Текст книги "Эхо в Крови (Эхо прошлого) - 3(СИ)"

Автор книги: Диана Гэблдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Близнецы ворвались в комнату вместе с вихрем холодного воздуха, лица у них были совершенно одинаковые – румяные маски тревоги и волнения.

Я не успела сказать им ни слова, как они бросились к Лиззи, будто пара железных стружек к магниту.

Она тужилась изо всех сил, сидя, и один тут же встал на колени позади нее, его руки принялись нежно разминать ей плечи, чтобы они расслабились после очередного спазма. Его брат сидел рядом, поддерживая ее рукой за то, что раньше у нее называлось талией, а другой убирал ей со лба слипшиеся от пота волосы.

Я еще пыталась как-то организовать вокруг нее одеяло, на ее выпирающем животе, но она оттолкнула его, капризная и разгоряченная.

Хижина наполнилась влажным теплом, паром из котла и потом общих усилий.

Что ж, по-видимому, близнецы были несколько лучше знакомы с ее анатомией, чем я – подумала, и передала ватное одеяло тете Moнике.

Скромности нет места при рождении ребенка.

Я встала перед ней на колени с ножницами наперевес, и быстро обрезала пуповину, почувствовав мелкие брызги теплой крови на руках.

Мне и во время нормальных-то родов редко приходилось такое делать, но для этих... сейчас мне было необходимо больше места для маневров. Я зажала разрез одной из моих чистых тряпок, но кровотечение оказалось незначительным, а внутренняя поверхность ее бедер в любом случае уже была перепачкана кровью – в ходе этого неожиданного "спектакля со зрителями."

Это была нога... я увидела пальчики, длинные, как у лягушонка, и автоматически посмотрела на босые ноги Лиззи, прочно расставленные на полу по обе стороны от меня.

Нет, у нее они были короче и компактней; должно быть, сказалось влияние близнецов.

Влажный, болотистый аромат рождения, его вод, пота и крови поднимался от тела Лиззи, как туман – и я почувствовала, как собственный пот течет у меня по бокам.

Я нащупала что-то наверху, зацепила пальцем, как крючком, маленькую пятку и потянула ножку вниз, чувствуя жизнь в этом детском движении, во всей его плоти – хотя сам ребенок не двигался, беспомощно зажатый в тисках родовых путей.

Другая, теперь мне нужна была другая.

Чувствуя, что мне нужно срочно двигаться дальше, через брюшную стенку, между одним и другим сокращениями матки, я скользнула рукой по ускользающей ножке вверх и нашла крошечную круглую ягодичку. Поспешно направила руку в другую сторону, и с закрытыми глазами нащупала кривое согнутое бедро.

Кровавый ад, кажется, у него колени подтянуты под подбородок... почувствовала податливую жесткость крошечных хрящеватых костей, твердых в хлюпающей вокруг жидкости, напрягшуюся мышцу... нащупала палец, два пальца, обхватила вторую лодыжку, и – зарычала: "Держите ее! Обхватите ее руками!"– когда Лиззи вдруг снова изогнулась дугой, и вся ее нижняя часть устремилась прямо на меня...

И... я вытянула вторую ножку.

Я откинулась, широко открыв глаза и тяжело дыша, хотя это не было большой физической нагрузкой.

Маленькие лягушачьи ноги дернулись раз, потом вяло опустились, и вдруг, со следующим толчком, показались все целиком.

«Еще разок, моя милая,»– шептала я, положив руку на напрягшееся бедро Лиззи. «Сделай нам это еще разок, точно так же.»

Рычание – как будто из глубины земли, когда Лиззи достигла той точки, где женщину больше не заботит, живет ли она, умирает, или просто распадается на части, – и нижняя часть тельца ребенка медленно скользнула вниз... я увидела, как пупок пульсирует под толстой, фиолетовой, похожей на червя, петлей у него на животе.

Я не могла оторвать от этого зрелища глаз, думая – Слава Богу, Слава Богу, – когда меня заставила очнуться тетя Moникa, пристально всматривавшаяся через мое плечо.

"Ist дас... шары?"– сказала она озадаченно, указывая на половые органы ребенка.

У меня еще не было времени посмотреть, я была слишком занята пуповиной, но я взглянула вниз и улыбнулась.

