Текст книги "Лучшая ночь для поездки в Китай"

Автор книги: Дэвид Гилмор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 7

В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она – пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это – мой дом.

Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию. Да, у меня были свои трудности, но моя техника позволяет мне давать мед и молоко, если можно так выразиться.

Я помню это шоу очень ясно: рок-звезда, который не желал снимать свои солнечные очки, французский антрополог, который утверждал, что наскальная живопись была примитивной попыткой создать письменность. Что казалось, простите меня за эти слова, довольно очевидным. Но вероятно, я чего-то не понимал.

– Наскальная живопись, – говорил он, – не является предметно-изобразительной. Вместо этого она представляет звуки.

– Звуки?

Так оно и шло.

После шоу я только частично смыл грим, сообщив тарахтушке, что ужасно тороплюсь; но правда была в том, и я воображал, что это заставляет меня выглядеть гораздо более обаятельным, что это и в самом деле мог быть хороший день для этого. Я вынырнул в двух футах от кафетерия и поискал глазами босса. Он сидел за столом среди восхищенных продюсеров, подхалимов, все они ими были, рассуждая о чем-то, может быть о том, как телевидение в его лучших проявлениях пытается продать Прокруста на птичьем рынке (он очень любил этот пример).

Я открыл дверь и, входя, поймал его взгляд.

– На этом мы закончим, – сказал он.

Я жестами показал, что подожду снаружи, что и сделал, убивая время со спортивным комментатором, с которым ездил покупать дом. Он был оживлен, в глазах ни намека на то, что пропавших пилюль хватились. Я осознал, что давно ничего не слышал от полиции, никакой новой информации, все-таки прошло больше двух недель. Я гадал, поддерживают ли они связь с М., не вычеркнули ли меня из списков за аморальность и идиотизм и не решили ли иметь дело только со взрослыми.

Но они теряли интерес к этому делу. Можно было притвориться перед собой, что нет, но это чувствовалось, какая-то автоматическая тональность их голосов. Проверяют. Идут по списку. Появился ведь еще один пропавший ребенок, его портрет – на картонках с молоком. (Кто крадет всех этих маленьких мальчиков?) Я думал: что бы там с ним ни было, они должны решить, что с делом уже покончено. Теперь они станут небрежными, оставят его на заднем дворе, отведут не в тот парк. Теперь они уже привыкли к нему, к его разговорчивости по утрам, к его странной манере глядеть куда-то в одну точку; они знают, что он любит есть, что любит смотреть по телевизору. Я думал: если он перестанет спрашивать про родителей, это не потому, что он перестанет по ним скучать, это потому, что он будет знать, что нет смысла спрашивать. Я думал: он умный мальчик, он поймет, что нужно продолжать врать и ждать. Если Бог хочет, чтобы я в него верил, он приведет меня к моему сыну. Если нет, то черт с ним. Черт с ним, и, значит, я одним махом решу великую тайну религии. Но мне нет нужды решать великую тайну религии. Не теряй мужества, я тебя найду.

Босс, благоухающий табаком, высунул дружелюбное лицо в дверь кафетерия. Продюсеры били вокруг него крыльями, говорили «до свидания», направлялись обратно по своим кабинетам, очевидно приободренные. Человек-видение, дорогой, ты должен его послушать. Просто невероятно!

Он сказал:

– Вместо того чтобы таскаться по всему городу, почему бы нам не заказать что-нибудь здесь?

– Где?

– В кафетерии. – Его рука лежала на двери.

Я сказал:

– Неплохая идея.

Мы подошли к тому же самому столику, из-за которого он только что встал.

– У тебя новые очки? – спросил он.

– Нет. Они у меня уже давно, не помню сколько.

– Выглядят как новые.

– Нет.

Он сложил руки пирамидой перед лицом, словно церковь, собираясь с мыслями. Потом легкая рассеянность, словно домашняя муха.

– Не хочешь что-нибудь заказать? – предложил он, поворачивая шею к бару с сандвичами.

– Нет, я в порядке.

– Кофе?

– Все хорошо.

