Текст книги "Сумеречный взгляд"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

12
Октябрьские воспоминания

Распахивались двери трейлеров, открывались ящики, и оттуда, словно великолепный заводной механизм, созданный швейцарскими умельцами, которым принесли мировую славу их невероятно сложные башенные часы с двигающимися человеческими фигурами в полный рост, вынималась и заново строилась на ярмарочной площади графства Йонтсдаун наша ярмарка. В семь вечера в воскресенье казалось, будто никогда и не бывало ночи линьки, как будто мы весь сезон стояли на одном месте, а города один за другим приезжали к нам. Балаганщики говорят, что они любят путешествовать, что не проживут на свете, если хотя бы раз в неделю не переедут с места на место, балаганщики разделяют – даже, черт возьми, защищают – философию бродяг, цыган и изгнанников, балаганщики обожают слушать сказки и легенды о тех, кто жил на далеко не всегда спокойных границах государств – но, куда бы балаганщики ни отправлялись, они берут с собой в дорогу свою деревню. Их грузовики, трейлеры, машины, чемоданы и карманы битком набиты милыми, привычными сердцу вещами. Они отдают куда большую дань традициям, чем даже в маленьких городках Канзаса, где люди из поколения в поколение живут, не ведая изменений, тесно сбившись в кучки на приводящих в трепет громадных пустынных равнинах. Балаганщики с нетерпением ожидают ночи линьки, потому что для них это – показатель их свободы, по контрасту с унылым заточением простаков, чей удел – вечно оставаться позади. Но, проведя день в пути, балаганщики становятся раздражительными и неуверенными в себе – ведь, хотя очарование дороги проникнуто цыганским духом, сама дорога создана обществом нормальных людей и ему принадлежит, так что бродяги могут ходить и ездить только там, где общество проложило путь. Балаганщики бессознательно понимают, что способность передвигаться с места на место связана с незащищенностью, поэтому прибытия ярмарки на новое место они ждут с еще большим нетерпением и радостью, чем ночи линьки. Строят ярмарку обычно куда быстрее, чем разбирают ее, и ни одна ночь за всю неделю не сравнится с первой ночью на новом месте, когда сразу на целых шесть дней успокаивается тяга к перемене мест и снова возникает чувство дома. Стоит им установить палатки и прибить гвоздями одну к другой крашеные деревянные перегородки всевозможных аттракционов, воздвигнуть латунные, хромированные, пластиковые, плохо натянутые крепости, чтобы оградиться от любой атаки реальной жизни, – и в их душах наступает мир, более прочный, чем в любое другое время.

В воскресенье вечером мы с Райей сидели в трейлере, принадлежавшем Ирме и Поли Лорас, куда нас пригласили отведать домашней стряпни. Все присутствующие были в таком прекрасном настроении, что я почти сумел забыть, что наша дорога привела нас не в обычный город, но в город, которым правят гоблины, в гнездо, где плодятся демоны. Поли – низкорослый, но не карлик – был прирожденным мимом. Он потчевал нас чертовски потешными перевоплощениями в кинозвезд и политиков – даже изобразил потрясающе забавный диалог между Джоном Кеннеди и Никитой Хрущевым. Поли был неф, и я диву давался, как меняются черты его словно резинового лица, вызывая в памяти образы почти всех знаменитостей, каких он изображал, независимо от их расы.

Кроме этого, Поли был маг и волшебник в искусстве жонглирования и работал в аттракционе Тома Кэтшэнка. Для человека его роста – от силы пять футов два дюйма – руки у него были довольно большие, с длинными тонкими пальцами. Его речь перемежалась, точно знаками препинания, потрясающе выразительными жестами, почти такими же выразительными, как слова. Он понравился мне с первого взгляда.

Райа немного оттаяла, даже добавила в беседу пару шуток. Хотя она и не отбросила до конца свою холодную и отстраненную позу (как-никак это был дом работника), но, совершенно очевидно, вечеринку она никак не портила.

Позднее, сидя в закутке-столовой за пирогом «Черный лес» и кофе, Ирма сказала:

– Бедная Глория Нимз.

– А что? – спросила Райа. – Что случилось?

Ирма поглядела на меня:

– Ты ее знаешь, Слим?

– Э-э... полная дама, – ответил я.

