Текст книги "Планета Амазонок"

Автор книги: Дэвид Моулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Мир тебе, – приветствует меня женщина. – Добро пожаловать на Ипполиту. – Она говорит по-арабски с сильным акцентом, хуже, чем Юинь.

– Моя партнерша, – говорит Юинь. – Фу Ливэн. Она инженер-ракетчик, работает на правительство Тиешана.

Инженер-ракетчик.

Я не слышу имени девочки и остальных объяснений. Я отвечаю рассеянно, пока Юинь привычно заваривает чай, а Ливэн отсылает девочку наверх.

Инженер-ракетчик.

– Ты знаешь, что они не забыли о вас там, наверху, – обращаюсь я к Ливэн, когда Юинь садится. – На Эл-два находится боевой корабль, готовый уничтожить любого, кто попытается покинуть планету. – Назвать «Упорный» боевым кораблем – значит солгать. Но для ракет Ливэн, застрявших в индустриальной эпохе, маленький республиканский патрульный корабль с устаревшим набором лазеров и нейтронных пушек не менее опасен, чем стабилизатор Консилиума.

Ливэн пожимает плечами.

– Я их понимаю, – соглашается она. – Если мы покинем Ипполиту, погибнут сотни миллионов людей. Если бы дело обстояло наоборот, если бы мы были там, а мужчины оказались здесь, в ловушке, мы бы поступили точно так же.

– Но тем не менее вы сооружаете ракеты, – говорю я.

– Потому что я не хочу, чтобы моя дочь выросла в тюрьме, – отвечает Ливэн, делая глоток чаю. Она с решительным видом ставит чашку на стол. – Рано или поздно они забудут. И когда это произойдет, мы будем готовы.

«Готовы убить сотни миллионов», – думаю я. Но не говорю этого вслух. На самом деле я не считаю возможным, – хотя Консилиум и Республика страшатся этого, – что Амазонки принесут с собой то, что сделало Ипполиту такой, какая она есть, и это распространится дальше. Мне кажется, скорее Вселенная рано или поздно превратит Ипполиту в свое подобие, чем наоборот. Если бы я думал иначе, меня здесь не было бы.

Но я могу ошибаться.

Я рад, что не мне это решать.

– Сними вуаль, – внезапно приказывает Юинь.

– Что?

– Ты не Эзхелер, – говорит она. – Ты даже не женщина. Я хочу видеть, с кем я говорю.

Конечно, это не так просто. Мне нужно снять бурку, вытащить руки из рукавов и размотать ткань, укрывающую голову. И хотя блуза, штаны и сапоги по-прежнему на мне, полностью сняв бурку, превратившуюся в кучку тускло-лиловой материи рядом со мной, я почувствовал себя раздетым. Я вдруг понимаю, почему женщины Ипполиты продолжают носить хиджаб, почему вызывали такое возмущение попытки светских правительств XIII и XIV веков насильно запретить ношение вуали.

Я чувствую себя голым.

И, что еще более неприятно, я снова чувствую себя Сашей Рузалевым.

Я вижу, что Ливэн изучает меня, взгляд ее задерживается на моих руках, лице, горле. В этом взгляде нет ничего интимного или эротического, только сосредоточенное внимание, и внезапно я понимаю, что это: это сосредоточенное, холодное внимание натуралиста, пытающегося зафиксировать в памяти внешность представителя новой породы, которого он больше никогда не увидит.

Юинь тоже рассматривает меня.

– Моложе, чем я думала, – говорит она. – И хорошенький. – Это звучит скорее как обвинение, чем как комплимент. – Сначала я решила, что ты прилетел сюда, чтобы наяву пережить какую-то колониальную гаремную фантазию, но теперь я так не думаю. – После паузы она спрашивает: – Гей?

– Да. И прежде чем ты сформулируешь следующую гипотезу, скажу, что я здесь не потому, что думаю, будто Лихорадка Амазонок превратит меня в женщину.

Юинь пожимает плечами:

– Но некоторые прилетают сюда именно за этим. Один раз с тех пор, как я появилась здесь, и в архивах Этнологической службы имеются данные о двух-трех подобных случаях. Мистики, которые не верили в генную терапию и реконструктивную хирургию. Лихорадка убила их так же, как и всех остальных мужчин. Но ты ведь не мистик, так?

