Текст книги "По следам ангела"

Автор книги: Дэвид Макнил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Кувшины, каталонец и его внучка

Одно время мы каждый день ездили в Валлорис. Это было до Мадам и задолго до Огюста, еще когда мама жила в «Холмах». Выезжали втроем, Джин шла в школу, а я был маленький, моя мадам Були со своим кошачьим стадом, видимо, отдыхала, отдых же длился у нее не меньше трех месяцев. Керамика из Валлориса так же знаменита, как стекло из Мурано, то и другое – часть обязательной программы для всех туристов на Лазурном берегу. В Эксе – калиссоны[6]6
  Особые сладости в виде ромбиков, которые делают только в провансальском городе Эксе.


[Закрыть], здесь – горшки и вазы. Они очень традиционные, цветастые, как полагается; на рисунках всего понемножку: мимозы и цикады, море и оливковые веточки, не считая чисто абстрактных тем. Уже тогда Валлорис славился огромными обливными кувшинами, похожими на амфоры с приплюснутым дном, какие иногда ставят перед домом для красоты, но у этих сосудов другое предназначение – они служат туалетом. У Барриеров так и говорили: вместо «сходить в туалет», «сходить в кувшин». Такие кувшины вкапывались в землю где-нибудь в глубине сада, так что снаружи оставался только ободок сантиметров в тридцать высотой. Вот почему тщательно покрывали глазурью только эту видимую часть, а ниже оставались небрежные потеки. Когда сосуд заполнялся до краев, торчащий ободок отбивали, сверху все засыпали землей. Овощи, посаженные на такой субстрат, росли как сумасшедшие. Поэтому провансальцы ухмыляются про себя, когда попадают в Жьен и видят перед каждым из разбросанных, точно детские кубики, домиков купы гортензий: памятуя о своих подземных сокровищницах, они представляют себе, что эти пышные цветы растут в фарфоровых унитазах. Словом,

городок живет продажей предметов весьма и весьма прозаических, тут нечего возразить, однако сами горшечники скажут вам, что не стали бы заниматься этим делом, если б их товар не шел нарасхват. Как известно, деньги не пахнут!

Мадура славилась своими гончарными мастерскими, и потому неудивительно, что отец обратился именно туда, когда захотел попробовать себя в керамике, вот только Пикассо, узнав о его намерениях, пришел в ярость. Валлорис был его вотчиной. Так же, как Ницца, точнее, СимиЕз[7]7
  Район Ниццы.


[Закрыть], – вотчиной Матисса, пока он не обосновался в Вансе, разукрасив там капеллу, но это уже совсем другое дело. Леже застолбил Бьо, где позднее откроется его музей, огромный, стоящий на боку бетонный прямоугольник, похожий на обувную коробку. У Кокто тоже была своя часовня – в Вильфранше, крошечная и изящно расписанная; она очень нравилась местным жителям, что бывает крайне редко – обычно публика не одобряет эксперименты художников в церкви. Влияние же Пикассо распространялось повсюду от Антиб до Валлориса, включая Канны, но папа не затем выбрал Мадуру, чтобы ему насолить, – они ценили друг друга, и, когда я родился, папа послал ему мою фотографию, а он, как пишет в своей книге Франсуаза Жило, повесил ее на стенку в мастерской, и хоть у меня и не висит ни одного Пикассо, зато я сам какое-то время висел у него. Между художниками установились уважительные, но довольно своеобразные иронические отношения, что иной раз сквозило в их высказываниях. Например, когда однажды некая молодая журналистка спросила отца: «Вы любите Пикассо?» – он ответил: «Если Пикассо любит меня, то и я его люблю».

Когда «мы работали» в мастерской, мимо дверей все время шныряла какая-то девчушка, может, это и в самом деле была Палома, во всяком случае, отец тоже посылал меня с заданиями: «Посмотри, что он там делает?» или «Какая у него глина?». Мы с девчушкой были шпионами на службе у двух величайших художников нашего века; две таких сильных личности не могли не сталкиваться, и в этих столкновениях высекались прекрасные искры. Должно быть, их «соперничество» началось еще перед Первой мировой, когда Аполлинер или Блез Сандрар курсировал между Ла-Рюш и Бато-Лавуар[8]8
  «Плавучая прачечная» (фр.) – дом на Монмартре, напоминавший баржи-прачечные на реке, место проживания художественный богемы 1900-х годов.