– Толстая, – поправил Поли, и его руки очертили в воздухе сферу. – Глорию не оскорбляет, когда ее называют толстой. Бедная девочка, ей не нравится быть толстой, но у нее нет ни малейших иллюзий относительно того, какая она. Она не считает, что она Монро, или Хепберн, или что-нибудь в том же роде.

– Ну а сделать с этим она ничего не в состоянии, так что нет смысла оправдываться, – продолжала Ирма, взглянув на меня. – Больные гланды.

– На самом деле? – поинтересовался я.

– Я понимаю, – ответила Ирма, – ты, наверное, решил, что она ест как свинья, а сваливает все на больные гланды, но у Глории это действительно так. Пэг Ситон живет с ней, ну, знаешь, вроде как присматривает за ней, готовит ей еду, бегает за парой грузчиков, если Глории надо подняться, так вот, Пэг утверждает, что бедняжка Глория ест едва ли больше, чем я или ты, и, уж конечно, не так много, чтобы поддерживать семьсот пятьдесят фунтов веса. А уж Пэг знала бы, если бы Глория украдкой перекусывала, потому что Пэг ходит по лавкам, а без Пэг Глория и шага не ступит.

– А она что, сама не может ходить? – спросил я.

– Может, конечно, – ответил Поли, – но ей это нелегко, и, кроме того, она до смерти боится упасть. Любой бы боялся, если бы его вес перевалил за пять-шесть сотен фунтов. Если Глория упадет, самой ей уже не подняться.

– На самом деле, – заметила Ирма, – она почти совсем не способна подниматься. Ну, там с кресла она, конечно, себя и подымет, но другое дело, если она упадет на пол или плюхнется на землю. Когда она упала в последний раз, грузчикам даже всем вместе не удалось ее поднять.

– Семьсот пятьдесят фунтов – груз не из легких, – сказал Поли, и его руки резко упали вдоль тела, словно под тяжестью внезапно навалившегося груза. – Она слишком основательно набита, чтобы сломать себе что-нибудь, но унижение страшное, даже если она среди нас, своего племени.

– Ужасно, – подтвердила Ирма, печально качая головой.

Райа вступила в разговор:

– В тот раз в конце концов пришлось подогнать грузовик туда, где она упала, и прицепить лебедку. И даже тогда было непросто поднять ее на ноги и удержать.

– Это может звучать забавно, но ничего забавного в этом не было, – заверила меня Ирма.

– Я и не думал улыбаться, – ответил я, потрясенный тем, что пришлось пережить бедной толстухе.

В мысленный список шуток, которые бог откалывает за наш счет, я вписал еще одну строку: рак, землетрясения, наводнения, опухоли мозга, удары молнии... больные гланды.

– Но все это ни для кого не новость, – заметила Райа, – разве что для Слима, так что почему это ты сказала: «Бедная Глория» и перевела на нее разговор?

– Она сегодня страшно расстроена, – сказала Ирма.

– Ее оштрафовали за нарушение – превысила скорость, – сказал Поли.

– Ну, вряд ли это можно считать трагедией, – заметила Райа.

– Ее не штраф расстроил, – пояснил Поли.

– Ее расстроило то, как коп с ней обращался, – сказала Ирма. Обернувшись ко мне, она пояснила: – У Глории «Кадиллак», изготовленный по заказу, специально для нее. Корпус повышенной прочности. Задние сиденья сняли, а переднее отодвинули назад. Ручные тормоза, ручной акселератор. Двери сделали шире, чтобы она могла свободно влезать и вылезать из машины. У нее самый лучший автомобильный радиоприемник, какой есть на свете, даже маленький холодильник под щитком, чтобы возить с собой прохладительные напитки, газовая плитка, туалетные принадлежности и все удобства – все прямо в машине. Она свою тачку просто любит.

– Судя по твоему рассказу, дорогая штука, – заметил я.

– Ясное дело, – согласился Поли, – но у Глории дела идут что надо. Прикинь-ка, если хорошая неделя, большое представление, например, на ярмарке в штате Нью-Йорк в конце этого месяца – всего за шесть дней будет куплено семьсот-восемьсот тысяч входных билетов на ярмарку, и из них... скажем, сто пятьдесят тысяч простаков заглянут в Шоквилль. Я ошеломленно подсчитал:

– По два бакса с носа...