«Нет. Ist eine Mаdchen,»– сказала я. Это место у ребенка было еще отечным; и оно очень напоминало оборудование маленького мальчика; клитор, выступающий из опухших половых губ, но только не... шары.

"Кто? Кто это? "– спрашивал один из Бердсли, наклоняясь вперед, чтобы посмотреть.

"Вы имеете маленький... haff a leedle девочка,"– вся сияя, сообщила ему тетя Моника.

"Девочка?"– выдохнул другой Бердсли. "Лиззи, у нас теперь есть дочка!"

"Вы когда-нибудь, к черту, заткнетесь?!?" – прорычала Лиззи.

"НННННННГГГГГ!"

В этот момент Родни проснулся и сел, выпрямившись на кроватке, широко раскрыв рот и глаза.

Тетя Моника была тут как тут, и сразу выхватила его из постели, прежде чем он начал плакать.

Сестренка Родни тем временем неохотно проталкивалась в этот мир, легонько дергаясь при каждом сокращения матки.

А я про себя считала – один бегемот, два бегемота...

От появления пупка – и до успешно открытого ротика и ее первого вдоха мы могли себе позволить не более четырех минут, прежде чем от нехватки кислорода начнут происходить необратимые повреждения головного мозга...

Но я еще не могла вытянуть ее наружу, не рискуя повредить шею или головку.

"Поднажми еще, дорогая,"– сказала я, опершись руками на оба колена Лиззи, теперь голос мой был совершенно спокоен. "Тужься, давай."

***

ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГИППОПОТАМА, тридцать пять ...

Все, что что мне сейчас было нужно – достать до ее подбородка, чтобы вывести его к тазовой кости.

Когда сокращение матки ослабло, я торопливо скользнула пальцами вверх, к лицу ребенка, и сомкнула два пальца над верхней челюстью.

Я чувствовала, что следующая схватка уже на подходе, и стиснув зубы, с силой надавила рукой между костями таза и детским черепом, и уже не отступала, боясь потерять опору.

Шестьдесят два бегемота ...

Теперь релаксация... я спустилась вниз, медленно, медленно, потянула головку ребенка вперед, высвобождая подбородок над краями таза...

Восемьдесят девять бегемотов, девяносто ...

Ребенок свешивался из тела Лиззи, кроваво-синий и блестящий в свете очага, качаясь в тени ее бедер, как язык колокола – или как тело на виселице, – но я оттолкнула эту мысль прочь...

«Должны мы его уже принять...?»– шептала мне тетя Моника, прижимая Родни к груди.

Сто.

"Нет,"– сказала я. "Не трогайте его... ее. Пока нет."

Сила тяжести постепенно и медленно помогала рождению. Если ее потянуть, можно травмировать шею, а если и головка будет задерживаться ...

Сто десять гиппопотамов – больно много тут стало бегемотов, рассеянно подумала я, предусмотрительно загоняя их марширующее стадо в какое-то кстати подвернувшееся дупло, – а там пусть себе валяются в грязиии, Глoooooория...

"Теперь,"– сказала я, приготовившись сразу вымыть ротик и нос, как только они выйдут наружу – но Лиззи подсказки не ждала, и вместе с громким вздохом и звуком – "Чпок!"– головка прорезалась целиком, и младенец упал мне в руки, как спелый плод.

Я НАЛИЛА В ТАЗ ДЛЯ КУПАНИЯ еще воды из кипевшего над огнем котла, и добавила из ведра немного холодной. Ее тепло больно ужалило мне руки; кожа между пальцами за долгую зиму потрескалась от постоянного использования разбавленного спирта, для стерилизации.

Только что я кончила зашивать Лиззи – и теперь обмывала и отчищала ее, и кровь с моих рук стекала в воду и кружилась в ней темными завитками.

Сама Лиззи лежала позади меня в постели, плотно укутанная одеялом и облаченная в рубашку одного из близнецов, пока ее собственная не высохла.

Она уже эйфорически хохотала, счастливая тем, что ребенок родился и выжил, а близнецы, сидевшие по обе стороны от нее, суетились вокруг, бессмысленно лопоча что-то от восхищения и облегчения; один заправлял ей распущенные, влажные светлые волосы, другой нежно целовал в шейку.

