Текст книги "Расследование"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дик Фрэнсис
Расследование

Часть первая
Февраль

Глава 1

Вчера у меня отобрали лицензию. Для жокея-профессионала, мастера стипль-чеза, остаться без лицензии – все равно что не пройти медкомиссию.

Итак, отныне мне запрещено участвовать в скачках, запрещено появляться на ипподромах, запрещено показываться на конюшнях. Последнее особенно печально, ибо я там и живу.

Вчерашний день был сплошным большим кошмаром, и мне тяжело еще раз вспоминать долгие мрачные часы без сна. Я был ошарашен, потрясен, сбит с толку, но в глубине души теплилась слабая надежда, что это всего-навсего ошибка. Так продолжалось далеко за полночь. Конечно, в неверии, что это действительно случилось, было что-то утешающее, но затем наступило отрезвление: я понял, что это свершившийся факт. Моя жизнь теперь напоминала вдребезги разбитую чашку. Осколки было склеить невозможно.

Утром я встал, сварил себе кофе и глянул в окно. Как всегда, ребята суетились у лошадей, выезжали на утреннюю проминку. Тут я по-настоящему и вкусил горечь судьбы изгоя.

Обычно по утрам у моего окна появлялся Фред и кричал во все горло:

– Ты что, собираешься торчать здесь целый день?

Но сегодня Фред так и не появился. Сегодня мне ничего не оставалось делать, как сидеть в своей комнате. Без дела.

Никто из ребят не смотрел на мои окна. Они вообще старались не смотреть по сторонам. Они вели себя тихо, слишком тихо. Я увидел, как Бочонок Берни стал карабкаться на жеребенка, на котором еще недавно выступал я. В том, как робко опустил он в седло свою толстую задницу, было что-то извиняющееся.

Он тоже смотрел вниз.

Ничего, думал я, завтра они опять придут в себя. Завтра они начнут проявлять любопытство, задавать вопросы. Они не презирали меня. Они мне сочувствовали. Сочувствовали и стеснялись. А также немного тревожились. Им было неприятно смотреть в глаза Большой Беде.

Наконец они ускакали, а я медленно пил кофе, думая, что же теперь делать. Меня заполнило неприятное, очень неприятное чувство пустоты и утраты.

В моем почтовом ящике, как обычно, уже лежали утренние газеты. Интересно, что подумал мальчишка-разносчик, он-то ведь небось прекрасно знал, что в них сегодня? Я пожал плечами. Ладно, прочитаю-ка сам, что придумали чертовы газетчики, да благословит их господь!

За отсутствием других сенсаций «Спортинг лайф» не поскупилась на гигантские заголовки на первой полосе:

«КРЭНФИЛД И ХЬЮЗ ДИСКВАЛИФИЦИРОВАНЫ».

В верхней части страницы была фотография Крэнфилда, а пониже – моя улыбающаяся физиономия. Снимок сделали в тот день, когда я выиграл Золотой кубок Хеннесси. «Редактор – остряк, – кисло подумал я. – Подлец. Выудил из архивов снимок, где у меня особенно лучезарный вид».

Зато текст, набранный мелким шрифтом сверху и снизу, наводил тоску.

«Стюардов не удовлетворили мои объяснения, – заявил Крэнфилд. – Они отобрали у меня тренерскую лицензию. Больше мне сообщить нечего».

В заметке утверждалось, что Хьюз заявил примерно то же самое. Если я правильно помнил, то Хьюз вообще промолчал. Хьюз был слишком ошарашен, чтобы связать хотя бы два слова, и, если бы ему что-то и удалось сказать, он разразился бы непечатной бранью.

