Текст книги "Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль"

Автор книги: Детлеф Юнкер

Соавторы: Дитрих Айгнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Структурный изъян неомеркантилистической политики США был устранен, в сущности, искусственно, путем краткосрочных и долгосрочных кредитов США. Международный платежный оборот был опасным образом связан с допущением непрерывного американского кредитного потока, который, в свою очередь, зависел от непрерывного бума в США и глубокой веры американских кредиторов в политическую и экономическую стабильность стран-дебиторов. Если одна или несколько таких предпосылок исчезают, то кризис словно запрограммирован. Если экономику США охватывает кризис, тогда его всемирное распространение неизбежно в связи с большим весом американской экономики в мировом хозяйстве.

Именно такое взаимодействие наступило в октябре 1929 года, когда мощный спекулятивный бум на биржах акций США, который не имел больше никакого отношения к росту производства, превратился как самостоятельная величина в отливающий разными цветами мыльный пузырь и закончился самым крупным в истории биржевым крахом. Развал биржи вызвал сразу ж: е обратное действие в Европе и странах, экспортирующих сырье, европейский кризис ударил по Америке, и, наконец, спираль депрессии повернула вниз в широком интерактивном процессе, пока она в 1932 году не достигла своей глубинной точки. Экономические последствия повлекли за собой сокращение американских кредитов, снижение производства, всеобщий упадок цен, снижение национального дохода, массовую безработицу, сокращение мировой торговли и развалившуюся систему мировой торговли, которая в связи с широко распространенным в мире протекционизмом прекратила свое существование, потому что каждое государство принимало свои защитные меры под девизом «спасайся, кто может», что в совокупности еще больше обостряло кризис.

США наряду с Германией относились к государствам, которые пострадали больше всего. Страну охватил неслыханный кризис, о чем свидетельствует масса статистических данных: промышленное производство, национальный доход, оптовые цены на сельскохозяйственные продукты, например, упали с 1929 по 1932 год на 50 %, зарплата всех занятых в производстве сократилась со 100,5 пункта (средняя в 1929 году) до 44 пунктов в 1933 году. Безработица быстро росла, в среднем охватила в 1933 году почти четверть работоспособных американцев, а именно – 12,5 % из добрых 50 миллионов. Когда ценные бумаги в июле 1933 года достигли самого низкого уровня, сумма в 74 миллиарда долларов растворилась в воздухе. Количество зарегистрированных конкурсов возросло с 22 тыс. в 1929 году до 31 тыс. в 1932 году. В феврале 1933 года страна стояла перед развалом всей банковской системы. Во всех штатах царил голод, были отдельные случаи смерти от голода в стране, которая страдала от переизбытка продуктов питания.

Конъюнктурные данные хотя и производят впечатление, что с кризисом все в порядке, но они почти ничего не говорят о распространившемся в 1931 году как эпидемия осознании кризиса американским народом, о нужде и отсутствии надежды у безработных, об изнурительных последствиях затянувшейся безработицы, о страхе тех, кто еще не потерял работу или укороченные рабочие дни, но опасался попасть в разряд деклассированных, о потере доверия к деловому миру и правительству, которые, очевидно, были не в состоянии улучшить положение. Все больших масштабов достигали безысходность и парализующая неуверенность, казалось, что невиданный обвал конъюнктуры после бившего ключом бума 20-х годов разрушил веру в прогресс и лишил опоры американское самосознание. Предсказания Гувера относительно тысячелетнего царства и конца бедности действовали как злая шутка. Успешная история американского капитализма вдруг необъяснимо закончилась. До сих пор непоколебимое чувство собственного достоинства делового мира, который сам возвел себя в ранг элиты наций и был признан большинством американцев, превратилось в ничто, авторитет и почти само собой разумеющееся притязание на ведущую роль преуспевающих предпринимателей и банкиров исчезли за несколько лет.