Пальцы снова сложились в пирамидку.

– Как, ты думаешь, идет шоу? – спросил он.

Я сказал:

– Прекрасно.

Нет улыбки в ответ. Брови нахмурены. Многозначительная пауза. Он уже открыл было рот, но я успел раньше. Я сказал:

– Почему бы нам не поговорить прямо.

Он мрачно кивнул, быстро взглянул на меня, потом вернулся к своей пирамидке.

– Роман, – сказал он, – у тебя приобретен вкус. А наша аудитория его не приобрела.

Хотел бы я не засмеяться, это был неподобающий звук, лай гиены.

Он продолжал:

– Вот что я хотел бы сделать. С твоего разрешения, вот так. Я хотел бы закончить сезон, сколько там осталось, три, четыре недели?

– Что-то вроде этого.

– Потом издать пресс-релиз. Сказать, что ты переходишь к другим сложным проектам. Любое, что захочешь. – Он сделал паузу и посмотрел на меня. – Я знаю, учитывая все обстоятельства, что это – не то, чего ты мог ожидать от сегодняшней встречи.

Я сказал:

– Что, если я уйду прямо сейчас?

– Не понимаю.

– Прямо сейчас, в эту минуту.

Он стряхнул крошку с колена.

– Мы все здесь профессионалы.

Я сказал:

– Где Джессика?

– Не знаю. Где-нибудь здесь. А что?

– Она об этом знает?

– Ей от этого так плохо. – Он задумчиво кусал изнутри свою щеку. – Послушай, вот что я могу сделать, – сказал он. – Нам понадобится прослушивать огромное количество людей все лето. Ты можешь пойти на прослушивания. Мы запишем это в твоем контракте. Полная оплата. Все лето.

Я сказал:

– Ты хочешь, чтобы я прослушивал парня, который заберет у меня работу.

– Я просто пытаюсь сделать как лучше, Роман.

Облако табачного дыма медленно вращалось с другой стороны кафетерия. Я подумал, наверное, это солнечный свет заставляет дым так танцевать. Я сказал:

– Хочу прогуляться.

– Означает ли это «да»?

Я поднялся.

– Нет, не означает.

Я вышел через пожарный вход. Одна из женщин, работавших в кафетерии, улыбнулась мне, когда я проходил мимо. Однажды она дала мне взаймы пять долларов, когда я забыл наверху свой бумажник.

Когда я вернулся в свою комнату в отеле, на автоответчике было послание от Джессики. Она просила меня быть терпеливым, сказала, что, может быть, босс немножко погорячился, не продумал все как следует. Это сопровождалось хихиканьем, словно она была на моей стороне. У нее есть план, сказала она. Может быть, я останусь до следующего Рождества? Тогда нам нужно будет сесть, посмотреть рейтинги, словно одна семья, и поговорить о том, что делать дальше. Словно одна семья? Джессика знала все лучше, чем я. Я гадал, была ли она в этот момент в одной комнате вместе с ним. Воспользовался ее талантом решать проблемы, мелкая пизда.

Вернись, они говорили, не посылай нас в задницу. Но было особое чувство в этом разрыве, в том, чтобы послать карьеру куда подальше, что я бы сделал, только если меня хорошенько пнуть под зад. И тем не менее это путь, по которому я должен пройти. Я лежал на кровати, глядя, как в окне плывут облака. Я ощутил это снова. Я был в преддверии чего-то. Как будто мне стоит перестать сопротивляться и просто сдаться этому.

Так что в туже ночь, после полуночи, я отправился в студию пешком. Я прошел по черной лестнице, потому что не хотел наткнуться на кого-нибудь, не хотел объяснять. Я знал, что, несмотря на все свое состояние, я почувствую, что вынужден дать представление, сказать маленькую речь, выехать на шоссе, мое сердце билось, как у кролика. Мне доставила определенное удовольствие мысль, что все они сидят, как на горячей сковородке, без хозяина своего шоу. Они, натурально, могут использовать Джейн, но она, в сущности, умственно отсталая, годами жаловалась, что ее привлекательная внешность не дает ей продвинуться на телевидении; никто не воспринимает ее серьезно, утверждала она. Факт состоит в том, что только ее привлекательная внешность в первую очередь и дала ей работу.