– Триста тысяч за неделю, – продолжила Райа, беря кофейник и наливая себе еще кофе. – Джоэль Так делит выручку – половину себе, и из этих денег он платит изрядную сумму братьям Сомбра за свою концессию и все накладные рас-ходы, а вторую половину делит поровну между остальными одиннадцатью «экспонатами» своего аттракциона.

– Иными словами, недельная доля Глории составляет более тринадцати тысяч, – закончил Поли. Его выразительные руки пересчитывали невидимые пачки долларовых купюр. – А этого хватит на два «Кадиллака» на заказ. Конечно, не всякая неделя такая денежная. Бывает, она зарабатывает только пару тысяч в неделю, но в среднем примерно у нее выходит по пять тысяч в неделю с середины апреля до середины октября.

Ирма продолжала:

– Важно не то, сколько стоит ей этот «Кадиллак». Важно то, какую свободу он ей дает. Ты понимаешь, она способна передвигаться, только когда сидит в своей машине. Она же, в конце концов, балаганщик, а для балаганщика чертовски важно быть свободным, подвижным.

– Нет, – поправила ее Райа, – важно не то, какую свободу дает ей машина. Важно, что это за история со штрафом за превышение скорости, если ты вообще собираешься добраться до ее сути.

– Ну, – начала Ирма, – ты понимаешь, Глория сегодня ехала на машине, потому что Пэг с утра взяла их пикап и трейлер. И мили через полторы после границы графства ее остановил полисмен за превышение скорости. Глория двадцать два года за рулем и ни разу не попала в аварию или нарушила правила.

Поли сделал выразительный жест рукой и продолжил:

– Она хороший водитель, осторожный водитель, потому что она понимает, какой кошмар будет, если она попадет в аварию на своей машине. Санитары из «Скорой» ее в жизни не смогут вытащить оттуда. Поэтому она водит очень внимательно и скорость не превышает.

– Так что, когда ее тормознул этот йонтсдаунский коп, – продолжала Ирма, – она решила, что это или ошибка, или какая-нибудь ловушка, чтобы попотрошить приезжих. И когда она видит, что это, судя по всему, ловушка, она говорит копу, что готова уплатить штраф. Но ему этого мало. Он начинает ей хамить, оскорблять ее, требует, чтобы она вылезла из машины. А она боится, что упадет, если вылезет, поэтому он велит ей отправляться в офис шерифа в Йонтсдауне, конвоирует ее, а когда она приезжает, он заставляет ее выйти из машины, ведет ее внутрь, и там они ей устраивают сущий ад – угрожают завести на нее дело за неподчинение офицеру полиции при исполнении и прочую гадость в том же духе.

Доедая пирог и жестикулируя поэтому вилкой, рассказ продолжил Поли:

– Они заставляют бедную Глорию мотаться туда-сюда из одного конца здания в другой и не дают ей даже присесть, так что она идет и хватается то за стену, то за кассы, поручни, столы – за что только можно ухватиться, пока идешь, а она утверждает, что было совершенно ясно – они хотели, чтобы она упала, потому что они знали, чего ей будет стоить подняться на ноги. Они там все оборжались над ней. Даже в уборную ей не дали сходить – сказали, что она унитаз раздавит. Сам понимаешь, сердце у нее тоже не больно крепкое, она говорит, сердце так сильно билось, что она аж тряслась. Они довели бедную Глорию до слез, пока позволили ей позвонить по телефону, а ты мне поверь, что она не из тех, кто жалеет себя или чуть что – сразу в слезы.

– Потом, – продолжала Ирма, – она позвонила в контору ярмарки, позвали Студня к телефону, он сорвался в город и освободил ее – после того, как она три часа провела в здании муниципалитета.

Райа заметила:

– Я всегда считала Студня хорошим толкачом. Как он мог допустить, чтобы такое случилось?

Я поведал им кое-что о нашем визите в Йонтсдаун в пятницу.

– Студень сделал свое дело как надо. Все из кормушки поели. Та женщина из совета графства – Мэри Ваналетто, она у них вроде казначея – собирает все взятки. Студень передал ей бабки и контрамарки для всех членов совета, для шерифа и его людей.

– Так, может, она прикарманила все, а остальным сказала, что мы не собираемся платить в этом году, – предположила Райа, – и теперь у нас неприятности с управлением шерифа.

– Не думаю, – ответил я. – Мне кажется... они по какой-то причине лезут в драку...

– Почему? – спросила Райа.

– Ну, не знаю... просто у меня возникло такое ощущение в пятницу, – уклончиво ответил я.