"Тебя не лихорадит, любовь моя?"– спросил один с оттенком беспокойства в голосе.

Это заставило меня живо обернуться и внимательно на нее посмотреть; Лиззи страдала от малярии, и хотя приступов не было уже довольно давно, стресс от родов мог...

"Нет,"– сказала она и поцеловала обоих, Джо или Keззи, в лоб. "Я просто раскраснелась – оттого, что счастлива".

Keззи – или Джо,– обожающе просиял, в то время как его брат взялся целовать ей шейку с другой стороны.

Тетя Моника слегка покашляла. Она уже вытерла малышку влажной тканью и клочьями шерсти, которую я принесла с собой – мягкой, и жирной от ланолина, – и теперь спеленывала ее одеяльцем.

Родни, давно соскучившийся от вынужденного безделья, уснул прямо на полу рядом с дровяной корзиной, засунув палец себе в рот.

"Ваш Vater, Лиззи,"– сказала она с легким укором. "Он стать совсем холодный пока рождение. Und умереть. Mожет – он хотел смотреть мит вас, но, может, не так много мит дер..."

Ей как-то удавалось одновременно склонить голову к кровати, и в то же время скромно отвести глаза от резвой троицы на ней.

Господину Вемиссу и его зятьям хватило ума осторожно примириться после рождения Родни, но все же лучше было не искушать судьбу.

Ее слова возбудили близнецов к жизни, они мигом вскочили на ноги, и один наклонился, чтобы подхватить Родни в охапку – он проделал это с привычной нежностью,– а другой бросился к двери, чтобы восстановить в правах мистера Вемисса, забытого на крыльце в суете и волнениях.

Его тощее лицо, уже слегка посиневшее от холода, сияло, он весь как будто светился изнутри.

Он улыбнулся Монике, радостно и сердечно, бросил беглый взгляд и нежно потрепал туго спеленутый сверток у нее на руках – но все его внимание было приковано к Лиззи, а ее – к нему.

"У вас руки совсем ледяные, Пa,"– сказала она, легонько хихикая, но ужесточила хватку, как только он попытался их вырвать.

"Нет, останьтесь; мне достаточно тепло. Садитесь-ка рядом со мной и скажите что-нибудь хорошее вашей крошечной внучке."

Ее голос звучал с застенчивой гордостью, когда она протянула руку к тете Монике.

Моника осторожно устроила ребенка на руках у Лиззи и встала, положив ладонь на плечо мистера Вемисса; ее обветренное лицо мягко светилось чем-то, куда более глубоким, чем любовь.

Не в первый раз я была удивлена – и даже немного смущена тем, что еще могу удивляться,– глубиной ее любви к этому хрупкому, тихому маленькому человеку.

"О,"– мягко сказал мистер Вемисс. Его палец коснулся щечки ребенка; я услышала, как та слегка причмокивает. Она была еще в шоке от травмы рождения и поначалу не заинтересовалась грудью, но скоро явно собиралась передумать.

"Она проголодалась."

Зашелестело одеяло, и Лиззи взяла ребенка и привычными руками приложила его к груди.

"Как ты ее назовешь, а leannan?"– спросил мистер Вемисс.

"Я как-то не подумала про имя для девочки,"– ответила Лиззи. "Она была такая большая, я думала, что это – ой!"

И она засмеялась, низко, сладко. "Я и забыла, какими жадными бывают новорожденные. Ох! Так, a chuisle, да, это уже лучше..."

Я потянулась за мешком с шерстью, чтобы вытереть свои сырые руки одним из мягких маслянистых комков – и так уж случилось, что взгляд мой упал на близнецов, стоявших немного в стороне, бок о бок, с глазами, устремленными на Лиззи и их дочь, и каждый – с тем же видом, что эхом отзывался в тете Монике.

Не отрывая от них глаз, один из Бердсли, державший на руках маленького Родни, склонил голову и поцеловал мальчика в круглую макушку.

Так много любви в одном небольшом пространстве...

Я отвернулась, и мои собственные глаза затуманились.

В самом деле, разве имело значение, насколько неортодоксальный брак был основой этого странного семейства? Что ж, зато Хираму Кромби было бы вовсе не все равно – и я задумалась...

