Текст книги "Ференц Лист"

Автор книги: Дёрдь Шандор Гаал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Дон Санчо озабочен: сам-то он любит принцессу Эльзиру, но у него нет никаких доказательств, что и Эльзира питает к нему ответное чувство. Волшебник Алидор, а он тоже участвует в этой истории, говорит Дон Санчо, что дело его безнадёжно, потому что Эльзира только что помолвлена с принцем Наваррским. Но Алидор может не только предсказывать беды, но и помогать. Он поднимает страшную бурю, и она гонит весь свадебный кортеж Эльзиры и принца к стенам замка любви. Но и Эльзира тоже не может войти в замок: её сердца ещё не коснулось пламя взаимной любви. Алидор советует попавшей в беду принцессе притвориться влюблённой, и тогда ворота замка распахнутся перед нею. Но Эльзира – героиня и потому выбирает бурю, а не ложь. Однако ей грозит куда большая беда, чем дождь и гроза: на сцену врывается Ромуальдо и хочет похитить благородную, хотя и не способную любить Эльзиру. Дон Санчо выхватывает меч и спешит даме на помощь. Во время схватки его ранят. Ледяное сердце дамы, увидевшей рыцарскую жертву, смягчается, принцесса чувствует, что она уже полюбила Дона Санчо.

Ворота замка распахиваются, и двое влюблённых – теперь его обитатели. (Из текста либретто, кажется, можно угадать, что Ромуальдо не кто иной, как волшебник Алидор, изменивший своё обличие, чтобы помочь Дону Санчо к любви.)

Как видно, авторы позаботились и о том, чтобы Фери попробовал силы во всех жанрах: в его опере есть и танец крестьян, и дуэт, и музыка бури, дуэль, серенада, балет и всё другое, что только пожелается композитору.

Последние годы были особенно тяжелы для родителей Ференца. Не выдержала напряжения Анна.

   – Не нужна я здесь. Нет смысла в моей жизни, – пожаловалась она мужу. – Еду приносят из соседнего ресторана. Дом убирает прислуга Эраров. На концертах я тоже не нужна.

Анна уезжает в Креме, в Австрию, где живут се родственники. Перед отъездом строго наказывает Ференцу:

   – Смотри слушайся отца во всём!

У дилижанса Адам спросил жену:

   – Когда увидимся?

   – Скоро, – со слезами в голосе ответила Анна.

   – Что ты имеешь в виду?

   – Ну сколите быстренько много денег и вернётесь оба домой. Ребёнок должен у себя дома воспитываться.

   – Я перевёл в канцелярию Эстерхази несколько тысяч форинтов под проценты, – говорит Адам. – Можешь взять эти деньги в любое время. Я им написал.

   – Спасибо, Адам.

Материальных забот больше нет. Но Ференц ещё ребёнок, и эта забота гложет отца постоянно. «Что будет, если вдруг меня не станет, – думает он. – Здоровье моё подорвано».

Состояние, сколоченное ими, настолько мало, что оно растает в один год. Нужно создавать какую-то более прочную основу.

Ференц упорно работает над оперой, но отец уже ведёт новые переговоры о двух турне в следующем сезоне – по Франции и по Англии. Ференц сам всё чаще заговаривает о своём будущем, особенно когда взрослые принимают его всерьёз как композитора. Он пишет оперу и одновременно работает ещё и над серией этюдов и новым концертом для фортепиано.

Работа юного композитора над оперой идёт медленно. Для того чтобы оперу приняли в театре, она должна выдержать серьёзный экзамен перед конкурсным жюри. Один из влиятельных членов жюри – Фердинанд Паэр, но зато другой – Керубини!

Концерты юного музыканта привлекают зрителей и дают хорошие сборы. Позади турне по Англии, имевшее колоссальный успех. Ференц играет в десятках концертов, во многих городах страны, в том числе и в Виндзоре дли королевского двора.

По возвращении из английского турне в Париж Листы – отец и сын – навещают министра культов Лористона.

   – Как опера? – первым делом интересуется министр.

   – Зимой закончу.

Его превосходительство милостиво похлопал Ференца по плечу:

   – Постарайся, Керубини сидит в жюри! Это противник серьёзный не то что для меня, но и для самого короля.