Я сваливал барахло со своего стола в сумку для стирки, позаимствованную в отеле, когда услышал, как открылась дверь, до меня долетел обрывок разговора в коридоре. Я выглянул. Это была Джессика, которая вернулась из аппаратной. Я открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, но осекся. Она теребила сережку и улыбалась чему-то своему. Потом перед ней открылась дверь и вышел кто-то еще. Это был оператор в потертой кожаной куртке.

Джессика обернулась, и, когда увидела меня, выражение ее лица сказало мне, что я снова ничего не понял.

Глава 8

Той ночью я вернулся в свою комнату в отеле и бросил сумку для стирки в шкаф. Я знал, что утром мне не захочется видеть, как она валяется на полу, что в этом будет какой-то вульгарный символизм. Несколько часов я смотрел телевизор, на удивление интересно, особенно новости, и еще фильм, о котором раньше писали, что старье. Думаю, я почувствовал, когда в голове прояснилось. Словно вытер стол, так сказать, и теперь готов, теперь доступен. Прочитал первую главу романа, который любил в детстве; пару недель назад увидел его в букинистической лавке и с жадностью ухватил.

Потом выключил свет, стал лицом к окну и к миру снаружи, занавески открыты. Я слышал гудок автомобиля восемнадцатью этажами ниже, слышал женский голос в коридоре, мне показалось, я даже чувствую запах ее духов, и вот уже – блам – меня нет, я шагаю по той самой булыжной мостовой. Это была жаркая ночь в тропиках; можно было слышать, как шумит фиеста в другой части города. Я заметил тучного мужчину с сальными волосами, стоящего в дверях. Он курил сигару. На нем была кричащая туристская рубаха, бирюзовая тряпка с певцами из «Музыканта». Должно быть, он купил ее в аэропорту. Даже не касаясь ее, можно было понять, что в ней нет ни нитки чистого хлопка.

Я сказал:

– Что вы здесь делаете?

– Появилось немного свободного времени, – ответил он.

Можно было точно сказать, что он пьян.

Я сказал:

– Вы следите за мной здесь?

– О чем вы говорите? – ответил он. – Я в отпуске.

Я сказал:

– Ладно, у меня все равно нет времени с вами разговаривать.

Он сказал:

– Вы думаете, мне много дела до парня, который свистнул пару пилюль?

Это меня остановило.

– Что вы сказали?

– Куда вы направились? – спросил он, пыхтя сигарой.

Я сказал:

– Хочу кое-кого повидать.

– Не возражаете, если я пойду следом?

– На самом деле возражаю. Это личное.

Мои слова не произвели на него впечатления. На самом деле было похоже, что он ждал от меня чего-то в этом роде.

– Тебе не везет, парень, – сообщил он.

Я сказал:

– Что вы хотите этим сказать: не везет?

Он ответил:

– Ты использовал все свои визиты.

– Кто это сказал?

Его толстые мокрые губы растянулись в предчувствии удовольствия.

– Не думаешь же ты, что можешь заскакивать сюда всякий раз, как тебе захочется, ведь не думаешь?

– Мне нужно идти, у меня мало времени.

Когда я уже отходил, он сказал:

– Есть правила, вы знаете.

Я продолжал шагать.

– С такими людьми, как вы, всегда так. Они не думают, что к ним можно применить правила.

Я продолжил шагать. Еще один гудок снизу, из-под окна моего отеля, точно такой же, как предыдущий. Кто-то запирает машину, мой сон провалился между гудками. Я прижался к окну, но я совершенно проснулся. Как будто я проспал целую ночь, словно мне для этого не обязательно было ложиться в кровать.

