Текст книги "Совершенно не обязательные смерти"

Автор книги: Дейрдре Салливан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Кэтлин кивает и отвечает на приветствие этого странного парня. Ее глаза загораются – моя сестра почуяла добычу. Бедолага. Он еще не представляет, во что ввязался.

Он болтает с нами как с обычными людьми, пока не раздается звонок на урок. Кэтлин расцветает на глазах. Лон старше нас, но не настолько, чтобы это пугало. Скорее всего, он учится в колледже. Отличный парень, быть может, слегка заносчивый. Но зачем он рыщет вокруг школьного двора? Это ненормально.

По дороге в класс Кэтлин опять тычет меня пальцем в ребра. Как ей удается все время попадать в одно и то же место? Там скоро синяк будет. Крохотное фиолетовое пятнышко, свидетельствующее о том, сколько потенциальных парней приметила моя сестра. День проходит, как проходят все остальные дни, и к его концу я уже без сил. Тяжело знакомиться с новыми людьми. Меня не покидает ощущение, что я мыкаюсь по собеседованиям в поисках работы. И если не найду, то следующие два года проведу в тоскливом одиночестве, делая домашку и наблюдая за тем, как Кэтлин флиртует с мужчинами неподходящего возраста. Не самый плохой расклад, если подумать, но и не самый удачный.

На обратном пути мы молчим, прислушиваясь к болтовне ребят из Баллифрана. Как будто они отвели нам роль наблюдателей. Это странно и непривычно, но в то же время занятно. Почему мы решили, что они непременно подружатся с нами? Они нас не знают, а мы не знаем их.

Небо над горами темнеет, автобус дребезжит. Свет фар отражается в глазах бродячего кота. Вдоль дороги тянется живая изгородь с редкими клочками листвы. Я насчитала у обочины уже семь белых крестов. Они встречаются группами то тут, то там. Неприметный узор всеми забытого места. Шорох шин становится все громче, все натужнее. Словно скрежет ногтя по стеклу, он вгрызается в мозг, вопя об опасности. Все, у чего есть колеса, может стать оружием. Я должна бежать. Но я застряла. Застряла. Застряла.

Смотрю на Кэтлин – сестра опять сидит в телефоне. Сама сосредоточенность и решимость. Остальные ребята болтают, но я не слышу о чем – их голоса сливаются в ровный гул, к которому примешиваются грубые металлические щелчки. Мы заперты в огромной железной раковине.

Я продолжаю считать кресты, мелькающие вдоль дороги.

Восемь.

Девять.

Десять.

Одиннадцать…

Маму подрезает нас на кроваво-красной жестянке. Я успеваю заметить только волосы и сигарету в зубах, но сомнений нет – это она.

Меня захлестывает узнавание с привкусом гнева. Если все местные так гоняют, неудивительно, что тут везде понатыканы кресты.

Двенадцать…

Тринадцать…

Вспоминаю увиденную утром землеройку. Ее крохотные лапки. Влажный носик. Мы здесь слишком близки к природе. Полной тайной жизни. И тайной смерти.

Можжевельник
(противозачаточное средство, также полезен для зубов)

Когда мама была беременна нами, мы так крепко держались друг за друга, что доктор даже принял нас за сиамских близнецов. Я очень рада, что он ошибся. Потому что Кэтлин свалила бы на меня всю грязную работу. Я бы выщипывала нам брови, пылесосила и тому подобное. А еще сидела бы с закрытыми глазами, пока она целовалась с мальчиками. Со всеми мальчиками. Включая Лона. Единственного в списке ее баллифрановских дел.

Для меня это стало бы сущим наказанием. Я не хочу вникать в эту сторону жизни Кэтлин. Там царит хаос похоти и нерешительности. Но справедливости ради скажу, что Лону, возможно, придется несладко. Кэтлин многих парней заставила плакать. Один рыдал на протяжении целого матча, во время которого забил несколько голов. Но победа заставила его разрыдаться еще сильнее: «Ведь я никогда больше не забью Кэтлин». Пытаюсь вообразить, как идеальное лицо Лона сморщивается от горя. Это непросто. В моей голове он всегда образец невозмутимости.

Первая неделя в новой школе прошла без происшествий. Мы ничего не подожгли и не обзавелись кровными врагами. Друзьями, впрочем, тоже. Ребята из Баллифрана оказались неплохими, но толком пообщаться с ними нам так и не удалось – Кэтлин все время убегала покурить, чтобы пофлиртовать с Лоном.