[Закрыть]: левый берег против правого; всегда существовало некоторое ревнивое противостояние лидеров – так часто бывает у школьников, но художники никогда не перестают быть детьми.

Керамическая мастерская – рай земной для мальчишки. В Мадуре в моем распоряжении были горы самого разнообразного по составу и цвету материала для лепки: от белоснежного каолина до глины всех оттенков – серой, красной, зеленой, черной, целые гончарные монбланы, из которых я мог лепить все, что вздумается: солдатиков, лошадей, человечков. Мастера, которым давно надоело работать с привередами-художниками, охотно мне помогали, учили, например, как формовать вазу на круге, как делать в фигурке дырочки для выхода воздуха, чтобы она не треснула при обжиге, и разным другим хитростям. Я обожал учиться, в отличие от взрослых, которые часто считали, что все знают сами, в результате глина у них оседала, получались странные формы, а они были вынуждены уверять, что так задумано. Если у меня выходила особенно удачная фигурка, мне разрешали поставить ее в печь. Несколько часов спустя дверку открывали и. вот это было чудо! Глина превращалась в отличную керамику, в печи стояла настоящая статуэтка. Но прежде чем прикоснуться к ней, надо было подождать, пока она остынет, а на это уходило время и немалое, если учесть к тому же, что для пятилетнего мальчугана оно тянется вдвое дольше. Теплую фигурку можно было отнести в другой цех и раскрасить. Я расписывал ее собственными узорами, не похожими на петухов Шагала и быков Пикассо. Фигурка снова пеклась еще несколько часов. Раскрашенная и отлакированная, она была так хороша, что рядом с ней разные штуковины, которые делал папа и его лысый приятель, казались мне просто ученическими поделками.

Отец быстро устал без конца ездить из Ванса в Валлорис и обратно, и он, и каталонец переключились на другие вещи, оставив нам немало произведений, причем Пикассо – больше, чем папа, который работал не так быстро и спешил, только когда набрасывал этюды. Тот же способен был меньше чем за неделю заполнить товарами целый отдел фарфора в магазине «Самаритен», и при этом у него еще оставалась куча идей на ближайшее будущее.

Много позже, когда обоих художников давно уже не стало, я побывал в огромном сарае около Кань-сюр-Мер, неподалеку от «Нептуна» и «Могадора», – обычно в таких сараях устраивают склад пианино или мебели, в этом же только полки в несколько рядов по обеим стенам. С одной стороны – полсотни закрепленных на подставках и, скорее всего, нигде не описанных тарелок, изготовленных моим отцом в Мадуре, а с другой – примерно столько же тарелок работы Пикассо; в полной тишине и полумраке пустого склада взирали друг на друга две шеренги этого странного парада.

Свадьба Иды, спартанцы и бельгийский фотограф

Отец открыл для себя Валлорис, когда искал мастера, который мог бы сработать сервиз, придуманный им для моей второй, единокровной сестры Иды по случаю ее бракосочетания с Францем, директором известного швейцарского музея. Белый, с розоватым оттенком керамический сервиз состоял из тарелок, плошек для борща, блюда и супницы, все расписано рыбками, осликами, петухами и влюбленными парами. И вот день свадьбы настал.

На площади перед мэрией собралась целая толпа, люди бросали цветы, отца обожали в Вансе, считали «своим» художником, и весь городок пришел его поздравить. Незадолго до того к нам приехал один фотограф, бельгиец, обосновавшийся в Нью-Йорке, мастер по портретам знаменитостей; сняв отца, он задержался на некоторое время под предлогом того, что хотел сделать небольшой фильм, на самом же деле он влюбился в мою мать. Естественно, он и фотографировал новобрачных перед мэрией; против солнца приходилось снимать со вспышкой, я подбирал пустые капсулы и нюхал их – от них шел приятный сладковатый запах. Радостной толпой мы пошли от мэрии вверх по улице Пуалю к большому дому – вилле «Холмы», с нами были Маргерит и Эме – папин маршан[9]9
* * *

[Закрыть], какой-то поэт, уже успевший изрядно набраться, впрочем, остальные очень скоро с ним сравнялись и плясали, судя по фотографиям, чуть ли не до утра.