Ирма кивнула.

Поли сказал:

– Студень уже предупреждает всех. Мы должны очень хорошо, просто образцово вести себя на этой неделе, потому что ему кажется, что они будут искать малейшего предлога, чтобы причинить нам неприятности, прикрыть ярмарку и принудить нас к дополнительным подношениям.

Я знал, что наши деньги их не интересовали: они охотились за нашей кровью и болью. Но я не мог рассказать Ирме, Поли и Райе о гоблинах. Даже балаганщики, самые терпимые люди на свете, сочтут мои россказни не просто эксцентричными, но безумными. И хотя балаганщики почитают эксцентричность, к психопатам, склонным к убийству, они питают не больше любви, чем правильные. Я позволил себе лишь невинные предположения о возможных замыслах официальных лиц Йонтсдауна, оставив мрачную правду при себе.

И все же я знал, что издевательство над Глорией Нимз было лишь первым выстрелом в этой войне. Впереди нас ждало еще худшее. Хуже, чем полицейские, закрывающие ярмарку. Хуже, чем что-либо, что могли вообразить себе мои новые друзья. С этого момента я уже не мог выбросить гоблинов из головы, и остаток вечера был далеко не таким веселым, как его начало. Я улыбался, смеялся, по-прежнему принимал участие в разговорах, но человеку, стоящему посреди змеиного рва, не слишком легко сохранять присутствие духа.

* * *

Мы ушли от Лорасов в одиннадцать с чем-то вечера. Райа спросила:

– Спать хочешь?

– Нет.

– Я тоже.

– Хочешь прогуляться? – спросил я.

– Нет. Хочу заняться кое-чем другим.

– А-а, – подхватил я. – Я тоже не прочь этим заняться.

– Не этим, – возразила она, мягко засмеявшись.

– Э-э...

– Не сейчас.

– Это звучит заманчивее.

Она повела меня в аллею.

Еще днем серо-стальные облака начали заволакивать небо. К ночи они не рассеялись. Луна и звезды остались по ту сторону этой завесы. Ярмарка была замком из теней: колонны и плиты из тьмы, покатые крыши черноты, занавеси из полумрака, подвешенные на кронштейнах из тени, над дверными проходами цвета чернил. Тончайшие оттенки ночи ложились один на другой – слоновой кости, угольно-черного, терновой ягоды, сажи, серо-черного, анилиново-черного, японского шелка, чистого угля, воронова крыла, траурного цвета. Темные двери на еще более темном фоне стен.

Мы шли по проезду, пока Райа не остановилась возле чертова колеса. На фоне чуть более светлого безлунного неба оно выглядело набором соединенных вместе черных форм правильных очертаний.

Я ощущал недобрые вибрации, исходящие от огромного колеса. Так же, как и ночью в среду на предыдущей ярмарке, я не получил никаких отчетливых образов, никакого представления о той необычайной трагедии, которая произойдет здесь. Тем не менее, как и в предыдущий раз, я остро ощутил, что в этой махине таится гибель – так же, как в электрической батарее – электричество.

К моему удивлению, Райа открыла калитку в металлической изгороди и прошла к чертову колесу. Обернувшись ко мне, она бросила:

– Пошли.

– Куда?

– Наверх.

– Туда?

– Да.

– Каким образом?

– Говорят, мы произошли от обезьян.

– Я – нет.

– Мы все от них произошли.

– А я произошел от... сурков.

– Тебе понравится.

– Слишком опасно.

– Проще некуда, – заявила она, вцепившись в колесо и собираясь лезть наверх.

Я глядел на нее – на большого ребенка во взрослом спортзале вместо джунглей, – и на сердце у меня было невесело.

Я вспомнил образ Райи, залитой кровью. Я был уверен, что смерть не угрожает ей здесь и сейчас. Ночь была спокойной – однако же недостаточно спокойной, чтобы мое бешеное сердцебиение улеглось.

– Вернись, – сказал я ей. – Не надо.

Она остановилась на высоте пятнадцати футов от земли и поглядела вниз на меня. Ее лицо было темным пятном.

– Давай лезь.

– С ума сошла.

– Тебе понравится.

– Но...

– Слим, пожалуйста.

– О господи.

– Не разочаровывай меня, – сказала она, отвернулась и продолжила карабкаться наверх.