Лидер несгибаемых иммигрантов-пресвитериан из Tурсo, он захотел бы побить Лиззи, Джо и Keззи камнями, по меньшей мере – или вместе с греховным плодом их чресел.

Однако нет никаких шансов, что такое произойдет – по крайней мере, до тех пор, пока Джейми остается в Ридже, – но вот когда он уедет?

Я медленно вычищала кровь из-под ногтей, надеясь, что Ян был прав насчет невероятной способности братьев Бердсли к хитроумной предусмотрительности – и обману.

Расстроенная этими размышлениями, я не заметила тетю Moнику, которая тихо подошла и встала рядом со мной.

"Dankе,"– негромко сказала она, положив корявую руку мне на плечо.

"Geschehen." Я положила свою руку на ее, сверху, и осторожно сжала. "Вы были мне большим подспорьем – спасибо."

Она по-прежнему робко улыбалась, но морщинка беспокойства уже прорезала лоб:

"Не очень много. Но я боюсь, ja?"

Она посмотрела через плечо на кровать, потом снова на меня.

"То, что происходить в другой раз, когда вы не здесь? Их не остановить, вы знаете,"– добавила она, деликатно изобразив колечко из большого и указательного пальца, и тыча в него средним пальцем другой руки – и самым нескромным образом иллюстрируя, что именно она имела в виду.

Я так и зашлась от смеха – но поспешно замаскировала его, якобы приступом кашля, – к счастью, заинтересованные стороны проигнорировали и то, и другое, только мистер Вемисс оглянулся через плечо с деликатным беспокойством.

"Здесь будете вы," – сказала я, немного успокоившись.

Она посмотрела на меня в ужасе.

"Я? Nein,"– сказала она, качая головой. "Das reicht Nicht. Ме..." Она ткнула себя в тощую грудь, видя, что я так ее и не поняла. "Я... я не достаточно."

Я тяжело вздохнула, отлично зная, что она права.

Но все же...

"Вы должны,"– сказала я очень тихо.

Она моргнула, ее выпуклые, мудрые карие глаза были устремлены прямо на меня. Затем медленно кивнула, принимая – и соглашаясь.

"Mein Gott, hilf mir,"– сказала она.

Господи – помоги мне...

***

ДЖЕЙМИ НИКАК НЕ МОГ заснуть снова.

Он и так с трудом засыпал в эти дни, в любом случае, и часто лежал допоздна, глядя на мерцание угасающих в очаге углей и перебирая в уме события; или искал неведомой мудрости в тенях стропил над головой. Если же удавалось заснуть легко, он часто просыпался позже, внезапно и весь в поту. Однако он знал, что было тому причиной, и что с этим делать.

Большая часть его стратегий по достижению сна требовала участия Клэр – говорить с ней, заниматься с ней любовью, или просто смотреть на нее, пока она спит, находя утешение в длинном твердом изгибе ключицы, или в форме ее закрытых век, от которой у него замирало сердце – позволив сну украдкой спуститься на него вместе с исходящим от нее мирным теплом.

Но Клэр, как всегда, рядом не было.

Полчаса перебирания четок убедили его, что он уже сделал в этом направлении ровно столько, сколько было необходимо или желательно; на этот раз – ради Лиззи и ее будущего ребенка.

Перебирать четки как епитимью, для покаяния – да, в этом он видел смысл, особенно, если приходилось это делать, стоя на коленях.

Или чтобы успокоить свой разум и укрепить душу; а еще, в поисках откровений, можно было медитировать на священные темы – да, и это тоже.

Но не для жалоб.

Если бы он был Богом, или даже Пресвятой Девой, которая вообще славилась своим терпением, он думал, ему самому было бы весьма утомительно слушать дольше, чем десять лет, или около того, как кто-то твердит ему о чем-нибудь – ну, пожалуйста! – снова и снова; и уж наверняка не было никакого смысла надоедать человеку, чьей помощи ты ищешь?

Сейчас гэльские молитвы казались ему куда более полезными, для многих целей, будучи все, как одна, сосредоточены на конкретной просьбе или на благословении – и гораздо более приятными, как ритмом, так и разнообразием.

Если бы вы спросили его – он, скорее всего, сказал бы: с ними ничто не сравнится.