Вопреки всем слухам и сплетням (говорили, что оперу написали Паз о или Крейцер) жюри высоко оценило работу юного композитора и рекомендовало оперу к постановке в театре.

Ставить «Дон Санчо» взялся старый Рудольф Крейцер, которому сам великий Бетховен посвятил свою знаменитую сонату.

Премьера состоялась 17 октября, меньше чем за неделю до дня рождения Фери. А после третьего представления Крейцер пригласил к себе Листа-отца и без обиняков, напрямик сказал ему:

   – Опера «Дон Санчо» – чудо детской гениальности, но и только. Своего рода изящное выпиливание лобзиком по дереву. А мальчику нужна основательная музыкальная школа. Фундамент, на котором можно воздвигнуть не сказочный воздушный замок, но прочное здание.

   – Кого вы предложили бы, господин профессор?

– Антонина Рейху!

Посоветовались с Черни. Он одобрил предложенную Крейцером кандидатуру.

Рейха проиграл все сочинения Ференца и сказал, что ему не помешает отведать немного и обстоятельной немецкой школы. Мотом рассказал о себе, о своём голодном детстве, начальной учёбе музыке в Праге, затем в Бонне, где он подружился с Бетховеном.

Зима 1825 года прошла в занятиях в приватной школе Рейхи, где мастер на примерах из своих тридцати шести фуг обучал юного композитора искусству контрапункта. Одновременно Лист-отец занимался с Фери латынью, французским, немецким, историей, греческой мифологией, литературой и даже математикой.

К лету 1827 года состояние здоровья Адама Листа ещё более ухудшилось. Всё чаще приходится оставаться в постели. В беседах с сыном их взгляды на будущее не совпадают: Ференц иногда поговаривает об уходе в священники, отец горячо отговаривает его, видя перед ним прямой как стрела путь к славе, к бессмертию.

К началу августа отцу стало очень плохо. Мучат боли в /Кивоте, наступает глухота. Приподнявшись на локте в постели, он любуется красавцем сыном, который ещё вчера был ребёнком, и вот уже перед ним рослый и статный юноша, с профилем, словно выточенным из слоновой кости.

   – Будь осторожен с женщинами, Фери, – говорит ему отец. – Не давай им распоряжаться твоей жизнью!

Ференц смеётся, потом показывает на книгу:

   – Моей карьере музыканта может угрожать только вот это.

На обложке книги написано: «Следуя за Христом».

28 августа 1827 года на кладбище Булонь сюр Мер Ференц проводил в последний путь отца, Адама Листа. За гробом шли только Ференц, врач и священник.

Ференцу ещё нет и шестнадцати. Эрары предлагают ему свою помощь, но он пишет письмо матери и просит немедленно приехать к нему в Париж. Деньги, депонированные в банке Эстерхази, трогать не велит – пусть они будут для неё «золотым запасом» на чёрный день. Квартиру, где они жили с отцом, меняет на другую, подешевле, на улице Монтолон. Затем обходит всех своих знакомых, друзей и покровителей и объявляет, что концертировать больше не будет. Будет давать уроки и учиться.

Глава III
КАРОЛИНА

Зимой 1827-го Париж хмур и неприветлив. Беспрестанно валит снег. И пусть на оловянно-сером небосводе порой и появляется солнце, стужа всё равно не сдаётся. С крутых горок Монмартра можно кататься на санках, железная изгородь Тюильри затянута в ледяной панцирь, а вокруг могучих опор моста Понт-Неф снежная густая каша грозит с минуты на минуту схватить прочным льдом обычно незамерзающую Сену.

Мрачно, будто исподлобья, поглядывают на прохожих парижские улицы. Их то и дело прочёсывают военные патрули. Газеты не выходят, ораторы в парламенте помалкивают. Но и без них весь Париж знает, что в стране нищета, цены взвились на недосягаемую высоту, а суровая зима будто намеренно подбивает обитателей окраин на революцию.

Кое-где дело дошло до потасовок – с немногочисленными ранеными и даже одним убитым. Но дурная весть, что горпая лавина, и вот уже людская молва раненых считает сотнями, убитых – десятками.

Суровая зима. Воронье перекочевало с полей в город и с карканьем носится среди каменного кружева собора Нотр-Дам.

