте и знать, что, вне всякого сомнения, только один из нас сможет уйти с этого рандеву живым.

Но я-то не спал.

В худших кошмарах охвативший человека ужас приводит к тому, что частота сердцебиения, заставившая бы забить тревогу кардиомонитор, находись он в палате реанимации, гипервентиляция и повышение кровяного давления ведут к приступу легочной гипертензии, и человек резко просыпается. Сердце бьется так громко, что грозит разорвать барабанные перепонки, грудь болит, глубоко вдохнуть нет никакой возможности. На мгновение он убежден, что злобная тварь из кошмара, кем бы она ни была, по-прежнему здесь, душит его, но сразу знакомый мир, в котором пробуждаешься, становится действенным противоядием панике.

Как только человек, заявивший, что он – это я, двинулся ко мне, захлопнув дверь, оставив нас в кромешной тьме, частота ударов моего сердца достигла величины, поднимающей тревогу, дыхание стало таким быстрым и поверхностным, что заболела грудь, но я не мог проснуться, потому что не спал.

Интуиция настоятельно требовала, чтобы я быстро двинулся вправо и трижды выстрелил в то место, где находился бы Другой Одд Томас, если бы продолжал по прямой идти к тому месту, где я недавно стоял. К сожалению, должен признать, что я позволил взять верх над интуицией инстинкту… который убеждал меня: « Стреляй прямо сейчас, стреляй или беги», но при этом заставил меня ужаснуться, что стрелять придется в того, кто заявил, что он – это я, да еще и моим голосом. У человеческих существ суеверия крепко переплетены с инстинктом, и одно борется за главенство с другим в моменты смертельного риска, в котором присутствует элемент неведомого. Так повелось, несомненно, еще с тех дней, когда наши далекие предки жили в пещерах. Вот и у меня по всему телу, мышцам, сухожилиям, крови расползся страх: если я убью этого Другого, я одновременно убью себя.

Инстинкт – звериное чувство, независимое от обучения или здравого смысла, но по значимости гораздо ниже интуиции, которая есть уникальный дар человечеству. Инстинкт никогда не помешает оленю, почуявшему охотника, метнуться в спасительную чащу, потому что животные неподвластны суевериям, которые могут ослабить чистый инстинкт, как это происходит с нами.

Кроме того, инстинкт всегда вызывает мгновенную реакцию, импульс сражаться или бежать. Но современные человеческие существа привыкли к комфорту «Старбаков», и смартфонов, и аэрозольного сыра, и легкоатлетических туфель с воздушными стельками, мы редко попадаем в критические ситуации, которые разрешаются очень просто: спасаться бегством или атаковать, разве что в толпе, штурмующей магазин электроники на первой распродаже после Дня благодарения. Интуиция, наоборот, берет начало в спокойствии души и требует от нас разборчивости и находчивости, если мы хотим, чтобы она хорошо нам служила.

В этой темноте на крыше разборчивостью и находчивостью я ничем не отличался от пасущегося ночью кролика, внезапно парализованного двойной вспышкой молнии и оглушающим ударом грома. Другой говорил моим голосом, таким образом, я – это он, а он – я, и убить его равносильно самоубийству.

В свою защиту могу сказать, что застыл я на какие-то мгновения, но их хватило ему, чтобы схватить меня за горло обеими руками. Холодными и крепкими.

И даже на таком коротком, меньше длины руки, расстоянии я не мог различить даже контуры его лица. Если бы смог увидеть его, посмотреть на собственное лицо без помощи зеркала, возможно, вновь обратился бы в памятник, но полная темнота позволила мне нажать на спусковой крючок, и я в упор всадил ему две пули в грудь. Выстрелы эхом отразились от темноты, не только от окружавшей нас, но и повисшей над головой, словно здешнее небо плотностью заметно превосходило облака моего мира.

К сожалению, две девятимиллиметровые пули с полыми наконечниками произвели на него даже меньшее впечатление, чем блошиные укусы. Его левая рука продолжала сжимать мне горло стальными, как у робота, пальцами, а правая переместилась на затылок и наклоняла мое лицо к его.

