Текст книги "Сезон бойни"

Автор книги: Дэвид Герролд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

18 СЛИЗНИ

Килограмм на килограмм, амеба – самое хищное существо на Земле.

Соломон Краткий

– Дай-ка я угадаю, – предложил я еще до того, как мое зрение сфокусировалось. – Что-то двигается.

– Вы подглядывали, – обвинил меня Зигель.

– Нет. – Я не стал вдаваться в объяснения. – Показывай.

Оказалось, что Зигель обнаружил гнездо – о боже! ну и мерзость! – серых слизнеподобных существ. Они напоминали жирных голых улиток. Их кожа переливалась серебристыми, розовыми и белыми отблесками. Их было, наверное, сотни, и все они влажно скользили друг по другу, вылезая наружу и снова уползая внутрь медленно копошащегося клубка. Их крошечные глазки блестящими черными бусинками усеивали мертвенно-серые тела.

– Фу, – поморщилась Уиллиг; она следила за записью видео. – Мне приходилось посещать подобные вечеринки.

– Вы, наверное, устраивали подобные вечеринки, – поправил Зигель.

– Перестаньте, – распорядился я. – Ты взял экземпляр в качестве пробы?

– Целых три. Только не знаю, сколько они протянут в сумке для проб.

– Не беспокойся об этом. Заморозь их.

– Сделано, – доложил он. – Как вы думаете, что это за твари? – И сам предложил неприятно поразивший меня вариант: – Зародыши червей, а?

– Не знаю. Может быть. – Мысль очень интересная.

– Должны же черви откуда-то браться. Может быть, это младенцы, еще не отрастившие мех.

– Они не отращивают мех, а заражаются спорами, прорастающими в нервных симбионтов. Симбионты, которые вылезают из тела, похожи на волосы. Остальные же просто заполняют его. По тому, сколько внутри волос, можно судить о возрасте хторра. Это просто большие жирные волосяные матрацы, – говорил я, поглощенный Другими мыслями, прикидывая, насколько вероятно дикое предположение Зигеля. Не попал ли он в самое яб-лочко? Черви должны откуда-то браться. Почему бы не отсюда?

Да или нет? Возможно. По-видимому. Не знаю.

Вот уже шесть лет я натыкался на самые разные проявления хторранского заражения. Я видел таких вполне понятных существ, как черви, кроликособаки и волочащиеся деревья. Я встречал менее понятных, но столь же неприятных тварей – ночных охотников, тысяченожек и «детские пальчики». Видел луга, покрытые сочным ковром цветков мандалы, красные подпалины кудзу, поля голубого и розового норичника, усеянные хлопьями фантастического галлюциногена. Видел бескрайние степи ящеричной травы, заполоняющей великие американские прерии, – высокая, коричневая и острая как бритва, когда она высыхала, эта трава могла изрезать насмерть. Видел тянущиеся вверх побеги черного бамбука и джунгли деревьев– столбов. Я летал по небу, черному от роев тре-пыхалок, выслеживал катящиеся по западным равнинам стаи гигантских пуховиков – мечтательно дрейфующие перекати– поле из ночного кошмара. Все это я видел – но до сих пор не наблюдал истока всего этого.

И болезни я тоже видел; все те, которые еще циркулировали среди выжившего населения Земли. Например, легкая, напоминающая грипп инфекция заставляла вас потеть, плавать в собственном липком соку, бежать из дому куда глаза глядят и до изнеможения в беспамятстве слоняться по улицам. Даже когда острый период кончался, дикое, бредовое состояние продолжалось; выжившие обычно бродили стадами слабоумных лунатиков, что-то бормоча. Это была смерть на ногах – мозг отключался, и тело двигалось само по себе. И все-таки это лучше вспухающих под кожей бубонных желваков, которые жгли мучительной болью и обычно убивали в течение нескольких часов, но порой кошмар продолжался днями и даже неделями; жертвы корчились и стонали в агонии и зачастую кончали с собой, прежде чем болезнь успевала перейти в заключительную стадию. Я сам однажды дал усыпляющие таблетки, потому что другого выхода не было.