И Ференц Лист тоже сталкивается с суровым ликом окружающего мира. Он уже больше не вундеркинд. А свалившиеся на его плечи после смерти отца денежные дела – оплата счетов, дорожные расходы, устройство матери на жительство в Париже – заставляют его взрослеть буквально с каждым днём. Удивительно, что за эти несколько месяцев он и заметно вырос: раздался вширь, пальто вдруг стало узким в плечах, а рукава едва прикрывают локти. Теперь в его жизни только две опоры: мать и семейство Эраров. Матушка Лист, вернувшись в Париж, удивительно переменилась. От прежней робкой Анны, племянницы мыловара Ференца Лагера, нет и следа. Отныне ей понятно, как она нужна своему сыну, а это значит: прочь былую застенчивость и неловкость. Она даже покупает учебник и тайком от всех зубрит французские слова и грамматику. Больше нет мужа, ну что ж – она в считанные часы осваивает утончённую стратегию, как торговаться с бакалейщиком, мясником, портным и трактирщиком, отчаянно отвоёвывая у них каждый сантим. Она овладевает труднейшим искусством – быть матерью, стоять рядом со знаменитым сыном, когда ты нужна ему и когда надо делаться невидимкой, почувствовав, что в данный миг ты только мешаешь ему в работе.

За несколько недель, прошедших со дня её приезда из Австрии, Анна совершенно преобразила квартиру Ференца: на окнах появились занавески, на полу – недорогой ковёр, скатерть – на столе, а на кровати, которая в дни «правления» Адама в лучшем случае напоминала койку в солдатской казарме, – даже шёлковое покрывало. Недорогие вещи, но они сделали комнату сына привлекательной и уютной.

Анна учится говорить и, что ещё труднее, слушать. Ведь молодому человеку, превратившемуся из Цизи в Ференца, в первую очередь нужен восторженный слушатель, которому он мог бы поведать о своём открытии, что глубочайшая тайна и содержанке жизни – это старательно скрываемая и мужественно переносимая печаль, скрашивающая обыденность жизни. Ференц обязательно должен кому-то высказать, что он нашёл единственное прибежище мужчины и истинного художника – одиночество, исключающее всякую обыдёнщину. И Лине нужно всё это не только выслушивать, но ещё и прятать улыбку: ведь всего несколькими часами раньше в соседней комнате три-четыре Фериных ученика дурачились и «ходили на головах» вместе с их наставником, который в то минуты снова напоминал её прежнего Цизи, а не сокрушённого грустью поклонника Шатобриана[15]15
  Шатобриан, Франсуа Рене (1768—1848) – французский писатель-романтик, в творчестве которого особой известностью пользовалась автобиографическая повесть «Рене», выражавшая настроения одиночества и разочарованности.


[Закрыть].

Итак, мама стряпает, прибирает в доме, украшает жилище, выслушивает откровения сына, даёт ему советы, когда он на них настаивает, и молчит, когда считает, что так лучше для её слишком быстро растущего сына. Ференц действительно растёт не по часам, а по минутам. И он уже хочет и других учить не так, как когда-то учили его самого, и хочет играть по-другому, не так, как делал это до сих пор. И с каким-то самосжигающим упорством хочет вырубить из себя прежнего себя нового.

Ему нужна мама: она олицетворяет постоянство, неизменность. Она как удивительный ртутный столбик, который поддерживает много лет на одном и том же уровне тепло сыновней любви. Мама нужна ему!

Другая опора – Эрары. Глава семейства недавно отпраздновал своё семидесятилетие. Но он всё ещё неутомим, всё ещё выпивает за обедом пол-литра вина и по-прежнему ломает голову над какими-то новыми изобретениями. И конечно же, по-прежнему без ума от юного Листа, которого считает величайшим музыкантом-исполнителем всех времён и народов. Новый путь в жизни, намерение не играть, а учить играть других, избранный Фери, повергает старого Эрара в отчаянье. И он снова и снова пытается убедить Ференца в том, что профессорами становятся те, кто отчаялся после собственных неуспехов, а муза пролетела мимо; что профессора – это те, кого много обижали в детстве, а под старость они хотят с лихвой выместить свои обиды на других.

