Текст книги "Язык вещей"

Автор книги: Деян Суджич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Хотя реклама швейцарских часов успешно создает вокруг них определенную ауру, она не пытается бросить вызов по существу недолгому и все более преходящему характеру наших отношений с вещами. До конца 1980-х годов фотоаппараты делали с расчетом на то, что они будут служить человеку всю жизнь. Телефоны мы получали по лицензии у государства, и они были достаточно прочными для интенсивного повседневного использования. Печатная машинка некогда сопровождала писателя от начала до конца его творческого пути. Я, например, до сих пор храню портативную машинку отца. Ее подставка из ламинированного картона расклеилась и уже не помещается в фанерный футляр, обтянутый черной тканью. Клавиши проржавели, каретку заклинило, а потрепанная лента во многих местах пробита насквозь отпечатками строчной буквы «e». С практической точки зрения она абсолютно бесполезна. Но я все же не могу заставить себя выбросить машинку, хотя и понимаю, что тот, кому когда-нибудь придется разбирать уже мои вещи, столкнется с той же дилеммой. Получается, что избавиться от ненужной вещи, о которой я и вспоминаю-то раз в несколько лет, – это все равно что расстаться с частью собственной жизни. Но и держать ее у себя, не пользуясь, значит сталкиваться с молчаливым упреком всякий раз, когда я открываю дверцу шкафа. С таким же молчаливым упреком глядит стеллаж, заставленный непрочитанными книгами. А когда вы приметесь за чтение, книга начнет спрашивать – сначала тихо, потом все настойчивее: а захочется ли вам когда-нибудь ее перечитать?

Есть такие категории изделий (причем их огромное множество), которые не просто изменились, а вообще исчезли. Мы прошли через исторический период, в ходе которого, как динозавры, вымерли «животные», населявшие ландшафт первой индустриальной эпохи, а после их исчезновения процесс эволюции настолько ускорился, что полностью вышел из-под контроля. Век тех промышленных изделий, которым удалось выжить, исчисляется уже не десятилетиями, а месяцами. Каждое их поколение сменяется новым так быстро, что времени на установление каких-либо отношений между вещью и ее обладателем просто не остается.

Лишь некоторые из этих ненужных объектов возвращаются в экономический цикл, став предметами коллекционирования – феномена довольно любопытного. Но коллекционирование как таковое – это особая разновидность фетишизма: пожалуй, точнее всего его можно охарактеризовать как попытку повернуть время вспять, а может быть, и бросить вызов бренности. Собирая определенные предметы, мы, пусть ненадолго, вносим некое ощущение порядка во Вселенную, которая его лишена.

Вещи – это способ измерения уходящего времени нашей жизни. С их помощью мы определяем себя, даем понять, кем мы являемся, а кем – нет. Эту роль могут брать на себя драгоценности, или мебель в наших домах, или личные вещи, которые мы носим с собой, или одежда, которую мы выбираем.

Дизайн же превратился в язык, с помощью которого мы определяем эти вещи и заключенные в них «послания». Сегодня самые искушенные дизайнеры – это рассказчики: их задача – не только решить формальные и функциональные проблемы, но и сделать так, чтобы вещи умели говорить, передавать эти послания. Они более или менее искусно и убедительно жонглируют этим языком, создавая истории вроде той, что мой MacBook нашептал мне на ухо в Хитроу.

Чтобы понять язык дизайна, надо представлять себе, каким образом профессия дизайнера эволюционировала со временем. Как самостоятельный вид деятельности дизайн возник во второй половине XVIII века под влиянием Промышленной революции, и с тех пор самовосприятие дизайнеров кардинально изменилось. Изначально они были идеалистами, видевшими себя в роли социальных реформаторов, и относились к современной им эпохе с глубокой антипатией, как Уильям Моррис к Англии XIX века, а столетие спустя превратились в харизматичных «торговцев воздухом», возглавляемых американцем Раймондом Лоуи. Моррис ненавидел «век машин» и пытался найти способ возродить традицию ручного кустарного производства. Лоуи же в свое время обещал оптимизировать кривую продаж.