Я не дочитал заметку. Я достаточно их повидал. Вместо «Крэнфилд и Хьюз» вполне можно было подставить фамилии любого другого тренера и жокея. Газетные отчеты о дисквалификации походили друг на друга как две капли воды прежде всего отсутствием серьезной информации. Поскольку предпринимаемое в подобных ситуациях расследование носило сугубо частный, закрытый характер, те, кто отвечал за его проведение, не были обязаны выдавать информацию ни прессе, ни общественности, и поэтому они хранили полное молчание. Как это бывает в организациях, не стремящихся к рекламе, их главная задача и состояла в том, чтобы не посвящать лишних в свои тайны.

«Дейли уитнесс» также не сообщила ничего конкретного. Папаша Лиман в очередном приступе красноречия сообщал:

«Келли Хьюз, один из наиболее вероятных претендентов на звание короля стипль-чезов этого сезона, оставшийся в прошлом году на пятой позиции, был лишен лицензии жокея на неопределенный срок. Тридцатилетний Хьюз покинул зал, где слушалось это дело, через десять минут после Крэнфилда. Бледный и угрюмый, он подтвердил репортерам, что лишился лицензии, и сказал, что больше ему добавить нечего».

У газетчиков на редкость острый слух.

Я со вздохом отложил газету и пошел в спальню. Там я снял халат, надел брюки и свитер, прибрал постель и, усевшись на нее, уставился в пространство. Больше мне нечем было заняться. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Увы, ни о чем, кроме недавнего расследования, я и не мог думать.

Если коротко, то меня дисквалифицировали за проигрыш. В розыгрыше «Лимонадного кубка», состоявшемся в Оксфорде в конце января, выступая на фаворите, я пришел вторым, за явным аутсайдером. Это можно было бы назвать стечением обстоятельств, если бы обеих лошадей не тренировал Декстер Крэнфилд. Я финишировал под аккомпанемент негодующих воплей зрителей. Улюлюканье сопровождало меня до загона, где расседлывали лошадей. Декстер Крэнфилд, лошади которого заняли два первых места в розыгрыше одного из главных призов сезона, выглядел не обрадованным, но озадаченным, а распорядители скачек вызвали нас для объяснений. Они заявили, что наши доводы их не удовлетворяют и они передают дело в Дисциплинарный комитет жокей-клуба.

Члены Дисциплинарного комитета, заседание которого состоялось через две недели, также отказались поверить, что сенсационный результат – случайность. Они назвали это умышленным обманом публики. Обманом наглым и отвратительным. Во имя доброго имени жокей-клуба мы должны были понести суровое наказание.

Дурную траву с поля вон!

В Америке, мрачно размышлял я, сидя у себя в спальне, такое просто невозможно. В Америке ставки на лошадей из одной конюшни считаются выигравшими, если приходит любая из них. Поэтому даже в случае победы аутсайдера тот, кто играл лошадей из этой конюшни, не остается внакладе. Пора бы взять на вооружение эту систему и нам.

Самое грустное заключалось в том, что Урон, мой невыбитый фаворит, стал буквально помирать на финишной прямой, и то, что он остался вторым, а не пятым или шестым, было большим чудом. Если бы на него не поставили так много денег, мне бы не пришлось его гнать. Самым большим невезением было не то, что его обошли за десять ярдов до финиша, а то, что сделал это другой питомец Крэнфилда, Вишневый Пирог.

Вооруженный сознанием собственной невиновности и убеждением, что распорядители скачек в Оксфорде оказались под влиянием эмоций трибун, а Дисциплинарный комитет разберется во всем с позиций холодного здравого смысла, я отправился на расследование без каких-либо дурных предчувствий.

Что касается холода, то с ним был полный порядок. Что касается здравого смысла, то предполагалось, что таковой есть у членов комитета, но отсутствует у нас с Крэнфилдом.

Первым намеком на катастрофу послужил зачитанный ими список из девяти скачек, где я выступал на явных фаворитах, подготовленных Крэнфилдом. В шести из них побеждали другие лошади Крэнфилда. В трех других они участвовали, но не побеждали.

– Это означает, – говорил лорд Гоуэри, – что инцидент, который мы разбираем, не носит случайного характера. Такое уже случалось, и не раз. Раньше это проходило незамеченным, но на сей раз все шито белыми нитками.

