Текст книги "Дом Альмы"

Автор книги: Димитр Коруджиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

93.

Он – тот, кому читают лекции, кого возят по городу. Часа через два, – сообщила ему Пиа, – поедем в Стокгольм; покатаем тебя по столице в последний раз. Ты доволен? Конечно, хотя… Двое друзей Альмы привезли ей новость: в Штатах вышла книга о «Брандале»! И действительно, один американский врач жил тут целых три месяца, с тех пор прошло уже два года, и убеждал их, что возьмется за это дело. Сейчас стало ясно – он из тех, кто не бросает слов на ветер! Альма расплакалась, а потом решила «отпраздновать событие вместе с Петером» – покатать его по Стокгольму!

Новость воодушевила и Пиа, она продолжала болтать, не дожидаясь ответа. Петер осмотрелся – у него был вид человека, нуждающегося в помощи; но в такие моменты способность к выживанию полностью превращается в личное дело. Ничто не могло подтвердить сильнее, что Альма любит его, ничто не могло сравниться с ее бурно выраженным желанием поблагодарить благосклонную судьбу, сделав ему добро – ему, а не другому… Что бы сказала старая женщина, если бы знала, что он убеждал Пиа покинуть дом?

Положение, в котором оказывались многие люди: чувство благодарности вступает в противоречие с жгучим желанием восстановить справедливость… Комбинация, некоторой нет выхода: что бы ты ни предпринял, в душе останется чувство горечи.

Он наскоро извинился и, оставив свою подругу в растерянности, вышел. Пока Питер был с ними, жизнь в доме Альмы текла просто и логично, а теперь начала вновь обрастать противоречиями. Стоило ли сегодня вести разговор с Пиа, пытаться ее разубеждать, посоветовать остаться в «Брандале»? Ведь что бы там ни было, разве работа не удовлетворяла ее, разве они не обязаны были уберечь этот дом – остров, пропитанный духом щедрости, в мире, которым правит власть денег.

Темно-красные деревянные домики были в двух шагах от Петера, и трое рабочих (они знали его давно) приветливо помахали ему с верхнего этажа. Возможно, этот насыщенный красный цвет, ярко выделяющийся на фоне бледных красок севера, помог ему разорвать привычный круг мыслей: главным критерием стоимости всего окружающего для него по-прежнему оставалось отношение к нему самому. Если так будет продолжаться и дальше, дело труба… Он старался не забывать слов Питера: «…Я хочу, чтобы ты знал о Пиа все, что известно мне…» Его друг давал ясный отчет в том, что говорит, придет день, когда он. Питер, продолжит свой рассказ, доведет до конца… Возможно, Пиа в понимании Питера – это нечто другое, как, скажем, для самой Пиа слово «Калифорния» значит гораздо больше, чем просто название одного из американских штатов.

Разорвать привычный круг мыслей означало проникнуть в пределы иной логики, одна из первых аксиом которой состоит в том, что случайная ответственность, временно воодушевляющее нас чувство долга не приносит истинной пользы.

Вереница знакомых мыслей неотделима от вереницы личных впечатлений и чувств. Масштабы возложенной Питером ответственности неизмеримо выше благодарности, которая могла послужить камнем преткновения. Личные переживания обрекали его на роль посредственности. Поддавшись воле чувств, он никогда бы не узнал, что находится по ту сторону барьера, как никогда бы не попал на тот берег широкого канала с парусами и чайками (его глаза были неизменно обращены в ту сторону). Разве сама Альма не учила его тому, что первым условием чувствовать себя свободным является умение все взвешивать, смотреть на себя как бы со стороны? Да, эти мысли были мудрыми в отношении отнюдь не свободного, а порабощенного разума… Но Петер чувствовал, что ему чего-то недостает, какой-то нужной связи… К тому же он ощущал опасное дыхание холода…