Для Морриса главным в процессе создания «осмысленных» предметов быта было то, что он называл «наслаждением от труда». Он хотел покончить с «безжизненным» штампованным декором викторианской эпохи, заменить его простыми, четкими формами, уходившими корнями в Средневековье и одновременно задававшими планку на будущее. В 1851 году мать повела его, не по годам развитого семнадцатилетнего юнца, на Всемирную выставку в Лондоне – торжество, организованное принцем Альбертом во славу Промышленной революции. Но Моррис, непоколебимо убежденный в том, что любое проявление «века машин» не только лишено эстетической ценности, но и оскорбляет род человеческий, отказался переступать порог выставочного зала. Он не пошел в Хрустальный дворец, уверенный, что не увидит внутри ничего, кроме безвкусной чепухи. И в каком-то смысле был прав: среди экспонатов, выставленных в здании из железа и стекла (блестящее творение Джозефа Пакстона), была, к примеру, Венера Милосская, сделанная из масла.

Однако, несмотря на свои прогрессивные общественные убеждения, позднее на своей фабрике ковров в Мертон Эбби Моррис использовал труд тринадцатилетних подростков. Он был не только социалистом и революционером, но и дизайнером обоев – такую комбинацию мог бы придумать для своего героя писатель-сатирик. Моррис обнаружил, что его бизнес требует, как выражался он сам, угождать свинской роскоши богачей. Моррис стал социалистом-либертарианцем, одним из родоначальников борьбы за эмансипацию женщин и антиколониального движения, живя при этом на доходы от акций угледобывающих предприятий, доставшихся ему по наследству от отца.

Уильям Моррис отвергал промышленное производство и пытался придать дизайну нравственный аспект, обращаясь к лучшим орнаментам Средневековья

В качестве альтернативы предметному миру, представленному в Хрустальном дворце, Моррис мечтал найти прибежище в ностальгии по прерафаэлитам. Он любил старые здания, природу, исландские саги и традиции; станки, железные дороги, большие города и пригороды вызывали у него отвращение. Его видение оказывает мощное влияние на воображение англичан до сих пор. Нежелательным последствием буколических устремлений Морриса стал исход нуворишей из городов, где они сколотили свои состояния, в уединенные уилтширские усадьбы и их праведный гнев при любых попытках построить какое-либо жилье вблизи этих поместий.

Моррис создавал красивейшие орнаменты для тканей и обоев – они популярны и сегодня. Раймонд Лоуи ставил перед собой куда более скромную задачу: помочь производителям сигарет Lucky Strike увеличить объем продаж, изменив цвет пачки. Несмотря на его страстные утверждения, что именно он разработал дизайн «борта номер один» для Джона Кеннеди, бутылки для Coca-Cola и американских космических кораблей, карьера Лоуи началась в Нью-Йорке после Первой мировой войны. Был он тогда нищим иммигрантом-французом без гроша в кармане, вчерашним выпускником инженерного факультета, а на жизнь зарабатывал иллюстрациями в модных журналах и оформлением витрин.

Лоуи привнес в дизайн гладкие плавные линии. Он превратил пылесосы, копировальные машины и точилки для карандашей в глянцевые фетиши, маркеры, определяющие вид современного рабочего места; среди созданных им вещей – красивейшие и самые эффектные объекты своей эпохи, прежде всего «мускулистые» обтекаемые паровозы, ставшие символом завершающего этапа эпохи железных дорог. Кроме того, он разработал «идеальный» дизайн собственного офиса для нью-йоркского Метрополитен-музея и нанял пресс-агента, чтобы тот помог ему попасть на обложку журнала Time. Лоуи прекрасно умел позировать перед камерами, устроившись на буфере одного из своих гигантских локомотивов.

Величайшим творением Раймонда Лоуи, пожалуй, был он сам – живое воплощение дизайнера нового типа, обеспечивающего рост объема продаж любых товаров – от локомотивов до сигарет

Где-то посередине между этими двумя концепциями находится идея, заключающаяся в том, что дизайн состоит на службе у общества. Примечательно, что в Британии одна из первых фирм по промышленному дизайну, возникшая в 1940-х годах, назвала себя «Исследовательским подразделением в области дизайна», тем самым намеренно создав впечатление, что речь идет скорее об одном из учреждений государства «всеобщего благосостояния», а не о коммерческой структуре, хотя в момент создания это бюро было филиалом рекламного агентства.