Я стоял перед ними с глупым видом, разинув от удивления рот. К несчастью, они решили, что челюсть у меня отвалилась от удивления перед их проницательностью.

– Но большинство этих скачек было давно, – возразил я. – Шесть-семь из девяти...

– Ну и что? – осведомился лорд Гоуэри. – Главное, они были.

– Такое случается с любым тренером, – пылко заговорил Крэнфилд. – Вы об этом прекрасно знаете.

Лорд Гоуэри окинул его ледяным взглядом. От этого взгляда у меня по спине побежали мурашки. Он действительно убежден, что мы виноваты, бешено колотилось у меня в мозгу. Только тогда я понял, что нам надо отчаянно бороться за жизнь, но было уже поздно.

– Напрасно мы не наняли адвоката, – шепнул я Крэнфилду, на что тот испуганно покивал.

Незадолго до розыгрыша «Лимонадного кубка» жокей-клуб наконец порвал с давней аристократической традицией и разрешил тем, кому угрожала дисквалификация и потеря лицензии, пользоваться на подобных разбирательствах помощью юристов. Это нововведение еще не успело по-настоящему привиться в скаковых кругах, и к нему пока что мало кто прибегал. Пару жокеев оправдали с помощью адвоката, но поговаривали, что они были бы оправданы и так. Кроме того, независимо от результатов разбирательства платить адвокату приходилось тем, кто его нанимал. Жокей-клуб не оплачивал судебные издержки, даже если выяснялось, что обвинения беспочвенны.

Сначала Крэнфилд согласился с моим предложением заручиться поддержкой адвоката, хотя ни одному из нас совсем не хотелось прибегать к помощи «тяжелой артиллерии». Затем совершенно случайно Крэнфилд встретил на одном из приемов своего старого приятеля, недавно ставшего членом Дисциплинарного комитета, и потом сообщил мне результаты их беседы. «Нам совершенно ни к чему тратиться на адвоката. Монти Миджли шепнул мне на ухо, что, по мнению Дисциплинарного комитета, оксфордцы погорячились; он не сомневается, что результат скачки не был подстроен, и беспокоиться не стоит: расследование станет пустой формальностью. Минут десять – и полный порядок».

Это успокоило нас обоих. Мы не насторожились и тогда, когда три-четыре дня спустя полковник сэр Монтегю Миджли свалился с желтухой и было объявлено, что расследования в ближайшие недели станут проводиться под председательством одного из членов Дисциплинарного комитета – лорда Гоуэри.

Желтуха Монти Миджли оказалась коварным врагом. Какие бы намерения ни вынашивал относительно нашего дела Миджли, стало ясно, что лорд Гоуэри имел совершенно иное мнение на этот счет.

Расследование происходило в большом, обставленном роскошной мебелью зале штаб-квартиры жокей-клуба на Портман-сквер. По одну сторону длинного полированного стола расположились в креслах четыре стюарда. Перед каждым из них высилась кипа бумаг, а за маленьким столиком чуть поодаль и справа от них помещался стенографист. Когда мы с Крэнфилдом вошли, он как раз разматывал шнур от магнитофона, стоявшего на его столике, чтобы установить микрофон на столе, за которым сидели стюарды.

Он поставил микрофон перед лордом Гоуэри, включил его, подул в него пару раз, вернулся к магнитофону, пощелкал клавишами и объявил, что у него все готово.

За спинами стюардов, чуть поодаль, располагались еще кресла. На них размещались распорядители скачек в Оксфорде и другие чиновники, без которых не обходится ни одно такое разбирательство.

Мы с Крэнфилдом должны были сидеть напротив стюардов, но в нескольких футах от стола. Нам тоже отвели кресла, причем очень роскошные. Все вполне культурно. Никаких орудий пытки. Мы уселись. Крэнфилд закинул ногу на ногу – уверенный в себе, спокойный человек.

