Текст книги "Парижский шлейф"
Автор книги: Диана Машкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Настя понимала, что, выдумав богатого друга, чтобы избавить бедных преподавателей от тяжелых для них затрат, она собственными руками возвела непреодолимую стену между ними и собой. Но так было правильно, так было нужно. Она уже прбклятая, изгой – и пусть от ее жизни не останется камня на камне.
– Так как вы себя чувствуете? – переспросила Мария Степановна.
– Нормально, – Настя старательно сдерживала подступившие слезы и размышляла о том, как заработать деньги, чтобы вернуть долг Элен Дюваль, – я в порядке.
– Настя, – Мария Степановна заговорила очень мягко, она точно не способна была долго сердиться, – а что мы родителям вашим скажем? Что с вами было?
– Я не знаю, – Настя и вправду не успела спросить ни Адель, ни врача, что именно с ней стряслось, – но я сама позвоню. Скажу, что меня пригласили задержаться в Парижском университете, если вы не против.
– Ну-у, – в голосе Марии Степановны послышалось разочарование, – я бы на вашем месте не стала выдумывать. Они имеют право на правду.
Настя снова промолчала – слезы вырывались наружу и не давали говорить. Она представила, как раздраженно всплеснет руками мать и скажет: «Доигралась», как от бессилия стиснет зубы отец и забормочет себе под нос: «Вот, тебе же говорили». Господи, нет! Никакой правды. Хватит с нее и родительского презрения за то, что не смогла осуществить главную мечту их жизни – удачно выйти замуж. А ведь они все ей для этого дали: красоту, образование, приличное воспитание, наконец.
– Хорошо-хорошо, – Мария Степановна, услышав в трубке всхлипы, кинулась утешать свою аспирантку. – Будем считать это ложью во спасение.
– Спасибо, – Настя едва выговорила слово и кивнула головой, как будто собеседница могла это видеть.
– Договорились. Выздоравливайте поскорее и возвращайтесь.
– Да, – Настя снова всхлипнула: вернуться в Москву сейчас было для нее смерти подобно.
Девушка положила трубку на рычаг и спрятала в ладонях лицо. Теперь она точно осталась совершенно одна на всем белом свете: родители от нее отказались, Мария Степановна тоже отвернется, Николай умер. Как хотелось бы ей самой умереть, чтобы все прекратилось, чтобы не тратились чужие деньги на то, что не имеет ни значения, ни смысла! Все равно душа уже умерла, уже отлетела…
Элен сидела тихо и внимательно вслушивалась в Настины всхлипы. Как только девушка отняла ладони от лица, Элен взяла ее за руку и придвинулась ближе.
– Ни о чем не беспокойтесь, – тепло в ее голосе убаюкивало и накрывало прозрачной паутиной заботы.
– Простите меня, – Настя видела и слышала искреннее сочувствие, и от этого чувство вины становилось только острее, – я вам обязательно все верну.
– Что?! – Элен вскочила со стула и стала расхаживать туда-сюда по палате. – Я никогда не возьму с вас денег!
– Но почему? – Настя испугалась внезапной резкости интонаций и движений.
– Потому что, – Элен снова села на стул, – мне нужна будет ваша помощь. Сейчас я помогу вам, а потом вы – мне.
– Но что я могу для вас сделать? – Настя удивленно взглянула на мадам Дюваль.
– Давайте поговорим об этом позже. Когда вам станет лучше.
Элен накрыла руку Насти своей ладонью, ободряюще сжала. Они просидели так несколько минут. Насте было неуютно в обществе этой почти незнакомой женщины, но она терпеливо молчала, только отводила глаза. А потом Элен попрощалась, встала и вышла из палаты, плотно прикрыв за собой дверь. После ухода мадам Дюваль Настя долго гадала, что могло понадобиться от нее – бесполезной и никому не нужной – успешной и состоятельной Элен. Так ничего и не придумав, она уснула.
Врач явился, едва пробило девять утра, принеся в палату запах солнца и свежести. Он сиял радостной улыбкой, а интонации его приветственного «Comment sa va?» [12]12
Как ваши дела? (фр.)