,Пиа сидит за рулем, он – возле. Позади – Альма и Таня Харрис. Главная цель их поездки – галерея современного искусства. Он умолчал о том, что был в ней. Разве не ясно: больше всего переживаний выпадает на долю того, кому ничего не надо. Убедившись, что такого человека не сковывает мелочная цель, мир распахивает перед ним свои богатства Петер знал уже не только Пикассо, Шагала, Миро, Брака, но и Кандинского, и Леже… Странно, эти художники показались ему хорошо знакомыми, намного больше, чем следовало ожидать человеку, видевшему их картины всего раз в жизни, считавшему себя полным невеждой в живописи. Тревога, душевные раны… Впрочем, да, увиденное напоминало глаза пациентов «Брандала». Глаза Зигмунда, покинувшего их дом. Хаотичность линий и точек, истерично рассеянных страхом. Мир, спроецированный на разбитую душу. Эта живопись принадлежала к числу самых честных и самых мужественных человеческих творений эпохи. Хаос охватывает не окружающий мир, а самого человека, мир которого означает нечто большее. «Спроецированный на разбитую душу», он кажется бессмысленным. Почему же он, Петер, не понял этого с первого раза? В бескрайнем море повседневности привычка стирает грани между ненормальным и нормальным, изображение ненормального способно вызвать в нас всего лишь легкое беспокойство. Нужно было видеть, как меняются глаза пациентов, видеть спокойный взгляд Крего, когда он, пересилив страх, сказал: «Возьму ссуду и построю дом -такой как „Брандал“!

Под влиянием картин, их хаотического мира группа разобщилась. Под конец все собрались у входа, и Петер мимоходом услыхал, как Пиа по-детски бездумно воюет в полупустом зале с Таней Харрис. Бездумно ли? Возможно, Пиа считает, что все эти произведения не заслуживают особого внимания, что все они, бывшие модными еще вчера, нынче безнадежно устарели? Немного растерянный, не понимая ее поведения перед лицом надвигающейся на нее душевной тревоги, он инстинктивно замедлил ход перед скульптурой – изображением козы, завернутой в автомобильную шину. Его спутницы, подойдя, встали рядом. Альма бросила на него испытующий взгляд.

– Природа в контакте с техникой, которая ее уничтожает, – произнес он с ученической готовностью.

– Я воспринимаю эту работу так же. Все это не может не вызывать тревоги, правда, Петер? Искусству известно о массовом человеке больше, нежели он сам знает о себе.

– Все эти художники уже устарели, – вмешалась Пиа, заставив его вздрогнуть. – Искусство должно измениться…

Альма повела их в сад, где под зонтами были установлены столики. Усадив Таню Харрис за один из них, они направились к буфету. Альма, взяв несколько сэндвичей и бутылок кока-колы, понесла поднос к столику, осторожно ступая по крупному зернистому песку. Петер сказал, чтобы Пиа выбрала себе пирожное. (У него в кармане было пятьдесят крон. Это были последние деньги. Сто крон Петер отдал Альме после посещения Борефа – он имел право распоряжаться гонораром по своему усмотрению). Пиа зарделась от удовольствия.

– Ну зачем ты? У тебя ведь нет денег.

– Немного осталось, я хочу их истратить.

– Знаешь, я позволяю себе такое крайне редко… Но для меня полакомиться пирожным – настоящий праздник…

– Тебе не хочется нарушать режим питания, но, по-моему, ты могла бы позволить себе такую роскошь… раз это доставляет тебе удовольствие…

Девушка опустила глаза.

– Я очень бедна, Петер.

Он заказал четыре куска фруктового торта. Пиа, взяв поднос с тарелочками, пошла вперед. Он заметил, что цвет волос у нее был тот же самый, что и у Тани Харрис.

Петер, которого поразила безапелляционная уверенность Пиа в том, что картины, висевшие в залах галереи, безнадежно устарели, инстинктивно огляделся по сторонам. Будущее, верно, таилось где-то рядом, среди окружающей их повседневности. За соседним столиком расположилось семейство туристов-южан: мать, отец и маленькая дочь. Все трое были босиком (их обувь выглядывала из полиэтиленового мешочка). Эта босоногость отнюдь не была артистичной, скорее – безвкусной, но зато они, по всему видно, чувствовали себя как дома. Сбоку от них сидели две девушки со значками на блузках – работницы музея. У одной из них, той, что в очках, был прекрасный белоснежный цвет лица. Перехватив взгляд Петера, девушка откинула назад красивую головку и зажмурилась. Она сняла очки, и по ее на первый взгляд кажущемуся неподвижным телу пробежала чуть заметная дрожь, каждая клетка его излучала тайную негу. Легким движением руки, как бы случайно, девушка приподняла край юбки.