Не торопи события, думал я. Тут нет гонки. Отправляйся обратно сегодня же ночью; отправляйся завтра. Никакой разницы. Я включил настольную лампу. На рассвете этот яркий свет – единственный, который можно видеть из отеля по всему городу. Он разливается по скаковым дорожкам на ипподроме, охватывает кампус университета, здание парламента; он двигается к той части города, которую я едва знаю, к той зоне, где время от времени видишь кровь на тротуарах. Утренний бегун описывает овал, вокруг, снова и снова (как монотонна жизнь), а я стою голый у окна и размышляю: не из-за чего злиться. Сон придет, сон придет, сон придет.

Я повесил на дверь надпись «Не беспокоить», я задернул занавески, я слушал, как встает человек в соседнем номере (звонил будильник), я принял душ (очень легкий), потом посмотрел бойкое утреннее ток-шоу, пока сосед одевался. Затем – банг, дверь хлопнула, звякнули ключи, он ушел на целый день, и весь отель погрузился в тишину, глубокую, как в могиле. Но я не попал обратно на карибское побережье. Я отправился в Париж. Я сказал таможеннику:

– Думаю, я сел не на тот самолет.

– Vous dite quoi?[4]4
  Что вы говорите? (фр.)


[Закрыть] – сказал он без намека на улыбку.

Из шоу никто не звонил. Я раньше уже уходил с работы, я знаю, как это бывает; и все же, в данных обстоятельствах, я был немного удивлен. В тот же вечер я сидел со стеклянными глазами в кафе в Иорк-вилле, когда увидел ведущего дневных новостей. Он был милый парень, мне он нравился, несмотря даже на то, что когда он говорил с вами, даже в лифте, то говорил громким «эфирным» голосом. К своему беспокойству, я обнаружил, что репетирую маленький спич о том, как все нормально, как я рад, что ушел, но это не понадобилось, потому что когда он заметил меня, то быстро опустил глаза, словно молот упал на наковальню, и перешел на другую сторону за квартал от меня. Не думаю, что его можно обвинять. У него были планы на карьерное продвижение, и он не хотел, чтобы его заметили с кем-то из другой команды.

Но дни были долгими. Лишенные структуры, они казались бесконечными; я просыпался каждое утро в одно и то же время, сразу после десяти, и делал себе сырный омлет из трех яиц.

– Если вы будете продолжать есть весь этот сыр, то кончите сердечным приступом, – сообщила мне женщина в супермаркете. Я подумал: прекрасно.

Потом я пошел прогуляться по Йонг-стрит, но едва дошел до перекрестка, как неожиданно, таинственным образом все стало унылым и нагнало на меня депрессию; улицы слишком широкие, может быть, слишком много открытого пространства. Тогда я повернулся и медленно пошел к такому же перекрестку чуть пониже Квин – еще один угол, где странным образом все возможности, казалось, увядали на глазах. Как объяснишь это кому-нибудь?

Я пошел домой, но еще даже не наступил обед. Я посмотрел телевизор. Около полудня я почувствовал, как сердце у меня забилось, а руки стали мокрыми. Я ничего не мог с собой поделать. В первые несколько дней я переключал канал, избегая своего шоу, но на третье утро подумал: к черту это. Вы никогда не угадаете. В моем кресле сидела не Джейн. А мой босс. Мой траханый босс. За несколько месяцев до этого он исчез на праздники, пара недель в Санта-Люсии. Вернулся помолодевшим. Он сидел по утрам на утренней планерке, и его лицо было натянуто, словно тугой чулок, и каждый думал: бог мой, он выглядит таким посвежевшим. Джессика сказала, что он, должно быть, чокнулся. Но это не было похоже на правду. А потом ты понимал, что с ним такое: он сделал подтяжку лица. Маленькая подтяжка кожи там, за ушами. Я думал: это дурацкий мир, который я совершенно не прочь покинуть.

В эфире он был неплох, если уж говорить правду. Глядя на то, как он говорит вступительное слово с телесуфлера, как интервьюирует гостя, я почувствовал, что, может быть, я был не так хорош, как о себе думал. Или посмотрите на это с другой стороны: может быть, хорошо смотреться по телевидению не такой уж редкий дар, как я предполагал. То, что ты – козел, вовсе не означает, что камера не будет любить твое лицо.