Позже – это было совсем другое время – меня взяли в патрульный полет. Мы летели над Тихим океаном к западу от Пальмиры и к югу от Кауайи, время от времени пикировали и на бреющем полете следили за исполинской рыбой-энтерпрайз, которая регулярно появлялась в районе Гавайских островов. Она величественно бороздила гладкую серую поверхность океана, периодически надолго исчезая в глубине – мы могли видеть ее огромную черную тень, тяжело рассекающую глубину, а потом, так же внезапно, она могла, протаранив волны, подняться на поверхность, и реки воды стекали с инкрустированной ракушками спины. Один раз она повернулась на бок, и мы увидели глаз – чудовищную выпуклость размером с плавательный бассейн. У меня возникло невероятно странное чувство, что она смотрит на нас и – откуда-то я знал это – сожалеет о физической невозможности рвануться вверх и поймать крошечную стрекозу, шпионящую за ней. С одной из наших вертушек выстрелили гарпуном с радиомаяком в тушу чудища. Взрывом вырвало огромный сгусток розовато-серой плоти – картина скорее напоминала гейзер, чем рану. После бесконечно долгой паузы тварь отреагировала и нырнула, но исчезала с поверхности медленно; сначала ушел ее передний конец, затем вода стала захлестывать бока, поступая к продольному хребту, выступающему посередине спины. Это был остров, исчезающий под волнами. Я подумал об Атлантиде. О китах. О подводных лодках и авианосцах. Обо всех вещах, безвозвратно утраченных для нас. Я раньше не задумывался над тем, что никогда больше океаны на этой планете не будут безопасны для нас. Как размножаются эти монстры? Сколько они живут? До каких размеров вырастают? Наконец последний продолговатый островок гигантской туши исчез под волнам, и она, как тонущий корабль, пошла ко дну.

Как много видел я разнообразных кусочков хторран-ской экологии. Я наблюдал упорное расползание красной чумы по зелено-голубой Земле, и несмотря на свою непоколебимую решимость сопротивляться любым доступным мне способом, я не мог избавиться от мысли, что хторранская экология – рассматривать ли ее как мириады отдельных специфических проявлений или как общий процесс, поражающий воображение своими масштабами, сложностью и причудливостью, – так или иначе хторранская экология была восхитительнейшим торжеством жизни. Разнообразие, живучесть, плодовитость растений и животных повергали меня в благоговейный трепет. Это было прекрасно, блистательно, ошеломительно – но непреложным фактом было и то, что на фоне невероятной прожорливости, насущных нужд и мощи этого процесса человеческие существа были столь незначительны, что даже если мы выживем, то о нас вспомнят только задним числом – и то лишь в том случае, если мы сумеем найти себе нишу в новом мировом порядке.

Лично у меня стремление выжить исчезло давным-давно, убитое моим участием в слишком многих смертях и сгоревшее в огне слишком частых вспышек ярости. Нет, я не стремился выжить – это было странное чувство, – но я хотел знать. Теперь меня вело по жизни любопытство. Я не остановлюсь, пока не пойму – если не почему, то уж во всяком случае как. А возможно, зная как, я смогу узнать и почему. И может быть, когда-нибудь даже – кто.

Чем больше погружался я в проблему хторранского заражения, тем больше ощущал ее поразительное разнообразие и начинал чувствовать скрытую логику процесса. Я пока не мог выразить это словами, но чувствовал логичность одних взаимоотношений и напряженность других – как если бы одни были предтечей того, что должно быть, а другие – лишь временным приспособлением к кошмарным условиям переходного периода. Все чаще и чаще, думая об отдельных кусочках враждебной экологии, я пытался ощутить, как они сложатся в окончательную картину, к которой двигалось заражение. Вещи, на которые я смотрел, виделись мне не разрозненными проявлениями, а составными частями крупного процесса. И теперь я всегда прислушивался, не возникает ли у меня ощущение логичности.