– С ним легче, чем с остальными, Мэд, – говорит она, пока я неловко маячу у нее за спиной.

– Я уже догадалась. – Я приваливаюсь к стволу платана, под ногами пружинят опавшие листья. – Но только не мне.

– Я же не запрещаю тебе тусоваться с другими ребятами.

Вот только мы обе знаем, что в каком-то смысле запрещает. Я во многом независима, но новые компании – мое слабое место. Мне сложно говорить об этом вслух, потому что о таком обычно не говорят, но, когда я открываю рот, появляется он.

Лон – чтоб его – Делакруа.

– Каталина! – восклицает он. – Рад встретить тебя здесь.

Кэтлин выдыхает длинный завиток дыма.

– Лон, – улыбается она.

Это ненастоящая улыбка, но улыбка, предназначенная для парней.

– Мэдди! – Лон приветствует меня с куда большей теплотой, чем следовало бы. Это неправильно, что он относится к нам лучше всех. К тому же я знаю, что меня он обхаживает только из-за Кэтлин, то есть откровенно лжет, и это раздражает.

– Привет, Лон. – Я достаю телефон и начинаю листать фотографии из нашей прошлой жизни в Корке. В голове играет мрачная рок-баллада.

– Красивый телефон, Мэдлин. – Лон старательно не замечает, что я его игнорирую. – Можно посмотреть?

Я бросаю взгляд на Кэтлин.

Она глядит на меня.

Я смотрю на свой телефон.

А потом с невыразимой грустью, как ребенок, которого вынудили отдать злобной тетушке последнего мармеладного мишку, протягиваю его Лону.

– Какой пароль? – спрашивает он.

И Кэтлин тут же сообщает его.

Аргх.

Он молча копается в телефоне. Экран светит ему так же дружелюбно, как мне.

– Ха! – Лон с довольным видом возвращает телефон. – Я имел наглость отправить себе ваши номера, леди. – Он ухмыляется. – Надеюсь, вы не против.

– Вообще-то… – начинаю я, но Кэтлин меня перебивает:

– Неужели ты до такой степени отчаялся? Пойдем, Мэдди, нам пора возвращаться в класс.

– До завтра? – спрашивает Лон.

– Завтра нет уроков, – напоминаю я.

И мы уходим, не оглядываясь.

Уже в классе у Кэтлин вырывается:

– Поверить не могу, что он взял наши номера!!! – В ее голосе слышится неприкрытый восторг.

– Да уж. Это как-то слишком.

– Вот и нет. Это было изысканно.

– Какое мерзкое слово – «изысканно». – Я притворяюсь, что меня сейчас стошнит.

– Нормальное слово, – возражает Кэтлин. – И не вижу ничего плохого в том, что парень нами интересуется.

– Не нами. Тобой, – уточняю я.

– Справедливости ради, это ты своим молчанием вынуждаешь меня с ним болтать.

– Я не завидую, – вздыхаю я. – А не говорю с ним потому, что он мне не слишком нравится.

– Тогда оставайся с Чарли и прочими.

Я снова делаю вид, что меня сейчас стошнит. Но теперь это притворная тошнота с оттенком грусти. Тошнота от моих собственных ограничений. Тошнота, мешающая мне жить, ведь все, о чем я мечтаю, – быть нормальной девушкой, которая может поддержать разговор и завести друзей.

Когда мы заходим в класс, сестра первым делом проверяет телефон.

А я слушаю учителя, пишу конспект и стараюсь не беспокоиться о вещах, которые вряд ли случатся. Лучше сосредоточиться на том, в чем я разбираюсь.

Календула
(для гармонии и от шрамов)

На дворе бледный осенний день, ясное небо и пронизывающий ветер, который нагло забирался под зеленый шерстяной свитер, пока я собирала мяту, чтобы сложить ее в кувшин. Я была ему даже благодарна. Холод замечательно отвлекал от мыслей о Кэтлин, утром она разбудила меня жизнерадостным: «Доброе утро, Мэдди. Хочешь кофе? А мне приснился эротический сон про Лона. Значит, слушай».

И пересказала. В подробностях.