Я выстрелил снова, снова и еще дважды, но четыре пули не добились большего, чем первые две. Даже если он надел кевларовый жилет, удары пуль, совсем как кулаков, заставили бы его отшатнуться, может, упасть на колени.

Он подтягивал меня ближе и, казалось, что-то шептал, но грохот выстрелов оглушил меня, и я не понимал, что он говорит.

Хотя он меня не душил, просто держал за шею, я вдыхал с отчаянием человека, оказавшегося в затопленном автомобиле и жадно хватающего последний воздух из пузыря у самой крыши.

Убрав левую руку с рукоятки пистолета, я вскинул ее к его лицу, нащупал подбородок и попытался поднять его. Правой рукой я приложил пистолет к его открытой шее. Поскольку моя правая рука оказалась зажатой между нашими телами и локоть упирался мне в живот, тело поглотило отдачу, дуло не подпрыгнуло, и я освободил обойму от последних четырех патронов.

Пусть первые шесть выстрелов не принесли результата, я готовился к тому, что сейчас меня окатит горячей кровью, осколками костей, ошметками мозга, но и последние пули ничего не изменили, словно стрелял я холостыми патронами.

Я выронил пистолет, или его вышибли у меня из руки, и мы схлестнулись в рукопашном бою, только он был сильнее, невообразимо сильнее. Лишь призрак мог не почувствовать десять пронзивших его пуль, но призраки не могли причинить мне вреда, только при полтергейсте, никак не руками, только с помощью предметов, которые швырялись в приступе ярости, приводились в движение потоками энергии, черпаемой из колодца зла.

С одной рукой на затылке, второй держа меня за шею, нечувствительный к ударам моих кулаков, он подтягивал меня все ближе, пока мы не стукнулись лбами. И я по-прежнему не мог видеть Другого в этой чернейшей тьме.

Его губы находились в непосредственной близости от моих, но я не почувствовал его дыхания, когда он яростно прохрипел: «Мне нужен твой выдох».

Сжимая шею Другого обеими руками, я пытался задушить его, тогда как он стремился склонить меня к порочному поцелую. Я обнаружил, что мышцы его шеи мягкие, расползающиеся, мерзкие на ощупь, словно, несмотря на огромную силу, жизни в нем не было. Они сжимались под моими руками, но я не мог его задушить, потому что он, похоже, и не дышал, а кровь из сонной артерии не поступала в мозг. При этом силы ему хватало, и мне все с большим трудом удавалось ему противостоять.

– Твой выдох, поросеночек, – требовал он с волчьей ухмылкой, – твой выдох.

Плотью он напоминал труп при комнатной температуре, до того, как жар разложения начнет согревать его, что-то в нем было от рыбы, выловленной из холодного озера. Я чувствовал присутствие чего-то нечистого, хотя никакой запах, приятный или отталкивающий, он не источал, а это также указывало, что он если и жил, то не привычной нам жизнью.

Когда он вновь и вновь говорил про мой выдох, я каким-то образом знал, что не должен раскрывать рта: любое мое слово станет признанием, что он достоин моих проклятий, а признав его, я дам ему решающее преимущество в нашей схватке, которая становилась все более отчаянной.

Он говорил моим голосом, но каким-то зловещим, соответствующим чернильной тьме, которая окружала нас, голосом из бесконечной ночи, голосом бесконечной ночи. Ему оставалось совсем чуть-чуть для того, чтобы одарить меня поцелуем смерти. Я не чувствовал его дыхания, но слова звучали у самых моих губ: «Дай мне твой выдох, поросеночек, твой выдох, и сладкий фрукт на его излете».

Я не мог оттолкнуть его, не мог отшатнуться, не мог ранить или задушить. Он нес смерть, как котел с кипящим дегтем, как зыбучий песок, и он высосал бы из меня жизнь с той же жадностью, с какой лиса высасывает желток и белок из разбившегося яйца.