Чутье ясновидца не давало мне предупреждений о том, что в эту ночь чертово колесо представляет для нас опасность. Угроза, которую нес этот громадный механизм, по-прежнему лежала в одном из ближайших дней, а пока что это была всего лишь груда дерева, стали и сотен потушенных лампочек.

Я неохотно полез наверх, обнаруживая, что в этом переплетении множества стоек и балок находится гораздо больше, чем я ожидал, мест, куда можно поставить ногу или за что ухватиться рукой. Колесо стояло на стопоре и было неподвижно – разве что двухместные кабинки иной раз слабо покачивались под порывом ветра или когда наше движение передавалось по каркасу на гнезда толстых стальных сетей, на которых были подвешены кабинки. Хоть я и заявил, что происхожу от сурков, тем не менее я быстро доказал, что предками моими были все же обезьяны.

К моему облегчению, Райа не стала лезть до кабинки, висевшей на самом верху, а остановилась, повернув к третьей от нее. Она уже сидела там, открыв дверцу, чтобы я мог залезть, и улыбалась, глядя на меня, трясущегося и всего в поту. Я отцепился от каркаса и плюхнулся на металлическое сиденье рядом с ней. Пожалуй, подъем стоил того, чтобы на ее губах появилась столь редкая для нее улыбка.

Когда я перевалился в кабинку, она начала раскачиваться на оси, и в какой-то миг я с замиранием сердца подумал, что сейчас выпаду наружу, полечу вниз, ударяясь о застывший водопад из стали и дерева, задевая за каждую кабинку на пути, пока не ударюсь о землю так, что переломаю все кости. Но, уцепившись одной рукой за разукрашенный борт кабинки, а другой за фигурную спинку сиденья, я сумел остановить болтанку. Райа, держась только одной рукой, с уверенностью, которую я счел бездумностью, высунулась из кабинки в тот момент, когда ее качало сильнее всего, дотянулась до распахнутой дверцы, схватила ее, подтащила к себе и с лязгом и грохотом закрыла на задвижку.

– Ну вот, – сказала она. – Уютно и хорошо. – Она прижалась ко мне. – Я тебе говорила, что тут будет здорово. Ничего нет лучше, чем покататься на чертовом колесе, когда огни погашены, мотор не работает и все вокруг тихо и темно.

– Ты часто сюда залезаешь?

– Да.

– Одна?

– Да.

В течение нескольких долгих минут мы не промолвили больше ни слова, просто сидели, прижавшись друг к другу, мягко покачиваясь в кабинке под скрип шарниров и озирая темный, бессолнечный мир со своего трона. Когда же мы заговорили, речь у нас пошла о вещах, которых мы прежде ни разу не касались в наших беседах, – о книгах, о поэзии, о фильмах, о любимых цветах, о музыке, – и я понял, до чего мрачными были наши прежние беседы. Словно Райа оставила внизу какое-то неизвестное бремя, чтобы оно не мешало ей лезть наверх, и теперь рядом со мной была Райа, свободная от оков, Райа, обладавшая неожиданно легким и светлым чувством юмора и прежде не слыханным мной девичьим смехом. Это был один из тех немногих случаев с тех пор, как я познакомился с Райей Рэйнз, когда я не ощущал ее таинственной печали.

Но вскоре я ее все же ощутил, хотя и не мог точно определить момент, когда мертвенно-бледный поток меланхолии снова потек через нее. Среди прочего мы говорили о Бадди Холли, чьи песни пели, пока разбирали ярмарку, и уморительным дуэтом пели вразнобой несколько отрывков из своих любимых песен этого певца. Мысль о безвременной смерти Холли, несомненно, пришла в голову нам обоим и, должно быть, стала первой ступенькой лестницы, ведущей в подвал уныния, где Райа обычно обитала, потому что через некоторое время мы уже говорили о Джеймсе Дине, умершем более семи лет назад. Его жизнь пошла в придачу к потерпевшей аварию машине, где-то на пустынном шоссе в Калифорнии. Потом Райа стала возмущаться, как несправедливо умирать молодым. Она долго и бурно негодовала и грустила по этому поводу, и тогда я в первый раз почувствовал, как печаль возвращается к ней. Я попытался сменить тему разговора, но безуспешно – Райю, казалось, не просто увлекли разговоры о мрачном, она находила в них и непонятное удовольствие.