Моя сестра – худший человек на свете, и я бы с удовольствием проспала сто лет, только бы не знать про ее сон. Мне не по себе от мысли, что она начнет с кем-то встречаться. Не хочу, чтобы Кэтлин обзаводилась страховочным тросом – сейчас она должна быть этим тросом для меня. Мне нужна помощь, чтобы наладить контакт с крохотной группой местных. Странно, что их так мало. Разве люди в деревнях не должны держаться вместе и знать друг о друге все? Хотя полагаю, о нас-то они уже все знают.

А вот мы о них – ничего.

К Маму все время приходят посетители с заплаканными глазами и таинственными коробками. Думаю, за это они ей и платят. За то, что она хранит их грязные местечковые секреты, как гаденький священник. Вчера я видела, как ей вручили пухлый коричневый конверт, будто битком набитый сухими листьями. Прежде чем затолкать его в карман, Маму бросила сердитый взгляд в мою сторону. Я наблюдала за ней из окна башни, она никак не могла меня заметить. И дело не в том, что у Маму по жизни недовольное выражение лица. Она просто зыркала по сторонам на случай, если кто-то подсматривает. Словно боялась, что люди хоть на секунду забудут свое место.

За сегодня Кэтлин упомянула Лона уже восемнадцать раз. Я начала считать после пятого. Еще они регулярно обменивались сообщениями. А я пока не ответила ни на одно.

«Привет, Мэдди. Это Лон. Теперь у тебя тоже есть мой номер».

И три улыбающихся смайлика.

Я не доверяю тем, кто много улыбается. Они либо слишком счастливы, либо врут. Я рада, что Лону хватило здравого смысла не соваться в мои сны и выступать в роли спасителя. Хотя благодарить стоит не его, а мое чудесное рассудительное подсознание, которое умеет держать себя в руках и не сходить с ума по едва знакомому парню. Я вообще не понимаю, в чем прикол этих увлечений. Есть люди, с которыми мне нравится общаться; есть те, от которых я буду держаться подальше. Есть люди, которые пахнут лучше, чем другие. Но я все равно предпочту провести время с книгой или потратить его на жалобы по поводу и без. И это прекрасно, у всех разный уровень сексуальной активности. Меня данная область человеческих отношений скорее пугает, я вижу в ней лишь дополнительное пространство для провала. Когда тебя влечет к человеку, мозг выделяет всякие химические вещества. Ты теряешь сон и аппетит. Сердце бьется чаще, и ты испытываешь нечто, похожее на приступ паники.

Кэтлин ничуть не возражает. Напротив, она хочет закружиться в вихре чувств, упасть и сгореть. Но гореть не очень-то приятно. И падать тоже. Иногда люди умирают от страха, пока летят вниз.

Большую часть дня я наблюдаю за тем, как Кэтлин носится по замку в пиджаке от смокинга, найденном на чердаке. Она вечно что-нибудь там находит. Отец Брайана накупил уйму всего на распродажах, которые устраивали наследники, и потому в его замке полно коробок со всяким старьем. Брайан говорит, он понятия не имеет, что в них лежит. И голос у него при этом делается глубже и напряженнее, как всегда, когда он вспоминает отца. Их отношения явно были далеки от идеала. Брайану повезло, что в конце концов он встретил нашу маму. Нам с ним тоже повезло, хотя бы потому, что теперь Кэтлин живет на блошином рынке и может брать все что хочет.

А Кэтлин тем временем ворчит, что никто из школы ей не написал. Ее даже ни в одну группу не добавили.

– Даже Лейла! – стонет она, как будто всем на свете известно, что хуже Лейлы человека не найти. – А ведь она прислуга.

– Лейла – нормальная девчонка, – отвечаю я. – И она на нас не работает. Ее отец – садовник Брайана. Это разные вещи.

Кэтлин не помешало бы пересмотреть свое отношение к привилегиям. Мы в замке без году неделя. К чему это «она прислуга»? Мне претит мысль о том, что люди будут приветливы с нами только потому, что наш отчим богат. Нет, они должны быть с нами приветливы, потому что Кэтлин на редкость харизматична, а я околачиваюсь рядом с ней. Вот как это работает. Во всяком случае, работало.

