Текст книги "Каждый может умереть"

Автор книги: Дей Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Дей Кин
Каждый может умереть

Вначале сотворил Бог небо и землю… И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю…

Книга Бытия

Глава 1

ПРЕДЛАГАЮТСЯ ДЛЯ ОСМОТРА

МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ

ОТ $ 275 ОДНОМЕСТН. с 1 СПАЛЬН.

НОВОЕ ЗДАНИЕ. КЛ. ЛЮКС.

ЧАСТН. ПАТИО.

Кондиц. Бассейн. Подземн. гар.

Мраморные ванные и душевые кабинки. Лифт.

Роскошная отделка. Удоб. Магаз. Трансп.

КАСА-ДЕЛЬ-СОЛ

7225-35, Вилла Уэй, Почтовое отделение 9-3827

Стоял сезон дождей, но пятую неделю подряд осадков почти не было, и жара тяжело нависла над запыленными эвкалиптами и немногими сохранившимися оливковыми деревьями, тянувшимися вдоль улицы.

Для давно умерших вакерос [Вакерос – ковбои, пастухи (исп.)], которые когда-то пасли низкорослых испанских кастрированных бычков на скудной растительности холмов, покрытых остролистом, жара и засуха были делом привычным. Рог Dios [Ради Бога (исп.)]. Если человек живет в пустыне, он знает, что бывают годы, когда прохлада и дожди так и не приходят. Eso es natural. Manana [Естественно. Завтра (исп.)]. В следующем месяце, на будущий год, когда-нибудь пойдет дождь.

Мистер Хансон не был настроен на философский лад. От жары ноги его опухли. Он потел так сильно, что, как бы ни подбивал кожаный ремень своей сумки, тот натирал ему плечо. Случались дни, и это был один из них, когда оставалось лишь пожалеть о том, что дон Фелипе де Неве, некогда бывший губернатором Калифорнии, его маленький эскорт из солдат, а также одиннадцать семей первых поселенцев и трое священников пришли сюда из миссии Сан-Габриэль, чтобы основать (с приличествующими священными обрядами и церемониями, так, по крайней мере, гласили исторические книги) El Pueblo de Nuestra Senora La Reina de Los Angeles de Porcincula [Город Нашей Сеньоры Королевы Лос-Анджелес де Порсинкула].

Если бы дон Фелипе очутился сейчас здесь, он бы, несомненно, возгордился теми преобразованиями, что произошли за последние сто семьдесят два года. Однако покойному дону Фелипе не приходилось таскать почту. А Хансону приходится.

Старенький почтальон остановился перевести дух перед многоквартирным домом, соседствующим с Каса-дель-Сол. Он сам был свидетелем кое-каких изменений. За сорок два года его работы в почтовом ведомстве его уютное местечко с разрозненными домами, где все друг друга знали и где вдоль его маршрута были даже две апельсиновые рощи, одна оливковая и ранчо, превратилось в район, почти сплошь застроенный многоквартирными домами, заселенный чужаками. И говорили, что это еще только начало.

Он перенес вес одной ноги на другую, потом снял свой серый тропический шлем и вытер пот с кожаного ремня, пока любовался относительно новым Каса-дель-Сол.

Любителям многоквартирных домов здание, несомненно, должно было нравиться. Псевдомавританская архитектура, тридцать четыре ультрасовременные квартиры, увенчанные пентхаусом с двумя спальнями, – все это возведено вокруг внутреннего мощеного двора, вмещающего большой плавательный бассейн с подогревом. Прекрасно спланированный сад, возвышаясь над гребнем холма, дополнял вид на город из окон квартир на втором и третьем этажах и пентхауса.

Принимая во внимание свою зарплату чистыми, Хансон спросил себя, как он уже сто раз спрашивал, каким образом молодые пары оплачивают столь дорогую аренду. Ответ на это был очевиден. В большинстве случаев оба, и мужчина и женщина, работают. А когда кассиры в супермаркете зарабатывают по сто двадцать пять долларов в неделю, второразрядные боксеры, вроде Марти Восходящей Звезды, получают баснословные гонорары за то, что позволяют показывать по телевизору свои стеклянные челюсти, а хорошенькие распутницы, вроде Колетт Дюпар, заламывают и получают от пятидесяти до ста долларов за кувырок, почти каждый может позволить себе жить где угодно. Потом, опять же текучесть, особенно в меблированных квартирах, была огромной.