Теперь моя очередь пожимать плечами.

– Я естествоиспытатель, получил образование в Халифате. Иногда трудно провести границу.

– По-моему, я догадываюсь, – говорит Ливэн на своем плохом арабском. – Ты думаешь, что нашел лекарство от Лихорадки Амазонок.

– Более или менее, – соглашаюсь я.

– Такое тоже случается, – замечает Юинь. – Примерно каждые десять лет Республика сбрасывает автоматическую лабораторию с полной клеткой песчанок-самцов, чтобы испытать новейшее медицинское чудо.

– Лихорадка уничтожает и их, – говорит Ливэн.

– Это происходит потому, что Лихорадка не медицинская проблема, – отвечаю я. – Это просто симптом отклонения от причинно-следственной цепочки.

– Ты говоришь так, словно это имеет смысл, – произносит Ливэн.

– Для меня имеет. – Я отпиваю глоток чаю, а затем, когда ставлю чашку на стол, мне на ум приходит сравнение. – Смотрите, – говорю я, указывая на чашку. – Консилиум – я хочу сказать, Феноменологическая служба, – они считают, что Вселенная подобна воде в этой чашке. Листья – причинно-следственная аномалия Ипполиты. А Лихорадка – то, что образуется, когда вы кладете листья в воду; Лихорадка – это чай.

– И они установили блокаду, чтобы чай не диффундировал дальше. – Ливэн поднимает свою чашку и рассматривает ее со всех сторон. – Ты прилетел сюда, чтобы вытащить листья.

Я собираюсь ответить, но Юинь перебивает меня. Она смотрит мне прямо в глаза.

– Если бы ты могизлечить Лихорадку, – говорит она, – ты бы разрушил основы общественного устройства Ипполиты. Не просто общество, но всю экологию. На этой планете есть лишь один организм мужского пола, и он сидит на моем диване.

– Я сказал, что так считает Феноменологическая служба. Я не сказал, что я так считаю.

– Так ты не из ФС?

– Я вообще не имею отношения к Консилиуму. Меня финансирует Министерство иррациональных явлений лондонского Халифата, но в своих действиях я самостоятелен.

Юинь смотрит на меня скептически:

– Тогда что тебе здесь нужно? Я вздыхаю:

– Именно здесь метафоры бессильны. Пусть Вселенная – это чашка воды. Возможно, аномалия подобна щепотке чайных листьев – в этом случае Лихорадка, диффузия, необратима. Никто не знает, как ликвидировать энтропию на этом уровне. И если ей не воспрепятствовать, она будет распространяться дальше. С другой стороны, возможно, аномалия подобна камешку, брошенному в чашку. Возможно, Лихорадка всего лишь рябь на поверхности воды, в которой рассеивается энергия падения. Когда энергия рассеется, рябь исчезнет.

– И в этом случае мы все равно обречены, – говорит Юинь. – Но я в это не верю.

– Скажи мне, – спрашиваю я, – спонтанное плодородие почвы на землях Эзхелер – оно усиливается или снижается?

– Об этом нет достоверных данных, – отвечает Юинь, и заметно, что она обеспокоена. – По отдельным сообщениям…

– По отдельным сообщениям, оно снижается. Верно? Она отводит взгляд.

– Возможно.

– Послушайте, – говорю я. – Я здесь не для того, чтобы уничтожить ваше общество. Я здесь для того, чтобы освободить его. Ты сказала, что не хочешь, чтобы твоя дочь выросла в тюрьме.

– Мы не хотим также, чтобы она выросла и стала женой какого-то мужчины, – возражает Юинь.

Я качаю головой:

– Дело не только в вас. Ипполита лишь отдельная планета. А там живет полтриллиона женщин. – Я делаю жест в сторону потолка, пытаясь объять весь Полихроникон. – Вы думаете, они не заслуживают шанса получить то, чем обладаете вы?

По лицу Ливэн я вижу, что она начинает понимать.

– Ты не пытаешься искоренить Лихорадку Амазонок, – говорит она, – ты хочешь контролировать ее.

– Я все еще не понимаю, – произносит Юинь.

– Я же сказал вам, что здесь метафоры бессильны, – повторяю я. – Я не могу описать это при помощи чайных чашек.

– Тогда без чашек, – говорит Ливэн.