Наконец из ее голоса исчезла вся веселость, она отодвинулась от меня и спросила:

– Как тебе было в прошлом году, в октябре? Что ты тогда чувствовал?

Сначала я не понял, о чем это она.

Она пояснила:

– Куба. Октябрь. Блокада, ракеты, все эти решения. Говорят, мы были на краю пропасти. Атомная война. Армагеддон. Что ты тогда чувствовал?

Тот октябрь стал поворотной точкой в моей судьбе и, думаю, в судьбе всякого, кто был достаточно взрослым, чтобы понять, что означал этот кризис. Что касается меня, то я осознал – человечество отныне способно стереть самое себя с лица земли. Я также начал понимать, что гоблины – к тому времени я видел их уже несколько лет – должны быть в восторге от нашей всевозрастающей технологической оснащенности и изощренности, потому что это открывало им все более захватывающие возможности мучить человечество. Что случилось бы, окажись какой-нибудь гоблин наделен политической властью, достаточной для того, чтобы получить контроль над кнопкой, неважно, в Штатах или в Советском Союзе? Конечно, они поймут, что их род будет уничтожен вместе с нашим; апокалипсис лишит их удовольствия медленной пытки, которую им, судя по всему, так нравилось применять к нам. Это могло бы удержать их от стремления выпустить ракеты из шахт. Но зато какой пир страдания состоялся бы в эти последние дни и часы! Взрывы, равнявшие города с землей, огненные бури, дожди радиоактивных осадков. Если ненависть гоблинов к человечеству была в самом деле такой сильной, как я чувствовал, тогда именно такой сценарий будет для них самым приятным, независимо от того, какое место в нем отводится их собственному выживанию. Именно кубинский кризис подтолкнул меня к мысли, что рано или поздно мне придется начать битву с гоблинами, независимо от того, насколько эта война одиночки будет трагичной и неравной.

Кризис. Поворотный момент. В августе 1962 года Советский Союз начал тайно размещать на Кубе крупную батарею ядерных ракет, чтобы добиться возможности нанести первыми неожиданный удар по Соединенным Штатам. 22 октября, после того, как от русских потребовали убрать эти провокационные пусковые установки, после того, как требование было отвергнуто и получены дополнительные доказательства, свидетельствующие, что работа по установке ракет лишь ускорилась, президент Кеннеди объявил о блокаде Кубы, что влекло за собой угрозу потопления любого корабля, который попытается проникнуть за карантинную линию. После этого, 27 октября, в субботу, наш самолет «У-2» был сбит советской ракетой «земля – воздух», и вторжение американских войск на Кубу было намечено (как мы узнали позже) на понедельник, 29 октября. Казалось, что от Третьей мировой войны нас отделяют всего несколько часов. Но русские сделали шаг назад. За время недельной блокады каждый американский подросток несколько раз прошел тренировку на случай воздушной тревоги. В большинстве крупных городов проводились тренировки по воздушной тревоге, в которых принимало участие все население. Спрос на бомбоубежища взлетел к небу. Уже существующие убежища расширялись. Все воинские части были приведены в состояние боевой готовности, части национальной гвардии, находившиеся в запасе, были переданы в распоряжение президента. В церквях прошли специальные службы, подстегнувшие общую напряженность. И если к тому времени гоблины еще не задумывались о возможности полного уничтожения цивилизации, эта мысль наверняка пришла им в голову во время кубинского кризиса, потому что в те дни они питались сытным варевом нашей тревоги, вызванной одним лишь ожиданием такой катастрофы.

– Что ты чувствовал? – снова спросила Райа, сидя рядом со мной на неподвижном чертовом колесе над затемненным ярмарочным полем, во все еще не разрушенном мире.

Лишь несколько дней спустя я пойму все значение нашего разговора. В ту ночь мне казалось, что мы коснулись этой мрачной темы совершенно случайно. Даже мои психические способности не открыли мне, как глубоко задевал ее этот вопрос и почему.

– Что ты чувствовал?

– Боялся, – ответил я.

– А где ты был тогда?

– В Орегоне, В школе.

– Ты думал, что это произойдет?

– Не знаю.

– Ты думал, что ты умрешь?

– Мы находились вне зоны поражения.

– Но ведь ядерные осадки были бы повсюду, разве нет?

– Наверное.

– Так ты думал, что можешь умереть?

– Может быть. Я думал об этом.

– И как ты себя при этом чувствовал?