Нет, это было не то…

Он попробовал привлечь внимание Альмы:

– Скажи, пожалуйста…

Но та не слушала его. Пальцы ее рук скользили по столу, напоминая человечков со скованными ногами. Таня Харрис и девочка-южанка за соседним столом заливались смехом. Петер умолк, пораженный своим открытием: он понял, что всюду – на столах и зонтах, на пустых стульях и песке – разгуливают маленькие человечки, все эти смеющиеся люди окружены ими. Будущее было рядом, приняв их образ, возможно, человечки ждали своего часа, ждали, когда люди их обнаружат.

Он задал свой вопрос, уже сидя в машине:

– Я хотел спросить тебя там, в саду… В своих лекциях ты говоришь о том, что мы должны заниматься самонаблюдением, не давать воли чувствам. Но я был… я… научный работник, человек разума, теперь вдруг понял: чувства наши мудры и безошибочны…

– H не понимаю, – сказала Альма. – Ты что – не рад прогулке?

Он виновато смолк. Она рассмеялась и, наклоняясь вперед, ласково взъерошила ему волосы.

– Ах, Петер, Петер… Тебя держит в плену то одно, то другое потому, что ты их разъединяешь. Свободный разум можно вполне бы назвать разумом чувственным.

Пиа остановила машину на крутой улочке, резво сбегавшей с холма. И поскольку они побывали в картинной галерее, улочка эта, приняв облик магазина, где продаются рамы для картин, вытеснила из их сознания все остальное.

Широкие, не особенно многолюдные пространства центра ничем не намекали на существование следующей улицы: перпендикулярная малой, длинная и узкая, она кишела народом. Низкие здания, сотни примыкающих один к другому небольших магазинов модной одежды и обуви. (Альма решила именно здесь, где все стоит дешевле, купить себе юбку и платье для поездки в Германию, на конгресс. Ее отношение к деньгам непрерывно менялось – она то пренебрегала этой напастью, то отступала перед ее могуществом). Петер был вынужден то и дело уступать дорогу, из-за костыля он двигался медленно и вскоре потерял своих спутниц из вида. Он не заметил, в какой магазин вошли Альма, Пиа и Таня, где их следует искать, и продолжал идти все дальше и дальше. (Нужно отдать должное стараниям Альмы: больная нога ему повиновалась.) Мимо него – навстречу и вдогонку – двигался разноязычный поток молодых людей. Всемирный потоп молодежи. Петер в свои сорок лет был единственным человеком в этой толпе, чья пора уже миновала. (Этот приговор он читал в чужих глазах – в них светилась презрительная жалость). Он вдруг почувствовал себя символом хромого старого мира… Интересно, что бы подумали они об Альме! К своему удивлению, он обнаружил одну запертую дверь и, поднявшись на ступеньку крыльца, вдруг вознесся над головами прохожих. Улице не было конца, как и мелькающим внизу головам, длинноволосым, лохматым. Двигаться дальше не имело смысла. Петер перевел дыхание, понемногу приходя в себя. Запертая дверь оказалась его спасительницей. (Все остальные двери поглощали и изрыгали людей, если бы он остановился там, его бы затолкали).

Стоя на ступеньках у входа в магазин, он привлекал внимание любопытных взглядов, не испытывая при этом ни малейшего замешательства или смущения. «Этот человек, что так спокойно стоит, опираясь на свой костыль, какой-то странный. Где вы видели такую откровенность? Этот человек открыто признается: «я хромой».

Он медленно побрел обратно. На всех, кто двигался возле, была обувь на мягкой микропористой подошве, грубоватые брюки и куртки. Поток людей, докатившись до каких-то пределов, подобно ему, заструился обратно. Но и в обратном направлении улице, казалось, не было конца, и толпа неминуемо должна была хлынуть назад. У Петера была своя цель: не пропустить крутой улочки с магазином, где продавались рамы для картин. Он заглянул в несколько магазинов. Там шла торговля туфлями на толстой подошве, грубоватыми брюками и куртками. Повсюду гремела музыка, продавщицы чуть заметно покачивались ей в такт, завывания певцов, казалось, струились из глаз этих стройных гибких девушек. Не доходя метров десяти до крутой улочки, Петер вдруг обнаружил, что идет в окружении своих спутниц. Он воспринял их появление как нечто вполне естественное. В руках у Альмы было два пакета, Таня несла пару красных туфелек.

– Это Альма купила мне, – сказала девочка, протягивая туфли Петеру.

– Прогулялся? – спросила его Пиа.

– Да. А вы? Где вы были?