– Без чашек? – Я делаю глубокий вдох. – Я надеюсь использовать математические техники Халифата, чтобы установить метастабильное равновесие, которое позволит выпуклым областям с реальными и виртуальными предысториями сосуществовать в четырехмерном пространстве-времени, оставаясь топологически различными и смежными в пятимерном пространстве.

Юинь делает большие глаза.

– Не важно, что ты делаешь, – выговаривает она. – Что это будет означать? Для нас?

– Если у меня получится, то это будет означать, что ваша дочь сможет выбирать, как ей жить. Ваша дочь, – я снова делаю жест в пространство, – и дети остальных людей.

– А почему мы должны тебе верить?

– Какая разница, поверите вы мне или нет? – пожимаю я плечами. – В любом случае завтра я вас покину. Я направляюсь на север, в Эретею. – Я отхлебываю чай. – Если вы хотите меня остановить, уверен, это будет нетрудно.

Ливэн что-то говорит Юинь на тиешанском наречии. Разговоры на китайском всегда кажутся мне похожими на спор, но в ответе Юинь я различаю не просто несогласие, но презрение – и в то же время что-то вроде уступки.

Затем она поднимается и идет наверх.

– Сегодня можешь поспать на диване, – обращается ко мне Ливэн. – Я принесу тебе простыни. Баня снаружи, позади дома, если хочешь помыться.

– Спасибо.

– Я хочу извиниться за Юинь, – говорит она, убирая со стола. – Ты должен понять, что для нее Ипполита не просто место, где мы, женщины, можем жить без мужчин. Для нее важно также, что мужчины не могут прийти на Ипполиту. – Она бросает взгляд на кучку ткани рядом со мной и улыбается. – Для Юинь Лихорадка – это самый лучший хиджаб.

– А для тебя? – спрашиваю я. Она пожимает плечами:

– Юинь пришла сюда по своей воле. А что до меня, я здесь счастлива, но ведь я здесь родилась. Если бы я родилась в другом месте, я, наверное, была бы счастлива там.

Она замолкает на минуту, словно размышляя, говорить ли дальше.

– Мне кажется, ты не понимаешь, во что ввязываешься, – начинает она.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты прав, Лихорадка всего лишь побочный эффект какого-то отклонения от обычного хода вещей. Каково бы ни было ее происхождение, центр ее там, в Эретее.

– Именно поэтому я и направляюсь туда, – объясняю я. Ливэн вздыхает, опускает взгляд и принимается рисовать на скатерти невидимые узоры.

– Я была там три раза, – говорит она. – Не в самом центре. – Она смотрит на меня. – Как объяснить это? Помнишь могилы, которые ты видел по пути в город, в южной части острова, Кладбище Мужчин?

Я киваю.

– Ты найдешь такие Кладбища Мужчин, такие могилы по всему югу. Но не в Эретее. В Мирине[13]13
  Мирина – королева амазонок, живших в Северной Африке.


[Закрыть] – это первый большой город, если ехать вверх по реке, – в Мирине есть только кенотаф.[14]14
  Кенотаф – «пустая могила», надгробный памятник умершим, останки которых не найдены или покоятся в другом месте.


[Закрыть] Никто не знает, что произошло с телами. В Фемискире даже этого нет; они говорят о мужчинах как о чем-то отвлеченном или как о мифических существах.

– Может быть, так лучше для здоровья, – улыбаюсь я. С губ Ливэн слетает смешок, и она качает головой.

– Может, и так, – соглашается она. – Скажи мне, неужели мы стоим того, чтобы умереть ради нас?

– Я не собираюсь умирать.

– Но ты знаешь, что это может случиться.

Я отвожу взгляд. Именно этот вопрос не давал всем покоя: моим учителям, моим ученикам, Гильдии физиков, Министерству иррациональных явлений, военному атташе Республики в Лондоне. Я отделывался от них вежливыми фразами и математическими выкладками, предоставляя им возможность самим подыскать объяснение – от альтруизма до нервной болезни.

– На раннем этапе развития западной психологии, – говорит Ливэн, – влечение женщины к существу того же пола считалось признаком неспособности различать «себя» и «другого». Подобно ребенку, который еще не отличает игрушки от частей своего тела – и тянет в рот то и другое. В этом случае альтруизм очень близок к нарциссизму.