Потом я съел сандвич с тунцом (загрязнение убьет тебя, дорогой) и лег вздремнуть. Я и в этот раз не вернулся на карибское побережье. Я отправился в Нью-Йорк со съемочной группой, я поехал в Амстердам со своим боссом, я был в Голландии, среди этих прекрасных цветов, с Джессикой, я побывал в доме моего детства с М. Но я ни разу не попал на карибский остров. Я думал: тебя испытывают. Ничего не делай.

Я проснулся вечером, открыл окно и стал разговаривать с Саймоном в сердце своем. С М. я разговаривал тоже. Я разговаривал со старым преподавателем из института, со старыми подружками. Поразительно, какой живой оказалась моя память, как хорошо я помнил то, что они сказали двадцать пять лет тому назад. И вовсе не какие-то важные вещи, иногда просто фразы. Маленькие кусочки яблока падают в корзину.

Что потом? А, ужин. Я поужинал во французском бистро у подножия холма и отправился в маленький джазовый клуб и выпил там, а потом шагал вдоль по улице и обратно, но не мог ничего расслышать. Было похоже на то, словно Саймон выдернул шнур из стены, которая разъединяла меня с ним. Может быть, он о него споткнулся, может быть. Кто-то передвинул стул, но я больше не мог его чувствовать.

Я позвонил М. Она собиралась на работу в пиар-компанию в центре города. Я не дал ей времени для разочарования. Я сказал сразу, с места в карьер:

– У меня нет новостей.

Ответом мне было молчание, потом она сказала:

– Как ты?

Это было немного, но это был клочок тепла, словно она разрешила мне на секунду опустить голову к ней на плечо, и я заплакал.

Я сказал:

– Мне жаль. Мне так жаль.

Она не повесила трубку, и даже это казалось мне утешительным.

Я сказал:

– Слышала что-нибудь от полиции?

– Ничего, – сказала она.

– Но они с тобой связываются?

– Да. Каждые несколько дней.

Я сказал:

– Они никогда не звонят мне, – и тут же пожалел об этом.

– Это не состязание, Роман. – И потом, осознавая, что она меня уже достаточно пнула, М. сказала: – Думаю, это вопрос людских ресурсов.

Но я был так благодарен за то, что говорю с ней, даже за эти минуты, что я глотал ее присутствие, словно кислород. И она, наконец, сказала:

– Мне нужно идти.

Я ответил:

– Спасибо, что поговорила со мной.

Я чувствовал. Словно ветер подул в мои паруса, я чувствовал. Что касаюсь земли, что у меня под ногами что-то есть, что вещи снова стали возможны. Я даже не давал им имен. Я просто это чувствовал. Я позвонил в полицию.

Я спросил копа с сальными волосами. Его там не было, но через двадцать минут он сам мне перезвонил. Я сказал:

– Я хочу, чтобы вы держали меня в курсе насчет моего сына.

Он сказал:

– Я думал, мы держим.

Я сказал:

– Нет, вы держите в курсе мою жену. Он сказал:

– Это вопрос людских ресурсов.

Они что, вместе это придумали?

Я сказал:

– Я хочу, чтобы меня тоже включили.

Ответом была долгая пауза. Я был готов к эскалации конфликта. В эти полсекунды я осознал, что боюсь этого парня, что, если я буду с ним грубым, может быть, он не станет изо всех сил искать моего сына. Но потом он спросил, довольно спокойно:

– Как вы справляетесь?

Это выбило меня из седла.

Я сказал:

– Хорошо. Спасибо.

Это было утро нежданной теплоты.

Он сказал:

– Я слышал, вы ушли с работы.

– Как вы могли об этом слышать?

– Не могу вспомнить, – сказал он. – Должно быть, об этом было в новостях.

Шутка. Он в самом деле шутил.

Я сказал:

– Я не знаю вашего имени, офицер.

– Раймонд, – сказал он.

– Раймонд, есть ли у вас какая-то другая жизнь, иная, чем та, что меня окружает?