Вместо того чтобы рыться в коробках с антиквариатом, я занимаюсь слежкой за старухами. Точнее, за одной конкретной старухой. Всякий раз, когда я заглядываю в теплицу, чтобы проведать растения, я натыкаюсь на Маму, которая мрачной тенью маячит в саду. Я выдавливаю из себя неловкое: «Привет», а она кивает, если есть настроение. У меня от нее мурашки. Может, аллергия? Кто знает. Пожалуй, аллергия на старуху – не самое странное по сравнению с остальным. Я почти уверена, что слышала, как Маму называет ворона Бобом и кормит его кусками сырого мяса. А ворон сперва трогает мясо толстым языком, потом заглатывает и громко каркает в знак благодарности. Я сама до конца не понимаю, почему решила за ней следить. Представьте, что у вас на лице вскочил большой прыщ. Вы ненавидите его всем своим существом, но пальцы к нему так и тянутся. Чтобы надавить, чтобы стало больно.

Чтобы снова испытать отвращение. Так вот, Маму – огромный прыщ на моей жизни в Баллифране. И мне нужно либо перестать его тыкать, либо найти хороший консилер.

Что ж, по крайней мере тут есть библиотека, где Кэтлин может упасть на кушетку с громким вздохом, полным экзистенциальной тоски.

– В Баллифране невыносимо. Я хочу домой. Где мой дворецкий?

У Брайана нет слуг. Только отец Лейлы, куча тряпок для протирания пыли и уборщица, которая приходит на два часа каждый день. Мы ее еще ни разу не видели. Кэтлин крайне разочарована.

– Хиггинс разрушил бы свою карьеру и твое счастье с очаровательным Ултаном, – говорю я.

Сейчас тебе тяжело, но поверь, так будет лучше. Я киваю с видом специалиста по подбору воображаемых парней. А почему бы и нет? Они ведь воображаемые.

Кэтлин в отчаянии откидывается на кушетку, как какая-нибудь трагичная дама из девятнадцатого века. Я зарываюсь пальцами в ее волосы, разбирая спутанные пряди, подобно старомодной горничной, которая мало понимает в сердечных трагедиях, но знает о важности хорошей прически. Делаю, что могу.

– Все меня ненавидят. Все, кроме Лона.

Чертов Лон и его бесконечные сообщения. Я стискиваю зубы.

– Они просто еще не успели тебя полюбить. Кроме Лона. Но обязательно полюбят. Иначе и быть не может.

– Очень даже может. И Лон меня не любит, он просто старается быть дружелюбным.

Кэтлин шевелит бровями, и подсознание услужливо показывает мне Лона в образе сексуального пожарного. Я демонстративно передергиваю плечами.

– Да хватит тебе, – ворчит Кэтлин. – Он милый, симпатичный и работает в «У Донохью», а значит, если что, поможет нам с алкоголем и приколюхами.

– Ты сказала «приколюхами»?

– Да. Теперь я так говорю, – отвечает Кэтрин с непоколебимой уверенностью человека, который не следит за языком или очень жалеет о том, что этого не делает.

«У Донохью» – местный паб. Он мало смахивает на место для приколюх, если, конечно, вы не фанат ирландского футбола и не любите на досуге распевать республиканские баллады. Я вот не люблю.

– Ему пятьдесят семь лет, – говорю я.

– Да нет же! Ему от силы девятнадцать. Ну, может, двадцать.

– Восемьдесят три, – не унимаюсь я. – Он показывал мне удостоверение личности. Там фотография черно-белая, а вместо даты рождения написано «до нашей эры».

– Прекрати. Он старше нас года на четыре. Максимум на пять. – Кэтлин замолкает, и на лице ее возникает улыбка. – Он такой… таинственный. Загадочный.

Я фыркаю. Ага, таинственный – как мужик, который предлагает тебе посмотреть щеночков, спрятанных в кузове его потрепанного фургона. Все, что в нем есть привлекательного, до крайности подозрительно. Кожаные куртки, старые бумажные книги, написанные важными людьми. Сигареты, чей запах напоминает о давно почивших дедушках. Все, что можно купить за деньги. Меня это настораживает.

Я предпочитаю увлекаться бесхитростными парнями. И желательно, чтобы они умели держать в руках ручку.

– Бедняга просто в отчаянии. Ты можешь сделать с ним что хочешь, а потом выкинуть, как протухший бутерброд.

– Да ладно тебе, – говорит Кэтрин, но уголки ее губ снова ползут вверх. Приятно чувствовать себя желанной. Во всяком случае, мне так кажется.