Я надеялся больше поговорить с Мей Юинь о географии и демографической ситуации на Ипполите, чтобы получить более четкое представление о макроскопических эффектах причинно-следственной аномалии, но, когда я проснулся наутро, она уже ушла. Возможно, это и к лучшему.

Я кладу загорелую руку на запотевшие перила, выкрашенные белой краской, и ощущаю вибрацию двигателей, смотрю поверх канала Хаймингдао на мешанину огней, дымовых труб, резервуаров и зданий, на высокие платформы, с которых поднимутся в небо ракеты Ливэн.

Поднимутся и устремятся на верную смерть в лапах «Упорного» и его спутников, вооруженных лучевыми пушками. Интересно, как ко всему этому отнесутся лейтенант Эддисон и его здравомыслящие собратья офицеры.

Думаю, они будут восхищены безумной храбростью пилотов. Безумием, отражение которого Ливэн увидела во мне. А потом нажмут на кнопку и уничтожат их.

Север. «Джинг Ши» упрямо движется вперед против сильного течения, словно старуха крестьянка, согнувшаяся под тяжестью вязанки хвороста. Если верить медицинским показателям, я болен: температура повысилась на градус, подскочил уровень белых кровяных телец.

Это может означать начало Лихорадки. А возможно, я подцепил что-то, обедая у Мей Юинь.

Анализаторы возбуждены, они что-то бормочут, разговаривая сами с собой, но считают, что мой крошечный пузырек реальности, поборов вторжение Ипполиты, остался нетронутым. Я говорю с корабельной медсестрой и получаю флакон жаропонижающего – толстых белых пилюль, кислых на вкус, этот привкус остается во рту еще долго после того, как пилюли проглочены.

Я смотрю на свою собеседницу.

– Юинь была права, когда не поверила мне, – говорю я ей. – Я здесь не потому, что хочу помочь вам. Я здесь потому, что я из тех людей, которые, увидев узел, хотят обязательно распутать его.

– В «Дао дэ цзин»[15]15
  «Дао дэ цзин» (кит. «Книга пути и благодати») – основополагающий источник даосского учения и один из выдающихся памятников китайской мысли. Традиционно автором книги считается Лао-цзы (IV–III вв. до н. э.).


[Закрыть] есть такая строка, – замечает Ливэн. – Разумеется, ее можно толковать двояко, особенно на арабском, но один из вариантов перевода таков: «У совершенного узла нет конца, который позволил бы распутать его…»

– Меня не было бы здесь, если бы этот узел не был совершенным, – отвечаю я. – Если происшедшее на Ипполите могло случиться один раз, то, возможно, такие случаи происходят постоянно – только большинство аномалий не приводит к видимому эффекту. А когда такое случается, то Феноменологическая служба – или кто-то вроде них – прикрывает все, прячет информацию под замок. Если я хочу распутать тот узел, то Ипполита, возможно, мой единственный шанс.

– И ради этого ты готов умереть.

– Если без этого нельзя, то да, – пожимаю я плечами. – Мы живем во Вселенной, лишенной причинно-следственных связей. Разве это не достаточное оправдание для всего?

– Еще одна цитата гласит: «Тот, кто отделяет себя от всего мира, может получить его в дар, – продолжает Ливэн, – а кто считает себя всем миром, может принять его».

Она допивает чай и встает.

– Ты сумасшедший, – говорит женщина, глядя на меня сверху вниз. – Я уважаю эту черту в ученых. Доброй ночи.

– Спасибо, – отвечаю я. – Доброй ночи.

На пароме «Джинг Ши» пахнет чем-то сладким и холодным – словно ядом. Выхлопные газы от двух больших двигателей отдают паленой пластмассой.

Я возвращаюсь на «Джинг Ши» вечером и поднимаюсь на борт вместе с толпой новых пассажиров. Большинство из них – тиешанки, иммигранты или беженцы, несколько человек из Эретеи, у которых не хватило денег на поезд или быстроходное судно на подводных крыльях и которые ничего не имеют против небольшого приключения.

Я делю каюту с одной из этих путешественниц, молодой женщиной, студенткой из Антиопы[16]16
  Антиопа – царица амазонок, мать Ипполита и близнецов Зета и царя Фив Амфиона.