Конечно, старик и сам не верит в эти псевдотеории, выдуманные им же. Но и он вскоре начинает понимать, что юный Лист непреклонен. Что же ему остаётся делать? И старым Эрар принимается подбирать своему любимцу учеников.

Больше всех Ференц любит Петера Вольфа, юношу из Женевы, который всего на несколько месяцев моложе своего учители. Ференц занимается с ним ежедневно, и польза от этих занятий обоюдная. Учитель ведёт ученика через джунгли пауки о гармонии, о контрапункте и музыкальных формах, а Петер Больф рассказывает учителю такие чудеса, что сиги звучат для молодого профессора музыки как откровение: о Шекспире и его великих антагонистах – Корнеле и Расине[16]16
  В период расцвета классицизма во Франции (XVII в.) его крупнейшие представители Пьер Корнель (1606—1684) и Жан Расин (1639—1699) принципиально противопоставляли свою строго упорядоченную драматургию «беспорядочной» (а на самом деле жизненно богатой и правдивой) драматургии Шекспира. Борясь против окостенелых правил классицизма, французские романтики во главе с Гюго подняли на щит Шекспира. «Шекспир был романтиком», – провозглашал Стендаль в своей статье «Расин и Шекспир» (Собр. соч. в 15-ти т. Т. 7. М., 1959, с. 27).


[Закрыть]. Там всплески беспредельной фантазии, здесь – классическая умеренность, позволяющая пламени горсть не ярче негасимой лампадки. Молодой человек из Женевы, получивший утончённое воспитание, положенное отпрыску знатной патрицианской семьи, рассказывает о Боккаччо и Пабло, правдолюбивых псицах грубоватого поколения полнокровной земной жизни.

Между прочим, Вольф доводится роднёй Циммерману, профессору консерватории, у которого по первым субботам каждого месяца собираются аристократы духа со всего Парижа. Петер, уже давно проникший в салон Циммермана, теперь водит туда и своего учителя.

В один из субботних вечеров хозяин дома, старый Циммерман заметил двух молодых людей, скромно затаившихся в дальнем углу салона, – Петера Вольфа и Ференца Листа, – и спросил:

   – Может быть, юный гость примет участие в нашем пиршестве духа?

И хотя Ференц дал себе обет не садиться к инструменту, пока не овладеет до конца всем, что составляет искусство игры на фортепиано, сейчас он не смог удержаться, сел к роялю и заиграл Глюка.

Успех был отмечен не только тем, что Циммерман расцеловал юного маэстро, но и приглашением, которое Лист получил через два дня: «Шарль Нодье будет рад увидеть Вас на заседании «Сенакля»[17]17
  Senacle – сообщество (франц.). Здесь шутливое название клуба литераторов.


[Закрыть], которое проходит в библиотеке Арсенала».

Что такое «Сенакль», юный музыкант узнал, только побывав на заседании. Удивительное ожидало уже при входе. У ворот Арсенала стояли четыре гренадёра-эльзасца огромного роста, в папахах. На дворе зияли жерлами пушки, рыкавшие, наверное, ещё под Аустерлицем или Ватерлоо. В арке ворот – тоже охрана. Их окликают:

   – Пароль?

   – «Сенакль».

   – Проходи!

После этой прелюдии гость мог проследовать в библиотеку Арсенала, напоминавшую цыганский табор, каким его себе, конечно, представляли романтически настроенные артисты. На большом столе, в огромном медном котле, синим пламенем полыхает «жжёнка», на окнах – чёрные бархатные шторы, скрывающие тайны «Сенакля» от посторонних глаз. Никаких ламп. Только несколько свечей бросают неясный свет на переплёты книг, на бородатые лица мужчин, на древнее оружие, развешанное над дверями и окнами.

Все говорят, все что-то объясняют: кажется, никого здесь не интересует ничьё мнение, кроме своего собственного. Но вот кто-то объявляет:

   – Виктор Гюго!..

Едва молодой человек появился в библиотеке, как несколько рьяных телохранителей убрали со стола пунш, другие тотчас же зажгли люстры и бра, и, когда Гюго уселся за стол, чтобы читать аккуратно переписанную рукопись, и зале воцарилась тишина и стало светло как днём. Да, юный поэт в единый миг создал то напряжение, которое бывает только в зрительном зале театра.