[Закрыть]звучали как музыка. Настя невольно улыбнулась в ответ и подумала, что сведущие в психологии французы лечат не только лекарствами, но и хорошим настроением. Эмоции заразительны – вот они и стараются зарядить больных позитивом. Если бы только это имело значение, когда жизнь человека разрушена. Днем тебя снедают тяжелые мысли о безысходности, а ночью снятся омерзительные черви, заполняющие собой подсознание. И остается либо покончить с собой, либо приучиться с этим жить.
– Ну, как у нас дела? – повторил настырный врач, не дождавшись ответа на первый вопрос.
– Хорошо, – Настя смотрела на пуговицу его халата: подняться выше взгляд не осмеливался. Предприняв немалые усилия, она села в постели и до подбородка натянула одеяло, – но я не знаю, что со мной было.
– К сожалению, – доктор помрачнел, сделал длинную паузу, подбирая слова, а потом произнес коротко и четко: – Вы потеряли ребенка.
– Что?! – Настя глубже вжалась в подушки и сцепила ладони так, что костяшки пальцев побелели.
– На почве нервного истощения и срыва произошло отторжение плода. Вы, конечно, очень молоды и все поправимо, но на будущее поберегитесь. Ничто на свете не стоит таких переживаний, – врач внимательно смотрел на Настю, заметил захватившую ее щеки мертвенную бледность и едва успел скрыть удивление, усилием воли остановив поползшие было вверх густые брови. – Вы не знали о ребенке?
– Нет. – У Насти перехватило в горле, она едва могла дышать. – Нет! Какой срок?
– Было, – доктор сделал паузу и после некоторых раздумий произнес, – было пять недель.
– А-а-а, – выдохнула Настя. Больше она ничего не хотела знать, не могла даже думать о том, каким именно образом это семя прижилось в ее чреве. Страшно представить, что бы с ней стало, если б этот ребенок выжил. Вечное напоминание об унижениях, кромешном страхе и боли. Хотя, если задуматься этот малыш уже был и ее частью тоже. А она не знала. Крупные слезы заблестели в уголках глаз. Настя отвернулась.
– Будьте добры, – врач извиняющимся жестом подхватил тонкую руку, безвольно свисавшую с кровати. Измерил пульс и давление. Потом аккуратно сдвинул одеяло и осторожно прощупал обтянутый тонкой тканью больничной пижамы живот. – С вами все будет в порядке, – намеренно четко произнес он, – я вам обещаю. У вас будет самый замечательный муж, вы родите красивых и здоровых детей. Только не падайте духом!
– Нет, – в ответ разревелась Настя, – не будет. Я ничего не хочу!
Шершавой ладонью врач погладил ее по волосам и успокаивающе произнес:
– В физическом смысле на восстановление вашему организму нужно всего пару дней, – начал он, но Настя перебила:
– Я должна выйти сегодня! – В ней вдруг проснулась неукротимая злоба – против себя, против этого холеного доктора, который мелет чушь, против всех. – Я прекрасно себя чувствую, и мне нужно возвращаться в Москву.
– Мадемуазель Смирнова, – доктор перестал заученно-ласково улыбаться и сделал строгое лицо, – вам нельзя будет выйти ни сегодня, ни через несколько суток. Я сказал в «физическом смысле», но не успел добавить, что в психологическом плане стабилизация займет не менее десяти дней. У вас серьезная моральная травма, нервное истощение.
– Я справлюсь сама! – Настя готова была разорвать его на части. Ей на мгновение показалось, что в этом человеке сосредоточено все зло, которое причинили ей в этой жизни.
– Ни в коем случае, – врач смотрел на нее с пониманием. – Если не желаете сойти с ума – ни в коем случае. Я не шучу. Я сказал «сойти с ума» в прямом, а не фигуральном смысле.
– А я хочу сойти с ума! – выкрикнула она. – Я мечтаю!
– Значит, вы все-таки чего-то хотите, – совершенно серьезно сказал он, – уже хорошо. Но вы делаете неверный выбор. А с правильным выбором я вам за десять дней помогу.