[Закрыть] – это город неподалеку от Фемискиры, в Восточной Эретее, – она возвращается домой на каникулы. Она стройная, мускулистая и смуглая. На ночь она снимает свой кхимар, открывая очень коротко подстриженные черные курчавые волосы, как у Мусы. Она чем-то похожа на мальчика.

У коек есть занавески, но я не задергиваю свою – два крошечных иллюминатора едва пропускают достаточно воздуха. Студентка тоже не закрывается. Она не знает, что думать обо мне с моей буркой, акцентом эзхелер и седельным мешком из грубой ткани, от которого пахнет мулами и специями. Для нее я – нечто экзотическое и опасное и, как мне кажется, немного возбуждающее.

Как европеец, я продукт культуры – то есть истории, устной и письменной, – которая определенным образом сформировала мою сексуальность. В древние времена любовь женщин многими признавалась «второсортной», но все же иногда приемлемой заменой любви мужчин.

Возможно, для кого-то это и сейчас так, но не для меня. И даже если бы это было так, возможно, на Ипполите есть несколько женщин, которые не спят по ночам, мечтая о мужчинах, которых они никогда не видели. Но каким глупцом надо быть, чтобы ожидать, что эта студентка, похожая на мальчишку, окажется одной из них?

Ночью, при тусклом свете аварийных лампочек, я смотрю на противоположную сторону каюты, на затылок своей спящей соседки, и пытаюсь вспомнить ощущение, которое я испытывал, перебирая волосы Мусы. Чего бы ни хотела молодая женщина на соседней койке, наши желания расходятся.

Я рад, что на мне бурка. Наверное, у меня странное лицо – я не знаю, смеяться мне или плакать.

У Мирины реки сливаются – Ортигия,[17]17
  Ортигия – древнее название о. Делос, место рождения Артемиды, один из ее эпитетов.


[Закрыть] текущая с запада, впадает в Отреру. «Джинг Ши» продолжит путь на северо-восток, вверх по Отрере до Фемискиры, но на ночь он остановится здесь, чтобы заправиться горючим и обменять один груз на другой.

Я провожу день на берегу, громыхающий электрический трамвай довозит меня из порта до старой части города.

Сидя в уличном кафе, я наблюдаю, как воробьи прыгают с земли на стол и на стулья, поджидая крошки. Разумеется, все они – самки, с однотонным коричневым оперением.

В Мирине чище, чем в Хайминге, и тише, хотя здесь тоже кипит жизнь. Улицы в этом районе узкие, созданные для пешеходов, застроены они старомодными домами еще до Лихорадки; на этих пестрых, веселых улочках полно небольших симпатичных магазинчиков, забитых покупателями – молодыми женщинами и девочками с каштановыми или светлыми волосами, они болтают на турецко-немецком наречии, почти понятном мне.

Тенистая площадь, на которую выходит кафе, – островок в этом море, островок тусклых красок и тишины. В центре площади располагается Кенотаф Мужчин. Не знаю, что я ожидал увидеть, – вероятно, какой-то фаллический обелиск или столб, увенчанный статуей мускулистого, щедро одаренного природой мужчины в классическом европейском стиле.

Вместо этого передо мной – кольцо из темных каменных глыб и остатков голой стены, от которого веет печалью. Издалека мне показалось, что на камнях высечены имена. Но, подойдя ближе, я увидел, что это лишь сетка трещин.

Тревога!

Я вскакиваю и больно ударяюсь головой о потолок. Анализаторы воплями пытаются привлечь мое внимание… Нет.

Вокруг тишина.

Я прошу у устройств подробный отчет, даю им время для его подготовки. Все идет гладко и спокойно, спокойнее, чем когда-либо с момента моего приземления, если верить анализаторам. Пузырек реальности, окружающий меня, кажется, растянулся до самого горизонта. Впечатление такое, словно я вообще не на Ипполите.

Неужели тревожное сообщение мне почудилось? В записях анализаторов нет ничего подобного.

До Фемискиры остался еще один день пути. Я снова устраиваюсь на койке, и мне не нужны медицинские мониторы, чтобы ощутить биение сердца. Голова болит – не только ушибленная макушка, но и все остальное. Под буркой на локтях, тыльной стороне рук, щиколотках и верхней части стопы появилась сыпь, превратившаяся в зудящие красные шишки. Я чувствую, что студентка на меня смотрит, и отворачиваюсь к переборке.