Лишь изредка он отрывался от рукописи и поднимал взгляд на присутствующих, но тогда все взгляды притягивали к себе его блестящие глаза, нежно очерченный подбородок и высокий крутой лоб. Гюго был красив. Хрупкий и аристократичный, он говорил о народе, о толпе, о безымянном герое, у которого миллион рук и одно могучее сердце гиганта.

«Сенакль» слушал, оратор же тихо, делая большие паузы, читал: «Единая красота, которую античность вдохнула в каждое своё творение, просто обязана быть однообразной. Всё той же величественной, всё той же торжественно-нарядной – даже когда это повторяется до бесконечности и начинает утомлять и надоедать! Величественное не может быть противоположно величественному! Хотя оно может и наскучит!.. ведь и красота тоже может быть скучной. Красота – одна. Уродство – тысячелико».

Ференц посмотрел на оратора, потом на слушавших его. Это не театральная публика, это уже собрание верующих. Беззвучно шевелящиеся губы повторяют каждое слово Гюго. И тишина эта – тишина храма в молитвенный и час. Она усиливает шёпот до грохотания грома.

«...Красивое и уродливое. Одно воплощает душу человека, другое – животное начало в нём. Если их разделить: первое – чистая абстракция, скука, педантичность, бумажный дух, второе – сплошная грязь, подлость, скотская низменность. Но соедини их – душу и тело, героя и жалкого человечишку, титана и робко плетущегося простого смертного и ты получишь твоего истинного героя. Цезаря – бесстрашного, но с трудом подавляющего тошноту на триумфальной колеснице, потому что он не выносит качки, тираноборца Кромвеля, который той же рукой, что подписала смертный приговор королю Карлу I, брызжет шутки ради чернилами в лицо своему сообщнику...»

...«Скажем смело: час пробил, и было бы странно, если бы дух века возобладал повсюду, но не в царстве разума, в котором, казалось бы, меньше, чем где бы то ни было, должны терпеть оковы. Бери молот и круши теории, ломай устои поэзии и драматургической системы, разбивай гипсовую маску, скрывающую лицо истинного искусства. В искусстве не должно быть ни правил, ни образцов, а точнее – никаких правил, кроме вечных законов природы, витающих над всем искусством, и тех особенных законов, которые порождает каждое произведение само, словно мать собственных детей...»

Какое богатство, какое изобилие духовной пищи для юноши в семнадцать лет! Такие слова нельзя просто выслушать, их нужно повторить, записав на бумагу, потом испытать на рояле: можно ли и в музыке так же, как в драме, слить воедино красивое и безобразное и, запалив огонь, раздуть пламя в человеческой душе.

Лист с радостью отмечает, насколько близок ему по духу Гюго. Как смело он выступает против традиционных догматов, правил и трафаретов в литературе! Он хотел бы вместе с Гюго бороться за новое, свободное от штампов искусство. И если Гюго произвёл романтическую реформу театра и стиха, нанёс сокрушительный удар по эстетическому догматизму, то Лист пытается произвести романтическую реформу музыкального языка.

Ференц пробует сто и тысячу раз далеко за пределами красоты мелодии, за гранью гармоний и небесных созвучий классическом музыки создать такое исполнение, которое соединяло бы в себе и музыку и трагедию и скорее потрясало бы, а не утешало человека.

Он пробует снова и снова, и эти опыты ведут его к старому Бетховену, создателю опусов 101 и 106.

Новая манера фортепианного исполнения, а вернее – попытка создать новое фортепианное искусство очень скоро проявляется в деятельности «господина профессора Листа». Отныне он педагог.

Одна из его любимейших учениц – Валерия Буасье, почти ровесница учителя. И потому понятно, что господин Огюст Буасье, отец девушки, вначале, как неизменный «страж нравственности», затем, давно позабыв о своей цели, просто как слушатель присутствует на всех их занятиях. А под конец уже и не только как увлечённый слушатель, но как страстный их участник, а там и верный летописец.

Впрочем, ещё бы ему не бояться за свою дочь, когда уроки ей даёт сам Аполлон! В голубом фраке, замшевом жилете и серых в обтяжку панталонах. У Аполлона красивый мужской профиль, неотразимый взор, благородные очертания рта и глубокий мужской баритон, от которого прямо-таки замирают девичьи сердца. И к тому же юноша прост и скромен.