Это гнездо. Здесь, внизу, должны находиться существа, способные двигаться и ползать, потому что должен существовать способ доставки семян и яиц и всех тех тварей, которые из них прорастут или вылупятся, на поверхность, где они смогут внести посильную лепту в процесс пожирания Земли вплоть до голого шара из грязи.

Эти серые слизни – являются ли они зародышами червей? Или просто слизнями?

Да? Нет? Возможно. По-видимому. Не знаю. Моих знаний не хватало даже на то, чтобы возникло какое-нибудь ощущение. С точки зрения логики в этом был смысл, и по той же логике – не было. Отсутствовали промежуточные звенья. Хторранская экология была слишком сложной, слишком взаимозависимой, слишком замысловато устроенной. Решения природы всегда простые и изящные – но только не на Хторре, там природа, похоже, имела собственные представления о простоте и изяществе. Может ли одноклеточное существо представить себе человека? В этом заключалась суть проблемы.

Представьте себя амебой, перетекающей и ползущей, постоянно голодной, рыщущей повсюду в поисках пищи, обволакивающей добычу, переваривающей ее, время от времени делящейся пополам. Сможете ли вы представить себе, что вы и другой точно такой же одноклеточный организм способны объединиться ради общей пользы? И если сможете, то хватит ли у вас фантазии расширить границы воображения до множества самостоятельных клеток, объединяющихся в слитные группы, для того чтобы увеличить шансы на выживание и успех каждого члена? Сможете ли вы, бездумная амеба, постичь возможности органа? Хватит ли у вас способностей перебросить от этого мостик к понятию многоклеточного организма, существа, состоящего из множества разнообразных неразделимых групп клеток, каждая из которых работает совместно с другими, выполняя свою специализированную функцию на благо целого? И если вы все-таки сможете перепрыгнуть через эту пропасть и представить себе все множество взаимосвязей между миллионами разнообразных специализированных клеток, а также процессы и органы, необходимые для существования даже такого мелкого существа, как белая мышь, то сумеете ли вы представить себе человека? Сможете ли вы понять, что такое разум, не обладая собственным разумом?

И если вы, одноклеточная амеба, сумеете как-то, самым невероятным способом, представить себе существование более развитых созданий, чем вы сами, то сможете ли сделать еще более невероятный скачок к пониманию взаимоотношений между этими существами? Представляя себе отдельное существо, можно ли представить семью? Племя? Акционерное общество? Город? Можно ли вообразить государство с общими целями? И наконец, сможете ли вы сделать самый большой скачок и понять процессы, происходящие в мире? Сможете ли?

Может ли амеба понять человека?

Может ли человек понять природу Хторра?

Амеба, по крайней мере, имеет хорошее оправдание – она вообще не может понимать. Беда же человека в том, что он не в состоянии понимать за определенными пределами.

Иногда, во сне, меня посещали видения – как что-то большое и безмолвное двигается в ночи, громадная фигура, больше рыбы-энтерпрайз, поднимается из глубин сна. Я ощущал ее, как стену, как гору, как прилив сущего, она поднимала меня на своем гребне.

Иногда, во сне, я слышал ее призыв – одинокий звук, глубокий и страшный, приглушенный вопль отчаяния Он звучал жалобно, словно огромный гонг резонировал на дне бездны подсознательного. Его печаль была всепроникающей, от нее нельзя было скрыться.

Я пытался обернуться и посмотреть, что там позади Ощущение было такое, что там скрывается лицо, или голос, или человек, которого я знаю, но, сколько я ни оглядывался, это пряталось за пологом сна.

Иногда ощущение становилось сексуальным – горя-чее, скользкое, влажное объятие, окутывающее меня целиком, словно все мое тело глубоко погружалось в матку чего-то родного.