Утро. Анализаторы хранят раздражающее молчание – самодовольные, спокойные, они не желают признать существование противоречий между отличной от всей Вселенной природой Ипполиты и моей природой.

Вдобавок к этому медицинские мониторы отключились.

Совпадение? Или ночью паром пересек некую границу, линию, проведенную во времени, пространстве или вероятности, за которой не работают синхронные каналы?

Голова болит. У меня должна быть какая-то теория, но ее нет. Я одалживаю у служащей карандаш и некоторое время черчу графики и формулы, но Ипполита не такая штука, в которой можно разобраться с помощью частных дифференциальных уравнений, и скоро я теряю интерес к этому занятию. Весь день я сижу на скамье на палубе, в тени, наблюдая, как восточный берег медленно ползет мимо: шесть, восемь, десять оттенков зелёного, там и сям виднеются белые, желтые или голубые пятна домов. Я пью тепловатый ячменный настой и каждые три-четыре часа принимаю таблетку жаропонижающего, которое выпросил у сестры.

Что я могу сделать – повернуть назад? Прилетев сюда, я знал, что обратного пути не будет. Если анализаторы на самом деле неисправны, если они споткнулись о какой-то столбик уравнений, то тогда даже возвращение в Тиешан, даже бегство на земли Эзхелер не спасет меня. А если спасет, я все равно в один прекрасный день умру, но так и не узнаю правды.

Я чувствую, что почти начинаю понимать что-то. Скоро это понимание найдет путь ко мне, словно дикий зверь в поле, если только я буду сидеть тихо и не спугну его.

Фемискира. Город надвигается на нас в сумерках, деревья отступают от берегов, сменяясь полями, пастбищами, садами, дорогами, зданиями. На реке появляются другие суда, они поднимают волны, которые бьются в борта парома. Доносящийся издалека шум машин, усиливаясь, заглушает стук наших двигателей.

Когда я начинаю засыпать, загораются огни, ими покрыт весь берег.

Медсестра трясет меня за плечо.

– Все, кто хотел сойти на берег, уже на берегу, – улыбается она.

Я, дрожа, пытаюсь улыбнуться ей в ответ, на мгновение забыв, что она не видит моего лица. Когда я вспоминаю об этом – после того как встаю, опираясь на перила, и с некоторым усилием закидываю на плечи мешок – и оборачиваюсь, чтобы поблагодарить ее вслух, она уже уходит.

Теперь нас окружает город. Паром причалил в тени моста, широкого, прочного; возможно выкрашенный, сейчас, в темноте, он черной массой нависает над темной водой, скрывая ночное небо. Я одним из последних спускаюсь, волоча ноги, по мосткам и схожу на набережную и лишь после этого оборачиваюсь, чтобы взглянуть на реку. Оба берега сверкают огнями – лентами, арками и башнями сотни архитектурных стилей, они мерцают в ночи, словно драгоценные камни, отражаясь в темной воде, и мне кажется, что я в Петербурге, Багдаде или Хо-Ши-Мин-вилле, – только башня здесь – это просто башня, а арка – просто арка. Город больше и красивее, чем я ожидал. Вдоль набережной тянется широкий тротуар, заполненный женщинами всех возрастов, рас и национальностей.

Предположим, что миллиарды лет назад история изменила свой ход таким образом, что эволюция многоклеточной жизни пошла совершенно иным путем и привела к этому настоящему – настоящему, в котором эти женщины, бесспорно принадлежащие к роду человеческому, идут по улицам этого города, подобного любому знакомому мне населенному людьми городу, говорят на языках, которым я научился от мужчин. Я согласен с тем, что это предположение в приближении до многих, многих цифр после запятой просто невозможно.

Но в невозможном часто есть такая цельность, что просто отсутствия вероятности мало.

Я дошел уже до этого; произошло уже слишком много необратимых вещей.

Я останавливаю худощавую темнокожую женщину с широкоскулым лицом индианки, одетую в профессиональные черно-белые одежды, и спрашиваю ее по-арабски, в какой стороне находится север.

– Вон там, – указывает она. – Вверх по ступеням. Впереди, рядом с мостом, берег круто берет вверх, туда ведет

широкая каменная лестница.

Я понимаю, что надеялся увидеть направление течения реки. Должно быть, моя поза выдает это, потому что женщина улыбается, словно извиняясь, и беспомощно пожимает плечами.