– Мы зашли в один магазин, недалеко отсюда. Альма долго выбирала обнову.

Людскому потоку, казалось, никогда не выбраться из этой бесконечно длинной и узкой улицы. Людям суждено ходить по ней долго-долго, пока они не охромеют, подобно старому миру, который до поры до времени скрывает правду, но потом поворачивается к ним лицом. Их длинные волосы поредеют. И только те, кому удастся свернуть в крутые, узкие, почти незаметные улочки…

А вот и их машина, но она больше не нужна. Они шли, спокойно разговаривая, обсуждая покупки Альмы, и не заметили, как дошли до дома.

94.

После прогулки я как был, не раздеваясь, прилег отдохнуть, а когда проснулся, часы показывали одиннадцать ночи. Пришлось встать, раздеться, а потом уже забраться в постель. Я прислушался: нигде не слышно было ни звука Вдруг тишину нарушил какой-то далекий стук, потом снова все стихло. Мне пришла в голову навязчивая мысль, что где-то, в каком-то уголке дома, происходят странные события, и я обязан пойти туда. Стараясь ступать тихо, я вышел из комнаты. В холле было темно и пусто, и только у одного из окон горела лампа под абажуром. Спустя мгновение мое внимание привлек легкий шум в левой нише. Пройдя через помещение, я увидел Альму.

Она стояла перед мягко светившимся в глубине ниши зеркалом спиной ко мне в купленном накануне платье. Увидев в зеркале мое отражение. Альма не шевельнулась, ничем не выразила своего удивления. Я подошел поближе – Петер, – позвала она. – Иди сюда. Что ты скажешь – хорошо сидит?

Платье сидело мешковато, да иначе и быть не могло: ведь ей как-никак уже стукнуло восемьдесят шесть. Словно забыв о моем присутствии, Альма продолжала смотреться в зеркало. (В доме царила полнейшая тишина, и белая ночь показалась мне таинственнее, чем всегда; небо за окнами приобрело серовато-белесый оттенок, как бы выражая полное безразличие ко всему, что должно было случиться. Случиться вовсе не здесь, а где-то далеко, но все равно не к добру. Что же касается Альмы, то все ее движения и тон голоса показывали, что она воспринимает эту таинственно-страховитую для меня ночь как нечто желанное, постоянно окружающее ее и служащее защитой.)

– Посмотри…

Сбоку, на небольшом диванчике, лежало другое платье – светлое, красивое. Я сразу понял, что это платье куплено не в тех магазинах, где она побывала накануне, такие платья бывают только в сказках – надев его, замарашка превращалась в принцессу.

– Это подарок датского короля… Не этого, давнишнего… мы с ним были близки.

Альма рассмеялась коварным смехом, напоминающим крик ночной птицы… Я растерянно молчал. Мне казалось, что это существо, так таинственно связанное с безмолвием ночи, мне снится, но потом оно может оказаться явью, в отличие от подлинной Альмы – иллюзии реальности, которая мне приснилась.

Она не притронулась к королевскому подарку – продолжала смотреться в зеркало.

– То, что я скажу на конгрессе в Германии и что напишу в своей новой книге (это будет скоро!) перевернет мир!

(Чрезмерно уверенная в себе, Альма нимало не интересовалась моим присутствием, я для нее просто не существовал. Она забыла о чувствах, которые питала ко мне, о желании вместе отпраздновать известие о выходе книги, напрочь забыла о нашей прогулке. И я убедился, как важно было для меня спуститься сюда, увидеть ее именно в этот момент.)

Я ушел, не сказав ни слова, не пожелав ей спокойной ночи, оставил Альму упиваться мечтами о предстоящих минутах или часах головокружительного счастья…

95.

Я смотрел в окно самолета, летевшего высоко в небе, среди облаков. Эта огромная серо-белая масса, клубившаяся вокруг самолета, была непохожа на водяной пар, способный превратиться в жидкость. То была ужасающая сила добра. Мир поворачивал вспять, на путь, ведущий к его истокам. Луна была как прежде луной, звезды – звездами, солнце – солнцем. О природе вещей еще напишут немало стихов, а слово «искусство» придется забыть. Глубокочтимому мужу Фидию предстоит убедиться в том, что Парфенон отнюдь не величественнее горы.