До тех пор жизнь у нас с Джин была прямо-таки райская. И вдруг за несколько месяцев все пошло наперекосяк. Началось с того, что в Вансе появился некий Гордон Крейг, якобы ученик Кришнамурти, проповедник непротивления злу и вегетарианства – всяких таких штучек, модных в Париже, но не у нас, настоящий хиппи, на двадцать лет опередивший своих собратьев. Он хотел основать на Юге ашрам и открывать всем желающим путь к Идеалу; этот философский замысел довольно удачно воплотился в реальность, вкратце сводившуюся к следующему: много красивых и желательно богатых женщин, которых гуру удостаивает чести возвести на свое ложе, ученицам – чай с молоком, наставнику – шампанское.

Вскоре к нему присоединился Раймонд Дункан, тоже обряженный в тогу и сандалии, младший брат Айседоры, такой же чокнутый, как она, еще один обогнавший время хиппи. Дункан был знаком с отцом, они встречались в парижском кафе «Куполь», куда отец заходил поесть устриц раз в месяц, когда получал чек за картины. В один прекрасный день эта парочка заявляется к нам в «Холмы», папа принимает их довольно радушно, но главное, они в два счета охмуряют маму, и у нас начинается такое суровое вегетарианство, что Роза берет расчет: каждый день пшеничные проростки с пивными дрожжами, неочищенный рис, сырые овощи, нам с сестренкой Жанеттой это не нравилось, мы любили мясо, любили макать в мясной соус свежий белый хлеб. Покупаются велосипеды для дальних прогулок, и только отцу ни до чего нет дела, он увлечен керамикой и каждый день с утра пораньше мчится работать. Наш тогдашний шофер Александр, который смастерил для меня подвешенные на перекладине трапецию и качели, увозит его в Валлорис, мы же остаемся в руках у этих полоумных – в городе их только так и называли, – до того заморочивших голову матери, что она и нас обряжает в тоги и сандалии на толстенной подошве, мы еле волочим в них ноги, как месье Юло из знаменитого фильма. Однажды я ехал на багажнике маминого велосипеда и попал ногой в заднее колесо, раздался страшный треск, мама решила, что я раздробил себе кости, а оказалось, что это подошва переломала спицы. Джин приходилось еще хуже, чем мне. В одиннадцать-двенадцать лет девочки уже любят наряжаться, а показываться в школе подружкам и мальчишкам таким чучелом – просто ужасно.

В ту пору в большой моде были всевозможные педагогические течения. На Каньской дороге открылась школа Френе, где ученики практически делали, что хотели.

Другие дети до того завидовали им, что лупили при встрече, и бедные «френетики» боялись показываться в городе, особенно осенью, когда мальчишки обстреливали их каштанами и легко могли проломить череп. Однажды драка завязалась на глазах у Матисса, который попросил директоров разных школ прислать ему помощников для вырезания деталей, которыми он украшал капеллу. Я немножко знал старого художника. Отец иногда заходил к нему в Симиез, пока между ними не произошла размолвка, и я смутно помню просторную мастерскую и сидевшего в огромном кресле хозяина. Под конец жизни он уже больше не вставал и не писал, даже с расстояния, – я видел, как он это делал прежде, привязав кисть к длинной бамбуковой палке. Причина ссоры была проста до смешного: папа хотел получить в свое распоряжение часовенку на Курсгульской дороге и переделать все ее убранство, как сделал Кокто в Вильфранше, но ему не позволили, Матисс же получил разрешение возводить свою капеллу. Можно удивляться, почему это старых художников тянет строить церкви, но желание делать что-нибудь в искупление своих грехов свойственно всем старым людям, просто у художников оно проявляется более наглядно. Конечно, сыграла свою роль и нелепая идея присвоить дороге, по которой отец гулял каждый день, имя другого художника, тем более что больше другая дорога в округе, не считая Наполеоновской, не называлась в честь человека, вот почему у нас дома старый мастер именовался не иначе, как «обойщиком».

Так вот, Матисс хотел собрать два класса: наш и класс «френетиков», а поскольку они отказывались выходить за пределы школы, то, чтобы выполнить желание художника, пришлось перенести встречу на их территорию. Нас было тридцать человек, но половина сбежала по дороге на мост через Любиану, где Даниель поджидала моего отца. Поначалу все шло хорошо, листов пять-шесть мы обработали как надо, а потом принялись изводить дорогую бумагу, вырезая ножницами кто что: грузовики, легковушки, человечков. Френетики начали возмущаться, и в них полетели баночки с клеем, а потом и ножницы, Матисс рассвирепел, раскричался и выгнал всех вон, размахивая над головой своей палкой, а на мост идти было уже поздно, так я и не сделал ни одной фигурки для этой, будь она неладна, капеллы, а Матисс обратился за помощью в школу для девочек. Странно, почему-то самую нудную работу всегда поручают детям. Закрашивать фон или вырезать водоросли из лощеной бумаги, вот если бы Ив Клейн[10]10
  Французский художник (1928–1962), основоположник концептуального искусства. Покрывал краской тела нагих натурщиц и делал их отпечатки на холсте. Предпочитал синюю палитру.