Он переключил свое внимание со здания на деревья и кусты, обрамлявшие вход. Несмотря на продолжительную засуху, пальмы хорошо сохранились. Равно как и бугенвиллея, гибискус и солнечные азалии. Ныне поросшие травой участки вдоль его маршрута вызывали у него легкую грусть. Было время, когда на траве играли дети. Теперь ее использовали главным образом французские пудели, таксы и кокер-спаниели из соседних многоквартирных домов, чьи владельцы или администраторы разрешали содержать в квартирах домашних животных, предусмотрительно заменив белым или цветным гравиевым покрытием лужайки перед зданиями.

Пока Хансон наблюдал, новый жилец Каса-дель-Сол – он не смог вспомнить его имени – отставной капитан полиции Чикаго и подписчик «Полицейского Иллинойса» и журнала «Национальная стража общественного порядка» – Джонсон, капитан Джонсон, вот как его зовут! – прошел через массивную каменную арку здания. Он курил большую сигару и стоял, делая вид, что не любуется привлекательной молодой брюнеткой в обтягивающих белых шортах и узеньком лифе, которая, в свою очередь, уставилась в космос, делая вид, что понятия не имеет, чем занимается французский пудель на другом конце поводка, за который она держалась.

Хансон снова водрузил на голову тропический шлем и убрал в задний карман носовой платок. Хорошо, что во времена его молодости женские особи были хоть чуточку скромнее, демонстрируя естественные прелести, которыми их наделили милостивое Провидение и зрелость. Не то чтобы он не повидал их множество за те сорок два года, что разносит почту. Если подумать, так нет такого, чего бы он не видел. Даже сейчас, когда до пенсии оставался всего лишь год, Хансон по-прежнему заводился от вида молодых квартиранток, открывавших свои двери, чтобы расписаться за заказную или платную почту, почти голыми, ошибочно полагая, что все почтальоны – евнухи и что, наряду со снегом, дождем, жарой, ночной мглой, красивая грудь или точеные ягодицы не помешают этим курьерам быстро обслужить отведенный им район доставки.

Интересно было бы узнать, что случилось бы, попытайся он воспользоваться некоторыми ситуациями. К сожалению, теперь, когда ему стукнуло шестьдесят четыре, подобные рассуждения являлись чисто умозрительными.

Он доставил почту в здание, перед которым стоял, потом поднялся по холму к Каса-дель-Сол, развязав пачку с почтой первого класса, которую отсортировал еще в почтовом отделении.

Под открытой аркой, затенявшей вестибюль, было сравнительно прохладно. Пока Хансон отпирал ряды почтовых ящиков, распространилась весть о том, что пришел почтальон. Его тут же окружили те жильцы, которые отдыхали в бассейне или загорали во внутреннем саду, или на ланаи, как называли его большинство остальных жильцов. Хотя, с архитектурной точки зрения, он не имел с ним ни малейшего сходства. Формально Ланаи, как известно любому образованному человеку, – это название одного из крошечных гавайских островов, а написанное с маленькой буквы – гавайское название крыльца.

Раскладывая по ящикам почту, Хансон улыбался или кивал тем, кого знал в лицо. Пухлая миссис Кац обесцветила себе волосы. На Колетт было новое красное бикини, которое едва прикрывало наиболее бросающиеся в глаза средства из ее арсенала. Хорошенькая девочка-тинейджер из квартиры 34 все так же прогуливала школу и нервно выжидала, чтобы перехватить записку от своего учителя, прежде чем она попадет к ее сестре или зятю. Миссис Лесли ждала письмо от своей дочери, миссис Иден, – из Англии. Несмотря на свою репутацию бывшего продюсера и режиссера, мистеру Мелкхе было явно трудновато наладить контакт с другой студией. Единственный помимо него мужчина среди этой группы, Марти Восходящая Звезда, более известный полиции и почтовому отделению как Маурисио Ромеро, до сих пор красовался с подбитым глазом, после своего недавнего (договорного, как готов был поклясться Хансон), транслируемого по телевидению десятираундного боя с четвероразрядным соперником.

Было с полдюжины писем для доктора Гэма. Столько же – для Джона Джонса, телезнаменитости. Сын миссис Фаин наконец-таки написал ей – наверное, просил денег.