Мы с Крэнфилдом были отнюдь не родственные души. Он унаследовал большое состояние от отца, фабриканта мыла, который, несмотря на щедрые пожертвования самым разным нужным организациям, так и не добился желанного титула пэра. Сочетание денег и неосуществленных социальных амбиций превратило Крэнфилда-сына в невероятного сноба. Он был убежден, что коль скоро я на него работаю, то со мной можно обращаться как с прислугой. Крэнфилд не умел обращаться с прислугой.

Однако тренером он был неплохим. Кроме того, у него были богатые друзья, которые могли позволить себе держать дорогих лошадей. Я выступал у него с небольшими перерывами уже восемь лет, и, хотя поначалу его снобизм выводил меня из себя, со временем я стал находить его манеры забавными. Но и теперь нас связывали исключительно деловые отношения. Ни намека на приятельство. Он возмутился бы при мысли, что между нами может быть что-то, кроме профессиональных контактов, да и я не настолько хорошо к нему относился, чтобы мечтать о дружбе с ним.

Крэнфилд был старше меня лет на двадцать – высокий, худой, типичный англосакс, с редеющими волосами мышиного цвета, серо-голубыми глазами с короткими светлыми ресницами, красивым прямым носом и прекрасными, агрессивно поблескивающими зубами.

Крэнфилд привык соблюдать дистанцию и любезничал лишь с теми, кто мог помочь ему подняться выше по социальной лестнице. С теми, кого он считал ниже себя, он держался надменно, и они платили ему плохо скрытой неприязнью. Он был мил с друзьями и подчеркнуто вежлив с женой на людях. Его трое детей от одиннадцати до девятнадцати лет подражали заносчиво-надменной манере отца с таким усердием, что хотелось их пожалеть.

Незадолго до расследования Крэнфилд сказал мне, что оксфордские стюарды в общем-то приличные ребята и что двое из них лично извинились перед ним за то, что дело было передано в Дисциплинарный комитет. Я молча кивнул. Крэнфилд не хуже меня знал, что всех трех его членов избрали на этот пост исключительно благодаря их положению в обществе. Один из них не видел ничего дальше пяти шагов, второй, унаследовав чистокровных верховых лошадей своего дядюшки, не унаследовал его знаний и опыта. Что же касается третьего, то кто-то слышал, как во время скачки он спрашивал своего тренера, которая из лошадей принадлежит ему. Ни один из них не разбирался в скачках даже на уровне спортивного комментатора. Они могли быть вполне приличными людьми, но в роли судей и знатоков выглядели ужасно.

– Сейчас мы посмотрим заснятую на пленку скачку, – возвестил лорд Гоуэри.

Проектор находился в конце зала, а экран – на противоположной стене, за нашими с Крэнфилдом спинами. Мы повернули свои кресла, чтобы быть лицом к экрану. Представитель ипподрома Оксфорда, надутый толстяк, встал у экрана и остановил на Уроне длинную указку.

– Вот лошадь, о которой идет речь, – сказал он.

Лошади между тем собирались на старте. Мне подумалось, что, если бы члены комитета знали свое дело, они бы уже несколько раз просмотрели фильм и не нуждались бы в пояснениях.

Толстяк тем не менее постоянно указывал, где находится Урон. Скачка разворачивалась по самому обычному сценарию. Фавориты поначалу держались в тени, предоставляя право лидировать желающим. Затем выход в основную группу, шедшую за лидерами, а после двух миль наращивание темпа, рывок у предпоследнего барьера и – полный вперед! Если лошадь любит такую езду и находится в приличной форме, она побеждает.

Урон не признавал никакой другой тактики. Если все складывалось нормально, он был неудержим, к несчастью, в тот день фортуна отвернулась от него.

На экране было видно, как у предпоследнего барьера Урон вышел вперед. Приземлился он, покачнувшись, – верный признак усталости.