– Но у меня нет денег! – Высушенные внезапным приступом ярости слезы потекли с новой силой. – Мне нечем платить!
– О-о-о, – врач обрадовался этому простому открытию несказанно, – так вот что вас беспокоит. Даже не думайте об этом. Ваша опекунша мадам Дюваль будет рада вам помочь.
– Но…
– Никаких «но», – доктор взял Настину ладонь и чуть ощутимо ее пожал, – иначе все мои усилия – и деньги мадам Дюваль, о которых вы так неразумно печетесь, – пойдут насмарку.
Распорядок дня для Насти доктор расписал по минутам. Уколы, завтрак, капельница, сон, чуть позже, когда вернутся силы, – небольшая прогулка в саду под присмотром Адель, массаж, обед, снова капельница, снова сон, и так далее до самого вечера. Разрисованную разноцветными маркерами простыню под названием «Мой день» с кокетливым цветочком в углу врач прикрепил на стену напротив кровати и настоятельно рекомендовал не думать ни о чем и не читать ничего, кроме этого расписания. Настя старательно слушалась и выполняла все, что от нее требовали: если уж другого выхода нет, пусть деньги не пропадают зря.
С каждым днем она чувствовала, как физические силы возвращаются к ней. Вливаются в организм мощным потоком. В больнице Насте исполнилось двадцать три, и она была рада, что никто, кроме родителей – им она позвонила сама, хотя тут же об этом пожалела, – не искал ее, не поздравлял. Она не могла выносить внимания других людей, ей хотелось, чтобы все о ней забыли, чтобы жизнь могла перевернуть страницу и начать все с чистого листа, если уж нельзя по-другому.
Весь день Настя провела в размышлениях о том, что делать дальше и как теперь быть. Ничего конкретного на ум не приходило, но ясно было одно: надеяться в будущем можно только на себя и собственные силы. Неизвестно, как достичь самостоятельности в чужой стране: без профессии, без средств к существованию, но с чего-то нужно было начинать. Теперь только бы выйти из клиники – дальше можно поискать место гувернантки, а по вечерам подрабатывать официанткой в каком-нибудь ресторане. В конце концов, любая честная работа достойна того, чтобы ее выполнять. Прошли те времена, когда она, обеспеченная и беззаботная девушка, с пренебрежением воротила нос не только от сокурсниц, которые подрабатывали нянями, официантками, уборщицами, но и презирала приятельниц, соглашавшихся работать в офисе. Такая убогая жизнь казалась скучной, невыносимой и бессмысленной. На что хватит свободного времени, если торчать на работе по восемь часов подряд, а как правило, и дольше? Так можно раньше времени состариться, потерять красоту и прийти в полную негодность в части основного женского предназначения: радовать любовью и лаской любимого мужа. Все эти глупые размышления бесследно пропали из ее головы с тех самых пор, как Николай предал ее.
Теперь ей стало стыдно за те убеждения и непозволительное презрение к работе. Да и к людям в целом. Если бы только время могло повернуться вспять, все в ее жизни сложилось бы по-другому! А теперь оставалось только скрываться от прошлого, учиться жить заново. В этой новой жизни многое изменилось, повернулось на сто восемьдесят градусов: безразличие к людям обернулось страхом перед ними, презрение к работе – стремлением любым приличным способом зарабатывать на хлеб, надежда на мужчину – ненавистью к мужскому роду вообще. От последнего чувства Настя, как ни старался французский доктор, не могла избавиться. После бесполезных попыток психоаналитика воздействовать убеждением и даже гипнозом был вынесен вердикт: «Для реабилитации требуется время». В это утверждение Настя не поверила ни на йоту.