Иногда я слышал, как меня окликали по имени откуда-то издалека. А иногда я знал – внезапно как будто расправлялся миллионократно, и в мозгу фейерверком взрывалось понимание. В это наикратчайшее, раскаленное добела мгновение я не только понимал огромность мысли, охватившей меня. Я становился существом, способным творить и владеть грандиозным. Я тянулся к нему, но, прежде чем пальцы смыкались вокруг него, я просыпался, весь в поту и дрожащий – и это нервирующее своей незавершенностью ощущение продолжало мучить меня сутки и недели; мой сон нарушался, а тело болело от желания, удовлетворить которое не было никакой возможности.

Иногда ощущение было такое, словно меня окутывал влажный туман моего собственного разума, по-прежнему отравленного похмельным восторгом от пережитых ярких галлюцинаций. Или, возможно, мозг просто покрывался испариной, и это была более мягкая форма галлюциногенной лихорадки.

Иногда я ощущал себя червем. Как червь видел, слышал и чувствовал всем своим телом – все сразу. От этого я подергивался. Чесались те места, которых я не мог почесать. Возникал голод на те вещи, которых я не мог попробовать, которых не знал. Безнадежно отчаявшийся, как подросток, мечтающий познать тайну совокупления, я испытывал чувство, намного более глубокое, намного превосходящее это простейшее стремление, о котором человек по-прежнему ничего толком не знает.

Иногда я сидел в одиночестве и нянчил в себе это потрясающее влечение, нащупывая более совершенные отношения, чем грезились раньше. А иногда я был уверен, что сошел с ума, и сумасшествие пожрало меня, а то, что осталось, бредет вниз по глухому коридору навязчивой идеи.

Иногда я чувствовал себя распоротым.

Мне хотелось рассказать кому-нибудь, что именно я чувствую, но еще сильнее я ощущал необходимость держать язык за зубами. Предполагалось, что мне доверено открытие. Но если то, что я открыл, было настолько пугающим, что ставило под сомнение мою способность выполнить свое предназначение, то я не осмеливался сообщить об этом. Я не мог позволить им остановить меня. Только не сейчас.

Итак, я хранил молчание и странные сны про себя. И гадал, что же такое безуспешно пыталось поведать мое подсознание.

Так являются эти бездумные слизни детенышами червей или нет? У меня никак не складывалась цельная картина. Я не мог найти логику. Меня глодала мысль, что здесь кроется что-то страшно важное. Я не находил себе места, уверенный, что должен это видеть, но никак не могу. На руках была половина головоломки – и ничего, чтобы приставить к ней. Как я ни вглядывался, ничего разглядеть не удавалось.

Мне показалось, что Зигель что-то говорит.

– А? Что? Прости.

– Я спросил, о чем вы задумались?

– О, э… так, о ерунде. – Я быстро нашелся: – Просто я думал, что мы, по всей видимости, близки к тому, чтобы отхватить за эту штуку одну из умопомрачительных премий.

– Разве это ерунда? – удивился Зигель. Я ухватился за тему: – На что ты собираешься потратить свою долю?

– Придумаю что-нибудь. Например, куплю чашку кофе и буду просто сидеть и целый день его нюхать.

– Кофе? – спросила Уиллиг. – А что такое кофе?

– Это похоже на коричневую бурду, только пе так противно.

– Я помню кофе. – Но я тут же пожалел об этом. Слишком отчетливо вспомнился горячий ароматный запах. – О господи! Я могу убить за чашку настоящего кофе. Даже растворимого.

– Я тоже, – согласился Зигель.

Рейли пробормотал сверху нечто малоинтеллигентное, но это тоже звучало как согласие.

– Интересно, на какую низость вы способны ради чашки кофе? – поинтересовалась Уиллиг.

– Мы фантазируем, или у вас есть кто-то на примете?

– Данненфелзер.

– Шутите!

– Он заправляет личным буфетом генерала Уэйн-райта.

– Предложите мне свежую клубнику и копченого лосося из Новой Шотландии, и я подумаю, не согласиться ли… – начал я, но, содрогнувшись, оборвал себя. – Нет, забудьте, что я сказал. Если я когда-нибудь дойду до такого отчаяния, то приказываю вогнать мне пулю в мозги, ибо пользы человечеству уже не принесу.