Мне пришлось изо всех сил «качать» поводьями, чтобы он не сбавил темпа на подходе к последнему препятствию. Когда оно было преодолено и впереди оставалось гладкое пространство, Урон стал спотыкаться, и если бы я не проявил неумолимую настойчивость, он просто-напросто перешел бы на трот[1]1
  Трот – нерезвая рысь. (Прим. пер.)


[Закрыть]. У самого столба нас догнал резво финишировавший Вишневый Пирог и обошел словно стоячих.

Экран потух, и вспыхнул свет. Я решил, что просмотр всех убедит в нашей невиновности и на этом расследование закончится.

– Вы не применили хлыст, – обвиняющим тоном сказал лорд Гоуэри.

– Нет, сэр, – сказал я. – Урон боится хлыста. Он идет только на поводьях.

– Вы и не пытались подавать на финишной прямой!

– Пытался, и еще как! Он просто смертельно устал, на экране это видно.

– На экране было видно одно: вы и не пытались выиграть. Вы ехали только что не сложа руки, совершенно не собираясь быть первым.

Я пристально на него посмотрел.

– Урон – трудный жеребенок в езде. Он готов побороться, но только если он в хорошем настроении. С ним надо обращаться вежливо. Если ударить хлыстом, он вообще может остановиться. Он слушается только поводьев и голоса жокея.

– Это верно, – вставил Крэнфилд. – Я всегда прошу Хьюза обращаться с жеребенком как можно бережнее.

Словно не слыша нас, лорд Гоуэри повторил:

– Хьюз даже не поднял хлыст.

Он вопросительно посмотрел на двух членов комитета, сидевших справа и слева от него, словно ожидая их мнения. Сидевший слева, еще нестарый человек, в свое время выступавший как жокей-любитель, безучастно кивнул. Тот, кто был справа, просто дремал.

Судя по всему, Гоуэри пихнул его ногой под столом, потому что он дернулся, открыл глаза и, пробормотав: «Да, да, конечно», подозрительно уставился на меня.

Это же самый настоящий фарс, с удивлением думал я. Чертова комедия!

Гоуэри удовлетворенно кивнул:

– Хьюз даже не поднял хлыст.

Толстяк излучал самодовольную учтивость.

– Я полагаю, есть смысл посмотреть еще одну пленку, сэр?

– Пожалуй, – согласился лорд Гоуэри. – Давайте посмотрим.

– Что это за пленка? – осведомился Крэнфилд.

– Скачка, состоявшаяся в Рединге третьего января, – пояснил лорд Гоуэри. – Та, которую выиграл Урон.

– Я тогда в Рединге не был, – сказал Крэнфилд после небольшой паузы.

– Вот именно, – согласился лорд Гоуэри. – Вместо этого вы, кажется, отправились на ипподром в Вустер. – В его устах констатация вполне невинного факта прозвучала крайне зловеще.

В Вустере тогда выступал молодой жеребчик, которого Крэнфилд хотел посмотреть в деле. Что касается Урона, то у него была уже устоявшаяся репутация звезды, и в тренерском присмотре он не нуждался.

Снова погас свет. Снова толстяк занял место у экрана и, вооружившись указкой, ткнул в жокея Келли Хьюза в черном камзоле с белыми шевронами и черном картузе, в которых он обычно выступал на Уроне. Эта скачка складывалась совершенно не так, как «Лимонадный кубок». Я возглавил скачку со старта, затем где-то на половине дистанции отошел на третье место, чтобы дать лошади чуть передохнуть, а вперед вышел только после последнего препятствия, энергично работая хлыстом и вовсю «качая» поводьями.

Фильм кончился, вспыхнул свет, и в зале повисло тяжкое укоризненное молчание. Крэнфилд хмуро уставился на меня.

– Вы, надеюсь, не станете отрицать, Хьюз, – иронически проговорил лорд Гоуэри, – что на сей раз вы воспользовались хлыстом?

– Не стану, сэр, – согласился я. – А что это была за скачка?