Мы спускаемся к ужину, старательно делая вид, что уже привыкли жить в замке. Это несложно. Мама с Брайаном целиком поглощены друг другом. Они вместе готовят, ходят на долгие прогулки в горы. Смотрят телевизор, свернувшись на диване калачиком, как два теплых котика. Все это ужасно банально, и я надеюсь, что рано или поздно им наскучит. Хотя я за них рада. В голове не укладывается, что прежде Брайан жил здесь один. Когда в доме столько пустых комнат, легко затеряться в своих мыслях. К тому же замок стоит на отшибе. Уверена, на его месте я бы не выдержала. Но я не на его месте.

А Брайан выглядит вполне довольным жизнью. Уминает жареную картошку с ягненком в глазури – результат их с мамой совместного кулинарного творчества. Голос у Брайана для мужчины слишком высокий и тихий. Но когда он говорит, мама слушает, и на лице ее написан искренний интерес. Она нашла нового лучшего друга. И это довольно мило. Но еще недавно нас было трое, а теперь мы словно поделились на команды – двое на двое.

Я вгрызаюсь в ягненка. Мясо очень нежное. Я почти чувствую движение маленьких мышц. Я люблю мясо, но прекрасно знаю, откуда оно берется на столе. Мы с ягненком сделаны из одного теста. Я очищаю тарелку.

Ворон, клюющий сырое мясо. Роса на траве.

Мама стирает каплю соуса с подбородка Брайана.

– Девочки, мы так рады, что вы ладите с ребятами в школе, – говорит она. – Мы вами гордимся.

– Еще как! – улыбается Брайан, и я улыбаюсь ему в ответ.

Да, я еще не привыкла к новому ритму жизни, но Брайан подходит маме, пусть даже я считаю его невзрачным. Столкнешься с таким на улице – и тут же забудешь, как он выглядит, пока не встретишься с ним снова. Приятно, что в нашей семье появился еще один ничем не примечательный человек. Он сделал маме предложение всего через полгода после первого свидания. И перед этим спросил у нас разрешения. Мы стояли на кухне, и он, жутко смущаясь, показал нам кольцо с бриллиантом:

– Не думайте, что я собираюсь занять место вашего отца. Но я люблю Шейлу и хочу, чтобы мы стали семьей. Если, конечно, вы не возражаете.

Пожалуй, это была самая длинная речь, что мы слышали от Брайана. Мы с Кэтлин обняли его и благословили. Брайан старается все делать как надо. И потому он именно тот, кто нужен нашей маме. Романтика и драма хороши, когда тебе шестнадцать. Но я понимаю, что в Брайане привлекло маму. Она чувствует, что с ним мы в безопасности. А я считаю, что самое интересное в нем – замок.

– Если бы я только поладила с Лоном… – говорит Кэтлин, пока мы моем посуду.

Я недовольно кошусь на нее.

– Что? – Она удивленно вскидывает брови. – Он классный. С этим даже ты не станешь спорить. И я не планирую в него влюбляться, ничего такого. Но надо же что-то делать. Воспринимай это как эксперимент. Я хочу проверить: может, если я заведу парня, мне станет легче влачить здесь свое жалкое существование?

– Ну мне-то легче точно не станет, – замечаю я.

– А вдруг? Не бойся, тебе не придется с ним болтать. У него не останется времени молоть языком, ведь мы будем целоваться.

– Собираешься целоваться с глупым Лоном?

– Ага. С глупым и ужасно симпатичным.

– Неужели ты бросишь меня одну? Со всеми этими людьми? – спрашиваю я, недовольно отмечая, как жалобно это звучит.

– Не брошу, – говорит Кэтлин. – Ты же знаешь, я всегда тебя прикрою.

Знаю. Это действительно так.

Вечером, лежа в кровати, я считаю вырезанные на темном дереве листья и лица, приманивая сон. Но он не торопится.

Лицо женщины – она спит, а может, умерла.

Мужчина с очень маленьким ртом.

Плющ, обвивший их, запутавшийся в волосах и изгибах тел.

Я думаю о Брайане и Лоне. И Томе, нашем отце. Думаю о книге, которую нашла у нас дома. Кажется, она принадлежала папе. Это был сборник преданий и суеверий. В памяти отложилось, что для вдовы вступление в новый брак считается грехом, потому что в загробной жизни ее будут ждать оба супруга. В книге говорилось о демонах, которые будут распиливать несчастную пополам. И об истошно кричащей женщине, навечно застрявшей в аду между двумя мирами.