Хансон ловко сбрасывал письма в соответствующие прорези, словно игральные карты: мистеру Ричарду Игену… мистеру и миссис Эрнест Кац… миссис Колетт Дюпар… с полдюжины посланий (все до единого – счета) – миссис Мэллоу, администратору здания… одно – для мисс Лили Марлен, стриптизерши из «Розового попугая»… мисс Грейс Арнесс… мисс Пэтти Пол… три письма для пилотов авиалиний из номера 21… два – для капитана Джонсона, одно из них – его пенсионный чек… по одному – мистеру и миссис Барри Иден… Мистеру Маурисио Ромеро… Мистеру и миссис Гарри Мортон.

Закончив раскладывать почту первого класса, Хансон водрузил возвращенную рукопись для внештатного сценариста из квартиры 30 на полочку поверх ящиков, потом отсортировал периодические издания, помедлив немного, в надежде, что молодая миссис Мазерик, быть может, спустится за своей почтой и избавит его от необходимости идти самому.

Он посмотрел на отложенное им письмо. Оно было со штемпелем Западного Берлина, адресовано мисс Еве Хоффман, 3780, Уиллоу-Плейс, Анахайм, Калифорния, и переправлено оттуда с карандашной пометкой: «Попробуйте отправить миссис Пол Мазерик, 7225, Вилла Уэй, Лос-Анджелес, 46».

Он не припоминал, чтобы ему когда-либо доводилось слышать девичью фамилию светловолосой блондинки, но письмо, вероятно, было для нее. Она и ее муж были одной из множества супружеских пар из числа беженцев. Ему нравилась молодая женщина. Ему очень нравилась миссис Мазерик. Его толстое лицо светлело, когда он думал о ней. Хорошенькая, как картинка. Более того, несмотря на легкий акцент, в отличие от некоторых беженцев, которых он знал, она, хотя и провела большую часть детства в различных европейских лагерях для перемещенных лиц, была такой же американкой, как и яблочный пирог.

Глава 2

Закончив одеваться к назначенной на два часа встрече с Джеком Гэмом, Ева открыла раздвижные двери, вышла в маленькое частное патио, примыкавшее к квартире, и подошла к кованым железным перилам, оглядывая город.

Стояла жара, неприятная жара, но смога не было. Она слышала, что в действительно ясный день отсюда можно разглядеть Каталину [Каталина – Санта-Каталина, остров в Калифорнийском заливе]. Может быть, и так, но она никогда не видела. Перед глазами были похожие на игрушечные группы зданий – прибрежные городишки, а за ними простиралась синева океана.

Поближе она разглядела деловой район Беверли-Хиллз, а с другой стороны – высокие белые шпили башен Ла-Бреа, поднимавшихся над Милей Чуда.

Именно это ей и было нужно – чудо. Когда-то она ощущала себя частью всего, что лежало вокруг. Теперь не так. Ева вдруг почувствовала себя чужой здесь. Это началось с тех пор, как мистер Хансон доставил письмо от мисс Хильды Шмидт.

Оба, да поможет ей Господь, руководствовались добрыми побуждениями.

Она опустила взгляд на проспект, удаленный на четыре квартала. Уличное движение было нормальное. Несмотря на жару, тротуары по обе стороны проспекта были полны пешеходами, все они неутомимо двигались к какой-то намеченной цели. Возможно, именно потому, что письмо пробудило, казалось, уже умершие воспоминания, карликовые фигуры на проспекте напомнили ей о мальчике в последнем лагере, в котором она находилась, прежде чем ее перевели в лагерь Ein und Zwanzig [Двадцать один (нем.)].

Это было после того, как умерла тетя Гертруда, когда к тревоге добавилось одиночество.

***

– Будь хорошей девочкой, – говорили ей лагерные чиновники. – Имей терпение. Мы делаем все, что в наших силах, стараясь отыскать кого-то из выживших членов твоей семьи.

Будь хорошей. Будь терпеливой. А какой она еще могла быть?

Поскольку Ева уже тогда испытывала неутолимую жажду знаний, поскольку она предпочитала чтение любых книг, которые попадались ей в лагерной библиотеке, игре с куклами или участию в интимных играх, которым предавались другие девочки после занятий в школе, все считали ее немного странной. Даже мальчишки не обращали тогда на нее никакого внимания.

Ева взяла сигарету со столика в комнате и вернулась к перилам.