– Последняя скачка третьего января в Рединге, – раздраженно ответил он. – Не делайте вид, что вы этого не знаете.

– На пленке действительно была последняя скачка того дня в Рединге, сэр. Но Урон в ней не участвовал. В ней выступал Скиталец. Как и Урон, он тоже принадлежит мистеру Джесселу, и потому я на них выступаю в одном и том же черном камзоле. Кроме того, у обеих лошадей общий производитель, поэтому они весьма похожи. Но на этой пленке Скиталец. Который, как вы могли убедиться, прекрасно реагирует на хлыст, даже если им только помахать.

Воцарилось гробовое молчание, которое нарушил, покашляв, Крэнфилд.

– Хьюз прав. Это действительно Скиталец.

Не без удивления я подумал, что он сообразил это, только когда я указал на ошибку. До чего же легко люди верят в то, что внушают им другие.

Собравшиеся стали перешептываться. Я не вмешивался: пусть разбираются сами.

Наконец лорд Гоуэри осведомился:

– Где тут у нас журнал с результатами скачек?

Человек, сидевший ближе всех к двери, поднялся и вышел. Вскоре он вернулся с журналом. Лорд Гоуэри открыл его и вперился взглядом в страницу с результатами скачек в Рединге.

– Судя по всему, – мрачно изрек он, – мы ошиблись с пленкой.

Урон выступал в шестой скачке, а, как правило, она последняя на Редингском ипподроме. Но в тот день состоялась дополнительная, седьмая, скачка с участием молодых лошадей. Скиталец выиграл седьмую скачку. Произошла вполне объяснимая накладка.

Я бы назвал эту накладку совершенно необъяснимой и даже преступной, но вслух не сказал ничего, полагая, что это вряд ли мне поможет.

– Не могли бы мы, сэр, – вежливо осведомился я, – посмотреть правильную пленку – ту скачку, которую выиграл Урон?

Лорд Гоуэри прокашлялся и промямлил:

– Мне кажется... Ее вроде бы у нас сейчас нет. Впрочем, – быстро поправился он, – она нам не нужна. Это не меняет дела. Сейчас мы разбираем не редингскую, а оксфордскую скачку.

Я остолбенел. Я просто не мог поверить своим ушам.

– Но, сэр, если вы просмотрите скачку с участием Урона, то обратите внимание, что и в Рединге и в Оксфорде я водил его по дистанции совершенно одинаково – без хлыста.

– Это не имеет никакого значения, Хьюз. Возможно, в Рединге Урону хлыст был и ни к чему, но в Оксфорде он оказался бы просто необходимым.

– Сэр, все это как раз крайне существенно.

В Оксфорде я управлял Уроном точно так же, как и в Рединге, но на этот раз он слишком устал, чтобы выиграть.

Лорд Гоуэри полностью проигнорировал мои слова. Он посмотрел на своих коллег справа и слева и сказал:

– Не будем тратить время попусту. До перерыва на ленч нам еще надо выслушать троих-четверых свидетелей.

Стюард, который до этого дремал, кивнул головой и взглянул на часы. Тот, что помоложе, тоже кивнул, стараясь не смотреть в мою сторону. Я хорошо помнил, когда он был жокеем, и не раз выступал вместе с ним. Когда он стал стюардом, мы очень обрадовались, решив, что наконец-то там появился человек, по собственному опыту знающий, какие ловушки порой ожидают самых стопроцентных фаворитов, и думали, что он будет отстаивать нашу жокейскую правду. Глядя на его унылое, виноватое лицо, я понял, что надежды наши необоснованны. Пока он не произнес ни единого слова и выглядел почему-то испуганным.

Когда он был просто Эндрю Трингом, то славился легким открытым характером и неустрашимостью перед барьерами. Недавно унаследованный им титул баронета, а также избрание стюардом, как свидетельствовало сегодняшнее заседание, придавили его тяжким бременем.