Не позднее лета 1931 года стало ясно не только Рузвельту, что кризис во всех своих аспектах будет управлять предвыборной кампанией 1932 года и, вероятнее всего, способствовать концу двенадцати летнего республиканского правления. И прямо-таки классический пример аргументации этой борьбы можно было бы с уверенностью предположить: демократический кандидат будет нападающим. Он станет выставлять Гувера и республиканцев, которые в 1928 году благополучие ставили в заслугу своей политики, ответственными за кризис, упрекать их в бездеятельности и пытаться убедить американский народ, что только смена правительства обещает выход и новые надежды. Гувер и республиканцы будут неубедительно заявлять, что они сделали все, что в человеческих силах, и станут сваливать вину на заграницу. Рузвельт знал, что кризис дал демократической партии долгожданный шанс снова выставить кандидата в президенты США и добиться большинства в конгрессе. Чтобы попасть в Белый дом, нужны были две вещи: выдвижение в кандидаты на президентский пост и убедительная предвыборная программа, которая в своей основе должна содержать ответ, как преодолеть Великую депрессию, по меньшей мере, в США.

Выдвижение кандидата на президентский пост – чрезвычайно сложный процесс. Поскольку речь идет не о повторном выдвижении занимающего пост президента, то предстоял процесс, полный неопределенностей, неуверенностей и неожиданностей. Трудно было что-то предсказать, так как – не говоря уже о кандидатах, темах, организации и финансировании – слишком много действуют не поддающихся учету факторов. Например, децентрализованная диффузная партийная система, у которой нет строго организованных партий на национальной основе с партийным лидером как само собой разумеющимся кандидатом, которые в связи с масштабами и различиями страны имеют чрезвычайно пеструю структуру членства обеих партий, а на предвыборном съезде – нечеткую систему подсчета голосов. Для демократической партии на выборах 1932 года много затруднений доставляло то, чтобы кандидат собрал на съезде 2/3 голосов, а это укрепляло силу вето меньшинства и могло дать в неразрешенной ситуации в последнюю минуту неожиданный или даже заранее запланированный шанс «темным лошадкам».

Рузвельт начал уже летом 1931 года скрытую предвыборную борьбу и создание организации, которую Джим Фарли и Луис Хау буквально поставили на ноги. 23 января 1932 года, за неделю до его дня рождения, Рузвельт открыто заявил о намерении выставить свою кандидатуру, когда он предоставил демократам штата Северная Дакота эксклюзивное право внести его имя в список кандидатов для предвыборной борьбы. Рузвельт имел вначале впечатляющие успехи, штаты из всех регионов США, такие, как Северная Дакота, Аляска, Вашингтон, Джорджия, Айова и Мэн, обязались голосовать за него. Однако потом последовал ряд ответных ударов, становилось все яснее, что он на предвыборном съезде в июне в Чикаго не может рассчитывать на две трети большинства в первом туре. Самое большое разочарование ему приготовил Таммани-Холл. Боссы из Нью-Йорк-сити, замешанные в коррупционных аферах, были очень злы на Рузвельта и выступали за Алфреда Смита. Рузвельт мог рассчитывать только на половину голосов из своего родного штата. Еще опаснее для него был тот факт, что консервативные демократы всей страны дали полный ход движению, направленному против Рузвельта.

Поэтому, когда 27 июня 1932 года в Чикаго состоялся предвыборный съезд, там царили шум и напряжение, смесь народного праздника, политического карнавала и деловых игр, лихорадочные закулисные переговоры, манипуляции, информационный шпионаж, обещания и споры в кулуарах, задних комнатах и прилегающих гостиницах. Менеджер Рузвельта Джим Фарли допустил большую политическую ошибку, когда попытался еще перед первым голосованием изменить правило 2/3 голосов. Рузвельт и сам был вынужден, чтобы не потерять своих шансов, продемонстрировать из Олбани то же самое намерение. Напряженность усилилась, когда Рузвельт ранним утром 1 июля с 666¹/₄ голосов не получил необходимое большинство в две трети в первом туре голосования – не хватало 100 голосов, и в следующих двух турах не намного ушел вперед. И вот начался критический момент для него. В течение двенадцати часов казалось, что консервативные демократы сейчас успешно включат в игру свою «темную лошадку», бывшего военного министра при Вильсоне Ньютона Д. Бейкера, но к вечеру удалось по непонятным до сих пор причинам вовлечь делегации из Калифорнии и Техаса в лагерь Рузвельта. Таким образом, лед тронулся, и другие штаты заколебались и изменили свое направление: под оглушительные, выражающие неудовольствие демонстрации во главе с мэром Чикаго и сторонниками Смита Рузвельт был в четвертом туре голосования избран кандидатом на пост президента от демократической партии, собрав 945 голосов.