Незадолго до этого, в годы войны, появились линейки «утилитарной мебели», разработанные по государственным техзаданиям: молодоженам и семьям из уничтоженных бомбами домов предоставлялись кровати, столы и диваны, являвшие собой образец разумного рационализма. В то же время именно эта мебель, весьма вероятно, вызвала у целого поколения потребителей неприятие самой идеи современного дизайна, который в глазах многих стал четко ассоциироваться с дефицитом, лишениями и покровительственным отношением привилегированной элиты, пытавшейся навязать социальным «низам» хороший вкус.

Сегодня по стопам Лоуи идет Филипп Старк. Именно он полнее всего воплощает современную версию о дизайнере-знаменитости, способном одной своей подписью творить чудеса с привычными предметами быта.

В 1984 году самым модным баром на самой модной улице Парижа совсем ненадолго стал Café Costes. Это было в те времена, когда группа Spandau Ballet считалась серьезным явлением в музыке, а подвернутые рукава пиджака свидетельствовали о наличии чувства стиля у его владельца. Толпы людей стремились попасть в Café Costes не ради меню или винной карты, а ради возможности посидеть полчаса на трехногом стуле в первом интерьере, разработанном Старком, в ожидании заказанного кофе, который в итоге так и не приносили.

Старк охарактеризовал дизайн Café Costes как «зал ожидания для пассажиров третьего класса на вокзале в Будапеште году этак в 1956-м». Там была крутая лестница, громадные часы, занимавшие чуть ли не всю стену, и этот самый стул. Их корпус в духе ар-деко из фанеры, раскрашенной под красное дерево, покоился на трех черных стальных ножках. Почему на трех? Старк объяснил: «Это в помощь официантам, чтобы они меньше спотыкались». Однако прежде чем вы могли проверить, так ли это, Café Costes погрузилось в забвение еще более печальное, чем меланхолия Центральной Европы за сталинским «железным занавесом». Модной публике это место наскучило, на трехногих стульях теперь сидели туристы с рюкзаками, а вскоре заведение и вовсе закрылось. Но именно Café Costes породило эпидемию «дизайнерских» чайников, отелей, бутылок для минеральной воды, макарон, зубных щеток и массы других никому не нужных аксессуаров, которые распространились по всему миру и хранятся чаще всего в забытых ящиках комодов и на пыльных кухонных полках.

Как это ни удивительно, Старк, один из самых разрекламированных дизайнеров в мире, репутация которого базируется в равной степени на яркости его личности и собственно произведениях, ничуть не изменился. Он по-прежнему работает по формуле, основанной на продуманной декоративной палитре, сюрреалистических «скачках» масштаба объектов, остроумной антропоморфной стилизации и уже набившей оскомину склонности давать бытовым предметам абсурдно непроизносимые названия. Предложив нам зайти в Dixons и попросить продавца показать транзисторный радиоприемник под названием «Moa Moa», он поступил так же жестоко, как Фрэнк Заппа, назвавший свою дочь Moon Unit (Лунный Спутник). В свои пятьдесят с лишним Старк так и остался мальчишкой, который стремится развлечь взрослых своими непристойными выходками и украдкой посматривает на них: а вдруг похвалят?

И похвалы не заставляют себя ждать. В 2002 году в Центре Помпиду, буквально в двух шагах от давно канувшего в Лету Café Costes, прошла выставка Старка. Она отличалась эгоцентризмом в духе Майкла Джексона на пике его карьеры, когда певец сплавлял на плотах свои гигантские статуи по крупнейшим рекам Европы. Внутри затемненного циркового шатра Старк кольцом расположил увенчанные лавровыми венками головы в неоклассическом стиле на плексигласовых постаментах 10 футов высотой, выкрашенных под мрамор. У всех голов были лица, тревожно напоминающие черты самого Старка, и они одновременно что-то бормотали, наполняя затемненный зал неразборчивым гулом голосов. Как будто этой какофонии было недостаточно, в нее вплетались случайные звуки, обрывки мелодий, песни в исполнении Старка или его же невнятные выкрики, словно на молебне какой-то религиозной секты. Все это вызывало у зрителей почти физическую боль. Группы посетителей рассаживались на стульях и напряженно пытались уловить хоть какой-то смысл в отрывочных высказываниях маэстро, переводя взгляд с одной головы на другую. Все это довольно неприятным образом напоминало сеанс групповой терапии.

