Текст книги "В интересном положении"

Автор книги: Дэвид Седарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дэвид Седарис
В интересном положении

Это случилось, когда я летел в Рэли. Сидя в кресле, я сосал леденец от кашля. А потом чихнул, и мой леденец выскочил изо рта, отскочил от откидного (в тот момент сложенного) столика и плюхнулся – век не забуду – на прикрытый джинсовыми шортами живот моей соседки, которая спала, сложив руки на груди. До сих пор удивляюсь, что падение леденца ее не разбудило – удар был сокрушительный, – но женщина лишь вздохнула, почти неслышно, как младенец, да веки у нее дрогнули.

В нормальной ситуации я выбрал бы одну из трех возможных тактик. Первая – бездействие. Женщина рано или поздно проснется и заметит. Самолет был маленький, я был ее единственным соседом по ряду, и если она призадумается над разгадкой тайны, то первым делом обратится ко мне.

– Это ваше? – спросит она, и я тупо уставлюсь на нее.

– Мое? Что – мое?

Тактика номер два – перегнуться и подобрать леденец. И, наконец, номер три – разбудить соседку и свалить все с больной головы на здоровую, проговорив:

– Извините, но, кажется, одна моя вещь оказалась у вас.

Тогда она отдаст леденец и, возможно, даже ошеломленно извинится, подумав, что умудрилась его невольно украсть.

Но то была ненормальная ситуация, потому что, когда соседка еще не спала, между нами произошла стычка. Я познакомился с этой женщиной всего час назад, но ощущал ее ненависть ко мне столь же отчетливо, как поток холодного воздуха, морозивший мне щеки, – а мерзнуть я, кстати, начал с тех пор, как она в качестве финальной издевки развернула сопло вентилятора у себя над головой: развернула прямо на меня и тут же погрузилась в сон.

Странно, но с виду она совсем не походила на мегеру. Я стоял за ней в очереди на посадку. Женщина как женщина, лет сорока, не старше, в футболке и джинсовых шортах, разлохмаченных снизу. Шатенка, с волосами до плеч; пока мы ждали, она собрала их в хвостик и закрепила резинкой. Ее сопровождал мужчина примерно того же возраста, в таких же джинсовых шортах – правда, подрубленных. Он перелистывал журнал о гольфе. Я догадался, и не ошибся, что они вдвоем летят отдыхать. В «трубе» женщина упомянула о бюро аренды автомобилей и спросила, есть ли вблизи бунгало продуктовые магазины. Она явно предвкушала пляжный отдых, и я на автомате мысленно пожелал ей, чтобы магазин оказался неподалеку. Ну, знаете, обычная праздная мысль. «Удачи вам», – подумал я.

На борту я понял, что мне придется сидеть рядом с этой женщиной – ну и славно. Я занял свое место у прохода, а через минуту соседка, извинившись, встала и прошла в первый ряд, поговорить с мужчиной, который листал журнал. Он оказался впереди всех, на местах у переборки, и, помнится, я ему тут же посочувствовал – ненавижу первый ряд. Долговязые о нем мечтают, но я лично предпочитаю, чтобы для моих ног места оставалось как можно меньше. В самолете или кинотеатре я с удовольствием сползаю с кресла чуть ли не на пол и упираюсь коленями в спинку кресла в следующем ряду. Но на первом ряду перед тобой только переборка, до которой добрых три фута, и куда девать ноги, непонятно. Есть и другой минус: под креслом нет отделения для сумок, и все пожитки приходится засовывать в верхний отсек, а я обычно поднимаюсь на борт одним из последних, и этот отсек обычно уже забит. В общем, по мне, лучше уж лететь, уцепившись за шасси, чем в ряду у переборки.

Когда объявили взлет, соседка вернулась на свое место и зависла над креслом на полуфутовой высоте, продолжая разговор с мужчиной. Я особо не вслушивался, но, кажется, он называл ее Бекки – добропорядочное, милое имя, под стать ее заразительной, почти ребяческой восторженности.