Уже на следующий день Рузвельт дал о себе знать. Чтобы показать, что неслыханный кризис страны требует чрезвычайных мер, он полетел из Олбани в Чикаго, и, вопреки всем традициям принял номинацию сам. В конце длинной речи он употребил скорее случайно те два слова, которые, с одной стороны, быстро стали популярными, потому что они для современников означали обещание, а с другой стороны, историки имеют обыкновение использовать эти слова как девиз рузвельтовской внутренней политики: «Новый курс». Это выражение, которым будет обозначаться новая раскладка игральных карт, должно было передать делегатам и американскому народу решимость Рузвельта отважиться на новое начинание: «I pledge you, I pledge myself, to a new deal for the American people»[2]2
  Я обещаю вам, я обещаю себе новый курс для американского народа (англ.).


[Закрыть].

РУЗВЕЛЬТ И «НОВЫЙ КУРС»

«Эта предвыборная борьба больше чем борьба между двумя людьми. Это нечто большее, чем борьба между двумя партиями. Это борьба между двумя мнениями о цели и задачах правительства (философия управления)». Эта фраза, сказанная на одной крупной демонстрации 31 октября 1932 года в нью-йоркском Медисон-сквер-Гарден действующим президентом Гербертом Гувером, который был снова выдвинут республиканцами, могла быть взята у Рузвельта, ибо по смыслу он во время предвыборной кампании многократно утверждал то же самое. В пылкой полемике о причинах и преодолении наверняка не созданного правительством Гувера кризиса был вопрос, обязано ли федеральное правительство во главе с президентом и в какой мере, регулируя и наводя порядок, вторгаться в экономику США, чтобы устранить кризис и нищету, и в этом позиции кандидатов резко расходились. Так как этот вопрос стал центральным нервом американского понимания и касался American way of life[3]3
  Американский образ жизни (англ.).


[Закрыть], а победа одного или другого кандидата означала решительное установление курса американской внутренней политики, то эта предвыборная борьба в самый разгар Великой депрессии стала одной из самых важных в американской истории этого столетия. Глубокий и длительный, выходящий за рамки личной неприязни и партийно-политического противостояния антагонизм между Рузвельтом и Гувером был основан на этих несовместимых мнениях о функции правительства.

Гувер никогда не был сторонником «Нового курса». Все меры по ликвидации кризиса в его период правления, придерживайся он хотя бы робко «Нового курса», могли бы постепенно улучшить ситуацию, но они натолкнулись на противоположный дух. До полного физического бессилия Гувер пытался убедить американских избирателей в правильности своей правительственной философии и одновременно предостеречь от рузвельтовского «Нового курса» против кризиса. Он считал, что предлагаемые Рузвельтом «революционные изменения» напуганному нуждой и лишениями американскому народу разрушат основы американской системы, которая привела американцев к невиданным высотам. В результате, считал Гувер, будет другая Америка, в корне отличающаяся от существующей сейчас и чуждая лучшим традициям страны. Эта американская система построена на принципе личной свободы и равных возможностей, она дает каждому дельному и усердному индивидууму пространство для инициативы, отваги и подъема в социальной пирамиде. Из этой свободы индивидуума вытекают необходимость и радостная готовность объединяться добровольно с другими индивидуумами тысячью способами. Индивидуальная свобода и добровольная общественная кооперация для улучшения социальной организации, благосостояния, знания, исследования и воспитания сделали американский народ великим. «Это народное самоуправление вне правительства». Только если во время кризиса события выпадут из-под контроля отдельных личностей и добровольных объединений – местных организаций и отдельных штатов, только тогда, считал Гувер, вашингтонская центральная власть как «резервная сила» может периодически начинать действовать, чтобы сделать себя как можно быстрее снова ненужной. Но если правительство начнет вмешиваться на длительное время в экономику и общество США, то оно регламентацией повседневной жизни вскоре начнет контролировать души и мысли американцев. Свобода слова не сможет пережить, если умрет свободная промышленность и свободная торговля. Гувер считал, что американской системе грозит опасность извращения, если объявленные предложения Рузвельта и других демократов будут претворены в жизнь. Конкретно: расширение общественных расходов, по мнению Гувера, обречет свободных людей на рабский труд в пользу общественной кассы. Сознательная инфляция вместо дефляции, даже выдача платежных средств, не обеспеченных золотом, разрушит американскую систему так же, как и вмешательство государства в банковское дело. Если правительство возьмет на себя энергоснабжение, это приведет к тирании государства, включение безработных в общественные проекты и их оплата государством означали бы полный отказ от американской системы.