Внезапно серый свет грозового неба разом сменил черноту, полил холодный дождь, тысячи серебристых капель устроили веселые танцы на крыше. Другой исчез. Вокруг лежал город моей реальности, затуманенный сильным дождем. Периметр крыши вновь обегал парапет. Получалось, что я мог не находиться внутри здания, чтобы вернуться в свой мир, только сохранять с ним контакт. И, как выяснилось, только я обладал способностью перемещаться между мирами, тогда как другой Одд Томас – кем бы он ни был – этого не мог, он целиком и полностью принадлежал миру пустоши.

Хотя я достаточно хорошо владею языком, я не мог подобрать слов, чтобы выразить облегчение, которое чувствовал, вернувшись из мира тьмы в этот мир света и надежды, ясный, но при этом загадочный, где на каждую печальную тайну приходятся две веселых и радостных. Дрожа всем телом, я упал на колени. В отвращении сначала одной рукой, а потом другой потер губы, хотя этой твари не удалось прикоснуться к ним, не удалось поцелуем отобрать у меня жизнь, а может, и больше, чем жизнь.

Я не возражал против того, чтобы промокнуть до нитки и замерзнуть, потому что дождь очищал меня от ощущения, будто я замаран грязью в тех местах, где Другой прикасался ко мне. С облегчением, но и с опаской, что ослепляющая темнота может вновь сменить свет, я поднял с крыши пистолет, направился к подсобке, открыл дверь.

Подсобка оказалась не такой чистой и безликой, как чуть раньше, когда я поднялся в нее в другой реальности. Я видел и паутину в углах под потолком, и толстый слой пыли на полках, и обрывки бумаги и осколки стекла на полу. На полках стояло несколько больших банок странной формы, таких старых и проржавевших, что на наклейках я не смог разобрать ни единого слова.

Пахло деревом и каким-то лаком. Возможно, последний запах недели и месяцы просачивался из этих ржавых банок. Только тут я осознал, что в другой реальности, из которой я едва спасся, отсутствовали и запахи, приятные или отвратительные, помимо того, что все поверхности превращались в серый бетон.

Открыв заскрипевшую дверь на узкую лестницу, я учуял плесень и пыль. Свет проникал только снизу, через щель между коробом и дверью, которая перекосилась, держась на двух петлях из трех.

В коридоре третьего этажа я обнаружил источник света: три потолочных стеклянных люка. Барабанная дробь дождя по наклонным панелям нервировала меня, потому что заглушала остальные звуки, которые мне, возможно, требовалось слышать, и я поспешил к западной лестнице.

К тому времени, когда добрался до гаража, занимающего заднюю часть первого этажа этого обветшалого здания, я пришел к выводу: это же здание, только без пыли и запахов, не составляло часть черной пустоши с далекими озерами огня. Оно отличалось от обоих миров и, возможно, соединяло реальности, служило пересадочной станцией.

Гараж я нашел пустым. На белом автофургоне, который стоял здесь раньше, уехал ковбой, задумавший сжечь детей, и, возможно, его мускулистый сообщник с каменным лицом в черной кожаной куртке. Красно-черный «ПроСтар+» спрятали в другом гараже, в пограничном здании, где владелец мог забрать его в удобное ему время.

Вероятно, маскарадный ковбой не только знал о существовании этих пересадочных станций, но, в отличие от меня, мог бывать там когда вздумается.

Я заткнул пистолет за пояс, под вымокший свитер, посмотрел в окна над воротами, чтобы убедиться, что за ними не воцарилась тьма пустоши, и вышел через дверь.

Вышел под две грозы: одну – природную, вторую – историю человечества.

Глава 14

По чуть вогнутой мостовой переулка дождевая вода несла опавшие листья золотистых фикусов, напоминающие кораблики фей, дохлых насекомых с прямыми лапками, сигаретные окурки, пурпурные лепестки рано зацветших жакаранд и прочий мусор, такой знакомый, но при этом в чем-то зловещий.