Moire gheal is Bhride;

Mar a rug Anna Moire,

Mar a rug Moire Criosda,

Mar a rug Eile Eoin Baistidh

Gun mhar-bhith dha dhi,

Cuidich i na "h asaid,

Cuidich i a Bhride!

И дальше:

Mar a gheineadh Criosd am Moire

Comhliont air gach laimh,

Cobhair i a mise, mhoime,

An gein a thoir bho "n chnaimh;

S mar a chomhn thu Oigh an t-solais,

Gun or, gun odh, gun ni,

Comhn i "s mor a th" othrais,

Comhn i a Bhride!

Не в силах больше выносить своего удушливого заточения, он вышел из хижины и в самом созерцательном настроении побрел через Хребет под тихо падающим снегом, перебирая в уме бесконечную череду каких-то безумных, тикающих списков.

Факт был в том, что все его приготовления давно закончены – оставалось только погрузить тюки на лошадей и мулов, – и скоро, сам того не замечая, он обнаружил, что ноги несут его по тропинке вверх, к тому самому месту, к Бердсли.

Снег падать перестал, и небо над головой раскинулось пасмурное, нежное, блекло-серое, и холодная тихая белизна спокойно лежала на деревьях, и совсем замерли порывы ветра.

Святилище, подумал он.

Конечно, это было не так – во время войны безопасных мест не бывает,– но ощущение ночи в горах напомнило ему о чувстве, которое испытываешь в церквях: великий покой, и ожидание.

Нотр-Дам в Париже... Санкт-Джайлс в Эдинбурге. Крошечные каменные церквушки в Нагорье, в которых он иногда скрывался в годы скитаний, когда думал, что там безопасно.

Вспомнив о них, он перекрестился; простые грубые камни, часто с одним деревянным алтарем внутри – и огромное облегчение от того, что просто вошел внутрь, и сел на пол, если там не было скамейки; и просто сидишь, и знаешь, что ты не одинок.

Святилище.

Мысли об этих церквях, и о Клэр напомнили ему еще об одной церкви – той, в которой их обвенчали,– и вспомнив, он ухмыльнулся себе под нос.

Тогда это не было просто мирным ожиданием, нет. Он даже почувствовал, как загрохотало у него под ребрами сердце, когда он вошел внутрь, и острую вонь собственного пота – от него так и несло козлом в гоне,– и как он тогда надеялся, что она этого не заметит, не в силах даже вздохнуть полной грудью.

И ощущение ее руки, с маленькими холодными пальцами, вцепившимися в его ладонь в поисках поддержки.

Святилище. Они уже тогда были созданы друг для друга – как и теперь.

Кровь моей крови... Крошечный порез давно зажил, но он, улыбаясь, снова потер подушечку большого пальца, вспомнив, как прозаично она это сказала.

Вскоре показалась и хижина, и он увидел Джозефа Вемисса, который ждал на крыльце, сгорбившись и притопывая ногами от холода. Он уже собрался его окликнуть, как дверь вдруг открылась и один из близнецов Бердсли – Христос, что они делали там, внутри? – выбежал наружу и схватил тестя за руку, от волнения чуть не сбив того с ног.

Это было именно волнение – не горе и не тревога; он ясно видел лицо мальчика при свете костра.

Он с облегчением выдохнул в темноту белое облачко – сам того не замечая, он надолго затаил дыхание.

Ребенок родился – и оба, и он, и Лиззи, выжили. Он немного расслабился, прислонившись к дереву и перебирая четки, висевшие у него на шее.

"Moran taing,"– сказал он тихо, с короткой, но искренней благодарностью.

Кто-то в хижине подбросил в огонь побольше дров; целый сноп искр вылетел из трубы, окрасив снег в красное и золотое – и зашипев, вокруг рассыпались черные угольки.

Вот так и человек рождается на беду и страдание – когда, словно эти искры, устремляется вверх.

В тюрьме он не раз читал эту строку из Иова, но тогда не увидел в ней большого смысла.

В жизни восходящие и рассыпающиеся в воздухе искры на самом деле не вызвали никаких проблем, разве только у вас была слишком сухая черепица; зато те, что плевались прямо из очага, были опасны – от них мог загореться весь дом.