Классический либеральный символ веры Гувера, по которому сумма энергий по возможности свободных от государственного влияния индивидов гарантирует величайшее счастье наибольшему числу, – что в политической терминологии США закрепило его как «консервативное», – в 1928 году был созвучен с переполненным прогрессивным оптимизмом временем, а в 1932 году в связи с глубоким кризисом не был способен дать оказавшимся под тяжестью депрессии людям уверенность и надежду. И его дальнейшие заверения в том, что американская система до сих пор еще справлялась с каждым кризисом и контрмеры, соответствующие традиции доброй воли, привели бы уже в 1931 году к новому подъему, если бы новый кризис из Европы не обрушился на США, но сейчас уже ощущаются первые признаки перемен – такие заверения для безработных, голодающих и бездомных имели слабую убедительную силу. Кризис вынудил переутомившегося, недооценившего сперва претендента в кандидаты, потом, видимо, озлобившегося Гувера уйти в оборону, из которой он уже освободиться не мог. Кроме того, его неутомимо повторяемое утверждение, что страна на этих выборах стоит перед фундаментальным переводом стрелки часов, случайно оказало избирательной стратегии Рузвельта помощь, который должен был еще заставить поверить, что он лично и по-деловому является единственно возможной альтернативой.

Рузвельт предложил альтернативу. Отныне пятидесятилетний чистокровный политик был не только близким народу оратором, мастерски владевшим политическими разговорными символами нации; не только «простым фермером» и «хорошим соседом», чей здоровый человеческий рассудок позволял ему знать истинные нужды простого человека; не только Рузвельтом-путешественником, чей запланированный по совету друзей по партии предвыборный поход охватил 36 штатов США; не только человеком, который внушал надежду и уверенность, но и любителем «окунуться в толпу»; не только искусным организатором, к кому в конечном счете тянулись все нити; не только артистом сильной политики, которому удалось путем умных маневров добиться поддержки и старых прогрессивистов, и консерваторов в своей партии; не только ненавистником и демагогом, который своего оппонента мог назвать некомпетентным, но человеком с политической субстанцией, который понимал причины кризиса иначе, чем Гувер, который и до 1932 года придерживался другого основного убеждения о задачах и функциях правительства и поста президента, иначе интерпретировал прошлое нации и иначе видел ее будущее.

Во всяком случае, Рузвельт остерегался давать свою формулировку о лучшем будущем на языке теоретической национальной экономии. Почему? В поисках объяснения мирового и экономического кризиса и нетрадиционных предложений по его преодолению Рузвельт по собственной инициативе набрал новую группу консультантов, состоящую из экономистов, юристов, политологов, специалистов: аграриев, финансистов, промышленников, банкиров, биржевиков, бюджетников, энергетиков (так называемый мозговой трест – Моли, Тагуэлл, Берл, Вильсон, Джонсон и др.), которые, собравшись вместе, были едины в одном: они разделяли основное убеждение Рузвельта в том, что правительство обязано активно, по плану и с дальней перспективой вмешиваться в экономику и общество США. В дискуссиях, на которые уходили месяцы, Рузвельт проявил себя как глубоко знающий, любознательный и критический собеседник; он пришел к выводу, что нет обоснованного научного объяснения кризису, а также стройной концепции для его преодоления. Мозговой трест был создан по принципу основного убеждения, а не экономической теории. Он вырабатывал не народнохозяйственное научное мнение, а лишь множество отдельных предложений по преодолению кризиса в различных секторах экономики Соединенных Штатов.