[Закрыть] попросил нас мазать синей краской свои модели, перед тем как он приложит их к холсту, от охотников не было бы отбою.

Крейг с Дунканом вскоре уехали, свой ашрам они в конце концов окрыли в Париже на улице Сен, он и сейчас там. Отец продолжал работать в Валлорисе, поначалу мама каждый день приезжала к нему обедать на «паккарде» фотографа-бельгийца, потом стала приезжать через день, а потом уехала с фотографом и увезла с собой детей.

Когда следующим летом я, отучившись год в пансионе, приехал в «Холмы» на каникулы, отец был уже женат на Мадам, вместо Александра шофером служил Огюст, а вместо трапеции и качелей раскинулся английский цветник, единственной хорошей новостью было то, что вернулась Роза.

Эйнштейн, опунция, деревья и чертополох

Зимой и летом каждый день ровно в шесть отец выходил из мастерской, кланялся соседу мраморщику Жильберу и отправлялся на часок прогуляться. На третьем километре дороги в Сен-Жанне он поворачивал голову налево и шел так полтораста метров, пока не оставалась позади строящаяся на правой стороне капелла Матисса. Неподалеку росла самая большая в округе опунция; в середине августа, когда созревали ее плоды, отец брал с собой стеганую рукавицу месье Мариано или просто складывал газету и сбивал их, а потом разрезал перочинным ножом. Туристам на Джербе любят рассказывать, что именно этот остров Гомер упоминал как остров Лотофагов, а лотосами называл эти самые плоды, которые еще именуются берберийскими фигами. Чушь и бред. Несложные расчеты показывают, что финикийцы, основавшие Карфаген и колонизовавшие Джербу, завезли туда это растение, происходящее, согласно некоторым источникам, из греческой области Опунциос, на четыреста шесть лет позднее, чем мог проплывать Одиссей с товарищами. Лотофаги ели обыкновенные финики, которых эллины еще не знали. Если вы когда-нибудь попадете на Джербу и гид расскажет вам эту сказку, плюньте ему в глаза.

В другое время, когда опунция не плодоносила или только цвела, мы шли дальше и доходили до небольшой деревушки, в этом месте была очень плохая дорога, что стоило жизни отцу Даниель. Папа срывал, опять-таки газетой, стебли своего любимого чертополоха, росшего по обочинам, и набирал целый букет, потом мы возвращались домой и на третьем километре шли полтораста метров, повернув головы теперь направо.

Насколько я знаю, ни на одной из его картин нет букета чертополоха. Видимо, Роза, каждый день убиравшаяся в мастерской, считала, что чертополоху не место рядом с роскошными гладиолусами мадам Барриер, и выбрасывала его вон, думая про себя: «Не будет же месье рисовать эти цветы, они годятся только для ослов…» Но как раз ослов папа очень любил и постоянно писал, может, потому он и собирал чертополох. Однажды он попросил Гийома Аполлинера подобрать название для своей картины, и Аполлинер придумал: «России, ослам и всем остальным». Россию представляли уроженец Польши Костровицкий и его друг-художник из Белоруссии, то есть оба почти русские, оставались ослы и все остальные, те, кто выкидывает цветы чертополоха и заменяет их уродливыми гладиолусами. Вообразите только, какая получилась бы цветочная серия на фоне Сен-Поля или Ванса, состоящая из васильков, чертополохов и веточек цветущего розмарина, – всего этого мы лишились по вине Розы, царствие ей небесное.

О чем только мы ни говорили по дороге, конечно, о живописи, а еще больше об архитектуре. Отец видел мои домики в саду и, наверное, думал, что мне действительно нравится это дело, а раз так, надо меня познакомить со всеми архитекторами, которых знали он сам и Мадам. Кошмар! Они их знали всех. Еще он объяснял мне открытия Эйнштейна: искривленное пространство, кванты, мне было всего лишь семь лет, я ничего не понимал, многие говорят, что математика – это стихи, я согласен, но чтобы это было так, необходимо несколько условий: вам должно быть семь лет, рассказывать эти стихи должен ваш отец с русским акцентом, а происходить все это должно на дороге в Сен-Жанне, позднее – дороге Анри Матисса.