Самолет взлетел, и все шло, как должно быть, пока женщина не тронула меня за рукав и не произнесла, указав на мужчину, с которым раньше разговаривала.

– Послушайте-ка, – сказала она, – видите этого человека в первом ряду?

Тут она окликнула его по имени – Эрик, если не ошибаюсь, – а мужчина обернулся и помахал ей.

– Понимаете, это мой муж, и я хочу спросить, не могли бы вы поменяться местами, чтобы мы с ним могли сесть рядом.

– Э-э-э, вообще-то… – сказал я, и ее лицо моментально ожесточилось. Она оборвала меня:

– Что? Вы что-то имеете против?

– Вообще-то, – сказал я, – в обычной ситуации я бы с удовольствием поменялся, но ваш муж сидит у переборки, а я это место просто ненавижу.

– Он у пере… как вы сказали?

– Места у переборки, – пояснил я. – Так называется этот первый ряд.

– Послушайте, – сказала она. – Я прошу вас пересесть не потому, что его место плохое. Я прошу вас пересесть, потому что мы муж и жена. И ткнула пальцем в свое обручальное кольцо, а когда я вытянул шею, чтобы рассмотреть его получше, отдернула руку:

– Ладно, хватит. Забудьте.

Все равно как захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Да еще и, как мне показалось, безо всякой вины с моей стороны. На этом все бы так и оставить, но я попытался ее урезонить.

– Лететь всего полтора часа, – сказал я, намекая, что в широкой исторической перспективе это не самая долгая разлука с мужем. – В смысле, не посадят же его в тюрьму сразу после того, как мы приземлимся в Рэли?

– Нет, его не посадят в тюрьму, – сказала она, нарочно сорвавшись на визг – меня передразнивала.

– Поймите, – сказал я, – с ребенком я бы поменялся.

– Да уж конечно, – пробурчала она, затыкая мне рот. И, задрав нос, злобно уставилась в иллюминатор.

Соседка подумала, что у меня вредный характер – дескать, я из тех, кто ни за что никому одолжения не сделает. Но она была неправа. Я просто предпочитаю, чтобы инициатива с одолжением исходила от меня самого, чтобы я чувствовал себя великодушным человеком, а не слабаком, которого схватили за горло. «Ну и ладно, – сказал я себе. – Пусть дуется, сколько хочет».

Эрик перестал махать рукой и сделал знак мне.

– Моя жена, – произнес он одними губами. – Мне нужна моя жена.

Я легонько тронул соседку за плечо – другого выхода не было.

– Не прикасайтесь ко мне, – прошипела она, точно я ее ударил.

– Вас зовет муж.

– И что с того? Это дает вам право ко мне прикасаться? – Бекки отстегнула ремень, привстала и сказала Эрику громким театральным шепотом: – Я его просила пересесть на твое место, но он не хочет.

Эрик скосил голову набок, что на языке жестов значит: «Это почему же?» Бекки произнесла, намного громче, чем требовалось:

– Потому что он козел, вот почему.

Старушка, сидевшая наискосок, обернулась в мою сторону, а я достал из сумки «Таймс» и открыл ее на кроссворде. Когда ты разгадываешь кроссворд, тебя всегда считают дельным человеком, особенно по субботам, когда слова длинные, а вопросы – трудные. Вот только нужно сконцентрироваться – а я мог думать только о соседке.

Семнадцать по горизонтали. «Просветление», восемь букв. «Я не козел», – написал я в клеточках. Поместилось.

Пять по вертикали. «Индейское племя», девять букв. «Сами такие».

Я вообразил, что теперь все думают: «Смотрите, смотрите, какой он умный – кроссворд с лету разгадывает». «Наверное, он гений». «Вот почему он не пересел на чужое место, чтобы сделать одолжение этой замужней женщине, бедняжке. Он знает что-то, непостижимое для нас».