– Куда вы направляетесь? – спрашивает она.

Я обвожу взглядом реку, оглядываюсь на паром, затем смотрю на женщину.

– Я не уверена, – говорю я ей. – Я первый раз в Эретее.

– На Хаулан-роуд находится центр для приезжих, – предлагает она. – Вверх по лестнице, потом налево – это будет улица Святой Жанны, – затем повернете направо у первой круговой развязки. Там есть указатели на пяти языках, вы его не пропустите. Служащие смогут найти вам отель.

Это не худший вариант.

– Спасибо, – говорю я ей.

– Мир вам.

Вверх. Ступени невысокие, они предназначены для более низкорослых людей, чем я, и в другое время я смог бы перешагивать через две-три ступени. А сейчас я еле бреду, сгибаясь под тяжестью мешка и лихорадки – то есть Лихорадки: больше нельзя притворяться, что это не так. Озноб накатывает волнами. Воздух теплый, чуть-чуть прохладнее, чем внизу, в дельте, в нем чувствуется близость реки. Я вспоминаю второй год в университете и пеший поход в предгорья Памира; вспоминаю, как я сидел на корточках под резким ветром, как скользили мои ботинки на первом осеннем льду, как я передвигался крошечными шажками и во время подъема боялся, что следующий шаг окажется последним – что я соскользну вниз, в километровую бездну.

Тогда я каким-то образом остался в живых. Каким-то образом я остаюсь в живых и сейчас и оказываюсь на верхней ступеньке, дрожа от усталости и приступа озноба. Я выхожу наверх и бросаю первый взгляд на небо.

– Боже. – Слово вырывается у меня невольно, сквозь стучащие зубы.

Там, за уличными огнями, за увенчанными звездами стройными башнями, поднимается оно – узкая лента серебристого лунного света, переходящего в сверкающее золото там, где оно выходит из тени горизонта, затем почти скрывается из виду, но не исчезает совсем, и даже я затуманенным, неверным взглядом вижу его. В самом высоком месте серебряная лента под прямым углом соединяется с другой лентой, золотым кольцом.

Космический лифт и кольцевая экваториальная станция.

Кольцо – это арка, которая простирается от горизонта до горизонта. Невозможно было не заметить ее раньше. Я должен был видеть ее с «Упорного». Я должен был видеть ее из Хай-минга. С любой точки Ипполиты она должна выглядеть как самая яркая точка на небе.

(Где-то в моем подсознании мысленная модель причинно-следственной аномалии, созданию которой я посвятил десять лет, стремительно расширяется, теперь она существует в трех, четырех, пяти дополнительных измерениях…)

Моя решимость тает. Я отрываю взгляд от удивительного кольца и внезапно обнаруживаю, что бегу обратно, к реке, вниз. Позади меня раздаются громкие женские голоса, испуганные, сердитые, встревоженные.

Из-за бурки я вижу только узкий участок пространства перед собой. Никакого бокового зрения. Мост. Я на мосту. Я не могу найти ступени.

Я оборачиваюсь, смотрю назад – кольцо по-прежнему на месте.

Галлюцинация. Бред – один из симптомов Лихорадки Амазонок.

– Бред, – я неожиданно наталкиваюсь на кого-то и оборачиваюсь, чтобы объяснить, – один из симптомов…

А с кем я говорю? Я ничего не вижу сквозь проклятую вуаль. Я спотыкаюсь и смотрю сверху вниз в лицо крепкой блондинке средних лет, одетой в красное; она выглядит точь-в-точь как английская королева, когда мы танцевали для нее в Гластонбери «Короля былого и грядущего».[18]18
  «Король былого и грядущего» – ряд романов английского писателя Теренса Уайта (1906–1961), пересказывающих легенды о короле Артуре.


[Закрыть]

– Я исполнял партию Ланселота, – говорю я ей; сам уже не знаю, на каком языке – арабском, турецком или русском. – Это было великолепно. – Я вращаюсь вокруг своей оси, мне удается выполнить половину pirouette a la seconde,[19]19
  Поворот во второй позиции (фр.).


[Закрыть] затем я теряю равновесие.

Королева подхватывает меня под руку, озабоченно нахмурившись.