– Не лучшим образом.

– И все?

– Я беспокоился за мать и сестер, думал о том, что может случиться с ними. Мой отец умер незадолго до этого, и я был главой семьи, так что я бы должен был что-то делать, чтобы защитить их. Но я не мог придумать, как сделать так, чтобы они уцелели, понимаешь, и от этого я себя чувствовал таким беспомощным... почти ослабел от беспомощности.

Мне показалось, что она разочарована, словно она ожидала услышать от меня другой ответ, что-нибудь более драматичное... или более мрачное.

– А ты где была в те дни? – поинтересовался я.

– В Джибтауне. Там поблизости от нас какие-то военные сооружения, одна из главных целей.

– Так что ты ожидала, что умрешь? – спросил я.

– Да.

– И что ты чувствовала?

Она молчала.

– Ну? – настаивал я. – Что ты чувствовала в связи с грядущим концом света?

– Любопытство, – ответила она.

Этот ответ был неожиданным и обеспокоил меня, но прежде чем я успел попросить ее растолковать, мое внимание отвлек далекий блеск молнии на западе. Я сказал:

– Пойдем-ка вниз.

– Не сейчас.

– Гроза приближается.

– У нас уйма времени. – Она качнула двухместную кабинку, как кресло-качалку на балконе. Шарниры заскрипели. От звука ее голоса я похолодел:

– Когда стало ясно, что войны не будет, я пошла в библиотеку и взяла все книги о ядерных вооружениях. Мне хотелось знать, как бы это все было, если бы это случилось, и всю прошлую зиму, там, в Джибтауне, я об этом читала. Это потрясающе, Слим.

Где-то далеко снова вспыхнули молнии.

Лицо Райи озарилось. Казалось, неверный пульсирующий свет исходит от нее, как от горящей лампы.

От горных вершин на горизонте донесся удар грома, словно низкие тучи столкнулись с горами. Эхо столкновения звучно отдалось в облаках над ярмаркой.

– Пойдем лучше вниз, – снова сказал я.

Она не обращала на меня внимания, голос был низкий, но отчетливый, в нем слышался благоговейный трепет. Каждое слово было тихим, как звук шагов по плюшевому ковру в доме, где траур. Она сказала:

– Ядерная катастрофа была бы странно красивой, понимаешь, страшной красотой. Вся грязь и мерзость городов обратилась бы в пыль, в пар, в ровное место, и там бы выросли поглотившие все это ядерные грибы, точно так же, как обычные грибы вырастают из перегноя и удобрений и берут от них силу. А небо! Ты только представь! Алый, оранжевый цвета, едко-зеленый, серо-желтый, мешанина, бурление, пестрота цветов, каких мы никогда не видели в небе, сияние странного света...

Точно восставший ангел, вышвырнутый из рая, над нами бриллиантовым светом сверкнула молния. Неловко падая по небесной лестнице, она уменьшалась в размерах, нисходя по небу, пока не исчезла внизу в темноте. Эта молния была куда ближе, чем предыдущая. Гром прогремел громче, чем раньше. В воздухе запахло озоном.

– Здесь наверху опасно, – сказал я, потянувшись к задвижке, запиравшей дверцу кабинки.

Она задержала мою руку и продолжала:

– И многие месяцы после войны были бы невероятнейшие закаты из-за всей этой пыли и пепла, витающих в воздухе. А когда пепел начал бы оседать – в этом тоже была бы своя красота, что-то наподобие сильного снегопада, только это была бы самая долгая метель из всех когда-либо случавшихся. Она бы длилась многие месяцы. И даже джунгли, где никогда не бывает снега, – даже их занес бы, завалил снегом этот снегопад...

Воздух стал серым и тяжелым.

Мощная броневая техника грозы грохотала на поле боя у нас над головой.

Я накрыл ее руки своей, но она ухватилась за задвижку и продолжала:

– И наконец, через пару лет, радиация бы ослабла до такой степени, что не представляла бы больше угрозы для жизни. Небо опять стало бы чистым и голубым, а толстый слой пепла взрастил бы и выкормил травы сочнее и зеленее прежних, и воздух стал бы чище после такой промывки. И миром стали бы править насекомые, и в этом тоже была бы своя особая красота.

Меньше чем в миле отсюда с треском ударил кнут молнии, полоснув по коже неба.