Старк, несомненно, принадлежит к людям, которые за словом в карман не полезут. «Ян Шрагер попросил меня разработать дизайн номера стоимостью 100 долларов в сутки для нью-йоркского отеля. Отличная идея! В Нью-Йорке, если селишься в номер за сотню долларов, тебе, скорее всего, придется спать с крысами». Кроме того, человек, который осмелился оснастить мужской туалет при ресторане на верхнем этаже гонконгского отеля Peninsula стеклянными писсуарами, поставленными в ряд перед окном во всю стену с видом на огни Коулуна, явно готов слегка укусить кормящую его руку, лишь бы развлечь публику. Старку можно было бы простить его безграничный эгоцентризм, если бы за ним не пошло целое поколение, убежденное в том, что для того, чтобы стать гением дизайна, надо всего лишь обладать безграничным самолюбием и способностью говорить без умолку. Ему даже можно было бы простить пустопорожние философствования, если бы он не преподносил себя как неутомимого бунтаря, ниспровергающего основы обыденности на каждом шагу, чтобы дать нам свободу.

Возможно, Старк считает, что с помощью созданных им вещей он рассказывает нам все о своих мечтах и наших собственных потаенных желаниях. При этом он умалчивает о том, что, несмотря на все его старания, даже блестяще задуманные телевизоры, радиоприемники и плееры в стиле ретро не улучшили положение Thomson – французской государственной компании по производству электроники, для которой он разрабатывал дизайн. В конечном итоге у Старка есть только один секрет успеха, весьма неплохой сам по себе: детский взгляд на мир. Его мотоцикл для Aprilla, возможно, и выглядел любопытно («у него красные уши и мокрый нос, как у настоящего животного», говорил Старк), но продавался плохо.

Старк – прирожденный рассказчик: знаменитым его сделало умение эффектно выражать свои мысли, а не только страсть к трехногим стульям. Телевизор с корпусом из ДСП, разработанный им для Thomson, с блеском опрокинул основы привычного языка потребительской электроники

В работе над телевизором для Thomson, который Старк назвал Jim Nature, проявилась его подлинно гениальная способность играть с общепринятыми основами дизайна и символами, которые тот использует для передачи статусности и цены. Вместо того чтобы сделать корпус телевизора из штампованного пластика, придав ему более или менее обтекаемые формы, Старк вернулся к дереву. На заре телевидения приемник, занимавший целый угол комнаты, установленный на собственной подставке и, возможно, накрывавшийся льняной салфеткой, когда им не пользовались, отделывался лакированными деревянными панелями. Старк же выбрал ДСП. Это была потрясающая деконструкция языка материалов и символов роскоши.

Существует и другой взгляд на дизайн – диаметрально противоположный точке зрения, которую представляет Старк. Это идея, что дизайн связан с поиском некоего потаенного смысла и истины: последним по времени ее носителем стал Дитер Рамс. Как и Уильямом Моррисом, Рамсом движет ощущение нравственной миссии дизайна, хотя он, в отличие от англичанина, не испытывает антипатии к «веку машин».

Рамс не жалеет усилий и терпения для создания совершенных предметов, не подвластных веяниям моды и бегу времени благодаря устранению визуальных излишеств. Он мечтал о вещах, которые станут вечными, избавившись от поверхностности, воплощая собой интеллектуальную строгость, а не слишком усердные попытки понравиться. Рамс разработал идеальный калькулятор, с тщательнейшим образом продуманным закруглением углов, аккуратнейшими кнопками и самой четкой последовательностью рабочих операций. Однако результат оказался до боли плачевным: его крайне продуманная и благородная попытка отделить дизайн от моды увенчалась созданием объектов, чья продолжительность жизни оказалась не длиннее, чем у «обтекаемых» паровозов Раймонда Лоуи. Радиоприемники, калькуляторы и магнитофоны уступили место не просто новым моделям, но и абсолютно новым категориям изделий.

Сдержанный облик изделий, созданных Рамсом для Braun, стал отправной точкой для дизайнера Apple Джонатана Айва. Но Рамс хотел создавать вечные предметы, в то время как первую модель iPhone заменили новой уже через полгода

И в конечном итоге даже такого сторонника интеллектуальной строгости в дизайне, как Дитер Рамс, все же волнует проблема, как сказали бы инженеры, «внешнего стайлинга». В конце концов, какие такие новейшие технологии задействованы в производстве электробритв? И понимал ли Рамс технические решения, заложенные в разработанный им первый в мире радиопроигрыватель с крышкой из прозрачного пластика – знаменитый «Гроб Белоснежки», в течение двадцати лет служивший образцом для дизайна подобной техники? Возможно, и не понимал. Но ведь и физики, инженеры и программисты, давшие Apple iPod и MacBook, не создали бы коммерчески привлекательного изделия без Джонатана Айва. И Айв никогда не сделал бы MacBook таким, каков он есть сейчас, если бы не было Рамса. Придумав прозрачную крышку, Рамс определил внешний вид аудиосистем – вплоть до того времени, когда на смену пластинкам пришли компакт-диски.