Я и сам чувствовал себя таким же мусором, который тащили с собой потоки дождя. Выйдя из переулка, повернул направо, зашагал по тротуару. Сливную канаву чуть ли не полностью заполняла вода, и среди мусора, которого в воде хватало, я заметил полую резиновую голову куклы Кьюпи. И хотя шел я быстро, голова не отставала. Поток болтал ее из стороны в сторону, но синие нарисованные глаза вроде бы не отрывались от меня.

Когда я подходил к дренажному люку, накрытому металлической решеткой и зигзагом молнии, скорость потока в ливневой канаве увеличилась, и голову унесло от меня. Вода с ревом протаскивала между перемычек решетки всякий мусор, за исключением оторванной головы куклы, слишком большой, чтобы проскочить в зазор. Она и застряла между зигзагом молнии и кольцом, которое его окружало, а ее глаза по-прежнему смотрели на меня.

Я остановился. Постоял. Ждал, наблюдал.

Дождь посеребрил день, и мне показалось, что в этом серебристом мире есть только одно цветовое пятно: синева глаз куклы.

Не все, что происходит за день, знамение, указывающее на хорошее или плохое развитие событий в будущем, но все имеет значение в той или иной степени, потому что мир – гобелен, из которого нельзя вытянуть даже одну нить, не повредив общего рисунка. Громада Создания не позволяет нам увидеть весь замысел, даже отойдя достаточно далеко: от макромира к микрочастицам, к субатомным уровням, нет у нас никакой возможности оценить мегатриллионы связей между нитями даже на одном крохотном участке целого.

Но бывают сверхъестественные моменты, когда каждый из нас узнает, что увиденное нами – лишь внешняя сторона в прямом смысле этого слова, а под внешним находятся многие и многие слои, и происходящее в реальности гораздо значительнее того, что видят наши глаза, и очевидное значение события лишь малая часть его полного значения. В такие моменты большинство людей – мудрых или глупых, простаков или искушенных – ощущают, какой загадочный наш мир, и осознают, пусть на короткий момент, что в сердцевине нашего существования лежат такие грандиозные тайны, что в этой жизни воспринять их мы не можем. Но есть тенденция полагать такое откровение отклонением от нормы, реагировать со страхом или гордостью, а то и с первым и вторым одновременно, списывать эти впечатления на замешательство, стресс, последний стакан вина, пить который не стоило, еще один стакан вина, который следовало выпить, или на многие и многие другие причины, не имеющие ничего общего с происходящим на самом деле.

В этой трусости я виновен не меньше других. Поскольку в моей жизни странностей хватает с лихвой, я уверен, что стараюсь видеть меньше, чем мог бы, в гобелене каждого дня. Я чувствую, что близок к пределу восприятия, или по крайней мере этим объясняю возникающее иной раз желание не замечать ничего глубинного и загадочного.

Однако на залитой дождем улице, у дренажной решетки с зигзагом молнии, когда застрявшая голова куклы смотрела на меня, я не мог не признать значимости этого момента. И стоял как завороженный, наблюдая за водой и мусором, проваливающимися в зазоры между перемычками. Заметил три импульса оранжевого света, которые сместились справа налево в канализационном коллекторе под решеткой, потом еще три, и этот же хэллоуиновский свет я видел под другой дренажной решеткой той же конструкции, в Магик-Биче, более месяца тому назад.

В ту ночь, в том прибрежном городке, небеса были слишком сухие, чтобы пролиться дождем, но море нагнало на город густой туман, который лениво клубился на улицах. Звук донесся из-под той решетки, сначала вроде бы шепот многих голосов, потом – топот бесчисленных ног, будто какой-то потерянный батальон направлялся Судьбой на поиски войны, в которой каждый должен умереть.

Если такие же звуки доносились из-под этой дренажной решетки, их заглушал шум дождя, шуршание шин по мостовой и рев падающей в канализационный коллектор воды. Вновь сверкнули три световых импульса. Что-то схватило снизу шею куклы и потянуло. Резиновая голова деформировалась, лицо сложилось, и кукольная голова исчезла под решеткой.