На десятый день к моменту выписки в клинику приехала Элен. Привезла одежду, оформила необходимые документы. Как-то само собой подразумевалось, что мадам Дюваль возьмет Настю на первое время к себе – это даже не обсуждалось. А потом, со временем, все решится: останется она и попытается закрепиться в Париже (благо визу на этот раз поставили годовую) или спустя несколько месяцев вернется в Москву. Последний вариант развития событий не вызывал у Насти ничего, кроме внутреннего протеста и приступов бесконтрольного страха. А поскольку врач строго-настрого запретил ей волноваться, она старалась не думать об этом. Не хватало только, чтобы результаты лечения моментально свелись на «нет»: физические силы понадобятся ей для работы, а душевное равновесие поможет начать самостоятельную жизнь. В которой не будет обманного счастья, легкого богатства, но зато не останется предательства, боли и кошмарных снов.
– Настя, – мадам Дюваль присела на край кровати, когда Настя, уже одетая, завязывала шнурки на ботинках.
– Да? – Она моментально распрямилась и посмотрела Элен в глаза: в первый раз за все это время. Сложно сказать, каким именно образом повлияло на Настю лечение, но она уже не чувствовала себя безнадежно проклятой и заслуживающей только презрения. Ей не мерещилось, что в ее зрачках люди как на экране видят картину всех пережитых унижений. Теперь случившееся она воспринимала не как личную вину, а как совершенное по отношению к ней преступление. Хотя в глубине души Настя и была уверена в том, что, не будь она такой ограниченной, надменной и жадной до обеспеченного счастья в прошлом, жизнь не избрала бы ее своей жертвой.
– Прежде чем мы выйдем из палаты, – Элен глубоко вздохнула, – мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Она давно и естественно перешла с Настей на «ты», часто называя ее то «дочкой», то «милой». Насте это нравилось. Несмотря на уменьшительное обращение, Элен разговаривала с Настей на равных. Не пыталась, как родители, ограничиться тонкими и непонятными намеками обо всем на свете.
– Хорошо, – Настя села поудобнее и приготовилась слушать. Что именно породило эту готовность тут же реагировать на все просьбы Элен – ее возраст, положение в обществе или заплаченные за лечение деньги, – определить было трудно. Может, предыдущий жизненный опыт, когда приходилось повиноваться сильным людям, наложил свой пагубный отпечаток? Тогда от этого точно нужно избавляться, учиться самой быть сильной.
– Настя, мне нужна услуга в обмен на мою помощь. И то, о чем я собираюсь просить, не будет слишком легко.
Настя внутренне сжалась. Очень уж напоминала эта прелюдия Элен запомнившиеся на всю жизнь слова Николая о том, что «за все в этой жизни нужно платить». Она только открыла было рот, чтобы сказать, что хочет все знать – до мелочей и деталей – заранее, как Элен взяла ее за руку и жестом попросила не перебивать.
– Я заметила тебя еще на конференции, – Элен не смотрела на Настю, ее взгляд уходил словно в глубь себя, – такую молодую, красивую и уже надломленную жизнью. Нет-нет, не объясняй. Это сразу было видно. А потом все подтвердилось и твоим обмороком, и диагнозом. Я надеюсь, что скоро ты расскажешь сама, что с тобой произошло. Перестанешь носить этот груз внутри. Но мне ясно одно: случилось что-то слишком нехорошее, чтобы говорить об этом вслух. Я права?
– Да, – Настя опустила голову, резко погрузившись в непрошеные воспоминания, и уставилась на собственные руки, – правы.
– Вот, – Элен удовлетворенно кивнула и, по-детски облизав пересохшие от волнения губы, продолжила: – Но у тебя есть серьезное преимущество – ты молода, здорова и знаешь об этом. А мой муж… – Она помолчала, пытаясь подобрать правильные слова. – Он сломлен – и морально, и физически – настолько, что не желает больше жить.
Настя молчала. При упоминании чужого горя собственные беды несколько отступили и потускнели.
– Что с ним?