Он решил, что это тоже смешно. Он сказал:

– Так что вы собираетесь делать, Роман?

– Не знаю.

– Есть планы уехать из города?

– Для чего?

– Просто любопытство.

– Не хотите поехать со мной в отпуск, Раймонд?

– Не могу путешествовать так, как вы, ребята. Не выдерживаю этого.

Я сказал:

– У меня нет планов уехать из города.

Глава 9

Прошло уже несколько недель с тех пор, как я ушел из шоу; стояло раннее лето, но в воздухе все еще был холод. Люди жаловались на погоду по радио. «Что случилось с этой погодой!» Не знаю, почему это случилось в ту конкретную ночь, но это случилось. Было четвертый час утра, я лежал головой на подушке, проспал не больше пятнадцати минут, а потом мои глаза распахнулись. Это был последний раз, когда я спал за многие дни. Оно ушло, это ощущение сна, ощущение, что ты погружаешься в него. Это было вроде дворца, в который я забыл, как входить.

Я повернул выключатель прикроватной лампы и вернулся к роману из моего детства, к тому моменту, когда бой пробирается в темный замок. Мои глаза опустились; мои мысли оторвались от меня и двинулись, словно стадо маленьких оленей. Можно было видеть, как они убегают. Встряхивая хвостом; фыркая, словно они метнулись по ложной тревоге; возвращаются обратно. Я подумал, что засыпаю.

Я закрыл книгу, сказал несколько успокаивающих слов темноте. Закрыл глаза; я начал свое погружение; олени двинулись снова. Я был почти на правильном пути. Погружался и погружался. Засыпал и чувствовал, что почти касаюсь песчаного дна, когда сознание этого, важность этого выдернула меня на поверхность. Какая-то легкость наполнила голову, словно меня выдернуло с солнечной улицы. Что я делаю здесь, в кровати?

Вы скажете, мне следовало сдаться; мне следовало пойти в мою кухоньку, или продолжать читать, или спуститься вниз, в вестибюль. Ничего нельзя было обрести, прилепившись, словно пластырь, к темноте; не о чем думать, ничего нового или продуктивного, просто то же самое замученное кино: я двигаюсь по снежной улице, беру пиво, улыбаюсь девушкам в рок-группе, возвращаюсь домой, его запах в доме, пустая кровать. Я думал об этом так много раз, что вы могли бы видеть засвеченные пятна на пленке.

Я сдался после того, как наступил день, свет пробился через занавески, от него нельзя было укрыть – не имело значения что. Словно твою палатку собрали и унесли на следующие бесконечные восемнадцать часов.

Я встал.

Так продолжалось три дня. Не могу вспомнить, что я делал, только серия цветных панелей, сидение в кинотеатре, да, это я вспоминаю, хотя и забыл, какой был фильм. Единственное – я несколько раз пересаживался, один раз потому, что женщина рядом ела попкорн с таким хрустом, что мне казалось, что она пронзает меня спицей. (Когда попкорн кончился, она принялась за пакетик мятных лепешек.) Помню, что сидел в этом французском бистро. Пошел туда пообедать, но прямо у меня надо головой, упираясь прямо в меня, оказался сбивающий с толку яркий свет, и, когда я попросил официантку его выключить, она сказала – нет, она не может, что другие посетители желают видеть свою еду, это прозвучало для меня довольно грубо, довольно саркастически, и я ушел, меню так и осталось на столе. Около часа я чувствовал раздражение из – за этого случая, из – за ее тона, из-за этой слегка раздражающей развязности. Что еще я делал? О да. Позвольте мне рассказать, как это вышло.

На третье утро, грязный, с красными глазами, во рту был такой вкус, словно я гнию изнутри, я потащился по коридору к лифту. Солнечный свет был невыносим. Каким плоским может быть солнечный свет. Как печально. Я таскался туда и сюда, словно человек, который пытается поудобнее устроиться в постели. Палатка с пончиками. Слишком кричаще, невыносимый разговор непередаваемой тупости.