– Вам нужна помощь, – произносит она настойчиво, и мне не нужно знать, на каком языке она говорит, – я ее понимаю.

– Это все проклятая вуаль, – извиняющимся тоном объясняю я. – Я ничего не вижу сквозь нее. – Я вырываюсь из рук женщины и начинаю подбирать ткань, чтобы снять бурку через голову. – Какого черта вы продолжаете носить их после того, как мы вымерли?

Я знаю, что это несправедливо, ведь английская королева не носит бурки. А что на ней было? Круглая шляпа с цветочками. Я пытаюсь извиниться, сказать ей, как мне понравилась ее шляпа, но ткань приглушает мой голос, и я бросаю свои попытки.

– Все, хватит! – Я выпускаю из рук ткань, оборачиваюсь к королеве, чтобы сказать ей, что сдаюсь.

Огни, уголком глаза я вижу сквозь кружево огни. Я на улице.

– Я на улице! – кричу я во все горло. – Эти чертовы накидки!

Слышен скрежет шин. Кто-то хватает меня за локоть, и я вспоминаю сведения из начальной школы.

– Количество пешеходов, пострадавших в дорожно-транспортных происшествиях в Кабуле в четырнадцатом веке хиджры… – начинаю я и внезапно, не успев закончить, оказываюсь лежащим на спине, на мостовой, мне не хватает воздуха. Пахнет примятой травой. Надо мной в ночи сверкают огни города.

Вокруг раздаются женские голоса:

– Она ранена?

– Кто-нибудь, вызовите «скорую»!

Огни несутся прямо на меня, разбухают и заполняют весь мир.

Я слышу их, хотя ничего не вижу.

– Температура сорок и пять, – произносит врач, и звук такой, словно она говорит в микрофон. – Пульс сто десять. Давление…

– Возможно, это какая-то разновидность аутоиммунной реакции. – Другой женский голос, знакомый мне. Прекрасный арабский, как у ученого.

– Мариам? – каркающим голосом выговариваю я.

Она кладет руку мне на лоб – ладонь крепкая и прохладная.

– Доктор Орбэй позвонила мне, – говорит Мариам. – Они нашли ее адрес в твоем мешке. А теперь молчи, Язмина. Я о тебе позабочусь.

Врач перебивает ее:

– …сто пятьдесят на восемьдесят. Если вы правы… – (Я представляю, как она качает головой.) – Здесь мы мало чем можем помочь, разве что стабилизировать ее состояние. Возможно, за пределами планеты удастся сделать что-нибудь.

Закрыв глаза, я снова вижу арку. Кольцо ускорителя, место прыжка для звездолетов. Кольцо Ипполиты было уничтожено в начале карантина. Но оно все еще там. Это не место, это скорее ворота.

Куда?

Я снова вспоминаю Ланселота, застывшего у дверей часовни Грааля, одаренного видением того, к чему ему не дано было прикоснуться.

Сестры раздевают меня, моют, снова заворачивают во что-то – похоже, в мягкие одеяла, хотя моей воспаленной коже они кажутся сотканными из проволоки. Я ожидаю реакции на свое обнаженное тело, – шок? гнев? отвращение? – но ничего не происходит.

В вену мне вонзается игла.

Я почти засыпаю.

Я ошибался, считая свою собственную жизнь реальной, а жизнь Ипполиты – нереальной, разделяя «себя» и «другое» – Ипполиту. Вот что пытались сообщить мне анализаторы.

Нет такого прошлого, которое в каком-то смысле не было бы ложью. Наши представления о прошлом искажены памятью и воображением. История и пропаганда помогают сознательно искажать его. Причинно-следственная связь нарушается не только всякий раз, когда звездолет одним прыжком преодолевает пространство и время. Мы наблюдаем это нарушение всякий раз, когда видим неполные записи о прошлом нашим ограниченным современным взглядом, приписывая им предчувствие будущего, которое есть наше настоящее – которое мы сами не видим и не понимаем полностью, лишь в виде несовершенных фрагментов. Мы говорим себе, что ищем истину, а на самом деле стремимся лишь к правдоподобию.

Я назвал историю Ипполиты виртуальной, но это лишь вопрос семантики. Возможно, ее создала причинно-следственная аномалия, возможно, аномалия лишь связала нас с чем-то, что уже существовало, где-то, как-то – теперь, думаю, это не имеет значения.