– Соблаговолите оформить это письменно.

– Не надо так спешить.

– Эй, это правда, насчет Данненфелзера? Отчего таким отбросам всегда достается самый большой кусок пирога?

– Потому что хорошие люди слишком уважают себя, чтобы обманывать товарищей, – пояснил я.

– Ах да, я и забыл. Спасибо за напоминание.

– Всегда к твоим услугам.

– Капитан! – Да?

– Я насчет гнезда – это действительно важно?

– Думаю, что да. Думаю, это – то, как они попали сюда.

Согласно документам, первая волна эпидемий унесла по меньшей мере три миллиарда человеческих жизней. Точную цифру мы никогда не узнаем.

Также следует отметить, что вторичные и третичные волны заболеваний в совокупности с множеством эффектов, сопутствующих массовой смертности, вызовут еще два миллиарда смертей. Численность выжившего человечества в конечном итоге может стабилизироваться на уровне трех с половиной миллиардов. Любые другие прогнозы представляются нам ненадежными.

 «Красная книга» (Выпуск 22. 19А)

19 СЕМЕНА И ЯЙЦА

Третий глаз не нуждается в контактной линзе.

Соломон Краткий

На минуту воцарилось молчание. Наконец Зигель тихо попросил: – Объясните, босс.

– Насчет деталей полной уверенности у меня нет, – сказал я, – но могу поспорить на усохшие яички Рэнди Данненфелзера, что вся эта штука – своего рода матка-инкубатор. Мы никогда не видели ни космических кораблей, ни каких-либо свидетельств их прилета – ни очевидцев, ни следов посадки. Вообще ничего. Мы не могли понять, откуда они взялись, верно? Все ломали голову над одним тем же вопросом: как началось заражение?

– Они сбросили споры из космоса, – сказал Зигель. – Так говорит доктор Зимф.

– И да и нет. Беда этой теории заключается в том, что она неправдоподобна. Мы пытались моделировать заброску семян из космоса. Если пакет был слишком мал, он сгорал при входе в плотные слои атмосферы. Даже при хорошей изоляции он все равно сгорит, только времени на это уйдет чуть больше. А чтобы благополучно достигнуть Земли, он должен иметь такие размеры, что обязательно останется кратер. В сотнях испытаний – и настоящих и виртуальных – погибали все семена, кроме самых простейших, и все яйцеклетки. Перегрузки были чрезмерными, удар – слишком сильным. Денверские лаборатории бились над этим три года, прежде чем махнули рукой и занялись более насущными делами. Понимаешь, проблема заключается в следующем. Предположим, что ты задался целью хторроформировать какую-нибудь планету. Позаботиться о благополучном приземлении каждого растения и животного в отдельности ты не можешь, это займет слишком много времени. Ты должен думать о главной цели. Следовательно, твоя задача – доставить туда генофонд твоей экологии, правильно?

– Правильно, наверное.

– Отлично. Мы с тобой люди, поэтому оперируем понятиями семян и яйцеклеток. Но хторране не обязаны думать так же. Поэтому давай думать о генетическом коде, как таковом. По сути, только в нем ты и заинтересован. Ты можешь извлечь голый код из клетки и хранить его в метавирусной цепочке. Итак, теперь ты имеешь исходную информацию, но как доставить код на поверхность планеты? Можно сбросить пакет, который выдержит температуру спуска и даже удар при приземлении. Но и в этом случае тебе необходима какая-нибудь среда, в которой код может порождать живые существа; таким образом, ты снова возвращаешься к семенам и яйцеклеткам, правильно? Видишь ли, главная проблема с семенами и яйцеклетками – особенно яйцеклетками – заключается в том, что чем сложнее устроено взрослое существо, тем нежнее его яйцеклетка и тем больше питательных веществ необходимо ей для развития, не говоря уже о проблеме с питанием молоди. Все то, что ты можешь придумать для обеспечения сохранности яйца и питания вылупившейся из него молоди, будь то естественные или технические средства, окажется еще более сложным и менее устойчивым, чем сам организм, ради которого все и затеяно.