Кроссворду в «Таймс» я придаю просто-таки неприлично огромное значение. По понедельникам кроссворды легкие, но на протяжении недели становятся все труднее. На решение пятничного я трачу четырнадцать часов, а потом сую его всем под нос и требую признать мое интеллектуальное превосходство. Мне кажется, это означает, что я умнее простых смертных. Но на самом деле это говорит лишь об одном – что я попусту трачу свою жизнь.

Когда я уткнулся в кроссворд, Бекки взяла в руки какой-то роман в бумажном переплете – ну знаете, пестрая обложка с тисненым заглавием. Я попытался прочесть название, но Бекки вместе с книгой отпрянула к иллюминатору. Удивительная вещь – когда читаешь книгу или журнал, чужой взгляд на странице чувствуешь, точно прикосновение. Впрочем, этот закон распространяется только на печатное слово. Ведь на ступни Бекки я пялился минут пять, а она их так и не отдернула. После нашей ссоры она сняла кроссовки, и я увидел, что ногти на ногах у нее окрашены белым лаком и все, как один, безупречно изящных очертаний.

Восемнадцать по горизонтали: «Подумаешь».

Одиннадцать по вертикали: «Сволочь».

В вопросы я давно перестал заглядывать.

Когда стали разносить напитки, мы поругались опосредованно, через стюардессу.

– Что вам двоим, ребятки? – спросила стюардесса, а Бекки, швырнув на колени книгу, ответила:

– Мы не вместе.

Ей была омерзительна сама мысль о том, что нас можно принять за супругов или хотя бы друзей.

– Я лечу с мужем, – продолжала она. – Он сидит вон там. У переборки.

«Да ты это слово только что от меня узнала», – подумал я.

– Э-э-э, что вам…

– Мне кока-колы, – сказала Бекки. – Льда много не кладите.

Мне тоже хотелось пить, но еще больше хотелось произвести на стюардессу хорошее впечатление. А кого вы предпочтете – капризную фифу, которая не дает договорить и требует определенное количество кубиков льда, или деликатного, непривередливого джентльмена, который поднимает глаза от заковыристого субботнего кроссворда и, улыбнувшись вам, произносит:

– Спасибо, мне ничего не нужно.

«Если самолет начнет терять высоту, и, чтобы предотвратить катастрофу, обязательно придется выпихнуть одного пассажира за борт, стюардесса наверняка выберет Бекки, а не меня», – подумал я. Я вообразил, как Бекки цепляется за дверь и ветер буквально рвет волосы с ее головы.

– Но мой муж… – завопит она, рыдая.

Тогда я шагну к двери и скажу:

– Послушайте, я уже бывал в Рэли. Выбросьте меня вместо нее.

Тогда Бекки поймет, что зря считала меня козлом, и в этот момент ее пальцы разожмутся, и из-за разницы давлений она вылетит за дверь, как пробка.

Два по вертикали: «Что, съела?»

Как отрадно, когда удается претворить чью-то ненависть к тебе в угрызения совести – заставить человека осознать, что он был неправ, слишком поспешно о тебе судил, не пожелал отвлечься от своих ерундовых переживаний. Правда, то же самое может случиться и с твоей собственной ненавистью. Я-то думал, что моя соседка – из тех, кто приходит в кино с опозданием и просит тебя пересесть за спину самого высокого зрителя – дескать, ей хочется находиться рядом с мужем. Почему все должны страдать из-за того, что она с кем-то? Но вдруг я ошибаюсь? Я вообразил соседку в тускло освещенном помещении. Представил себе, как она, дрожа, перебирает пачку зловеще светящихся рентгеновских снимков. «Даю вам две недели, да и то в лучшем случае, – говорит врач. – Сделайте-ка себе педикюр, купите красивые шорты и побудьте наедине с мужем. Я слышал, на пляжах Северной Каролины сейчас очень мило».