Вылезаю из-под одеяла, чтобы приоткрыть скрипучее окно. Снаружи примостилось старое гнездо. Из путаницы веточек и глины торчат перья. Я тянусь к нему – твердое, как камень. Ветер холодный, но от пола поднимается тепло. В замке почти жарко – и не скажешь, что зима на подходе. На столе стоит кустик лаванды, который я привезла из дома. Нащупываю его в кромешной темноте.

Бывает, что лаванда погибает зимой. Я посадила кустик в глиняный горшок и поливаю время от времени.

Пока он держится бодрячком. Этот кроха любит тепло.

Отрываю пару листиков и шепчу:

– Спасибо.

А потом наконец засыпаю, убаюканная ароматом.

Черемуха
(кора от чумы, плоды − от кровотечений)

Прошлой ночью у Кэтлин поднялась температура. Я слышала, как она кашляет и стонет за стеной. Кэтлин ужасна, когда болеет. Даже легкая простуда превращает ее в героиню викторианского романа, которая чахнет в постели, пока ее муж сражается на войне. С той лишь разницей, что Кэтлин чаще требует принести ей тосты и посидеть рядом. Так что я с радостью сбега́ю в школу – приятно для разнообразия пройтись одной. По пути к автобусной остановке замечаю знакомого ворона – Боб то ли лакомится мертвым котом, то ли потрошит забытый мусорный мешок. Местные птицы не вызывают у меня доверия. Я с подозрением кошусь на тощую малиновку, которая сидит на изгороди и наблюдает за мной и Лейлой. Мы выдыхаем клубы белого пара, до того густого, что кажется, его можно потрогать рукой.

– А вот и наш утренний труп. – Лейла показывает куда-то себе под ноги.

Там лежит еще одна малиновка – с глубокой раной на рыжей грудке. Сжатые лапки напоминают веточку винограда, с которой объели все ягоды. Я провожу пальцем по пушистым перышкам у нее под крыльями. Нежные, как шелк. И уже прихвачены морозцем. Такую кроху убить несложно.

– Когда мы были маленькими, мама рассказывала, что малиновка носила воду грешникам, томившимся в аду. Потому у нее грудка и покраснела, – говорю я.

– Какая мрачная история. Мама у тебя, наверное, суровая женщина. Неудивительно, что Брайан на ней женился.

Я смотрю на Лейлу, пытаясь сообразить, шутит она или нет. У нее такой голос, что трудно распознать сарказм. Кажется, что он всегда таится между слов, как коварный хищник.

– Я бы при всем желании не назвала Брайана суровым. Он носит сандалии с носками, – говорю я.

– Внешность бывает обманчива. – Лейла смотрит на малиновку, как кошка, готовящаяся к прыжку. – Нам мама рассказывала, что малиновки шпионят для Санты.

– Это мы тоже слышали. Маленькие пернатые стукачи.

– Может, потому ее и пришили. – Аристократическое лицо Лейлы становится невыносимо серьезным. – Боялись, что донесет.

– Эта пичуга знала слишком много, – говорю я и бросаю взгляд на рыжегрудую птичку, все еще сидящую на изгороди. – Ты думаешь, ее убила другая малиновка?

– Не исключено. Птицы отличаются кровожадностью.

Лейла вздыхает, а я замечаю, как что-то шевелится под перьями мертвой пичужки. Переворачиваю ее носком ботинка, и наружу вываливается одинокая личинка. Жирное, белое, ведомое голодом существо.

– Природа жестока, – говорю я. – Жестока и отвратительна.

– Как девушка, не могу не согласиться с этим утверждением. – Лейла уныло потирает низ живота. – Буэ-э-э.

Мы уходим от изгороди – поближе к пустой серой дороге. Я наблюдаю, как наше дыхание превращается в пар. Неважно, в котором часу мы появляемся на остановке, нам все равно приходится ждать. Как будто автобус играет в недотрогу.

– А где Кэтлин? – спрашивает Лейла. По голосу я слышу, что она интересуется из вежливости. Странно, что про смерти маленьких существ нам говорить легче, чем обсуждать семейные дела.

Я пожимаю плечами:

– Заболела. Обычная простуда, температура и все такое.

Какая же я скучная. Я буквально чувствую, как скука переполняет меня, затапливая мозг… Еще немного, и я начну рассуждать, чем барсук отличается от росомахи.