Посуди сам. Как послать яйца тысяченожек на расстояние в десять или двадцать световых лет да еще обеспечить их выживание? Каким образом доставить их на поверхность планеты? Как гарантировать, что яйцо получит должное питание и должную защиту в надлежащем гнезде и в течение всего времени, необходимого для его созревания? Как ты можешь быть уверен, что для тысяченожки найдется подходящая пища и она проживет достаточно долго, чтобы достичь половозрелости и произвести на свет других тысяченожек? Но ведь это только один вид, а мы описали уже сотни хторранских существ. Как можно заранее учесть такие разные нужды? Кроликосо-баки, гнусавчики, горпы, рыба-энтерпрайз – какое приспособление необходимо, чтобы вырастить их всех? Зигель пожал плечами.

– Не знаю. Я никогда раньше не задумывался над этим.

– А ответ таков, – сказал я. – По крайней мере, большая его часть. Доктор Зимф была права: хторране засевают нашу планету из космоса. Но не обычными семенами и яйцеклетками. Они забрасывают семена волочащихся деревьев. Ты видел когда-нибудь маму-семя волочащегося дерева? Оно большое и похоже на ананас. Когда его разрежешь, видно, что наружная скорлупа состоит из множества сетчатых, напоминающих марлю слоев. Можно потратить всю жизнь, обдирая их. Внутренняя скорлупа семени волочащегося дерева заполнена еще большим количеством слоев из того же волокнистого материала, только толще и тверже. Под микроскопом можно увидеть, что он состоит из тысяч и тысяч крошечных ячеек, не совсем клеток, но и неклетками их назвать нельзя; они не растут и вообще не делают ничего. Мы никак не могли объяснить предназначение внутренних слоев – то ли это запасы пищи, то ли амортизатор, то ли изоляция, то ли еще что-нибудь, – но теперь, держу пари, я знаю. Те маленькие ячейки – сублимированные ядра всех остальных существ их экологии.

Видишь ли, семя волочащегося дерева – одна из немногих вещей, которую можно сбросить из космоса и с достаточной вероятностью ожидать, что оно это выдержит. Семя будет сбрасывать наружную кожу слой за слоем, как плавучие якоря или концентрические парашюты, тормозящие падение. Могу поспорить, что семена из космоса имеют еще более толстую облочку, чем семена волочащихся деревьев, выросших на Земле. Но как бы то ни было, мама-семя падает, верно? Если условия подходящие, оно прорастает волочащимся кустом, потом – деревом. Оно разносит свои собственные семена и дает начало другим деревьям, и довольно скоро появляется роща волочащихся деревьев, кочующая по округе. Что они ищут? Место с оптимальным сочетанием солнечного света, воды и почвы и, может быть, даже легкой добычи для квартирантов. Роща волочащихся деревьев выбирает место, отдельные деревья пускают корни, они объединяются и начинают копать или выращивать большую центральную камеру под землей. Должен же быть какой-то механизм, какое-нибудь существо, или процесс, или что-нибудь еще.

Я вдруг поймал себя на том, что мой энтузиазм шокирует слушателей, но не мог сдержаться – так я был возбужден. Пока я говорил, идея приобрела еще большую отчетливость.

– Хорошо. Итак, довольно скоро вы получаете маточное гнездо. Тогда некоторые из внутренних органов волочащегося дерева начинают созревать. Хотя, возможно, они – не органы дерева, а скорее симбионты. Я не знаю. Но чем бы они ни были, они вырастают во все это хозяйство – туннели, трубы, камеры, большие пористые пузыри, осьминогов, медуз и прочих штуковин. Все это.