Тут я покосился на Бекки и подумал: «Какое там». При нашей ссоре она упомянула бы даже о банальных желудочных коликах. Или не упомянула бы? Я твердил себе, что отстоял свои права, но получалось как-то неубедительно. И тогда, вернувшись к своему кроссворду, я начал составлять список признаков того, что не являюсь козлом.

Сорок по горизонтали: «Даю деньги на Об…»

Сорок шесть по вертикали: «…щественное радио».

Пытаясь вычислить второй признак, я подметил, что Бекки-то никаких списков не составляет. Это она обозвала меня нехорошим словом, это она лезла на рожон – и хоть бы хны! Допив кока-колу, она сложила столик, вызвала стюардессу, отдала ей пустую банку и задремала. Вскоре после этого я начал сосать леденец, а затем чихнул, и леденец пулей долетел до ее живота.

Девять по горизонтали: «Черт».

Тринадцать по вертикали: «И что теперь?»

Тут мне пришло в голову, что есть еще один выход. «Ты знаешь, что надо делать, – сказал я себе. – Поменяйся местами с ее мужем». Но время было упущено: муж тоже дремал. Оставалось только одно: растолкать соседку и предложить ей то же самое, что я иногда предлагаю Хью. Когда мы ссоримся, я вдруг умолкаю на полуслове и спрашиваю, не начать ли нам с чистого листа:

– Я выйду на лестницу, а когда вернусь, мы просто сделаем вид, что ничего и не было. Хорошо?

Если ссора крупная, Хью дожидается, пока я выйду за порог, и запирается на засов, но если мы повздорили по мелочи, он мне подыгрывает, и я вновь вхожу в квартиру со словами: «Ого! Чего это ты сидишь дома?» или «Ой как вкусно пахнет. Что стряпаешь?» Второй вопрос – беспроигрышный, у Хью плита никогда не простаивает без дела.

Некоторое время чувствуешь себя не в своей тарелке, но в конце концов атмосфера неловкости развеивается, и мы вживаемся в образы двух приличных людей, обреченных разыгрывать довольно скучную пьесу.

– Тебе чем-нибудь помочь?

– Если хочешь, накрой на стол.

– Отличненько.

Даже не знаю, сколько раз я накрывал на стол среди бела дня, задолго до того, как мы садимся есть. Но без действия, с одними репликами, пьеса была бы еще скучнее. Конечно, я избегаю по-настоящему сложных дел – стены, например, не крашу. Я страшно признателен Хью за то, что он принимает мои правила игры. Вопли и швыряние тарелками – пожалуйста, но только у других. А моя жизнь пусть остается по возможности чинной, даже если иногда приходится притворяться.

Я бы охотно начал с чистого листа свое общение с Бекки, но мне что-то подсказывало: она не согласится. Даже во сне она излучала враждебность, точно передатчик – радиоволны, и сопела как-то обвиняюще. «Ко-зел. Ко-о-о-зел». Объявление о заходе на посадку ее не разбудило, а когда стюардесса попросила ее пристегнуться, Бекки пошевелила рукой, как лунатичка, не поднимая век. Леденец исчез из виду, и я выиграл еще десять минут. Это время я потратил на укладку вещей, чтобы устремиться к выходу, как только мы подъедем к терминалу. Только одного я не рассчитал: сосед спереди загородил мне дорогу. Он долго вытаскивал свою спортивную сумку из верхнего багажного отсека. Если бы не он, то к моменту, когда Бекки отстегнула ремень, я был бы уже далеко; но это произошло, когда я продвинулся всего на четыре ряда и оказался, как нарочно, прямо у переборки.

Каким словом она меня обозвала? Я слышал его раньше и, наверно, услышу еще неоднократно. Пять букв. Вопрос выглядел бы забавно. Конечно, в кроссвордах «Таймс» таких слов не бывает. Иначе их мог бы разгадать любой.