Потом, внезапно, ее маленькое детское тело начало быстро расти и развиваться. И вот однажды, летним днем, когда ей было одиннадцать и в безлесом лагере стоял зной, такой же палящий, как калифорнийское солнце, светившее на нее сейчас, она принимала холодный душ в опустевшей на время женской умывальной. Именно тогда у нее случилось первое…

Ева глубоко затянулась сигаретой. Слово «приключение» подходило не хуже любого другого.

Она намыливала свой живот и слабый золотистый пушок, предвещавший скорую половую зрелость, когда, подняв взгляд, увидела мальчика, нового мальчика из лагеря, разглядывающего ее через открытое окно.

– А знаешь, детка, – сделал он ей комплимент на немецком. – Ты вроде маленькая и костлявая, но хорошенькая.

Прямо как маленькая светловолосая кукла.

– Danke [Спасибо (нем.)], – поблагодарила она его. Потом стыдливо прикрылась руками, ожидая, пока он уйдет.

Но, вместо того чтобы уйти, мальчишка оглянулся через плечо, забрался в окно и подошел к душевой кабинке.

– Очень хорошенькая, – повторил, присматриваясь к ней вблизи.

Ева, насколько помнила, слегка разволновалась, но была скорее польщена, нежели смущена комплиментами и вниманием, впервые оказанным ей с тех пор, как умерла тетя Гертруда.

– Danke, – снова поблагодарила она его.

Потом мальчишка – насколько Ева могла судить, он был лет двенадцати и нервничал и стеснялся почти так же, как она, – взял мыло из ее руки и предложил ей помочь намылиться, и, не зная, как его остановить, она ему позволила. Он намылил ее набухающие груди, маленькие ягодицы и внизу – между бедрами, и настолько возбудился, что выронил мыло, протянул руку вверх, выключил воду и забрался к ней в душевую кабинку.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Ева Кошег.

Потом он спросил, как она смотрит на то, чтобы стать его девушкой, и, прежде чем Ева успела ответить, поцеловал ее в губы и снова провел рукой внизу, у нее между ног, а в следующий момент она почувствовала, как его горячая, твердая плоть прижимается к ней, в то время как он упрашивает ее встать, расставив ноги.

Ева закрыла глаза при этом воспоминании. Каким бы невероятным это ни казалось теперь, но ее впервые поцеловал мальчик, и, вероятно, что-то дремавшее в ней было разбужено его ласками, главным образом потому, что она была одинока и обрадовалась, что кто-то обратил на нее хоть какое-то внимание, она сделала то, о чем он ее просил.

Пока она стояла, напуганная и ничего не понимающая, но пассивно желающая, отчаянно хотевшая каким-то образом принадлежать кому-то, мальчик, такой же бездомный и одинокий, как она, – двое малюток, скитавшихся по современному чистилищу, которое не мог бы вообразить даже Данте, – пытался совершить с ней половой акт у металлической стены душевой кабинки. Но поскольку Ева еще была девственницей, ему было трудно войти, и, прежде чем у него получилось, до них донесся стук каблуков по деревянному тротуару снаружи здания. В отчаянии она пыталась оттолкнуть его, но мальчишка сжимал ее соски, крепко прижимал ее к себе и упорно продолжал свое дело до тех пор, пока не издал последний натужный вздох. Потом, приведя себя в божеский вид, он вылез через окно, оставив ее лицом к лицу с женщиной, которая зашла в дверь умывальни.

Как только прошел ее первый безудержный порыв благодарности или что бы это ни было, Ева ощутила такой стыд, что ей захотелось умереть. Она нисколько не сомневалась, что эта женщина донесет на них обоих коменданту лагеря. Но женщина лишь перевела взгляд с ее залитого краской лица на перепачканные бедра, потом на открытое окно и улыбнулась:

– Хорошо провела время?

***

Ева открыла глаза. Теперь, благодаря письму, которое пришло с утренней почтой, ей придется рассказать об этом почти незнакомому человеку.

Она снова зашла в номер с кондиционером, закрыла раздвижные двери и умыла лицо холодной водой. Потом, заново накрасившись, убедилась, что швы на чулках – ровные, смазала мочки ушей духами, дотронулась пробочкой до ложбинки на груди и стала рыться в верхнем ящике туалетного столика, пока не нашла пару коротких сетчатых перчаток, которые шли к платью, что она надела.

Она надеялась, что поступает правильно. Она так считала.

Нужно поговорить с кем-то, кто способен дать и действительно даст ей совет относительно юридического, нравственного и генетического аспектов ситуации. И ей повезло, что секретарша доктора Гэма тотчас же согласилась записать ее на прием.