– Автокатастрофа, – Элен вздохнула с надрывом, – он пролежал долгое время в больнице, где его сшивали по частям. А потом узнал, что на всю жизнь останется инвалидом. Ты только не обижайся, – зачастила она, испугавшись, что Настя возразит, – но мне тогда в конференц-зале показалось, что ты смотришь так же, как он. Потерянно. Безнадежно. У вас обоих такое беспомощное и в то же время напуганное выражение глаз, что становится страшно. Понимаешь, дочка, он просто хоронит себя, да и меня заодно, заживо. Дома всегда задернуты портьеры, никакого дневного света, комнаты не проветривались, кажется, сто лет, он никому не позволяет приходить к нам и никуда не выбирается сам. Я понимаю, что он стесняется своей неполноценности, ненавидит себя. Но нужно с этим бороться! Нужно дальше жить! Настя, я знаю, ты очень сильная. Ты уже смотришь на мир иначе, чем две недели назад. Помоги нам! Научи моего мужа жить заново, покажи человеку пример.
– Как? – Настя по-настоящему удивилась.
– Борись сама и тащи за собой его. Находи что-то новое, светлое, доброе.
– Элен, – Настя опустила голову, – я бы рада помочь, но понятия не имею, что делать.
– Ой, – Элен всплеснула руками, – да когда ты увидишь наш дом, то сразу поймешь, что дел найдется масса! Эдгар никого не подпускает близко, кроме меня, а я ни черта не успеваю с домашним хозяйством.
– Но почему ты считаешь, что он допустит меня?!
– Честно? – Элен вздохнула. – Только не обижайся, но я ему про тебя многое рассказала, и он пожалел… Понимаешь, впервые после катастрофы пожалел кого-то, кроме себя!
– У вас нет детей, которые могли бы быть рядом? – Настя нервно теребила пальцы. – Я же чужой человек. И я не могу! Как бы это сказать, то есть любой мужчина…
– Меня предупредили! – Элен успокаивающе погладила Настю по руке. – Но Эдгар больше не считает себя мужчиной, он чувствует себя только инвалидом, человеческим обломком.
– А дети? – Настя посмотрела Элен в глаза. – Родные были бы лучше.
– Настя, – Элен замялась и сделала паузу, подбирая слова. – Понимаешь, когда он въехал под самосвал в этой своей машине, не знаю, как точнее выразиться. В общем, он был не один.
– Ас кем? – Настя испуганно раскрыла глаза, предполагая, что в той катастрофе погибли дети Элен.
– С любовницей! – Элен споткнулась: ей было слишком тяжело произнести это слово вслух.
– Но это ерунда, – Настя вздохнула с облегчением, – он просто мог подвозить знакомую женщину!
– Спасибо, – Элен вяло улыбнулась, – ты едва ли не первый человек на моей памяти, кто не бросился сразу обвинять, а попробовал защитить. Но в том-то и дело, что сомнений быть не могло: он и врезался только потому, что этой девице вздумалось его прямо на ходу приласкать. Господи, боже мой!
– Что?! – Настя покраснела.
– Вот так! – Элен закатила глаза и начала раскачиваться туда-сюда на кровати, словно под ней было кресло-качалка. – Его вытаскивали долго – нижняя часть машины оказалась всмятку, а вместе с ней – девчонка и ноги Эдгара. Ее похоронили сразу – то, что смогли отодрать от оплавившегося металла. Он пролежал три месяца в коме. Я…
– Элен, – Настя обняла ее за плечи, – все прошло. Не надо, все позади!
– Да нет, дочка, – Элен широко раскрыла глаза, чтобы остановить набегающие слезы, – все продолжается. Нам не повезло: газеты чуть ли не полгода об этом писали, наверное, в назидание водителям. Дочери – я не говорила? – у нас две дочери: одной двадцать восемь, другой тридцать – отвернулись от него. Они и меня не смогли простить за то, что я забрала его домой из больницы. Говорили, надо поселить его в доме инвалидов. Но ты понимаешь, когда вместе тридцать два года, всю жизнь… Не брошу же я умирать человека в каком-то приюте! Даже если не осталось никаких чувств. Я думала, он сможет выкарабкаться, снова вернется к работе – он так любил свою компанию. Нет… уже три года прошло, – Элен посмотрела на Настю в упор. – Так ты мне поможешь? Я устала сражаться с этим одна. Мне нужно время на работу, на отдых.