Все еще было холодно («Что случилось с этой погодой!»), небо на одну минуту становилось синим, в другую приобретало цвет старого столового серебра. Так что я вернулся обратно в отель и взял шарф, обернул его вокруг шеи. На шарфе вроде этого вы можете повеситься. На секунду я прилег на кровать; я почти обманул себя, почти погрузился в сон, двигаясь вдоль покрытого ковром коридора отеля куда-то, где огни были очень тусклыми, где царствовал королевский синий, где все было окутано им. Я подумал: сейчас это случится, это должно случиться, я засыпаю. Я выбрал комнату. Я подумал: проберусь туда и лягу. Горничные могут меня разбудить; никому не будет никакого дела. Но когда я открыл дверь, комната горела электрическим светом, она была похожа на телевизионную студию, люди толклись в ней, и я подумал: тебе никогда здесь не уснуть. Потом я проснулся снова. Мой мозг сказал: хорошая попытка, приятель, но никаких сигар. Даже голос в моей голове начал звучать словно карнавальный зазывала.

Уборщица постучала в дверь и позволила себе войти.

– О, – сказала она.

Я удалился, пошел на улицу. Какой-то мальчишка недалеко от Итон-центра предложил продать мне немного травки.

– Подрасти сначала, – сказал я и продолжал шагать. Если я буду так идти, думал я, я дойду до кулачной драки.

Я зашел в грязную закусочную и заказал себе завтрак, глазные яблоки плавали в тарелке жира. Официантка уронила мой тост на пол.

– Хотите к этому джема? – сказала она, возвращая его обратно на стол.

Я почти ничего не съел, и, когда платил у кассы, мне пришлось подождать, пока они поменяют рулончик бумаги в глубине кассового аппарата. Менеджер вышел, чтобы присмотреть за оплатой, коренастый маленький усатый грек. Заметив мой вздох, он пожал плечами.

Я сказал:

– Может быть, вы бы в свободное время проследили за этим персоналом. – Я оставил на кассе десятидолларовый банкнот и вырвался наружу. Потом почувствовал тошноту из-за зря потраченных денег, из-за денег вообще. Они кончались; это было словно бы они утекали у меня сквозь пальцы. Скоро у меня ничего не останется за душой. Когда я выходил из ресторана, за спиной раздался смех. Дикари. Едва научились себя вести, а им уже разрешают готовить еду для гомо сапиенс. Чихают и чешут в волосах, детрит сыплется в порцию за порцией. Невозможное скотство.

Я вернулся обратно в ресторан.

– Вам нет дела до того, что вы убиваете людей этой едой! – сказал я.

Смех еще громче.

Я посмотрел вдоль Йонг-стрит. Почувствовал, что меня охватывает паника. Что мне делать? Куда мне идти? Что мне делать? Я не мог вернуться обратно в постель, не мог лежать там при свете дня, свете дня в минорных тонах, слушая, как уборщицы пустословят друг с другом, как гремят тележки, хлопают двери, почему они все время хлопают дверью, всюду вокруг меня работают телевизоры. Почему столько уколов иглой в течение дня? Я также не мог сидеть в вестибюле. Я уже делал это днем раньше, мистер Харт беззвучно нарисовался у моего локтя. Не о чем тревожиться, заверил он меня, звонили из телекомпании. Да? Очевидно, какие-то изменения в персонале. В самом деле. Конечно, это не к спеху, но, может быть, было бы неплохо провести кое-какие повторные переговоры. Что означало, что мне следует начинать молиться. Чего я не мог заставить себя сделать. Десять долларов потрачено на этот мерзкий завтрак. Тошнотворно.

Потом я пошел в стрип-клуб – не потому, что жаждал тела (хотя был удивлен, как они привлекательны, как молоды и в какой хорошей форме), но из-за темноты, из-за успокоительной темноты. Я пробыл там всего несколько минут, когда появился Раймонд.

Он сказал:

– Я думал, вы, ребята с телевидения, имеете кучу баб.

Я сказал:

– Что?

– Не ожидал встретить вас в подобном местечке.

– Что я могу для вас сделать, Раймонд?