Учеников много: папаша Эрар неутомим в своих хлопотах. Ференц ездит преподавать молодым графиням Монтескье. Граф платит в пять раз больше общепринятого; Ференц обучает дочь английского посла, лорда Гранвиля; на дому у Листа берёт уроки Луи Месмекер, прилежный юноша из Бельгии; три раза в неделю после полудня отданы пансиону Сен-Дени, где юный Лист учит музыке сразу пятнадцать юных дев!

Молодой профессор вхож в дом графа Аппони, венгра, австрийского посла в Париже, где снова частенько раздаётся: «Мы венгры».

О венгерском происхождении Листа теперь всё чаще вспоминают – в особенности на заседаниях «Сенакля». Люди искусства в Париже всё чаще произносят слово «романтика». Поэты-романтики ищут для своих произведений новые краски, новые страны: Грецию, Аравию, Турцию, Индию.

Ференц по случаю очередного музыкального собрания у старого Эрара пишет письмо Гюго: «Если Вы сможете освободиться на полчаса в воскресенье утром, то приходите к Эрару – я буду счастлив и горд. Примите уверения В искренней симпатии. Лист».

Приглашали одного Гюго, но заявился весь штаб «Сенакля французской музы», приехали Бор Лормиан, повергший в ужас всех академиков своими переводами Оссиана, Нодье и ещё несколько молодцов, из тех, кто диктовал парижанам моду не только в литературе и драматургии, но и в одежде. Они носили яркие галстуки, цветные жилеты, цилиндры и немыслимых расцветок фраки. Приехали Эмиль Дежа, Альфред де Виньи, Сен-Валери, Софи Гё, а около десяти часов вечера – граф Аппони об руку с английским послом[18]18
  Здесь перечисляются в основном представители литературных кругов, наиболее значителен из перечисленных Альфред де Виньи.


[Закрыть]. Прибыло и семейство Монтескье.

Вначале играла арфистка, больше рекламируя продукцию фабрики Эрара[19]19
  Себастьян Эрар (1752—1831) был не только крупным мастером и фабрикантом роялей, но и преобразователем арфы. В первую очередь ого усовершенствованиям обязана современная педальная арфа, которую так и принято называть «арфа Эрара».


[Закрыть], чем показывая собственное мастерство, затем спела Синти, и, наконец, черёд дошёл до Ференца.

Лист исполнил несколько своих бравурных вещей, затем следует Бетховен – «прыжок в темноту» для дам, взращённых на итальянских серенадах и парижских комических операх. Их внимание, конечно же, захватывает не музыка, но та страсть, что излучает лицо исполнителя.

Оценили концерт по-разному. Многие решили: вундеркинд исчез, его место занял беспокойный молодой человек, который грубо колотит по роялю, не заботясь ни об элегантности, ни об умеренности. Более осторожные отнесли неуспех на счёт великого композитора: Бетховен для французского слуха звучит слишком по-немецки. Разумеется, была целая группа и таких, кто приветствовал и программу, и смелость юности, решившейся исполнить Бетховена именно там, где до сих пор звучали худосочные канцоны и слащавенькие серенады. Юного музыканта интересовало мнение «Сенакля», а ещё больше – его вождя Виктора Гюго. Однако мнение «вождя» было достаточно разящим:

   – Музыка – устаревшее искусство, беззубый лев, ещё могущий рыкать, но не способный кусать. Музыка и её великие глашатаи-музыканты нужны были в эпоху, когда тысячи запретов мешали людям откровенно выразить мысль в слове. Музыка говорит символами, а именно их тайный шифр и нужен был людям. Современное искусство открыто высказывает своё мнение. Если вы и сейчас говорите туманными символами – вы не наш человек.

Ференца ничуть не обескуражило такое заявление. «Может быть, Гюго прав, – думал он, – и музыку нужно сделать более понятной, откровенной, смелой?»

Семнадцать лет. В эти годы нет невозможного. Напротив, кажется, что и до самых дальних гор и даже до звёзд можно допрыгнуть с разбега.

Семнадцать лет. Ференц гордо выпячивает грудь: я создам эту понятную смелую музыку!