– А вы, значит, тройняшки? – Я хватаюсь за эту тему, как за соломинку. – Прости, что спрашиваю. Представляю, как это бесит.

– Да нет, все в порядке. – Лейла улыбается. Глаза у нее темно-карие, почти черные. – Вообще-то четверняшки. Только Фиахра поглотил нашего брата еще в утробе.

– Погоди, что? – Я таращусь на Лейлу, не в силах понять, прикалывается она или нет.

– Расслабься, я шучу, – говорит она. Я выдыхаю, а Лейла продолжает: – Мы просто не в курсе, кто именно поглотил Эдха. Так родители собирались его назвать. Если бы он родился. – Она сглатывает.

– Понятно.

Мы стоим рядом и молчим, пока холодный ветер забирается нам под шапки и шарфы. Я замечаю красное пятнышко, ползущее по склону горы, словно капля крови. Возможно, это Маму на своей машине. Но какое мне дело до жуткой старухи, которая пытается со мной подружиться?

Я трясу головой и бормочу:

– Холодно сегодня.

– Ага. И ветер еще.

Наконец, подобно прекрасному железнокрылому ангелу, подъезжает автобус. Лейла с улыбкой бросает мне: «Пока» и садится с Чарли. Получается, мы теперь подруги? Или я неправильно поняла?

Автобус петляет по окрестностям Баллифрана, собирая детей из разных мест. Я с завистью думаю о Кэтлин, которая лежит себе в теплой кровати, и на ум приходит наш вчерашний разговор. Кэтлин всегда обо мне заботилась. Даже когда мы были детьми. И сейчас вспоминает в вечерних молитвах обо мне и обо всем, что меня тревожит. Прямо как добрая бабушка. Я не верю в Деву Марию, Бога и Иисуса, но приятно, что про меня не забывают. Что меня любят вот так – по-религиозному. К тому же ее молитвы вроде как работают. Когда Кэтлин о чем-то просит, это сбывается. Она искренне печется о своих друзьях – они занимают огромное место в ее сердце. Я тоже хочу завести друзей, но переезд в Баллифран как будто что-то у меня отнял. Я должна успокоиться, должна взять себя в руки. Интересно, смогу я продержаться хотя бы неделю? Обычно меня хватает дня на три, а потом я сдаюсь. Но я работаю над этим. Креплюсь изо всех сил.

Автобус останавливается в горах на полпути к школе, рядом со старой каменоломней. Брайан рассказывал, что в прошлые века здесь водилось золото и серебро. Люди приезжали издалека, чтобы выщелачивать драгоценные породы. Может, потому склоны гор со временем побледнели, хотя сами они не утратили своей величественности. И до сих пор тянутся к небу в болезненном оцепенении.

– Привет!

Девушка, чья широкая улыбка мало подходит для поездки на колеснице смерти морозным утром вторника, садится рядом со мной. У нее светлые глаза, а в волосах искрятся капли, словно она ждала автобус под дождем. Но никакого дождя нет. Сухая, озябшая земля изнывает от жажды.

Я ловлю себя на том, что беззастенчиво пялюсь на новую соседку. И наконец здороваюсь. Ее улыбка становится еще шире. Теперь она похожа на полумесяц. И выглядит странно знакомой.

– Меня зовут Уна Нун.

Какой теплый у нее голос. Я смотрю на Уну, не моргая.

– Ты новенькая? – продолжает она. – Я тоже. Недавно приехала из Франции.

Она все еще улыбается. Голос у нее низкий и чистый, вкрадчиво мягкий. Он обволакивает, словно облако, подавляя волю. Я напрягаю мышцы лица, чтобы показать зубы. Надеюсь, сойдет за улыбку.

Как она поняла, что я новенькая? Что меня выдало? Как вообще выглядят новенькие? Украдкой бросаю взгляд на свои ботинки. Вроде довольно потертые.

У Уны из Франции большие шоколадные глаза и нежная темная кожа. Она даже ниже меня и Кэтлин, а ведь в нас всего полтора метра росту. Уна смотрит на меня сквозь пушистые ресницы. Волосы у нее густые и волнистые. Она девушка с пышными формами, но шея у нее тонкая, можно пальцами обхватить. Почему-то я чувствую желание ее защитить. Я хочу заботиться об Уне, прятать у нее под кроватью баночки с секретиками. Хочу предостеречь ее. Это опасное место. Здесь повсюду маленькие трупы и пустые гнезда.