– Если сумею, – Настя помолчала и произнесла решительно: – Да.
Глава 2
В дом Элен они попали поздно вечером – долго ехали, пробираясь по гнусным парижским пробкам, в которых каждый водитель считал своим долгом нарушить все мыслимые правила движения, если поблизости не стоял патруль. От тяжелого разговора, от долгой дороги Настя устала так, что у нее едва хватило сил на то, чтобы подняться вслед за Элен на второй этаж, в отведенную ей комнату. Девушка достала из комода, на который указала хозяйка, чистое белье, противно пахнущее плесенью и сыростью от долгого лежания без дела, и застелила кровать. Едва голова Насти коснулась подушки, как она уснула.
Утро заглянуло в окно сразу всеми лучами. Настя встала с кровати, отодвинула деревянные жалюзи и раскрыла створки, впуская в комнату свежий воздух. В мельчайших деталях вспомнился вчерашний разговор с Элен, и Настя еще раз, словно наблюдая со стороны, пережила все события ужасной и, как ни говори, позорной катастрофы, в которую попал месье Дюваль.
Впервые за долгое время, проснувшись утром, она подумала не о собственных бедах, даже не о Николае, который постоянно был в ее голове, а о страданиях другого человека. О безвыходности и тяжести его положения. Единственное, что вызывало восхищение во всей этой истории, – необычайная преданность и самоотверженность его жены.
Настя достала из своего чемодана, который поселился здесь на две недели раньше ее, вещи, оделась и собралась уже выйти из комнаты, когда заметила на полу под дверью белый лист бумаги. Она наклонилась, подняла и прочла, с трудом разбирая небрежный почерк: «Настя, доброе утро! Я уехала в университет, сегодня буду поздно. Извини, что не успела познакомить тебя с домом и его угрюмым обитателем, но не хотелось раньше времени будить. С другой стороны, у письма есть свои преимущества: я напишу список домашних дел на сегодня, и тебе будет проще их не забыть. Сначала нужно убрать в кухне и столовой – у нас уже целый год не было прислуги, Эдгар – то есть месье Дюваль – выгоняет всех, кто только попадается ему на глаза. Потом приготовить обед. И обязательно вычистить ванную комнату на первом этаже: там уже просто невозможно находиться. Средства для уборки лежат в кладовой. Целую. Элен. P.S. Не показывай виду, что знаешь историю катастрофы! И никакой жалости. Эдгару сейчас требуется только одно: нормальное человеческое общение с собратом по несчастью».
Настя, прочитав письмо, попятилась к кровати и села. Теперь, когда она осталась один на один в доме с незнакомым мужчиной, вновь накатил противный, вяжущий страх. Ее совершенно не пугали ни запущенный дом, ни уборка, ни готовка, но вот встреча с мрачным инвалидом – если уж собственная жена зовет его «угрюмым обитателем» – заставляла сердце бешено колотиться от страха. Но идти ей некуда, да и долг за лечение нужно отдавать. Если задуматься, так, наверное, даже лучше. Надо быть сильной, перебороть себя – собраться с духом и спуститься вниз.
В доме, за пределами Настиной спальни, было темно и тихо, как в склепе. Лестница, ведущая на первый этаж, зловеще поскрипывала под ногами, в коридоре стоял противный, чуть сладковатый запах затхлости и гнили. Настя поморщилась. Для французского дома такая атмосфера была не просто непривычной: она была невозможной. Сколько ни жила Настя в разных семьях, когда студенткой приезжала во Францию по обмену, везде любили свет, уют и продуманную изысканность интерьера. И уж чего точно нельзя было себе представить, так это неприятных запахов в жилых помещениях французов: казалось, они обладают какими-то особыми носами. Всегда пахло чистотой и специальными ароматными смесями из сухих листьев, шишечек, цветов, которые насыпали в стеклянные сосуды различной формы обязательно с широким горлом и расставляли по всему дому. Сначала Настя даже думала, что такие отдушки в каждой семье готовят сами, но потом пакеты с разноцветной ароматной смесью появились и в супермаркетах в Москве.