Нам было жаль, что мы так мало пробыли вдвоем, и мы знали, что Мадам будет ворчать, из-за того что он на целый час отвлекся от работы, а теперь уже скоро ужин. Поэтому отец старался подойти к дому с другой стороны, через двор столяра месье Кулона, у столяра была хорошенькая дочка, высокая, статная, рыжеволосая, которая игриво поглядывала на отца, надеясь, что когда-нибудь он напишет ее портрет, потом в «Нис-Матен» напечатают ее фото, она получит титул «Мисс Ванс», а уж тогда…

Папе ее заигрывания были приятны, и он посылал меня смотреть, как распиливают доски, я это видел сто раз, но очень любил дерево. Как отец любил ослов, так я – дерево, обожал стружки, различал по запаху опилки: смолистый дух сосновых, пихтовых, орегонской ели, которую тогда уже завозили, сладковатый – ореховых, кисловатый – пробкового дуба, я и до сих пор люблю звук пилы, сначала прорезающей кору, затем вгрызающейся в саму древесную плоть, звук, который меняется, по мере того как железные зубья разогреваются и проникают в сердцевину ствола, люблю, когда свежие доски укладывают друг на друга, прокладывая между ними брусочки, так что как будто снова собирается бревно, и все же каждый раз, когда я вижу, как валят дерево или когда оно падает само, у меня на глазах выступают слезы, меня трясет, когда в камине сжигают слишком много дров, я долго думал, что это от жадности, и злился на себя, но нет – я жалею дрова из любви к деревьям, хоть никто мне не верит.

Мы понимали, что изрядно провинились, и шли домой тропинкой вверх по склону, дочка столяра долго махала нам рукой с берега Любианы, который был в том месте гораздо чище, чем у железнодорожного моста, где все бросали вниз с откоса разный хлам – тряпье, отслужившие матрасы, холодильники, канистры, хотя там красовалась надпись: «Свалка запрещена».

Мадам, сложив руки, грозно караулила на крыльце, окруженная свитой драных сиамских котов. Отец шел прямиком к Огюсту, а тот, подыгрывая ему, делал вид, будто еще работает в такой час. Отец громко кричал:

– Огюст! Вот гвоздодер и шурупы с круглыми головками, которые вы просили.

– А-а, да-да, спасибо, месье! – отвечал Огюст, фальшивым, хуже, чем у Жан-Пьера Лео в фильме Трюффо, голосом.

– А гвозди я забыл, возьму завтра у Кулона, да мне и на шурупы-то еле хватило.

– Хорошо, месье! – орал Огюст, который никогда не опускался до таких грубых технологий, как сколачивание чего-либо гвоздями.

Мадам заходила в дом, она не верила ни одному слову из всей этой комедии про гвозди, но пора было ужинать, а после ужина отец шел работать, и ему нельзя было портить настроение, потому что человек в плохом настроении плохо напишет гладиолусы; когда этот человек сердит, он начинает что-то исправлять в своих библейских штуках, всех этих Моисеях и бегствах в Египет, которые так трудно продавать, а не то, чего доброго, примется писать совсем уж неходовые распятия, кому, скажите на милость, нужны в наше время распятия, да еще написанные евреем?

Как-то лет через пять после войны архиепископ Ниццский, решив сделать знаменательный шаг к сближению конфессий, сообщил о своем намерении посетить «Холмы» в определенный день и час. Набежали репортеры, подкатил черный лимузин, скрипя колесами по гравию, который в спешном порядке набросали поверх убогой старой щебенки. Суета, вольфрамовые вспышки, журналисты наперебой выкрикивают вопросы, я же, когда величавый прелат вылез из автомобиля, играл около качелей. Александр в майке появился из кустов с садовым ножом в руках:

– Чем могу служить?

– Мэтр ждет нас, доложите – архиепископ Ниццский.

Ни я, ни садовник, естественно, ни о чем не знали, меня оставили дома, потому что у меня была краснуха и мне нельзя было сидеть на солнце, но Джин и папа с мамой уехали купаться в Ка-Ферран; просто мама, по своей всегдашней рассеянности, все забыла, и придется ждать еще много лет, прежде чем католическая церковь в лице папы Павла VI опять сделает такой экуменический жест.