Это означало для Рузвельта, что если при обсуждении вопроса не удавалось достичь единого мнения, а ему нужно было включить это в свою программу или предвыборную речь, он был вынужден опираться на свою собственную точку зрения. Этот факт Рузвельт ни в коем случае не воспринимал в тягость, скорее это усиливало его негативное отношение к догматическим научным мнениям и склонность к методам прагматического экспериментирования: «Стране нужно и страна требует, если я правильно оцениваю ее настроение, упорного экспериментирования. Здравый человеческий рассудок велит испробовать метод и, если он терпит крах, добровольно отказаться и начать новое экспериментирование».

Рузвельт использовал меморандумы своих советников и наброски выступлений, насколько они для него были приемлемы, соотносимы с его основными убеждениями и политически своевременными. Как раз последний аспект политик Рузвельт никогда не упускал из виду. У него не было ни малейшего желания свои шансы на выборах приносить на алтарь мнимой цельной теории. Наконец, он хотел стать президентом США, а не профессором национальной экономии в Гарварде. Советники были ему нужны, чтобы кристаллизовать, улучшать его идеи. Даже проекты речей Рузвельт часто слово за словом исправлял, вычеркивал, применительно к своему собственному опыту и оценке ситуации, чтобы сформулированная программа, выдержанная в его стиле, была собственной. Следы «Нового курса» ведут не только назад к его советникам 1932 года, но также и к рузвельтовскому происхождению, его воспитанию в Гротоне и идеалам Пибоди, к его первым предложенным реформам как прогрессивиста в эру Вильсона, к его опыту, когда решался вопрос о вступлении США в войну, и к военным 1917–1918 годам, вплоть до его борьбы на выборах 1928 года и конкретного опыта, который он накопил, будучи губернатором в штате Нью-Йорк, при преодолении кризиса.

Полемическим исходным пунктом его предвыборной борьбы было требование сделать находящегося на высоком посту политика ответственным за кризис. Четыре обвинения все еще выдвигал Рузвельт, нередко на языке Библии, Гуверу и республиканскому руководству, считая, что они своей неправильной политикой, а именно спекуляциями и перепроизводством, способствовали причинам кризиса, ввели народ в заблуждение относительно тяжести кризиса, ошибочно сделали ответственными за это другие нации и отказались путем активной кризисной помощи устранить зло у себя дома. По мнению Рузвельта, в основе американской экономической философии экономического невмешательства лежит фальшивый человеческий образ, согласно которому человек не способен вмешиваться в так называемые неизменные законы рынка, а периодически наступающие кризисы должен терпеть. «Но пока они ведут болтовню об экономических законах, мужчины и женщины умирают». Такая несозидательная правительственная философия распространяет лишь отчаяние, безнадежность и страх и является глубоко неамериканской, покровительствующей меньшинству корыстолюбивых (the selfish few) на вершине социальной пирамиды и забывающих о миллионах людей, которые без денег, без власти и социального статуса прозябают в своей основе.

Нельзя допускать, чтобы экономической жизнью могла овладеть небольшая группа людей, чьи взгляды на общественное благополучие окрашены тем фактом, что они путем ссуд и операций с ценными бумагами могут получать огромные прибыли. Гувер и республиканцы забыли, что нация – общность интересов, где все взаимозависимы. Президент, по Рузвельту, одновременно вождь, оратор и прежде всего воспитатель всей нации, не должен рассматривать себя как поверенного в делах привилегированного меньшинства, а способствовать благу простого человека.

Это понимание было для Рузвельта не только ответом, соответствующим ситуации, связанной с Великой депрессией, а также определением места своего настоящего, которое он выделил из интерпретации американской истории и традиции. «Я не позволю Гуверу ставить под сомнение мое американство», – заметил он как-то раздраженно, когда слушал речь Гувера в Медисон-сквер-Гарден по радио. Как заявил Рузвельт в своей ставшей знаменитой речи перед Commonwealth Club[4]4
  Клуб Содружества (англ.).