– Люблю слушать, когда вы выражаетесь по-научному, – заметила Уиллиг, но, несмотря на свою эскападу, она была зачарована, как и все остальные. Весь экипаж – не только Уиллиг, но и Рейли, Зигель, Локи, Лопец и Ва-лада – был увлечен моей теорией.

– Давайте дальше, – нетерпеливо сказал Зигель.

– Большие красные пузыри – фабрики-инкубаторы. Все остальное – система обеспечения. Маленькие крупинки – сублимированные ядра, причем не сами по себе, а спаренные с каким-то механизмом генетического копирования. Там же должна находиться инструкция, предусматривающая, какого рода яйцеклетку надо вырастить и какой уход должен быть обеспечен, чтобы эта яйцеклетка созрела. Держу пари, что некоторые органы действуют как инкубаторы для высиживания яиц и ухода за существами, которые из них вылупятся. Туннель, по которому мы спустились, по сути, не вход, а выход. Это – родовой канал.

– Из него выходят черви?

– Все выходит, – ответил я, содрогнувшись от этой мысли, и откинулся в кресле, пораженный масштабом только что осознанного. – Эта дыра существует не шесть месяцев, а по меньшей мере шесть лет, возможно, больше. Такие рощи – по всему миру – и есть то, с чего началось! заражение. Если б мы знали, если б мы только поняли:…

Неожиданно я ощутил беспомощность.

– Мы будем сжигать эти рощи везде, где только обнаружим, – решительно заявил Зигель. – Может, у нас еще есть шанс…

– Слишком поздно, – сказал я. – Эти маточные гнезда – всего лишь своего рода спускаемые аппараты, заключительное звено процесса транспортировки. В них можно вырастить хторранских младенцев, но, покидая гнездо, они начинают растить своих собственных детенышей. • – Я почувствовал, насколько пораженчески звучат мои слова, и небрежно добавил: – И тем не менее ты прав, мы должны сжигать эти гнезда, по крайней мере, так мы сможем.; замедлить темпы заражения. Но изучать их тоже необходимо. В этом малиновом желе могут сейчас произрастать такие существа, каких мы еще не встречали.

– А как насчет слизней? – спросила Уиллиг. – Это младенцы червей или нет?

– Не знаю. Вообще-то они слегка маловаты, но в данных обстоятельствах это ничего не значит – атмосфер-ное давление внизу почти вдвое больше. Однако у них нет меха. Без меха червь слеп и постоянно находится в состоянии кататонии, а эти ребята сравнительно шустрые. Но, – я пожал плечами, – возможно, внизу есть существа, которые сами не могут выбраться на поверхность, и эти маленькие друзья служат им как бы такси. Если это все, на что они способны, тогда безразлично, выживут они или сдохнут, не так ли?

– Так, наверное.

– Но… если это черви, тогда у нас есть возможность изучить способ их размножения. Доктор Зимф считает, что мы получим по-настоящему реальный шанс победить червей, если обнаружим какой-нибудь биологический или химический агент, способный прерывать их репродуктивный цикл. Проблема в том, что никто толком не знает, как они размножаются. Считается, что они откладывают своего рода большие кожистые яйца, но на самом деле никто ни разу не видел червя, откладывающего яйца. Мы пока даже не можем определять их пол и лишь предполагаем наличие у них разных полов. А сказать наверняка не можем.

– Главное, что они могут, – заметил Зигель. – Остальное не считается. Кстати, капитан!

– Да?

– Не думайте, что я хочу сменить тему, но как, по-вашему, черви сношаются?

– Не знаю. Когда вернемся, спроси Данненфелзера, если тебя к нему допустят.

Я не добавил еще кое-что, о чем подумал: «Если мы вернемся…» Мы сделали потрясающие записи, а картины виртуальной реальности просто бесценны. В нашем распоряжении оказались свидетельства важнейшей и ранее неизвестной части хторранского заражения. Мы наблюдали такие явления и такие формы поведения, увидеть которые раньше не приходилось и мечтать. Это должно наконец помочь нам выявить горячие точки, прежде чем карта Земли целиком окрасится в розовый цвет. У нас появится возможность находить и нейтрализовать материнские гнезда, прежде чем они начнут изрыгать своих голодных красных детенышей. Все, что от нас требовалось – это пережить розовый шторм и вернуться на базу.