Или писатель имел в виду то, что в самой человеческой природе было заложено свойство не вылезать из бед – как это часто бывало на самом деле, если собственный опыт его не обманывал, – и потом лишь приводил сравнения неизбежных зол, говоря, что искры всегда летят вверх... чего они обычно не делали; это любой человек, хоть когда-нибудь наблюдавший пожар достаточно долго, мог сказать вам с полной уверенностью.

Однако, кто он такой, чтобы критиковать логику Библии – теперь, когда он обязан только и делать, что твердить псалмы хвалы и благодарности?

Он попытался вспомнить хотя бы один, но был так переполнен чувствами, что в памяти всплывали только странные разрозненные куски и обрывки.

Внезапно он понял, что сейчас был совершенно счастлив.

Благополучное рождение ребенка само по себе великое событие, что ни говори – но сегодня оно означало, что Клэр безопасно прошла свое испытание, и что теперь они с ней были свободны.

Отныне они могут с легким сердцем покинуть Ридж, зная, что для людей, которые здесь оставались, они сделали все, что смогли.

Да, всегда печально покидать свой дом – но в этом случае можно было утверждать, что их Дом сам их оставил, когда сгорел,– и в любом случае, это перевесило все его прежние надежды и ожидания.

Отныне он был свободен – и прочь отсюда, и Клер с ним рядом!– и нет больше ни повседневных обязанностей, ни мелочных ссор по пустякам, чтобы бесконечно в них разбираться, ни вдов, ни сирот, чтобы их всех содержать... ну, это была мысль, несомненно, недостойная, но все же...

Война вообще страшная вещь, и эта станет такой же – но, без сомнений, она была событием захватывающим; и кровь в нем снова вскипела, вся – от головы до подошв.

"Моран Тейнг,"– снова сказал он с благодарностью.

Очень скоро дверь хижины опять распахнулась, пролив в темноту поток света, и вышла Клэр, накинув на голову капюшон плаща, с корзиной в руке.

Ее провожал хор голосов, чьи-то фигуры столпились в дверях.

Прощаясь, она помахала всем рукой, и он услышал ее смех; от этих звуков его охватил легкий трепет удовольствия.

Дверь закрылась, и она пустилась в обратный путь в подсвеченной тусклым светом серой темноте; он увидел, как она невольно пошатнулась от усталости; но все же было в ее облике что-то такое... он даже подумал, что это могла быть эйфория – та же, что окрыляла сейчас его самого.

"Словно искры, которые возносятся вверх,"– пробормотал он и, улыбаясь, вышел из тени, чтобы ее поздравить.

Она даже не испугалась, а сразу направилась к нему – казалось, она плыла к нему по снегу.

"Наконец-то все устроилось,"– сказал он, и она со вздохом вошла в его объятия, такие прочные и теплые в промерзших складках его плаща.

Он сомкнул вокруг нее полы и привлек к себе, согревая в шерстяном уюте своего обширного плаща.

"Ты мне сейчас очень нужен, пожалуйста,"– шептала она, прижав рот к его губам, и ничего ей не ответив, он подхватил ее на руки... Христос, она была права, от плаща воняло дохлятиной; неужто парень, который его продал, использовал его, чтобы таскать в нем из леса забитых оленей? – и он поцеловал ее изо всех сил, а потом отпустил, и повел ее вниз по склону – и когда они шли, казалось, легкий снег начинал плавиться у них под ногами...

Раздеваться было слишком холодно, и он сложил свой плащ на солому, ее на него, и лег на нее сам; оба, когда целовались, дрожали так, что зубы у них щелкали – и они отпрянули друг от друга, фыркая и посмеиваясь.

"Это так глупо,"– сказала она, "сейчас я даже вижу твое дыхание, и свое тоже. Здесь так холодно, что можно пускать кольца из пара. Мы замерзнем."

"Да нет, ничуть не бывало. Знаешь способ, каким индейцы разводят огонь?"

"Это какой – потирая сухой палкой по..."

"Ага, потирая." Он задрал на ней юбки; бедра у нее были гладкими и холодными.

"Вижу, здесь не так уж и сухо... Христос, англичаночка, что это ты собиралась делать?"