[Закрыть] в Сан-Франциско, победой Томаса Джефферсона, автора проекта Декларации независимости 1776 года, на президентских выборах 1800 года и борца за равноправную демократию против консервативно-элитарного понимания государства, своего противника Александра Гамильтона, который выступал за сильное автократическое управление немногих – образованных и богатых – народом, была заложена гарантия свободы и благополучия всех американцев, являющаяся исходным и конечным пунктом американской правительственной системы, по существу, в равном аграрно выраженном обществе. Но из этой системы с середины XIX столетия постепенно стала уходить экономическая база, а именно из-за промышленной революции, которая привела к неслыханной концентрации власти, капитала и влияния в руках небольшого количества «титанов», к образованию концернов и финансовых магнатов. В 1932 году экономическая жизнь нации определялась 600 концернами, которые завладели 2/3. промышленности Соединенных Штатов. В последней трети оказались 10 миллионов мелких предпринимателей. Долго, как считал Рузвельт, не хотелось видеть опасности, которая возникла из этого события: употребление экономической власти без учета общего благосостояния, потеря свободы и равенства возможностей для маленького человека, потому что тот, кто на Западе из-за «крупных экономических машин» потерял работу, на Востоке не нашел больше открытых границ и как следствие – перепроизводство, снижение спроса и безработица.

Анализируя это, Рузвельт увидел себя в подобной ситуации, как когда-то и Джефферсон. Он тоже укротил опасности слишком большой мощи правительства, не отказываясь от принципа национального правительства, но теперь оно должно было создавать новые экономические опасности, не подвергая сомнению принцип сильных экономических единиц. Новая задача – это разъяснение экономических прав человека, это новый социальный контракт, который гарантирует каждому американцу право на собственность и приличную жизнь без страха и голода. Для этого не нужны новые фабрики, железные дороги, концерны и производственные рекорды, а необходимо грамотное правительство, которое в сотрудничестве с общественными группами будет заботиться о том, чтобы лучше управлять уже существующими фабриками и богатством, находить рынки сбыта для американских излишков, решать проблемы регулирования производства и потребления, справедливого распределения богатств и товаров и приспособления экономической организации страны к нуждам народа.

Как следствие этого определения своего настоящего Рузвельт агитировал, в частности, за программу, которая обещала всем группам общества помощь, и заявил о государственном вмешательстве в экономику, что в американской истории не имело аналога, не считая военных 1917–1918 годов. В этом заключалась суть почти всех мероприятий – и нелепостей – будущего «Нового курса».

Фермерам, которые в это время составляли четверть сельского населения, и сельским жителям в широком смысле слова, которые составляли свыше 40 % населения, Рузвельт обещал долговременную и краткосрочную помощь. Их затяжную, связанную с перепроизводством бедность можно было преодолеть только введением в аграрном секторе принципа планирования, если использование земли и структура налогов будут длительное время меняться. Краткосрочно должна быть уменьшена ипотечная нагрузка, которая давит на фермеров, путем государственной помощи кредитами, отменены невероятно высокие таможенные тарифы, которые в связи с мероприятиями за рубежом по взиманию платы закрыли для фермеров заокеанские рынки. Нужно было снизить таможенные тарифы государством, чтобы поднять покупательную способность сельского населения. В вопросе таможенных пошлин, правда, в конечной фазе предвыборной борьбы вопреки своим убеждениям Рузвельт сделал оппортунистический обратный ход, когда республиканцы использовали глубоко засевший страх фермеров, утверждая, что Рузвельт путем объявленного снижения пошлин разрушит их внутренний рынок.

И в индустриальном, и в промышленном секторе, по мнению Рузвельта, правительство, сотрудничая с соответствующими группами, должно энергично вмешиваться в планирование и регулирование. Как пример устаревших и разорительных конкурентных отношений он назвал стоящую на грани банкротства систему железных дорог США. Для своей любимой идеи взять под контроль частные энергетические предприятия, чтобы заставить их предоставлять свои услуги по доступным ценам, он разработал «программу из восьми пунктов». Если он не хотел переводить их в общественную собственность, то вашингтонское правительство должно было в четырех различных частях США построить гидроэлектростанции на реках Колорадо, Теннесси, Св. Лаврентия и Колумбия, чтобы там предусмотреть меры против шантажа общественности бессовестными дельцами. Эти две области были конкретным примером для рузвельтовской всеобщей концепции нового порядка в индустриальном секторе, который был нацелен на то, чтобы при помощи и контроле правительства ограничить губительную конкуренцию, скоординировать производство и распределение благ и путем устранения перепроизводства привести экономику в новый баланс.