Я пытался подбодрить себя. Так ли уж тяжело нам придется? В конце концов, эта машина и сконструирована в расчете на подобные испытания. С другой стороны… меня уже давно не было бы в живых, если бы я недооценивал хищность врага, Только на этот раз больше всего я должен опасаться не хторран. Враг в человеческом облике оказался противником посильнее. Что, если кто-то в Хьюстоне не хочет, чтобы мы вернулись?

«Горячее кресло», передача от 3 апреля (продолжение)

РОБИНСОН… Что такое «сердцевинная группа», доктор Форман?

ФОРМАН. Сердцевинная группа – это совокупность людей, посвятивших себя контекстуальному сдвигу. Многие из них прошли курс модулирующей тренировки. Но не все.

РОБИНСОН. Ах, моди. Понятно. Итак, теперь нам все ясно. Ваши последователи – люди, которым вы лично промыли мозги – вынашивают секретный план захвата контроля над правительством Соединенных Штатов. (Показывает панку бумаг.) Здесь у меня статья доктора Дороти Чин, одной из ваших… неудачниц. Как вы называете людей, которые встают и выходят вон?

ФОРМАН. Людьми, которые встают и выходят вон.

РОБИНСОН. Вот именно. Ладно, пусть Дороти Чин будет одним из ваших дезертиров, человеком, который не стал заниматься модулирующей тренировкой потому, что на ней «под видом семинара по мотивационным возможностям проводилось политическое внушение с использованием различных современных методов промывания мозгов, имеющее целью продемонстрировать, доказать и внедрить в умы чудовищный, механистический, самодовлеющий, безапелляционный, бихевиористский взгляд на управление людьми, оправдывая таким образом в сознании участников присвоение ими прав и полномочий, до сих пор принадлежащих Богу и правительствам». По госпоже Чин, ваша тайная цель – подменить намерения законных избранников народа своей собственнной преступной программой, и вы занимаетесь этим, систематически вербуя в свои ряды ключевые фигуры в Администрации, палатах Конгресса – от обеих партий, – различных работников средств массовой информации и, что наиболее опасно, ключевые фигуры в Вооруженных Силах Соединенных Штатов, во всех родах войск.

ФОРМАН. Ваша паранойя дает себя знать, Джон. По-моему, вам самое время пройти очередной курс медикаментозного лечения.

РОБИНСОН. Значит, вы отрицаете, что существует «сердцевинная группа»?

ФОРМАН. Отнюдь. Но ваша интерпретация ее сути и целей настолько неверна, что мне остается только гадать, не специально ли вы искажаете смысл, втайне желая прослыть борцом за правду, или… РОБИНСОН. Или что?

ФОРМАН. Или вы просто неумный человек. Хотя, если откровенно, то в последнем, отдавая вам должное, я сильно сомневаюсь и вынужден принять первое. «Сердцевинная группа» – отнюдь не группа людей. Это – идея.

РОБИНСОН. Но люди, являющиеся членами «сердцевинной группы» все-таки существуют, не так ли? И эти люди – одни из самых значительных и уважаемых в стране. Во всем мире. Правильно? Так не является ли это частью замысла главного моди?

ФОРМАН (вздыхая). Модулирующая тренировка входит в курс армейского нравственного воспитания еще со времени Московских договоров. До эпидемий более шести миллионов человек закончили один из семи курсов тренировки, которые проводились под патронажем федерального правительства и охватывали буквально каждого мужчину и каждую женщину, когда-либо – надевавших военную форму, будь то сухопутные войска, военно-воздушные силы, флот, космический корпус или почтовая служба Соединенных Штатов; кроме того, еще по меньшей мере двадцать миллионов гражданских участвовали в семинарах, спонсируемых Модулирующим Фондом.