Он твердо захватил ее пятерней, теплую, мягкую и сочную – и она взвизгнула от холодного прикосновения так громко, что один из мулов испуганно заорал.

Она слегка под ним извивалась, чтобы заставить его убрать руку, обосновавшуюся у нее между ног, и поместить туда нечто другое – и как можно скорее.

"Кажется, ты собралась поднять на ноги весь сарай,"– заметил он, уже задыхаясь.

Боже, от ее обволакивающего тепла у него даже голова закружилась.

Она запустила холодные руки ему под рубашку и ущипнула за оба соска, очень крепко, и он вскрикнул, а потом рассмеялся.

"Ну-ка, сделай это снова,"– сказал он, нагнувшись, и сунул язык ей в холодное ухо – ради удовольствия снова услышать ее крик.

Она извивалась и выгибала спину, но на самом деле – как он заметил – отворачиваться не собиралась.

Он нежно зажал ее мочку между зубами и начал нежно ее теребить, медленно подготавливая и тихонько посмеиваясь от звуков, которые она испускала.

У них впереди было еще много времени, чтобы молча заниматься любовью.

Ее руки были заняты у него на спине – он только успел опустить клапан бриджей и до половины вытащил полы рубашки, как она тотчас забралась к нему сзади и сунула обе руки вниз, в бриджи, ухватив обе его крепкие половинки в две теплые пятерни. Крепко его к себе прижала, вцепившись в них ногтями – и он наконец-то понял ее намерения.

Он отпустил ее ушко, приподнялся на руках и прочно ее оседлал – только солома зашуршала и затрещала вокруг, как будто вспыхнула и загорелась.

Ему хотелось сразу же ее отпустить – пролиться в нее и упасть, прижавшись к ней всем телом – и просто вдыхать запах ее волос в теплой и радостной дремоте.

Тусклое чувство долга напомнило ему, что просила она не об этом – а о том, в чем нуждалась сама.

И он не смог продолжать, оставив ее желание без ответа.

Он закрыл глаза и замедлился, опустился на нее так, что ее тело напряглось и аркой поднялось ему навстречу – и одежда на них затрещала, и сбилась между ними грубыми складками.

Он запустил руку под нее, обхватив оголившийся зад, и скользнул пальцами в напрягшиеся теплые складки ягодиц. Потом скользнул чуть дальше – и она задохнулась. Бедра поднялись, пытаясь уйти, но он только хрипло рассмеялся, и ей этого не позволил.

Слегка шевельнул пальцем.

"Сделай это снова,"– прошептал он ей на ухо. "Покричи для меня еще."

Она сделала это еще лучше, раз, другой – так, как он никогда не слышал раньше... и рванулась из-под него, дрожа и хныча.

Тогда он вытащил палец и вошел целиком, быстро и легко скользнув в самую глубину, почувствовав собственными пальцами, как член, крепкий и скользкий, растягивает ее плоть...

Он и сам страшно взревел – совсем как умирающий бык – но был слишком счастлив, чтобы этого стыдиться.

«А ты не такая уж смиренная, Сассенах,»– пробормотал он мгновение спустя, вдыхая запах мускуса и новой жизни. «Но мне нравишься.»

ДОВОЛЬНО

ПРОЩАТЬСЯ Я НАЧАЛА с нашей летней кладовой над ручьем.

Мгновение постояла, прислушиваясь к струйкам воды в выложенном камнями канале, вдыхая холодный, свежий запах этого места, с его слабыми сладкими ароматами молока и сливочного масла.

Выйдя оттуда, я повернула налево и прошла вдоль выветрившихся частоколов моего сада, покрытых рваными, громыхающими на ветру останками тыквенной лозы.

Здесь я нерешительно остановилась; я не ступала в сад с того самого дня, как там умерли Мальва и ее ребенок.

Я положила руки на два деревянных колышка и нагнулась, чтобы заглянуть между ними.

Я была рада, что не заглядывала сюда раньше; мне трудно было видеть его в зимнем запустении, с высохшими, почерневшими и оборванными стеблями, с лохмотьями прошлогодних листьев, гниющих на земле. Это было зрелище, все еще способное ранить сердце садовника – но больше оно не было в запустении.