В конечном счете суть дизайна нельзя понять лишь на основе мировоззрения Рамса, и точка зрения Раймонда Лоуи ее тоже не охватывает. Дизайн – это создание анонимных изделий массового производства людьми, долго ломающими голову над тонкостями формового литья или высчитывающими точную степень закругленности углов компьютерного монитора. Кроме того, дизайн – это создание вещей, которые приятно трогать и которыми приятно пользоваться.

Прежние представления о дизайне и навыках, которыми необходимо владеть, чтобы этим представлениям соответствовать, вытесняются из-за быстрого изменения характера вещей. Наиболее заметное из них – слияние многих предметов. Раньше существовала отдельная категория устройств под названием «телефон» и отдельная категория устройств, называвшаяся «фотоаппарат». Принтер отличался от ксерокса или факса. Теперь же телефон, фотокамера, MP3-плеер, радиоприемник и почтовый клиент находятся в составе одного устройства, и то же самое произошло с принтером, ксероксом и факсом.

В то же время процесс дизайна изменился из-за перемещения производства недорогой продукции с Запада в Азию. Если вы закажете специалисту по промышленному дизайну разработку нового велосипеда или часов, дело, скорее всего, не обойдется без поездки в Китай, чтобы выбрать нечто из сотни готовых вариантов большинства компонентов. Затем они собираются таким образом, чтобы придать продукту собственное «лицо». В этой ситуации дизайн становится важен как никогда, но он касается не только инженерных решений и не только конструкции элементов, из которых состоит изделие.

Говоря о природе дизайна, нельзя противопоставлять стиль содержанию. Внешний вид вещей важен, но необходимо также понимать, что находится у них внутри. Дизайн уже не основывается исключительно на механизмах. У пишущей машинки имелись движущиеся части, на которые дизайнер был способен как-то влиять. Но каким количеством движущихся частей может манипулировать Джонатан Айв? Насколько доскональное знание законов термодинамики помогает дизайнеру современной бытовой электроники? Дизайнеру остается поверхность, внешний вид и семантические оценки смысла, позволяющие нам толковать и понимать то, что вещь хочет рассказать нам о себе. Эти сведения относятся к широкому кругу вопросов – начиная с того, для чего предназначено устройство и сколько оно стоит, и заканчивая тем, как его включить. Все эти вопросы отнюдь не банальны, но они превращают дизайнера в рассказчика. И хотя тезис о том, что дизайн – это язык, несомненно справедлив, этим языком свободно и эффективно владеет лишь тот, кто способен рассказать на нем убедительную историю.

Современным дизайнерам приходится иметь дело с многочисленными определениями цели своей деятельности. Так, очки – это одновременно оптический прибор и модный аксессуар. Тот факт, что очки традиционно ассоциируются с ученостью, вероятно, подчеркивает коннотации со зрелостью, которые они придают тем, кто их носит. Очки – своего рода ювелирное изделие: они меняют внешность, а значит, и личность. В то же время мы хотим, чтобы они были прочными и не напрягали глаза.

Для понимания языка дизайна, выраженного формой, цветом, текстурой и образностью предмета, необходимо постоянно учитывать парадоксы во взаимоотношениях между функциями и символикой. Некоторые цвета, к примеру, считаются «мужскими», а другие – «женскими». Есть материалы, которые создают ощущение роскоши.

В этой связи стоит задаться вопросом: являются ли эти свойства изначально присущими, или их смысл приобретается за счет постоянного повторения, привычности и традиции, подобно тому, как на знаке, обозначающем железнодорожный переезд, до сих пор изображается паровоз, хотя широкое использование таких локомотивов прекратилось лет пятьдесят назад.