Тебе суждено быть здесь, лететь над этой чистой Землей. В часы сна мысленно строить дом, добывать пропитание в другие часы. Ты будешь избавлен от необходимости уничтожать живые существа. Обо всем этом ты подумаешь, взглянув в окно самолета. Эта идея витала здесь, готовая пролиться на Землю обильным дождем.

96.

Болгария, София

Петеру…

Дорогой Петер!

Посылаю тебе снимок, сделанный в вегетарианском ресторане. К сожалению, стоящий на столе букет цветов наполовину заслоняет твое лицо.

Петер, я уехала из дома Альмы двадцатого июня. Альма очень рассердилась, она надеялась (это меня крайне удивило), что я останусь там на каникулы, пока ее не будет,

и потом.

Не знаю, решится ли Пиа на такой шаг. Порой мне кажется, что она связана с Альмой навечно, и мне делается страшно за нее. Да, мне страшно за Пиа, хотя я ее не очень люблю: она интеллектуалка, а я всегда была самой обыкновенной женщиной.

Когда ты уезжал, мне было очень грустно, я тогда спряталась на кухне. Я так горячо молилась, чтобы ты выздоровел там, в Швеции… Не отчаивайся, у тебя все будет хорошо.

Я начала посещать занятия. К новому году кончу учебу и буду искать работу. Желаю тебе и твоей семье всего самого лучшего, счастья и благополучия в жизни.

Крепко тебя обнимаю

Рене.

Болгария, София

Петеру…

Мой дорогой Петер!

Надеюсь, что ты готовишься к операции, и когда мы вновь встретимся с тобой в Софии или где-нибудь в другом месте, ты и все твои близкие будете жить спокойно и весело!

Я обязана тебе написать, потому что случилось то, о чем мы с тобой говорили не раз. (Эти разговоры имели для меня огромное значение.)

После конгресса в Германии между мной и Альмой было все кончено. Мы с отцом пошли к ней и объявили о моем решении покинуть ее дом. Она все поняла с первого слова… И вот теперь я свободна!

Да здравствует жизнь!!!

Впрочем, беседа с Альмой протекала не так бурно, как я себе представляла. Неожиданно выяснилось, что она себя чувствует надломленной.

Миссис Вигмор из Бостона написала мне, что сделает все возможное, чтобы я приехала в Штаты.

Поцелуй за меня всех членов твоей семьи.

Я безмерно счастлива!

Пиа.

Болгария, София

Петеру…

Дорогой Петер!

Я все еще жду от тебя письма. Занятия кончились, и теперь я ищу работу, но не по специальности, а где-нибудь в пансионе для одиноких пожилых людей.

Пиа уехала из «Брандала», Тура – тоже. Об этом мне написал Берти перед отъездом в Испанию. Он всегда проводит зимний сезон там, в Швеции в эту пору года для людей его профессии нет работы. К тому же он легок на подъем: весь его багаж укладывается в небольшой чемодан.

Мне стало жаль Альму, и я решила съездить в Седертелле. Дом стоял на замке, с опущенными шторами. Соседи сказали мне, что Альма уехала в Стокгольм, там у нее есть квартира.

Дома Альмы больше не существует.

Мне стало очень грустно, больше чем я ожидала.

Рене.

Болгария, София

Петеру…

Дорогой Петер!

Мечта моя сбылась: наконец-то я в Штатах! Надеюсь, что с тобой все в порядке и летом ты поедешь отдыхать к своему Черному морю. Я так счастлива, что уехала от Альмы! Работаю в Бостоне у миссис Вигмор. Она меня любит, никогда еще мне не работалось так спокойно, как сейчас. Все, что я почерпнула в «Брандале», мне очень пригодилось, но это не исчерпывает всех секретов природолечения, миссис Вигмор использует и другие средства. Неделю тому назад я взяла часть своего отпуска и теперь путешествую по стране вместе со своими друзьями. Пишу тебе из Калифорнии, я все еще не теряю надежды, что когда-нибудь буду жить в этом солнечном штате.

Петер, я никогда не думала всерьез, что такое может случиться! Ты преподал мне серьезный урок, когда послал мою песню для аранжировки не какому-нибудь посредственному музыканту, а Эмилю. Нужно всегда стремиться к лучшему! Петер, я уверена, что наши дороги вновь пересекутся. Желаю тебе отваги во всем, прими мои уверения в искреннем дружеском расположении. Сообщаю свой американский адрес.

Обнимаю тебя

Пиа.