Что касается пожилого сони, лорда Плимборна, то я практически ничего о нем не знал. Ему было явно за семьдесят, и в его движениях ощущался легкий тремор, словно старость потихоньку трясла его, вскоре надеясь повалить наземь.

Расследование обычно проводится тремя стюардами, но сегодня их было четверо. Четвертый, Уайкем, второй барон Ферт, сидевший слева от Тринга, не был, насколько мне известно, членом Дисциплинарного комитета. Но кипа бумаг, лежавших перед ним, оказалась ничуть не меньше, а, может, больше, чем у остальной троицы, и он бросал по сторонам подозрительные искрометные взгляды. Я никак не мог понять, в чем заключался его интерес, но в том, что такой интерес существовал, я не сомневался ни секунды.

Он был единственным из четверки, на кого произвела впечатление накладка с фильмом, и сказал хоть и негромко, но достаточно внятно, чтобы услышали мы с Крэнфилдом:

– Если вы помните, я был против показа редингской скачки.

Лорд Гоуэри метнул в него ледяное копье взгляда, которое наповал сразило бы тех, у кого кожа потоньше, чем у Ферта, но, угодив в раскаленную печь внутреннего "я" барона, оно тотчас же растаяло.

– Вы согласились помалкивать, – столь же тихо, но внятно возразил Гоуэри. – Я был бы вам признателен, если бы вы сдержали ваше обещание.

Крэнфилд заерзал рядом со мной, не в силах скрыть изумления. Теперь, вспоминая этот полный яда обмен репликами, я счел его еще более загадочным. Что, спрашивается, делал Ферт на заседании комитета, в который он не входил и где явно не пользовался влиянием?

* * *

Мои мысли перебил звонок телефона. Я пошел взять трубку в гостиную. Звонил жокей Джим Эндерс выразить сочувствие коллеге. Он сказал, что три-четыре года назад сам был лишен права езды и прекрасно помнил, что тогда пережил.

– Спасибо, Джим, что позвонил.

– Не за что, старина. Надо держаться заодно! Как все прошло?

– Паршиво. Они не слушали ни меня, ни Крэнфилда. Они заранее решили, что мы кругом виноваты.

Джим усмехнулся:

– Неудивительно. Знаешь, что случилось тогда со мной?

– Нет, а что?

– Когда мне решили вернуть мою лицензию, они назначили заседание комитета на вторник, а потом по каким-то причинам решили отложить на четверг. Являюсь я туда в четверг днем, они начинают что-то мямлить, тянуть резину, учат, как себя вести в будущем, а потом, подержав меня в напряжении, сообщают, что я снова могу выступать. Тогда я решил захватить с собой «Скаковой календарь», чтобы быть в курсе всех последних событий, а он, как известно, выходит по четвергам в двенадцать часов, обрати внимание – в двенадцать! Открываю я его, и первое, что бросается мне в глаза, – это сообщение о том, что я восстановлен в своих правах. Неплохо, да?! Результат разбирательства опубликован за несколько часов до его начала!

– Чудеса, и только, – сказал я.

– Но это так! Причем, учти, мне возвращали лицензию, не отбирали! И все равно решили все загодя. Никак не могу понять, зачем им было созывать то второе заседание – это же чистая трата времени, старина!

– Фантастика, – отозвался я, хотя, откровенно говоря, после того как я сам побывал на заседании Дисциплинарного комитета, эта история показалась мне вполне правдоподобной.

– Когда они собираются вернуть тебе лицензию? – спросил Джим.

– Они не сказали.

– И даже не сообщили, когда можно подать апелляцию?

– Нет.

Джим произнес одно очень грубое слово.

– Учти, старина, очень важно выбрать правильный момент, когда подавать прошение о помиловании.

– То есть?

– Я подал свое заявление ровно в тот день, когда имел право это сделать, но выяснилось, что стюард, который был уполномочен решать такие дела, отправился в путешествие на Мадейру и мне пришлось ждать его возвращения.