Итальянский архитектор Эрнесто Натан Роджерс – двоюродный брат британца Ричарда Роджерса – спроектировал самый известный миланский небоскреб 1960-х – башню Веласка. В статье, написанной для журнала Domus в 1946 году, он утверждал, что, тщательно изучив обычную ложку, можно определить, какой город построит общество, в котором она была сделана. Конечно, это эффектное преувеличение. Если вы возьметесь судить о Лондоне по упакованной в целлофан пластмассовой ложке, которую вам подадут во время обеда на рейсе British Airways Милан – Хитроу, то явно получите искаженное представление о британской столице. Тем не менее в словах Роджерса есть нечто странным образом убедительное.

Роджерс говорил о том, что итальянские архитекторы способны непринужденно, без малейших усилий переключиться с дизайна столовых приборов на небоскребы. В наши дни этот феномен стал еще более распространенным, хотя сейчас он скорее связан с брендингом – имя дизайнера значит не меньше, чем его конкретный вклад в проект. Степень, в которой некогда анонимные, скромные, но полезные разработки превратились в объекты, требующие обратить на себя внимание благодаря имени дизайнера, можно измерить частотой, с которой Alessi или, что еще удивительнее, американская розничная сеть Target размещает фото архитектора-постмодерниста Майкла Грейвса на упаковках товаров, дизайн которых он разработал.

Как утверждал Эрнесто Роджерс, если внимательно изучить обычную ложку, можно получить достаточно информации об обществе, в котором она была создана, чтобы представить себе, как это общество спроектирует город

Не употребляя само слово «дизайн», Роджерс привел убедительный довод относительно его значения в современном мире. Ложку можно воспринимать как фрагмент генетического кода – кода, способного породить любой рукотворный артефакт. Следы этого кода можно найти в любом объекте, имеющем те же дизайнерские корни, – кресле, автомобиле, шрифте и даже самолете, не говоря уж о небоскребе или городе.

Этот код отчасти является отражением не только того, как был сделан объект, но и его символического смысла.

Речь здесь идет не только о последовательном многократном использовании одних и тех же элементов, форм и цветов. Важен сам характер мышления и используемые методы.

Если вы сомневаетесь в том, что предметы имеют некий смысл помимо утилитарного, задумайтесь на минуту об эмоциональном содержании, намного превышающем пределы простой удобочитаемости, которое мы находим в мельчайших нюансах, определяющих характер типографского шрифта и придающих ему собственное лицо. Слово «лицо» употреблено здесь отнюдь не случайно. Шрифт способен отражать характер и личность в не меньшей степени, чем лицо человека.

Сравните посыл, который несет в себе использование шрифта Helvetica вместо готического шрифта в газетных заголовках, с месседжем нюансированных вариантов, лежащих между этими двумя крайностями. Начертание и форма буквы передают все характеристики акцента. В буквальном смысле. Глядя на шрифт Helvetica, я слышу слово «Швейцария». А в конце XIX века, когда в Стране Басков начало формироваться националистическое движение, один из его основателей лихорадочно копировал древние надписи на камнях по всему региону, чтобы создать типично «баскский» типографский шрифт. Частично за счет ассоциативного ряда и памяти, а частично за счет эмоциональных импульсов и резонансов, которые он несет в себе, шрифт передает бесконечный набор характеристик, даже более широкий, чем текст, написанный от руки. Однако если для того, чтобы «расшифровать» почерк человека, нужен графолог, дизайн типографского шрифта на сознательном или подсознательном уровне устанавливает связь со всеми – даже с теми, кто не знает языка, на котором написан текст. Если вы пишете сообщение по электронной почте заглавными буквами, вы знаете, что тем самым вы как будто повышаете голос до крика. Помните, в свое время дизайнер Отл Айхер заметил: если бы немцы не отличались такой страстью к заглавным буквам, они были бы менее восприимчивы к влиянию фашизма.

В 1957 году Макс Мидингер и Эдуард Хоффман разработали шрифт Helvetica, воплотивший в себе швейцарскую дисциплину

Само собой разумеется, печатный текст является средством коммуникации. Но не столь очевидно другое: эта коммуникация осуществляется не только посредством формального значения слов, переданных буквами. Организацией самих букв, их формой и дизайном обеспечивается другой уровень информации. Форма букв передает смыслы, выходящие за рамки конкретного содержания слов. Порой этот вопрос рассматривается лишь с точки зрения удобочитаемости, как будто единственная задача типографского шрифта – дать возможность четко разобрать каждое слово при любом освещении. С этих позиций, правда, можно объяснить систему знаков автомагистралей в Америке. Написание географических названий прописными и строчными буквами с использованием жирного и четкого шрифта Interstate, как его в просторечии называют американцы, обусловлено определенными практическими задачами. Даже в дождь и на скорости 70 миль в час водитель должен четко видеть, куда ему необходимо свернуть, чтобы прибыть к месту назначения. Но Interstate говорит и о многом другом. Видя его, вы, даже не читая слов, знаете, что находитесь на скоростной автостраде. Вы знаете, что вы в Америке, а не в Британии.