С наибольшим восторгом отзывается о молодом маэстро его превосходительство лорд Гранвиль, посол его величества английского короля во Франции, на вечере у графа де Сен-Крик.

Граф, на визитной карточке которого стояло: «Министр торговли и промышленности», – устраивал приёмы по первым средам жаждою месяца.

Слова лорда Гранвиля услыхала и хозяйка дома, графиня Сен-Крик, и сказала:

   – А я как раз ищу учителя музыки для дочери.

Гранвиль продолжал хвалить юного музыканта:

   – Более выдающегося пианиста в нынешнем Париже вы и не сыщете.

Несколько дней спустя Ференц получил приглашение: с ним срочно желает переговорить графиня Сен-Крик.

Традиционный разговор:

   – Я много слышала о вас, маэстро.

   – Благодарю, сиятельная графиня.

   – Вы и преподаёте тоже, мсье Лист?

   – Да, сударыня.

Её сиятельство едва заметно улыбается, затем, позвонив в серебряный колокольчик, приказывает камеристке:

   – Позовите Каролину.

Медленно отворяется дверь. В этом доме, памятуя о болезни хозяйки, двери принято открывать с осторожностью. На пороге появляется молоденькая девушка. Юный маэстро удивлён, что у этого небесного создания такое обыденное, простое имя – Каролина. Он считает, что её нужно было бы назвать Авророй.

В последние месяцы, а может быть, и годы юноша нарисовал в своём воображении идеальный женский образ. Нарисовал так точно, подробно и страстно, что порою он обретал у него облик живого существа. Ференц увидел как наяву, какого цвета у его будущей избранницы волосы, видел ямочку на её подбородке, большие, по-детски удивлённые глаза, нежные линии тела, ещё едва переставшего быть детским, но уже обретающего женственность. И он называл принцессу своих мечтаний Авророй. Сейчас же, в малом салоне Сен-Криков, Ференц понял, что увидел свою Аврору. Разумеется, взгляд молодого человека подверг видение быстрой и умелой ретуши: ведь волосы мадемуазель Сен-Крик были чуточку темнее, чем у пригрезившейся ему Авроры, фигура – полнее, взгляд – более рассудительный. Но ретушь воображения быстро управилась с этими ничтожно малыми отклонениями от прообраза, и молодой человек, влюблённый в свой идеал ещё до его появления, испустил счастливый вздох и промолвил:

   – Это она!

Каролина прилежно учится. Ференц же блистателен на каждом уроке не только как музыкант, но и как учитель, обогащающий обучение каждый рае новыми педагогическими приёмами.

В соответствии с тогдашними правилами приличия графиня Сен-Крик присутствует на всех уроках и следит не только за музыкой, но и за тем, как всё ближе склоняются друг к другу две юные головки – белокурая и русая, – для которых музыка на понятном только им языке говорит, что каждая встреча – это удивительное приключение, счастье исполнения желаний. Болезненная графиня Сен-Крик уже давно нашла себе прибежище в воображаемом мире романов, цветистых легенд и романсов. Её представления об отношениях между людьми позаимствованы из романов «Адольф» и «Манон»[20]20
  Имеются в виду популярные романы: «История кавалера де Грие и Манон Леско» аббата Прево и «Адольф» Бенжамена Констана.


[Закрыть], поэтому она с охотой даёт волю романтическим грёзам о том, как два юных сердца преодолевают социальные предрассудки и обретают истинное счастье.

Вскоре графиня Сен-Крик умерла, взяв на смертном одре слово с супруга, что он не встанет на пути к счастью дочери с любимым ею Ференцем Листом.

Через несколько дней после похорон Ференц получил коротенькое письмецо от Каролины. Всего несколько слов: «Жду вас сегодня вечером, в шесть часов».

Каролина ожидала его в музыкальном салоне дворца. Подала руку, но не произнесла ни слова. Ференц тоже стоял несколько мгновений молча, затем, словно по чьему-то велению, вопреки собственной воле, правилам хорошего тона и рассудку обнял её, а она, покорно прижавшись к его груди, прошептала:

   – Я ждала тебя.

   – Почему не написала раньше?

   – Неприлично...

   – Жизнь важнее приличий.