– Что с тобой стряслось? – спросил я, и сердце у меня неожиданно застучало быстрее, как будто этот электрический кнут кончиком зацепил и меня, заведя моторчик страха.

Она ответила:

– Ты не считаешь, что царство насекомых – это красиво?

– Райа, ради бога, сиденье же металлическое. Почти все колеса металлические.

– Яркие краски бабочек, переливчатая зелень крыльев жуков...

– Черт возьми, мы на самом высоком месте в округе. А молния ударяет в самую верхнюю точку...

– Оранжевые в черную крапинку надкрылья божьей коровки...

– Райа, если ударит молния, мы изжаримся живьем.

– Ничего с нами не случится.

– Давай спускаться.

– Не сейчас, не сейчас, – прошептала она. Она не собиралась выпускать задвижку из рук. Она продолжала: – Когда на земле остались бы одни насекомые и, может быть, какие-нибудь мелкие зверьки, какой бы она снова стала чистой, свежей и новой! И никаких людей, чтобы запакостить ее, чтобы...

Ее речь была прервана свирепой, злой вспышкой. Прямо у нас над головой по черной глазури небесного свода прошла длинная белая трещина, точно зигзагообразный надлом на керамике. Это сопровождалось таким мощным ударом грома, что даже чертово колесо завибрировало. Тут же последовал второй раскат, такой, что мне показалось – мои кости врезались друг в друга, точно на них не было плоти. Словно шулер встряхнул свои любимые игральные кубики в мягкой темнице теплой войлочной сумки.

– Райа, черт возьми, пошли! – потребовал я.

– Пошли, – согласилась она, когда упали первые тяжелые теплые капли дождя. В свете молний ее усмешка была чем-то средним между детским восторгом и сатанинским оскалом. Отодвинув засов, который держала до последнего момента, она распахнула дверцу.

– Пошли! Давай! Посмотрим, кто кого – гроза нас или мы грозу!

Я залез в кабинку вторым, значит, вылезать... должен был первым, первым включиться в эту рискованную игру. Я перегнулся с сиденья, ухватился за один из брусьев, из которых был составлен обод гигантского колеса, зацепил ногами ближайшую балку – такой же толстый брус и скользнул вниз фута на четыре, под углом к земле, но дальнейший мой спуск был прегражден пересекающимися крест-накрест балками – распорками между громадными балками. Охваченный внезапным головокружением на такой смертельной высоте, я на миг схватился за эти распорки. Несколько здоровенных капель дождя упало передо мной, несколько попало на меня – словно кто-то несильно бросил камешки, несколько простучало по колесу. Головокружение никак не унималось, но Райа уже вылезла на каркас над моей головой и ждала, пока я продолжу спуск и освобожу ей дорогу. Вновь сверкнула молния, напомнив мне об опасности, и я отцепился от балки и полез к следующим распоркам. Задыхаясь, я скользил вдоль брусьев, и вскоре стало ясно, что спуск был куда тяжелее, чем подъем, потому что на этот раз мы ползли спиной. Дождь пошел вовсю, ветер усилился, и найти надежную опору на мокром колесе становилось все труднее. Несколько раз я скользил, отчаянно цепляясь за туго натянутые кабели, балки или тонкие скобы, не заботясь, выдержат они меня или нет – главное, чтобы были под рукой. Я сорвал себе ноготь и ободрал ладонь. Несколько раз мне казалось, что колесо – это гигантская паутина, ударит молния – паук-многоножка, собирающийся проглотить меня. А затем колесо показалось громадной рулеткой. Струи дождя, порывы ветра и хаотичный грозовой свет – в сочетании с моим непроходящим головокружением – создавали иллюзию движения, призрачного вращения. Когда же я поднимал голову наверх, на сумятицу отблесков и теней на огромной плоскости колеса, мне казалось, что Райа и я – невезучие шарики из слоновой кости, которые бросили навстречу их судьбам. Мокрые волосы лезли в глаза. Промокшие джинсы вскоре отяжелели, словно броня, и тянули меня вниз. Футах в десяти от земли я опять соскользнул, но на этот раз не нашел ничего, за что мог бы ухватиться. Растопырив руки и тщетно пытаясь заменить ими крылья, я пронзительно, по-птичьи, закричал от страха. Я был уверен, что при падении наткнусь на что-нибудь острое и меня нанижет на него. Но упал я прямо в грязь, грохнувшись так, что перехватило дух, но ничего не сломав.