Стараясь не шуметь, Настя прошла на кухню, совмещенную со столовой, и, не сдержавшись, ахнула вслух от изумления. Даже в полумраке было видно, какая вокруг невообразимая грязь. В мойке, несмотря на то что на кухне имелась посудомоечная машина, лежала гора немытых тарелок. Некоторые уже покрылись серо-зеленой плесенью, прикрывавшей частички присохшей еды. Огромный стол на двенадцать персон был заставлен всевозможными картонными коробками из-под хлопьев, чашками, кружками, баночками с конфитюром, а пол устлан ковром из мелких крошек. Было ясно, что по ним ходят, то есть ездят на инвалидной коляске уже не первый день – тут и там виднелись проложенные в мусоре маршруты и колеи.
Настя засучила рукава и для начала забралась на подоконник – снять шторы: кажется, их не стирали уже целую вечность. Вслед за шторами дело дошло до пустых банок и коробок, которые безо всякой жалости были отправлены в гигантский мусорный пакет; потом к занавескам, валявшимся теперь в углу в ожидании своей участи, присоединилась скатерть, заляпанная таким количеством всевозможных застарелых пятен, что их происхождение уже невозможно было определить. Настя погрузилась в работу – даже привычно тяжелые мысли куда-то делись – и с удивлением обнаружила, что ей нравится расчищать, сантиметр за сантиметром, эти авгиевы конюшни и видеть результаты своего труда: сверкающее чистотой окно освобожденную от завалов посуды раковину, вычищенные поверхности стола, старинной горки для посуды и многочисленных кухонных шкафов. Она даже забыла о том, что где-то в глубине дома скрывается незнакомый мужчина и, раскрепостившись, непроизвольно начала насвистывать мотив «Елисейских Полей».
Оглушающий низкий голос ворвался в ее тихий свист так неожиданно, что сердце чуть не вырвалось из груди от ужаса.
– А вы не похожи на страдалицу, как описывала Элен! – В широком дверном проеме возник силуэт инвалидной коляски и изможденного худого мужчины с седыми волосами. Не верилось, что в этом тщедушном теле, разгрызаемом болезнью, мог сохраниться гигантский голос. – Притворялись, чтобы втереться в доверие?
Настя не могла вымолвить ни слова. Ее трясло от страха, лоб покрылся испариной. В одну секунду вернулись унижение, ненависть, боль.
– Вон отсюда! – Месье Дюваль въехал в столовую и смотрел на Настю с презрением, болезненно щурясь на яркое солнце. – Я сказал – вон!!!
Она заметалась по кухне, как лесной зверек, очутившийся в клетке, неизвестно зачем схватила в охапку валявшиеся в углу грязные скатерть и занавески, выскочила за дверь. Слезы ручьями катились по щекам. Не разбирая дороги, Настя вырвалась на улицу и оказалась в небольшом внутреннем дворе. Трава здесь доходила ей чуть ли не до пояса – было видно, что за все лето ее не стригли ни разу, а прежний газон давно переродился в поле гигантских сорняков. Пластиковые стол и стулья, которые, судя по всему, выставили сюда по привычке еще весной, были серыми от грязи и пыли. Настя пробралась в дальний угол двора, к ближайшему стулу, бросила на него занавески, скатерть и села сама. Слезы никак не останавливались, сердце бешено колотилось. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться в дом до приезда Элен. Здесь, во дворе, Настя была в безопасности – при всем своем желании месье Дюваль не смог бы добраться до нее в инвалидной коляске. Настя притянула второй стул поближе, расстелила на нем свисавшие до земли занавески и легла на получившийся импровизированный диван. Она лежала и думала, что если только выживет, будет мстить всему мужскому роду, из-за которого на нее свалилось столько унижений, несчастий и бед! А что касается Эдгара Дюваля… В самом деле, глупо было пугаться из-за злости несчастного, который возненавидел весь мир только потому, что разучился любить себя. Настя смотрела в небо и размышляла о превратностях судьбы: своей, Дюваля. От сознания того, что не она одна была раздавлена бедой, что где-то рядом страдал получивший по заслугам мужчина, почему-то становилось легче. По крайней мере, и голова, и руки, и ноги у нее-то остались целы. Разумеется, никто не сказал, что проще вылечить душу, но хотя бы есть надежда забыть тяжелое прошлое. А вот новые ноги уже не пришьешь.