Шрифт Interstate, разработанный для американских автострад таким образом, чтобы его можно было легко прочесть при любых погодных условиях и на высокой скорости, несет в себе не только функциональную нагрузку

Этот язык вы понимаете, даже когда он используется в совершенно различных целях и контекстах. Один из вариантов Interstate стал появляться в британских газетах в качестве шрифта для заголовков, символизируя динамику и современность. Этот графический прием равносилен использованию стихотворных размеров героических поэм в сатирических виршах или адаптации неопалладианцами архитектурного языка региона Венето к англосаксонскому контексту, подобно тому как сам Палладио заимствовал древнеримские формы. Если шрифт, используемый для дорожных знаков на восьмиполосной автостраде, уменьшить до размеров газетной полосы, эффект будет равносилен взрыву в маленькой комнате – по крайней мере первые несколько раз. Но через какое-то время эффект сходит на нет. Мы привыкаем к ослепляющей вспышке, а наш слух адаптируется к оглушительному грохоту «взрыва».

Если графический дизайн может играть роль языка, то на это способны и другие разновидности формообразования. Когда накануне Второй мировой войны великий французский инженер Пьер Буланже работал над Citroёn 2CV, он не пытался сознательно придать ему «французский» облик, но машина в итоге получилась именно такой – и не только потому, что на дорогах Франции можно было встретить огромное множество автомобилей этой марки. При разработке 2CV учитывались специфические особенности французского рынка. Машина должна была продаваться по цене, доступной для французских фермеров, и иметь такую прочную конструкцию, чтобы безболезненно ездить по сельским дорогам 1930-х годов. Результатом стал автомобиль, стилистика которого отражала эти требования. Кроме того, при изготовлении кузова использовались методы формовки металла, отражавшие идеи Жана Пруве – архитектора и инженера с непередаваемым «французским» стилем. Поставьте 2CV рядом с Volkswagen, сконструированным Фердинандом Александром Порше – при некоторой, отнюдь не добровольной помощи чешского инженера Ганса Ледвинки, – это лучшая демонстрация тевтонского промышленного гения в деле «заселения» гитлеровских автобанов. Вы сразу же угадаете, какой автомобиль был создан в Германии, а какой во Франции.

Пьер Буланже сконструировал Citroёn 2CV в качестве недорогой и выносливой рабочей лошадки, пригодной для неблагоустроенных французских дорог. Первые модели в интересах экономии выпускались с одной передней фарой

Аналогичным образом советский и американский космические корабли, стыковавшиеся на орбите (сейчас они экспонируются в вашингтонском Смитсоновском музее), можно рассматривать как материальное воплощение различных национальных менталитетов. Эти два объекта выполняли абсолютно одинаковые функции в самых экстремальных условиях. Но выглядят они совершенно по-разному, с убийственной ясностью демонстрируя кардинально противоположные характеры двух экономических и политических систем. Один – обтекаем, как лимузин Харли Эрла, а второй – с бронзовой окантовкой иллюминаторов и панелями из красного дерева, как будто сошел со страниц романов Жюля Верна. Со времен той ранней «эпохи невинности» в автомобильном дизайне ситуация изменилась: все теперь делается более осознанно и целенаправленно. Патрик Ле Кеман, в 1980-х получивший от Renault задание создать автомобиль, который бы выглядел так же «мило», как домашний питомец, разработал модель Twingo. Он решил задачу, воспользовавшись самыми очевидными из антропоморфных характеристик: фары сделал похожими на глаза, а радиатор заставил «расплыться» в улыбке. В эпоху брендов автомобильный дизайн стал напоминать селекцию в животноводстве, вроде выведения пород скаковых лошадей. Было время, когда исходной предпосылкой для дизайнера был тот факт, что до него никто не занимался дизайном автомобилей. Теперь же самая трудная его задача состоит в том, чтобы наделить новый Jaguar, Mini или Golf всеми нужными «родовыми признаками» от руля до замков на дверцах.