Свежая зелень пробивалась повсюду, усыпанная крохотными цветами; теплая весенняя ласка милосердно уложила эти гирлянды поверх костлявых останков зимы. Конечно же, половина выросшей здесь зелени были сплошь трава и сорняки; ближе к лету леса окочательно захватят мой сад, и задушат чахлые побеги капусты и лука.

Эми разбила новый огород возле старой хижины; ни она, ни кто-либо другой на Хребте больше сюда не ступит и ногой.

Что-то шевельнулось внизу, совсем рядом, и я увидела скользнувшую в траве маленькую сусликовую змею – та охотилась.

Вид чьей-то жизни меня немного утешил – пусть даже теперь я заботилась о змеях,– и я улыбнулась, подняв глаза и заметив, как жужжат пчелы, перелетая от одной старой пчелиной колоды к другой – те все еще стояли у подножия сада.

Я в последний раз посмотрела на то место, где когда-то посадила салатную зелень; вот где она умерла.

В памяти всегда всплывала расползающаяся лужей кровь... вот и сейчас я вообразила, что оно все еще там – вечное темное пятно, навсегда впитавшееся в землю среди вытоптанных обломков заброшенного латука и увядших листьев.

Но оно исчезло; теперь это место не было отмечено ничем, кроме сказочного хоровода опят, их крошечные белые головки торчали среди дикой травы.

"А сейчас я встану, и пойду,"– сказала я тихо, "и отправлюсь на Иннисфри – а там уже построена маленькая хижина, из глины и прутьев; у меня там будет девять бобовых грядок, и улей для пчел, и я буду жить в одиночестве на жужжащей пчелами поляне."

Я на мгновение остановилась, и, обернувшись, добавила шепотом: "И там я найду немного покоя, потому что мир и покой приходят очень медленно, по капле."

Я быстро спустилась к тропинке; ни к чему обращаться с пышными речами ни к руинам дома, ни к белой свинье. Я и так вспомню их без усилий. Что касается амбара и курятника – если вы видели в жизни хотя бы один, вы видели их все.

Отсюда я даже разглядела небольшой табун лошадей и мулов, и людей возле нашей хижины, в медлительном хаосе скорого отъезда. Но я все еще не была готова к окончательным прощаниям, и вошла в лес, чтобы взять себя в руки.

Мягкая перистая трава, росшая вдоль тропинки, задевала поднятые подолы моих юбок. Что-то куда более тяжелое, чем пучки травы, щекотнуло меня по ногам, и я посмотрел вниз, и увидела там Aдсо. Я искала его вчера, почти весь день; как это было типично для него – устроить представление в последнюю минуту.

"Так вот вы где,"– воскликнула я обвиняюще. Он посмотрел на меня своими огромными спокойными глазами цвета морской волны и лизнул лапу.

Импульсивно я зачерпнула его из травы и прижала к себе, чувствуя всем телом его гулкое мурлыканье и мягкую, густую шерсть на серебристом брюхе. С ним все будет в порядке; я это знала.

Леса были его личным заповедником для игр, и Эми Хиггинс он нравился; она обещала мне, что присмотрит за тем, чтобы у него всегда было молоко в миске и теплое местечко у огня в плохую погоду. Я ей верила.

"Ну, иди,"– сказала я, и поставила его на землю. Он мгновение постоял, медленно помахивая хвостом и задрав голову в поисках пищи или интересных запахов, а затем мягко ступил в траву, и исчез.

Я очень медленно наклонилась, скрестив руки на груди, и затряслась от рыданий.

Я плакала, тихо и яростно, пока у меня не заболело горло, и я уже не могла дышать, а потом села в траве, свернувшись комочком, как сушеный листок, и слезы, которые я все никак не могла остановить, падали мне на колени, похожие на первые тяжелые капли грядущей бури. О Боже. Это было только начало.

Я крепко вытерла руками глаза, но только размазывала по лицу влагу, пытаясь соскрести с него горе.

Мягкая ткань коснулась моего лица, и я, всхлипывая, посмотрела наверх – чтобы найти Джейми, стоявшего передо мной на коленях с платком в руке.

"Мне жаль,"– нежно сказал он.

"Это не то – не волнуйся, я просто... Он всего лишь кот,"– сказала я, и свежий прилив горя стиснул мне грудь, словно обручем.