Это, как считала Ева, было не то, с чем обычно обращаются к психиатру. Но помимо низенького и толстенького акушера, подтвердившего ее подозрение, что она беременна, Гэм был единственным доктором, которого она знала. Пусть даже он сосед по дому, он всегда вел себя надлежащим образом по отношению к ней. Она должна настоять на том, чтобы заплатить его обычный гонорар за психиатрическую консультацию. Тогда предстоящий прием на Беверли-Хиллз будет совсем не по знакомству.

Не написать ли Полу записку? В конце концов Ева решила передать на словах через миссис Кац, что она вернется через несколько часов.

После того, что она познала в раннем детстве, она уже не ждала многого от жизни. Последние месяцы были слишком хороши, чтобы оказаться правдой. Когда она узнала, что беременна, восприняла как знак того, что Бог простил ее за все ошибки, к которым она была причастна в прошлом. Ева не отличалась набожностью, но даже взяла такси до собора Святого Причастия на проспекте Сансет и, хотя так и не набралась смелости, чтобы сходить на исповедь, зажгла свечу и поблагодарила деву Марию. Она молилась:

– Приветствую тебя, Мария, исполненная благодати, да пребудет с тобой Господь. Благословенна ты среди женщин и благословен плод чрева твоего – Иисус.

А теперь вот это…

Ева зажгла сигарету от той, что курила, и придавила окурки в пепельнице. Она почти жалела о том, что узнала. Она жалела, что толстый старый мистер Хансон не умер раньше, чем доставил свое проклятое письмо. Два летчика капитана, занимавшие квартиру 21, когда останавливались в Лос-Анджелесе, и одна из моделей, которые делили квартиру 23, дожидались лифта, когда она вышла.

Оба мужчины любезно улыбнулись:

– Миссис Мазерик.

– Капитан Гюнтер. Капитан Джеймс. Мисс Арнесс.

Ева подождала, пока модель ответит на приветствие, потом пожала плечами. Как обычно, мисс Арнесс была настолько заворожена собственным голосом, что даже не удосужилась кивнуть.

– Он, – продолжила свой рассказ модель, пока они вчетвером спускались на первый этаж, – описал свой век как «трусливый».

Век, в котором каждый «делал все возможное по части развлечений и янычарской музыки крикливых предприятий, чтобы не подпускать к себе мысли об одиночестве». И хотя Серен Кьеркегор [Серен Обюэ Кьеркегор (1813-1855) – датский философ-экзистенциалист, теолог] написал это в 1855 году, при существующем положении дел в мире и различных конфликтующих идеологиях, я думаю, это остается верным и сегодня.

Ни один из пилотов не был впечатлен.

– Может быть, – только и сказал капитан Гюнтер.

Ева выпустила дым вслед модели, после того как девушка пересекла солярий и ногой попробовала воду в бассейне. Даже такая, со впавшими щеками и плоскогрудая, с длинными ногами под купальными трусиками, бесформенными, как у мальчика, мисс Арнесс выглядела холеной, ухоженной и защищенной.

Что она знает об одиночестве и тревоге? Сколько лет она провела в лагерях для перемещенных лиц? Сколько раз она представала перед официальными органами, властными над жизнью и смертью сотен безликих, бездомных людей?

На ланаи загорало с полдюжины человек. Дите из 34-й, которому полагалось быть в школе. Мистер Мелкха. Миссис Лесли.

Миссис Иден. Хорошенькая потаскушка, которая жила в квартире 10. По крайней мере, о ней судачили другие женщины.

Столько же жильцов было в бассейне. Миссис Фаин. Миссис Джонсон. Марти Восходящая Звезда.

– Привет, красотка, – поприветствовал он ее.

Ева проигнорировала его, поискала миссис Кац и увидела ее, ухватившуюся за парапетные плиты бассейна, пухлую матрону, щеголявшую новой платиновой прической, покачиваясь в воде вверх-вниз рядом с миссис Мортон, в том конце, где поглубже.

Ева пошла в дальний конец бассейна, а Марти поплыл рядом с ней.

– Ты сегодня неразговорчивая, а? – продолжал он досаждать Еве.

– Пошел ты к черту, – сказала она, потом, повернувшись боком, чтобы не устраивать для боксера бесплатного шоу, присела на корточки перед миссис Кац и миссис Мортон.

– Привет. Знаете, мне нравится ваша прическа.