Может, еще одна подробность случившегося, увиденная мной, плод моего богатого воображения или психологическая проекция, но я всегда буду верить, что это произошло наяву. Когда голова куклы втягивалась между перемычек, ее лицо изменилось, стало моим лицом, и исчезновение головы выглядело обещанием, что скоро меня тоже заберут, и сделает это не просто смерть, но некий решительный сборщик душ, состоящий на службе какой-то темной силы.

Больше я не задержался у дренажной решетки ни на секунду, поспешил от нее прочь сквозь ветер и дождь. Когда завернул за угол и увидел сверхдлинный лимузин, припаркованный на прежнем месте, там, где я из него вылез, испытал огромное чувство благодарности к миссис Фишер, которая не вняла моей просьбе жить своей жизнью и оставить меня наедине с моими проблемами. Я не хотел, чтобы меня подвозил какой-нибудь незнакомец, который наверняка оказался бы психопатом-людоедом, и я сомневался, что вновь наткнусь на грабителей банка, у которых украл бы автомобиль, не испытывая угрызений совести.

Я уже приближался к черному «Мерседесу», когда мое внимание привлекла двустворчатая стеклянная дверь комиссионного магазина Армии спасения. За ней, глядя на улицу, стояли мистер Хичкок, Аннамария и мой пес Бу.

Будучи призраком человека, который не умер насильственной смертью, режиссер имел полное право не оставаться в одном месте, хотя, как честный и беспристрастный критик собственных фильмов, он, возможно, чувствовал себя обязанным находиться там, где отснял большую часть «Дела Парадина», одного из своих считаных неудачных фильмов. Обратившись ко мне за помощью, он мог материализоваться там, где оказывался я.

Раньше, упомянув про двух наших собак, золотистого ретривера Рафаэля и белую немецкую овчарку Бу, я не сказал, что первая собака живая, а вторая – призрак, единственная собака-призрак, встреченная мною. Рин-Тин-Тин загробной жизни, которая сопровождала меня после моего ухода из монастыря Святого Варфоломея в калифорнийских горах.

Собаке и кинорежиссеру, чтобы попасть в нужное им место, не требовались средства передвижения, но Аннамария, моя беременная спутница последнего времени, не могла обойтись без автомобиля, если, конечно, не хотела идти пешком. Я просто не мог поверить, что она не просто следовала за мной, но еще и смогла меня найти.

Я говорил ей о своей способности видеть призраки, но, насколько могу сказать, она не видела их сама, то есть не могла знать, что два призрака стоят рядом с ней.

Стоя за стеклянной дверью, мистер Хичкок помахал мне рукой. Бу завилял хвостом. Аннамария просто стояла в кроссовках, штанах цвета хаки и мешковатом светло-розовом свитере, загадочно улыбаясь.

Загадочная она постоянно. И хотя кто-то может сказать, что у нее свои секреты, я думаю, что, возможно, никаких секретов у нее нет (секреты только у тех, кто что-то скрывает), а что есть, так это загадки, которые мне предлагается разгадать, если для этого у меня достанет ума, терпения и веры.

Дождь лил и лил, окружив меня серебристыми струйками, и, лишь на секунду застыв на месте от изумления, я направился к дверям комиссионного магазина.

Молния вспорола небо так близко, что гром прогремел еще до того, как она начала терять яркость. После событий этого дня я почувствовал, что целились в меня, пригнулся, чтобы уклониться от огненного копья, потом повернулся, поднял голову, увидел черные облака, пульсирующие внутренним светом, как будто на фабрике грозы выковывали следующую молнию.

Когда вновь посмотрел на комиссионный магазин, собака, и режиссер, и Аннамария более не наблюдали за мной из-за двери. Мне они не привиделись, и, хотя Бу и мистер Хичкок могли дематериализоваться в мгновение ока, беременная дама с темными, как эспрессо, глазами не могла исчезнуть на манер призрака.

Я шагнул из дождя в тепло магазина в поисках Аннамарии, но нашел то, чего никак не ожидал.