Уна рассказывает мне о Франции и о переезде в Ирландию, делится первыми впечатлениями о Баллифране. Ей по душе местные пейзажи. У них за домом пруд, ее отец там рыбачит, а Уна плавает. Вода теплая по сравнению с температурой воздуха. Услышав это, я вскидываю бровь – на мне два свитера и теплое пальто. В такую погоду «теплее воздуха» не значит «теплая».

– А вот и нет, – говорит Уна и кладет руку мне на локоть. – Тебе стоит как-нибудь попробовать.

– Звучит неплохо, – почти искренне отвечаю я.

Уна умеет убеждать. Она такая дружелюбная, особенно на фоне угрюмых и неприветливых баллифранцев. Не хочу, чтобы ее теплая улыбка разбилась об их холодный прием. Почему-то в присутствии Уны во мне крепнет уверенность в своих силах. В моей жизни появилась маленькая очаровательная француженка, которой я должна подставить плечо. Ради нее я стану общительной, буду здороваться с людьми и вести себя нормально. И никогда не заговорю о барсуках.

– Уна ведь не французское имя? – Подозреваю, я далеко не первая, кто это замечает.

– Я наполовину ирландка. Моя мама из Франции, а отец отсюда…

Она говорит «отьец», как француженка из какого-нибудь мультфильма. И это до невозможности мило. Интересно, у нее есть запасная ручка?

– Мы переехали сюда, потому что здесь больше места. Мы хотим быть свободными. Во Франции с этим… проблемы.

Я не понимаю, о чем она говорит. Может, они гугеноты? Или нудисты? Потом меня осеняет, что речь, скорее всего, идет о расизме. Я не знаю, каково быть темнокожей во Франции. Да и в Ирландии, если уж на то пошло.

– Какие проблемы? – спрашиваю я.

Рука Уны все еще лежит на моем локте. Она мягкая и теплая. Это приятная тяжесть. Я смотрю на ее пальцы и медленно сглатываю.

Уна какое-то время пристально глядит на меня, а потом принимается рассказывать о людях, которые не понимают ирландскую культуру, о том, что ее мать – художница и для творчества ей нужно дикое место с выразительным пейзажем. Что-то беспокоит меня в ее манере строить фразы. Они звучат неестественно по сравнению с тем, что Уна говорила раньше на другом языке, которым она владеет практически идеально. Дело не в словах, но в том, что слышится за ними. Как будто теперь Уна прикладывает усилия, чтобы их произнести.

Шоколадные глаза встречаются с моими, и я вижу в них вкрапления синего.

Она называет свою маму «художницей», не «художником».

И снова улыбается мне.

Я хочу, чтобы мы стали подругами.

– Мы тоже недавно сюда переехали. Мама вышла замуж за Брайана. Он из Баллифрана, как и твой папа.

– Я слышала о Брайане, – говорит Уна. Разумеется, она слышала. Потому что он местная знаменитость, а еще суровый человек. – Ты живешь в…

– Замке, – неловко заканчиваю я.

Невозможно сообщить о том, что ты живешь в замке, и не показаться при этом титулованной засранкой. Хотела бы я убежать и спрятаться где-нибудь с моими пакетиками с солью и остатками гордости. Но бежать некуда. Даже до моего огромного замка нужно ехать в автобусе. Да, мне не помешал бы личный самолет. Или Хиггинс, которого можно в случае чего позвать на помощь.

Когда начинаются уроки, я вздыхаю с облегчением. Потом понимаю, что рано обрадовалась. Нас очень мало, из-за этого приходится больше общаться. Отвечать на вопросы. Если кто-нибудь болтает или передает записки, остальные обязательно замечают. Уну ребята из Баллифрана встретили гораздо теплее, чем нас с Кэтлин, и я прекрасно понимаю почему. Она луч солнца в человеческом обличье. Во время ланча они сразу принимают ее в компанию. В чем же секрет? Может, в том, чтобы быть милой и не пытаться ничего из себя строить? И со мной они сегодня гораздо приветливее, чем на прошлой неделе. Фиахра, благослови, Господь, его бездонный желудок, даже хвалит мой сэндвич. Я отдаю ему половину, и он заглатывает ее в два счета. В памяти всплывают слова Лейлы о четвертом брате. Я невольно вздрагиваю.