Миссис Кац продолжала покачиваться в воде вверх-вниз.

– Жаль, что я не знаю наверняка, нравится ли она моему Эрни. Он до сих пор не сказал. – Она сообразила, что Ева одета для улицы. – Нежели вы собираетесь выйти в город в такую жару?

Ева заставила себя непринужденно произнести:

– На несколько часиков. Вы не окажете мне любезность?

Если Пол вернется домой раньше меня, скажите ему, что я не задержусь долго.

Миссис Мортон явно встревожилась:

– А с вами все будет в порядке? Вы считаете, это разумно с вашей стороны – выходить на улицу одной?

– Со мной все будет замечательно, – заверила ее Ева.

– Хорошо, – сказала миссис Кац. – Мы ему скажем. Но не забредайте слишком далеко. Возьмите такси. Поверьте мне. В вашем состоянии осторожность никогда не бывает излишней.

– Но я только на третьем месяце.

– И все-таки.

После комфорта ее квартиры с кондиционером и относительной прохлады в тени ланаи с его навесами безветренный сухой зной под эвкалиптами и оливковыми деревьями был почти невыносим. Санта-Ана – так, насколько знала Ева, это у них называлось. Цементная дорожка обжигала через тонкие подошвы ее туфель. И это – в феврале! Оставалось надеяться, что у подножия холма будет такси. Его не было. Она уже раздумывала, не вернуться ли в Каса-дель-Сол, чтобы его вызвать, но потом, вместо того чтобы снова взбираться на холм, прошла по улице к расположенной четырьмя кварталами дальше, на проспекте, стоянке такси.

Ирония заключалась в том, что мисс Арнесс обсуждала идеи именно этого мыслителя. Датский философ-экзистенциалист, предшественник Жана-Поля Сартра, был одним из любимых у герра Гауптмана. В библиотеке лагеря Ein und Zwanzig был экземпляр «Или, или» с загнутыми уголками страниц. Ева подула на локон светлых волос, выбившийся из-под заколки. И хотя Кьеркегор был тяжеловатым чтивом для двенадцатилетней девочки, вкупе с более интимными сторонами просвещения, der Schulmeister [Учитель (нем.)] почитал это за свою святую обязанность – обеспечить, чтобы она была хорошо подкована в персональной философии отчаяния покойного датчанина.

Идя пешком, чтобы отвлечься от мыслей, Ева пыталась процитировать дальше то место, которое модель выхватила из контекста. После нескольких неудачных попыток у нее получилось.

***

Ни у одного Великого Инквизитора нет наготове таких ужасных пыток, как у тревоги. Ни один шпион не умеет более изощренно атаковать подозреваемого им человека, так ловко расставлять ловушки. Ни один проницательный судья не в состоянии так допрашивать обвиняемого. Зато все это ловко проделывает тревога, которая никогда не дает человеку сбежать и даже отвлечься – ни в шуме, ни за работой, ни в игре, ни днем, ни ночью.

***

Это произошло почти так, подумала Ева Мазерик, как будто герр Гауптман, сам того не ведая, пытался подготовить ее к тому, что случилось. Даже теперь, через три с половиной часа после того, как она прочла письмо мисс Шмидт, трудно было осознать всю чудовищность ситуации.

Возможно, Джек Гэм мог бы дать ей совет. Она слышала, что у него превосходная репутация как у психоаналитика и что некоторые известные личности Лос-Анджелеса из шоу-бизнеса и не только побывали у него на кушетке. Но если то, о чем написала мисс Шмидт в своем письме, – правда, а считать так казалось вполне логичным, все факты были налицо, то ее беда – не в ее душе.

На светофоре на углу Франклин-авеню горел красный. Ожидая, пока он сменится зеленым, Ева достала из сумочки косметичку и осмотрела свое лицо в зеркало. Обычный вид. Не считая легкой одышки, у нее не было никаких болезненных ощущений.

Она снова убрала свою косметичку в сумочку и пошла, когда зажегся зеленый свет. В настоящий момент только три вещи несомненны.

Она носит в себе ребенка. Пол – человек определенного склада и к тому же на десять лет ее старше. Значит, для Пола это будет намного тяжелее, чем для нее.

Вместо того чтобы пройти, ее тревога только начиналась.

Дьявол, падший ангел или просто человек, кем бы он ни был, – то, чему der Schulmeister герр Гауптман научил девочку, она помнила.