Собственно говоря, сейчас он впервые по-настоящему видел Каролину. Прошедшие несколько недель как бы сняли с её лица какую-то незримую вуаль, и она предстала ему в новом облике. Нет, больше не ребёнок – перед ним была взрослая женщина. В больших карих глазах не мечтательность, а любовь. В уголках очень тонко очерченного маленького рта едва заметные волевые складки, как бы говорящие: я так хочу! Странная, повергающая в замешательство гармония невинности и молниеносно наступающей зрелости, ребяческий страх («Бонге, как пустынен этот дом») и мысль влюблённой женщины («Теперь ты можешь приходить сюда каждый день»). Теперь они действительно вместе каждый день. Бродят по пустынному дворцу. Каролина показывает Ференцу залу своих предков, галерею семейства Сен-Крик и библиотеку, бывшую детскую Каролины и музыкальный салон. Чаще всего играет Ференц. Воскрешает в своей титанической, вероятно беспредельной, памяти какую-то мелодию, и начинается импровизация. В их действительности нет такого мгновения, какое тотчас же не обращалось бы в музыку.

Ференц робок. Может быть, достаточно, если они будут вместе ежедневно несколько часов? Но Каролина настаивает: «Будь здесь всегда. Утром, днём и вечером!»

Они обмениваются кольцами. На тоненьком ободке кольца два слова: «expectans expectavi» («жду не дождусь»). Ференц забросил всё. Все его мысли только о Каролине. Матушка, правда, улыбается снисходительно, но родители его учеников не склонны прощать учителю непунктуальность. А Ференц либо опаздывает, либо вообще не приходит на уроки, а если и появляется, то будто небожитель, случайно оказавшийся на грешной земле и с нетерпением ждущий мига, когда снова сможет вернуться к себе на Олимп.

Влюблённые не чувствуют течения времени. Порою минута кажется им часом, порою дни пролетают как одно мгновение! Иногда случается, что Ференц лишь глубокой полночью покидает дворец.

Привратник в мохнатой шапке, обманутый в своих надеждах на щедрые чаевые, провожает его мрачным взглядом. Он решил отомстить дерзкому юнцу. В пять утра, когда усталый министр возвращался домой, привратник решился остановить графа для важного, по его мнению, сообщения.

– Завтра, – сухо бросает граф Сен-Крик, поднимаясь по мраморной лестнице. «Нот в доме; хозяйки», – отмечает он про себя, видя, что скоро весь дом утонет под густым слоем пыли.

Граф и министр Сен-Крик, собственно говоря, в большей степени предприниматель, чем политик. Но он чувствует, как под стенами Парижа ходуном ходит земля. Правда, никто не сможет предсказать, какой силы будет землетрясение. На всякий случай Сен-Крик разместил свою наличность в голландских, немецких, австрийских и английских банках. Остальные его богатства разбросаны по всей Франции. У кого столько карт на руках, тот должен взять нею ставку. Теперь нужно только уладить дела Каролины. Разумеется, под словом «уладить» понимается – увеличить могущество и состояние рода Сен-Криков. Министр Сен-Крик уже видит своим зятем графа д’Артиго, три года тому назад попросившего руки Каролины. Понятно, что немолодой граф влюбился не в угловатую девочку-подростка, игравшую тогда ещё в куклы, но в те придворные связи, которые должно принести ему родство с министром Карла X. Правда, сам министр Сен-Крик тоже не мечтал о влюблённом Ромео для своей «Юлии», когда обещал дочь графу в жёны.

Граф д’Артиго с головой, растущей без шеи, прямо из плеч, всегда попахивающий дорогими коньяками. Под его грузным, но лишённым и малой толики жира телом жалобно скрипят стулья и готов перевернуться любой стол, если он на него облокотится. Но ведь не за красоту графа д’Артиго согласился породниться с ним граф Сен-Крик. В министре заговорила древняя французская склонность – любовь к земле. А граф д’Артиго – помещик. Образцовый хозяин. Прославленный на всю страну знаток вин. Его лошади берут по нескольку призов в год на всех скачках Франции. И как бы там ни множились по стране заводы, как бы ни забирали власть банки, настоящим богатством всё равно была и будет впредь земля: винные погреба, чистые конюшни, склады с зерном. Земля! Её не истребят ни война, ни революция, ни наводнение, ни пожар!