Разбудил ее смутно знакомый голос, но теперь он звучал не зло, а растерянно: «Мадемуазель, Настя, вы где?» Настя боязливо подняла голову и увидела, что месье Дюваль сидит в коляске у самого порога, не решаясь съехать вниз. Она молча встала и подошла к нему.
– Я слушаю вас, – произнесла она как можно вежливее. Теперь, когда она увидела этого человека при дневном свете, он не вызывал ничего, кроме досады и жалости.
– Возьмите, пожалуйста, трубку, – он протянул ей телефонный аппарат, – вас просит Элен.
– Настя, – сразу послышался в динамике взбудораженный высокий голос, – что там у вас случилось?
– Ничего, – меньше всего Насте хотелось расстраивать несчастную женщину, у которой и без этого хватало проблем. – Месье Дюваль просил меня уйти, и я ушла. Во двор.
– Дочка, – возбужденно зачастила Элен, – не обращай внимания на его слова. Он не хотел тебе зла. Это все болезнь.
– Я понимаю. – Настя тяжело вздохнула, удивляясь, откуда в Элен столько терпения и добродетели. Ведь этот человек подвел не только себя, но и прежде всего ее. Все-таки насколько женщины отличаются от мужчин: нет в них этой жестокости, бессмысленной злобы и врожденного стремления предавать.
– Прекрасно! – Голос Элен расцвел улыбкой. – Я попросила его быть с тобой внимательней. Будет хорошо, если ты ему о себе расскажешь.
– Нет, Элен. – Ни одному человеку на свете Настя не собиралась рассказывать о том, что с ней произошло. Она и сама старалась поскорее отбросить прошлое прочь и начать жизнь с чистого листа. И уж последним, кому бы довелось услышать ее историю, мог стать мужчина.
– Постарайся, – заговорщицким тоном попросила Элен, – вам обоим откровенный разговор пойдет на пользу. Кстати, – добавила она, словно вдруг вспомнив что-то, – сегодня я ночевать не приду. И завтра, возможно, тоже. Справишься?
– Ну, – Настя не ожидала такого поворота событий: оставаться один на один в чужом доме с наполовину выжившим из ума мужчиной на целую ночь?! Как Элен могла так поступить?
– Не бойся, – Элен словно прочитала ее мысли, – он тебя не тронет. К тому же твоя комната на втором этаже, а туда он забраться не может. – Такие нехитрые утешения только еще больше расстроили Настю. – И, пожалуйста, приготовь обед. В последнее время я была очень занята, боюсь, бедный Эдгар уже забыл, что существует какая-то еда, кроме хлопьев.
Не попрощавшись, Элен отключилась. Настя передала трубку месье Дювалю, который внимательно слушал весь разговор от начала до конца, и молча побрела сквозь заросли забирать скатерть и занавески с пластикового стула.
– Где я могу это постирать? – не оборачиваясь, спросила она.
– В подвале стоит автоматическая машина, – последовал ответ, – но нужно собрать что-то еще. Неэкономично стирать при неполной загрузке.
– Хорошо, – Настя осторожно прошла мимо него, брезгливо дернув плечом, – в этом доме все требует стирки.
– Ваша правда, – эхом отозвался ей вслед месье Дюваль.
Обед получился поздним. Пока Настя закончила уборку в столовой, пока разобралась с тем, что можно приготовить из набора малознакомых продуктов в холодильнике, в город прокрался погожий летний вечер. Эдгар весь день просидел в своей комнате, сославшись на то, что от слишком яркого света – Настя поснимала во всем доме, кроме его спальни, шторы – и сквозняков у него страшно разболелась голова. Так что, когда все было готово, пришлось за ним идти.