После спекулятивной оргии двадцатых годов и последовавшего биржевого краха важным было и преобразование всей банковской и биржевой системы. Рузвельт заявил о строгих мерах контроля в случае его избрания.

Его предложения по неотложной кризисной помощи для миллионов безработных были тесно связаны с его социальной политикой в штате Нью-Йорк. Правительство в Вашингтоне обязано было принять меры, чтобы люди в США не умирали от голода. Забота о безработных и общественные программы по изысканию рабочих мест должны в короткий срок уменьшить бедственное положение, а долгосрочные структурные изменения – узаконенное страхование безработных, укороченный рабочий день и гарантированная минимальная зарплата – улучшить судьбу рабочих.

Ввиду тяжелейшего экономического кризиса в истории США Рузвельт выступал не с революционными намерениями за радикальную программу планирования под контролем государства, которая когда-то была сформулирована в мирное время кандидатом в президенты.

Весной 1930 года он писал: «Я не сомневаюсь, что страна, по крайней мере одно поколение, должна стать довольно радикальной. История учит, что нации, где такое случается, избавлены от революций». Он считал себя человеком, который одновременно и сохраняет, и изменяет традиции и идет вперед. Он никогда не думал о том, чтобы ставить под сомнение основы американской системы, как и частную собственность, мотивы прибыли, региональное и функциональное разделение управления, свободную прессу и свободное вероисповедание. Несмотря на свои резкие нападки на некоторых корыстных руководителей, стоящих на вершине общественной пирамиды, он не был идеологом классовой борьбы. Это глубоко противоречило его основному убеждению о должности президента как поверенного community of interest[5]5
  Сообщество интересов (англ.).


[Закрыть]. С предпринимателями и банкирами, которые оставались ответственными за все в совокупности, он поддерживал хорошие контакты, но не рассматривал их как характерные маски. Он не был, само собой разумеется, марксистом или социалистом, как утверждал Гувер на последнем этапе предвыборной борьбы. Так же мало он хотел быть причисленным к капиталистам. Если бы Рузвельта спросили о его основных политических убеждениях, он бы с обескураживающей скромностью сказал, что он христианин и демократ.

В случае, если американская система не сделает то, что, по мнению Рузвельта, она должна сделать, т. е. служить на общее благо и создать каждому американцу приличное жизненное существование, тогда, конечно, реформируя, планируя, используя нетрадиционные средства, должно вмешаться правительство. Это уже веление здравого человеческого разума и человеческой порядочности.

Хотя Рузвельт, как известно, никогда не претендовал на теоретически законченную программу, что для него всегда значило «догматическую», в его предвыборных выступлениях, конечно, имелось очевидное противоречие, которое раздражало не только Гувера, несмотря на указания Рузвельта, что его реформаторские предложения носят лишь экспериментальный характер. В то время как пропагандируемый «Новый курс» должен был привести к более высоким государственным ассигнованиям, Рузвельт одновременно обещал положить конец скромной дефицитной расходной политике Гувера и снова вернуться к сбалансированному бюджету. Это была не предвыборная пропаганда кандидата, который когда-либо обещал своим соотечественникам все самое лучшее в мире, а это было выражение распространенной и разделяемой также Рузвельтом позиции, которая еще не знала научной теории как делать долги, а министра финансов примеряла к модели экономного отца семейства.

Из высказываний Рузвельта избиратели, кажется, поняли, что кризис подготовил страну для нового начинания Рузвельта, а доверие к Гуверу, республиканцам, деловому миру и традиционным концепциям разрушил. 8 ноября 1932 года Франклин Делано Рузвельт – 22 809 638 голосами против 15 758 901 – был избран 32-м Президентом Соединенных Штатов Америки, в то время как его партия получила большинство голосов в сенате (59 демократов и 37 республиканцев) и палате представителей (312 демократов и 123 республиканца). Рузвельт достиг своей цели. «Это самая великая ночь в моей жизни», – признался он, когда его обняла мать. Только Элеонор оставалась в общей суматохе и энтузиазме в связи с победой заметно сдержанной, ее волновало смешанное чувство. Как позже призналась, она ясно увидела, что победа ее мужа означала конец ее личной жизни. Она внимательно наблюдала за женой Теодора Рузвельта и знала, что значит быть женой президента.