Швеция, Стокгольм

Рене Грундстрём

Дорогая Рене!

Пишу тебе с опозданием, но думаю, что, узнав причину задержки с ответом, ты все поймешь и великодушно простишь. Мне сделали операцию, и я сначала хотел удостовериться, что все прошло благополучно, чтобы без колебаний обрадовать тебя. По-моему, хирург (я теперь не боюсь это сказать) сделал все на совесть. Я уже понемногу хожу, не испытывая боли в ноге, могу вставать без чужой помощи, Конечно, бегать и танцевать мне не придется, но это не самое страшное.

Твой рассказ о судьбе «Брандала» для меня очень важен. Я был уверен, что насилие, какой бы формой оно не прикрывалось, в каких ничтожных дозах не проявлялось, неизменно обречено на крах. И все-таки мне, как и тебе, жалко Альму, – наше отношение к ней многократно менялось, наверное, то же самое происходит и сейчас.

Я отправил Питеру еще два письма, но ответа не получил. Ты ведь помнишь, как мы с ним дружили? Его поведение мне не понятно.

Надеюсь, что ты устроилась на работу в какой-нибудь пансион для одиноких пожилых людей и напишешь мне об этом в следующем письме.

Целую тебя

Петер.

P.S. Пиа на самом деле очень интеллигентная девушка, но не интеллектуалка.

Письмо, написанное мной Рене, вернулось обратно через две недели с пометкой:…Адресат выбыл. Новый адрес неизвестен».

США, Бостон

Анне-Марии Ханс

Милая Пиа!

Прежде всего хочу тебе сообщить, что сразу по возвращении я попал в больницу. Операция прошла успешно. А что будет через десять лет, об этом пока не стоит думать. Врачи говорят, что можно будет без особого риска сделать еще одну операцию, и я успокоился, невзирая на зловещие предрекания Борефа.

Ты себе не представляешь, как я был рад, получив от тебя одно за другим два письма. Сбылись слова Питера: «Она уже готова к полету» (Я был уверен, что ты уедешь, закончив работу над своим табло, не спросясь Альмы…) Ты понимаешь не хуже меня, что поездка по Америке – это дань молодости и что возможно не Калифорния, а какой-нибудь другой штат (почему б не Бостон?) покажется тебе самым солнечным, станет твоим домом, который ты долго искала. Я уже не помню, что именно заставило меня обратиться тогда к Эмилю Д., но если я надеялся найти в его лице скрипача, который играет лучше всех, то я ошибся.

Я ушел из института, в котором работал преподавателем. Все на меня обижаются, говорят, что науку, которой я занимался, нельзя назвать поверхностной. Возможно, но я думаю, что попытки изолировать часть от целого несерьезны. Человек – это целый мир. Нельзя забывать, что человек – самый совершенный инструмент в природе. Вещи, которые нас окружают, обязаны нам служить, быть посредниками между нами и безграничными пространствами, в то время как они лишают нас сил. Да, чувство собственной силы обманчиво. В самом принципе существования цивилизации допущена какая-то ошибка…

Наши тела и наш ум существуют изолированно, сами по себе. А все должно быть единым, нужно воодушевление, жар души, чтобы человек мог заботиться о себе.

Прости, что я пишу тебе свои незрелые рассуждения. Но в этом есть и твоя вина (или заслуга?) – после возвращения я стал относиться с большей ответственностью к своим планам и поступкам, и мне кажется, что раньше я поддавался чужому влиянию, плыл по течению.

Что буду делать дальше, я пока еще не решил. Буду рад, если ты задашь мне несколько важных вопросов, этим ты мне поможешь. Когда тебе задают вопросы, когда ты сам задаешь себе вопросы – это очень здорово, словно принимаешь поочередно горячий и холодный душ (ты это очень любишь!), Альма называла это «инъекцией кортизона без вредных последствий», только на этот раз речь идет не о теле, а о духе!»

Питер не отвечает на мои письма, а у Рене сменился адрес, и я потерял ее из вида. «Брандал» закрыт. У меня осталась одна ты, милая Пиа, но Америка очень велика, и я не уверен, что мое письмо тебя найдет.

Что бы там ни было, я тешу себя мыслью, что в жизни ничего не проходит бесследно. Никто не знает, что нас ждет впереди, возможно, что все, чем мы сейчас недовольны, спустя годы обернется для нас добром, нужно только быть мудрыми.

Целую тебя

Петер.