– Я просто был поблизости. Увидел, как вы нырнули сюда. Думал, зайду поздороваюсь.

– Я не нырял сюда, Раймонд.

– Просто выражение, – сказал он.

– Горничная убирает у меня в номере, – сказал я. – Они не любят, когда вы мешаетесь под ногами.

– Я об этом не знал, – сказал он. Целую минуту он таращился на девушку на сцене, руки в карманах, живот нависает над ремнем. – Почему бы вам просто не сказать мне, куда вы его дели? – сказал он.

Я так устал, что не уверен, правильно ли его расслышал.

Я сказал:

– Что вы говорите?

Он наклонился и прокричал мне в ухо:

– Почему они включают эту чертову музыку так громко? – Потом отдернул голову и покрутил пальцем у уха.

– Точно, – сказал я.

Он сказал что-то еще, я не расслышал, а потом стал прокладывать себе неопрятный путь к солнцу, наружу. Взъерошенный медведь покидает берлогу. Неожиданно я представил себе зиму, представил себе тающий снег, яркий свет, короткие дни, сгрудившиеся лица, бесконечное движение вперед.

Подошла официантка с пачкой сложенных счетов между пальцев. Я спросил у нее пива, но оно было нестерпимо дорогим. Что за мотом я стал, швыряю деньги направо и налево, ничего не заканчиваю, ничего не завершаю. Мама, дай мне лечь; мама, дай мне уснуть. Скажи, Роман, а теперь отправляйся спать, и я отправлюсь. Направь меня в верном направлении, мама, скажи мне, как снова заснуть. Напомни мне. Только первые несколько тактов.

Я снова был на улице, теперь я шел к северу, по району, которого не знал. Маленький анклав где-то к северо-западу от Сент-Клер, несколько магазинов, банк, бакалейная лавочка, маленький магазинчик софта, очень нарядный. Должно быть, это был район для богатых людей. Для этих пиздунов. Я остановился перед банком, смотрел в окно. Я мог видеть, как служащие двигаются там, за стеклом, – рыбки в аквариуме. Рыбки с неприятными глазами. Порыв ветра ударил по верхушкам деревьев. Я подумал, что не могу этого вынести, не могу вынести больше ни одной секунды этого.

Я надел солнечные очки; натянул шарф до рта (на таком шарфе можно повеситься) и почувствовал некоторое облегчение, почувствовал, что это уходит из меня, вытирается, словно кожа на спине о сиденье автомобиля; это заняло секунды, и затем – вперед; тошнота отступила.

Я вошел в банк, комната была замечательно ярко освещена. Просто арена света. Я осмотрел кассы; инстинкт подсказал мне подойти к хорошенькой служащей. Я кашлянул в носовой платок. Приложил к губам, словно предчувствуя следующий приступ кашля.

– Святые небеса, – сказала она. Она сутулилась, как многие высокие девушки, густые волосы были заправлены за уши. Я подумал: она была бы куда более красивой, если бы распустила волосы. Я взял отрывной талон и начал писать. Бумага скользила. Она выдвинула вперед большие пальцы, любезная улыбка. Я написал: ЭТО ОГРАБЛЕНИЕ; ДАЙТЕ МНЕ ВСЕ ВАШИ ЧЕРТОВЫ ДЕНЬГИ.

Потом я подчеркнул слово ЧЕРТОВЫ. Когда она пробежала глазами записку, улыбка застыла. Она посмотрела на меня. Я подумал: да, я могу чувствовать это, я испытываю это ощущение. Я видел, как к двери банка подошла женщина, я видел мальчишку из-за его рюкзака. Я видел, как менеджер поднялся и двинулся через проход к кассе. Я подумал: пришло время для всего. Менеджер двигался по проходу, коротышка с лицом словно бейсбольная рукавица. Он остановился рядом с моей служащей, наклонив голову, чтобы прочесть что-то у нее на столе. Было похоже, словно он пытается расслышать нас. Я посмотрел на служащую. Ее губы двигались, но я не слышал, что она говорит. Я покачал головой. Просто двигая губами, она сказала: