Текст книги "Настанет день"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Тесса – бомбистка? – Дэнни покачал головой. – В жизни не поверю.

– Нет? – произнес Финч. – Там, у нее в комнате, час назад Джон обнаружил в трещинах пола металлические опилки, а еще следы ожогов, которые могла вызвать только кислота. Хотите посмотреть? Они делают бомбы, полисмен Коглин. Точнее, уже сделали.

Дэнни подошел к окну и растворил его. Вдохнул холодный воздух, посмотрел вдаль, на портовые огни. Луиджи Галлеани – отец американского анархизма, открыто признающийся в том, что посвятил себя свержению федеральной власти. Назовите любой серьезный террористический акт за последние пять лет, и окажется, что он его организатор.

– Что касается вашей подружки, – проговорил Финч, – то ее действительно зовут Тесса, но это, судя по всему, единственная правда, которую вы о ней знаете. – Финч подошел к окну и встал рядом с Дэнни и его отцом. Извлек из кармана сложенный носовой платок, развернул. – Видите?

Дэнни вгляделся: белый порошок.

– Это гремучая ртуть. Выглядит как обычная соль, да? Но насыпьте ее на камень, ударьте по камню молотком, и от взрыва разлетится все – и молоток, и камень. И рука, скорее всего, тоже. Девица ваша родилась в Неаполе, звали ее тогда Тесса Вальпаро. Росла в трущобах, родители умерли от холеры, в двенадцать лет начала трудиться в публичном доме. В тринадцать убила клиента. Вскоре после этого сошлась с Федерико, и они приехали сюда.

– Где, – подхватил Гувер, – быстро свели знакомство с Галлеани. Они помогали ему планировать взрывы в Нью-Йорке и Чикаго, строили из себя радетелей всех бедных беззащитных рабочих, от Кейп-Кода до Сиэтла. Кроме того, трудились в позорной пропагандистской газетенке «Cronaca Sovversiva» . [44]44
  «Подрывная хроника» ( ит.).


[Закрыть]Вам она знакома?

– Нельзя работать в Норт-Энде и ее не видеть, – ответил Дэнни. – Господи, да в нее даже рыбу заворачивают.

– И тем не менее она запрещена, – отметил Гувер.

– Ну, запрещено распространять ее по почте, – уточнил Финч. – Собственно, это была моя инициатива. Я устраивал рейды по их редакциям. Два раза арестовывал самого Галлеани. Ручаюсь вам, я его депортирую из страны еще до конца года.

– Почему же вы его до сих пор не выслали?

– Закон пока, скажем так, дает поблажки подрывным элементам, – объяснил Гувер. – Пока.

Дэнни фыркнул:

– Юджин Дебс сидит в тюрьме за одну вшивую речь . [45]45
  Дебс Юджин(1855–1926) – американский профсоюзный активист, кандидат в президенты от Социалистической партии в 1904, 1908, 1912 годах, а также в 1920 году (уже после выхода из тюрьмы).


[Закрыть]

– Он пропагандировал насилие, – провозгласил Гувер неестественно громко.

Дэнни выпучил глаза на этого толстенького петушка:

– Я хочу сказать, что, если вы смогли засадить бывшего кандидата в президенты за одну-единственную речь, почему же вам не удается выслать самого опасного анархиста в стране?

Финч вздохнул:

– У него дети – американцы, жена – американка. Ему сочувствуют. Из-за этого на последних выборах он и получил такую поддержку. Но он уедет. Поверьте мне. В следующий раз он, черт побери, уберется.

– Они все уберутся, эти неумытые, – подтвердил Гувер. – Все до единого.

Дэнни обернулся к отцу:

– Скажи что-нибудь.

– Что сказать? – негромко спросил отец.

– Что ты тут делаешь.

– Я тебе говорил, эти господа сообщили мне, что мой собственный сын путается с бомбисткой, Эйден.

– Дэнни, – поправил он.

Отец вынул из кармана пачку резинки «блек джек» и предложил присутствующим. Джек Гувер взял одну, но Дэнни и Финч отказались. Отец с Гувером сунули жвачку в рот.

Коглин-старший вздохнул:

– Видишь ли, Дэнни, если газеты пронюхают, что мой сын пользуется, скажем так, благосклонностью опасной радикалки, в то время как ее муж мастерит бомбы прямо у него под носом, что они подумают о моем управлении?

Дэнни повернулся в Финчу:

– Так найдите их и вышлите. У вас ведь такой план?

– На все сто, – подтвердил Финч. – Но пока я их не нашел и пока они не уехали, они собираются немного пошуметь. Теперь мы знаем: кое-что они замышляют устроить в мае. Как я понимаю, отец уже ввел вас в курс дела. Мы не знаем, где или по кому они намерены ударить. Эти радикалы непредсказуемы. Их цель – судьи и политики, но сложнее всего нам защитить промышленные объекты. Какую отрасль они выберут? Уголь, железо, свинец, сахар, сталь, резину, текстиль? Куда они ударят – по фабрике? По спиртовому заводу? По нефтяной вышке? Мы не знаем. Мы знаем только, что они собираются нанести удар прямо здесь, в вашем городе.

– Когда?

– Может быть, завтра. Может быть, через три месяца. – Финч пожал плечами. – Или подождут до мая. Неизвестно.

– Но будьте уверены, – добавил Гувер, – они громко заявят о себе.

Финч достал из пиджака листок и протянул Дэнни:

– Нашли у нее в шкафу. Думаю, это черновик.

Дэнни развернул страничку. Записка состояла из букв, которые вырезали из газеты и наклеили на бумагу:

ДЕЙСТВУЙТЕ!

ВЫСЫЛАЙТЕ НАС! МЫ ВЗОРВЕМ ВАС.

Дэнни отдал записку.

– Это заявление для прессы, – объяснил Финч. – Наверняка. Они его просто еще не разослали. Но как только оно попадет на улицы, не сомневайтесь – разразится буря.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – спросил Дэнни.

– Хотим понять, заинтересованы ли вы в том, чтобы их остановить.

– Мой сын – человек гордый, – заявил Томас Коглин. – Он не потерпит, чтобы его репутация пострадала.

Дэнни проигнорировал его замечание:

– Всякий, кто в своем уме, захочет их остановить.

– Но вы не «всякий», – напомнил Гувер. – Ведь Галлеани уже однажды пытался взорвать вас.

– Что? – переспросил Дэнни.

– А кто, по-вашему, устроил взрыв на Салютейшн-стрит? Думаете, выбор случаен? А кто, по-вашему, стоял за подрывом десяти копов в Чикаго в прошлом году? Не кто иной, как Галлеани и его подручные. Они пытались убить Рокфеллера. Пытались расправиться с некоторыми судьями. Устраивали взрывы на праздничных шествиях и парадах. Черт побери, да они взорвали бомбу в соборе Святого Патрика . [46]46
  Собор Святого Патрика – главный католический собор Нью-Йорка.


[Закрыть]Галлеани вместе со своими галлеанистами. А на рубеже веков сторонники точно такой же идеологии убили президента Маккинли, президента Франции, премьер-министра Испании, австрийскую императрицу и короля Италии. Все это – за шесть лет. Может, иногда они подрывают себя, но в них, уверяю вас, нет ничего смешного. Они – убийцы. И они делали бомбы прямо здесь, у вас под носом, пока вы вставляли одной из них. Точнее, извините, пока она вам подставляла. Скажите, насколько близко дело должно затронуть лично вас, полисмен Коглин, прежде чем вы наконец очнетесь?

Дэнни подумал о Тессе в постели, о том, как расширялись у нее глаза, когда он толчками входил в нее, как ее ногти царапали ему кожу, как ее рот растягивался в улыбке.

– Вы видели их вблизи, – напомнил Финч. – Если увидите опять, у вас будет преимущество в одну-две секунды перед теми, кто работает по расплывчатым фотоснимкам.

– Я не смогу найти их здесь, – возразил Дэнни. – Я американец.

– Мы в Америке, – заметил Гувер.

Дэнни покачал головой:

– Тут – Италия.

– А если мы сумеем вывести вас ближе к цели?

– Как?

Финч передал Дэнни фотографию – скверного качества, словно ее много раз переснимали. Человеку на ней было с виду лет тридцать. Узкий аристократический нос, глаза-щелочки, чисто выбрит, волосы светлые, кожа бледная, хотя об этом Дэнни мог скорее догадываться.

– Не похож на большевика.

– Между тем это именно так, – подчеркнул Финч.

Дэнни вернул ему фото:

– Кто это?

– Его имя – Натан Бишоп. Тот еще фрукт. Британский врач. Допустим, кому-нибудь из террористов случайно оторвет взрывом кисть руки. Или кого-то ранят во время акции, но он сумеет улизнуть. В больницу обращаться нельзя. Тогда и идут к нашему другу. Натан Бишоп – штатный лекарь массачусетского радикального фронта. Натан – связующее звено. Он знает всех игроков.

– И он, скажем так, склонен к обильным возлияниям, – прибавил Гувер.

– Так подошлите к нему кого-нибудь из ваших людей, пусть с ним подружится.

Финч покачал головой:

– Не пойдет.

– Почему?

– Честно говоря, нам не хватает на это финансирования. – Финч казался даже смущенным. – Поэтому мы пришли к вашему отцу, и он нам рассказал, что вы уже начали подготовительную работу с радикалами. А мы хотим, чтобы вы занялись всем движением. Чтобы сообщали нам номера машин, передавали списки участников. И все время следите, не покажется ли на горизонте Бишоп. Рано или поздно ваши пути пересекутся. Как только вы к нему подберетесь, вы подберетесь и к остальным сукиным сынам. Вы слышали об Обществе латышских рабочих Роксбери?

Дэнни кивнул:

– Здесь у нас их называют просто «латышами».

Финч склонил голову набок, словно для него это была новость.

– По каким-то дурацким сентиментальным причинам у Бишопа это любимая группировка, – поведал агент. – Он дружит с типом, который ею заправляет, с официантиком по имени Луис Фраина, а у того – документально подтвержденные связи с Россией. До нас доходят слухи, что Фраина, возможно, главный организатор всей этой истории.

– Какой истории? – спросил Дэнни. – Меня держали в режиме «сообщаем только то, что вам нужно знать».

Финч посмотрел на Коглина-старшего. Тот развел руками и пожал плечами.

– Возможно, на весну у них запланировано кое-что крупное.

– Что именно?

– Общенациональное первомайское восстание.

Дэнни рассмеялся. Остальные – нет.

– Вы серьезно?

Отец кивнул:

– За серией взрывов последует вооруженное восстание, оно будет скоординировано между всеми радикальными ячейками во всех главных городах страны.

– И что дальше? Вашингтон они вряд ли возьмут.

– Царь Николай то же самое говорил о Петербурге, – заметил Финч.

Дэнни снял шинель, стащил голубой китель и остался в майке; расстегнул ремень с кобурой и повесил на дверцу шкафа. Налил себе рюмку, но больше никому не предложил.

– Получается, этот тип, Бишоп, контактирует с «латышами»?

Кивок Финча:

– Иногда. У «латышей» нет явных связей с галлеанистами, но все они радикалы, так что у Бишопа имеются контакты и с теми и с другими.

– С одной стороны большевики, – проговорил Дэнни, – с другой – анархисты.

– А соединяет их Натан Бишоп.

– Значит, я внедряюсь к «латышам» и выясняю, готовят ли они бомбы к Первому мая и… и связаны ли они как-то с Галлеани?

– Если и не с ним, то с его последователями, скажем так, – добавил Гувер.

– А если не готовят и не связаны? – спросил Дэнни.

– Тогда добудьте список их адресатов, – произнес Финч.

Дэнни налил себе еще.

– Что?

– Список адресатов. Это ключ к тому, чтобы разрушить любую подрывную группу. Когда я в прошлом году накрыл «Хронику», они как раз допечатывали свежий номер. И я заполучил имена всех, кому они этот номер рассылали. Все имена до единого. На основании этого списка Министерству юстиции удалось выслать шестьдесят из них.

– Ага. Я слышал, Минюст однажды выслал парня за то, что назвал Вильсона недоноском.

– Мы пытались его депортировать, – поправил Гувер. – К сожалению, судья посчитал, что тюремный срок правильнее.

Даже отец Дэнни не поверил этому:

– За то, что он назвал кого-то недоноском?

– За то, что он назвал недоноском президента Соединенных Штатов, – уточнил Финч.

– А если я встречу Тессу или Федерико? – На Дэнни вдруг повеяло ее запахом.

– Выстрелите им в лицо, – произнес Финч. – Потом скажете: «Стой».

– Что-то я не улавливаю связь, – заметил Дэнни.

– Улавливаешь, улавливаешь, – возразил отец.

– Большевики – болтуны. Галлеанисты – террористы. Это вещи разные.

– Но вполне сочетаемые, – вставил Гувер.

– Пусть так, они…

– Секунду. – Финч заговорил резко, глаза у него стали прозрачные. – Вы говорите «большевики», «коммунисты» так, словно здесь есть оттенки, которые мы, все остальные, не в состоянии уловить. Поймите, они не отличаются друг от друга, все они просто вшивые террористы. Все до единого. Наша страна катится к открытой борьбе, полисмен. Мы считаем, что эта борьба вспыхнет в Первомай. Тогда здесь шагу нельзя будет ступить, чтобы не наткнуться на террориста с бомбой или винтовкой. Страну разорвет в клочья. Только представьте: трупы невинных американцев усеивают наши улицы. Тысячи детей, матерей, рабочих. И почему? Потому что эти сволочи ненавидят нашу жизнь. Потому что она лучше, чем у них. Потому что мылучше, чем они. Мы богаче, мы свободнее, нам принадлежит множество лучших земель в мире, который в основном состоит из пустынь и океанской воды, непригодной для питья. Но мы не прячем наших богатств, не сидим на них, мы щедро ими делимся. И как же благодарят они нас за то, что мы гостеприимно встречаем их здесь, на наших берегах? Они пытаются нас убить. Пытаются сокрушить наше правительство, как они это сделали с гнилыми Романовыми. Но мы-то не гнилые Романовы. Мы – единственная преуспевающая демократия в мире. И мы не собираемся просить за это прощения.

Дэнни чуть-чуть подождал и зааплодировал.

Гувер, казалось, снова изготовился его куснуть, но Финч лишь отвесил поклон.

Дэнни опять увидел перед глазами Салютейшн-стрит, вспомнил, как из стены брызжет белый дождь штукатурки, как из-под ног уходит пол. Он никогда об этом ни с кем не говорил, даже с Норой. Как описать словами эту беспомощность? Никак не опишешь. Проваливаясь с первого этажа в подвал, он чувствовал, как его охватывает твердая уверенность, что он больше никогда не будет есть, не пройдет по улице, не ощутит подушку под щекой.

«Я в твоей власти», – подумал тогда Дэнни. К кому он обращался? К Богу, к случаю, к своей беспомощности?

– Сделаю, – произнес он.

– Патриотизм или гордость? – Финч поднял бровь.

– Одно из двух, – ответил Дэнни.

После того как Финч и Гувер отбыли, Дэнни с отцом уселись за столик и принялись потягивать ржаной виски.

– С каких это пор ты разрешаешь федералам лезть в дела БУП?

– С тех пор как страну изменила война. – Отец улыбнулся и приложился к бутылке. – Видишь ли, если бы мы оказались на проигравшей стороне, мы еще могли бы остаться такими же, как раньше. Но вышло иначе. Закон Волстеда, – он поднял бутылку и вздохнул, – еще больше все переменит. Будущее – за федеральным, не за местным.

– Твое будущее?

– Мое? – Отец хмыкнул. – Я человек старой закалки, из еще более старых времен. Нет, я не о своем.

– О будущем Кона?

Отец кивнул:

– И о твоем. Если только ты не будешь спать с каждой встречной. – Он закрыл бутылку и двинул ее в сторону Дэнни. – За сколько дней ты отрастишь бороду, как у красных?

Дэнни показал на густую щетину, уже покрывшую его щеки:

– Угадай.

Отец поднялся из-за стола:

– Хорошенько вычисти форму и убери в шкаф. Она тебе долго не понадобится.

– Ты хочешь сказать, я теперь детектив?

– А ты как думаешь?

– Скажи сам, па.

Отец кивнул:

– Справишься – получишь свой золотой значок.

– Идет.

– Я слышал, ты вчера вечером был на собрании БК. После того как сказал мне, что не собираешься доносить на своих.

Дэнни кивнул.

– Значит, теперь ты член профсоюза?

Дэнни покачал головой:

– Мне просто нравится их кофе.

Отец смерил его долгим взглядом, держа ладонь на ручке двери.

– Думаю, ты захочешь скинуть все это тряпье с кровати и хорошенько выстирать все простынки.

Он решительно кивнул Дэнни и вышел.

Дэнни открыл бутылку и сделал глоток под отцовские шаги, затихавшие на лестнице. Посмотрел на неубранную постель и отхлебнул еще.

Глава одиннадцатая

На машине Джесси Лютер доехал только до середины штата Миссури, потому как, едва он проехал Вейнсвилл, лопнула шина. Он держался проселочных дорог, стараясь как можно больше проехать ночью, только вот ближе к рассвету шина накрылась. Ясное дело, запасной не было, так что Лютеру, хочешь не хочешь, дальше пришлось двигаться на лопнувшей. Он полз по самой обочине не быстрее вола с плугом, а когда взошло солнце, углядел бензоколонку и подтащился к ней.

Двое белых мужчин вышли из гаража; один вытирал руки тряпкой, другой тянул из бутылки сассафрас . [47]47
  Сассафрас(рутбир) – слабоалкогольное или безалкогольное пиво.


[Закрыть]Он-то и сказал: мол, тачка что надо. И спросил у Лютера, как он ею разжился.

Белые встали по обе стороны от капота, и тот, что с тряпкой, вытер этой тряпкой лоб и сплюнул на землю табачную жвачку.

– Скопил, – ответил Лютер.

– Скопил? – переспросил тот, что с бутылкой. Он был поджарый, долговязый, в кожанке. Волосы густющие, рыжие, но на темечке плешь размером с кулак. – Что у тебя за работа? – Голос у него был приятный.

– Тружусь на военном заводе, на армию, – сообщил Лютер.

– Угу. – Тот обошел вокруг машины, хорошенько ее оглядел, время от времени опускаясь на корточки, чтоб посмотреть, нет ли где вмятин, которые потом выровняли кувалдой да закрасили. – Ты ведь когда-то был на войне, а, Бернард?

Этот самый Бернард снова сплюнул, вытер рот, пробежал коротенькими пальцами по капоту, отыскивая замок.

– Да, был, – произнес Бернард. – На Гаити. – Он в первый раз глянул на Лютера. – Нас забросили в один городок, велели убивать всех туземцев, которые на нас косо взглянут.

– И как, много их было, с косым-то взглядом? – поинтересовался рыжий.

Бернард открыл капот:

– После того, как мы начали стрелять, – ни одного.

– Как тебя зовут? – спросил другой у Лютера.

– Я просто хочу покрышку залатать, всех делов.

– Длинное имечко. Как тебе кажется, Бернард?

Бернард высунул голову из-за откинутого капота.

– Язык сломаешь, – подтвердил он.

– Меня зовут Калли, – сообщил другой и протянул руку.

Лютер ответил на пожатие и тоже представился:

– Джесси.

– Рад познакомиться, Джесси. – Калли обошел машину сзади и поддернул штаны, чтобы присесть у колеса. – Ну да, вот она, Джесси. Хочешь посмотреть?

Лютер прошел вдоль машины и проследил за пальцем Калли; палец указывал на прореху шириной в пятицентовую монетку, у самого обода.

– Видно, просто наехал на острый камешек.

– Починить сможете?

– Да починим. Сколько ты на ней катил, после того как она спустила?

– Пару миль, – ответил Лютер. – Но медленно-медленно.

Калли присмотрелся к колесу и кивнул:

– Похоже, обод не повредило. Ты издалека едешь, Джесси?

Все время Лютер твердил себе, что надо состряпать какую-то историю, но как только он пытался это сделать, ему начинали вспоминаться тягостные сцены: Джесси, лежащий на полу в своей крови; Декан, пытающийся дотянуться до его, Лютера, руки; Артур Смолли, зазывающий их к себе в дом; Лайла, которая глядит на него в гостиной, глядит, а сердце ее для него закрыто.

Он ответил:

– Из Колумбуса, который в Огайо, – потому что не мог же он сказать «из Талсы».

– Но ты приехал с запада, – напомнил Калли.

Лютер почувствовал, как холодный ветер покусывает его за краешки ушей, и он сунул руку в машину и взял с переднего сиденья пальто.

– Ездил навестить друга в Вейнсвилл, – сообщил он. – А теперь обратно.

– В такую холодину прокатился от Колумбуса до Вейнсвилла, – сказал Калли, а Бернард с грохотом захлопнул капот.

– Случается, – произнес Бернард, приближаясь к ним. – Недурное у тебя пальтецо.

Пальто тоже принадлежало Джесси, отличная вещь из шевиота, тонкой шерсти, с поднимающимся воротником. Джесси, который вообще любил приодеться, особенно гордился этим своим нарядом.

– Спасибо, – поблагодарил Лютер.

– Может, чересчур просторное, – заметил Бернард.

– Что-что?

– Немного великовато для тебя, только и всего, – объяснил Калли, услужливо улыбаясь и распрямляясь во весь рост. – Что скажешь, Берн? Можем мы залатать ему покрышку?

– Почему же нет?

– В каком состоянии мотор?

– Он заботится о своем авто, – заявил Бернард. – Все, что под капотом, в полном ажуре. Просто класс.

Калли кивнул:

– Тогда, Джесси, мы только рады будем тебе помочь. Оглянуться не успеешь, как все наладим. – Он снова прошелся вокруг машины. – Но в нашем округе потешные законы. В одном сказано, что я не имею права заниматься машиной цветного, пока не сверю номер машины с номером, который стоит у него в правах. У тебя есть права?

И улыбнулся – сама любезность.

– Я их куда-то задевал.

Калли глянул на Бернарда, на пустую дорогу, снова на Лютера:

– Вот незадача.

– У меня просто колесо спустило.

– Конечно, Джесси, я все понимаю. Черт побери, да если бы это зависело от меня, мы бы твою тачку вмиг привели в порядок и ты бы уже давно катил себе по дороге. Конечно, мы бы все сделали. Если бы от меня зависело, то, клянусь тебе, в здешнем округе было бы куда меньше всяких законов. Но у них свои правила, и не мне им указывать. Знаешь что, день сегодня не такой уж горячий, клиентов мало. Может, пускай Бернард займется машиной, а я пока тебя отвезу в наш окружной суд, и ты просто заполнишь заявление, и тогда Этель тебе, глядишь, мигом выпишет новые права?

Бернард провел своей тряпкой по капоту:

– Машина когда-нибудь попадала в аварию?

– Нет, сэр, – ответил Лютер.

– Он в первый раз сказал «сэр», – произнес Бернард. – Ты заметил?

– Не обратил внимания, – отозвался Калли. Развел руками, повернувшись к Лютеру. – Все путем, Джесси. Мы просто привыкли, что наши миссурийские цветные проявляют немного больше уважения к белым. Но для меня опять же никакой разницы. Просто так сложилось.

– Да, сэр.

– Второй раз! – считал Бернард.

– Может, захватишь свои вещи и мы съездим? – предложил Калли.

Лютер стащил чемодан с заднего сиденья, и через минуту они уже сидели в пикапе Калли. Минут десять молчали, а потом Калли сказал:

– Знаешь, я ведь был на войне. А ты?

Лютер покачал головой.

– Вот ведь пакость, Джесси, теперь я и не пойму толком, за что мы воевали. Вроде бы в четырнадцатом один сербский парень пристрелил австрийского парня? И потом вдруг, минуты не прошло, Германия угрожает Бельгии, и Франция говорит: вы не смеете угрожать Бельгии, а потом Россия говорит, что вы, мол, не смеете угрожать Франции, и глядь – все уже палят друг в друга. Ну вот, ты говоришь, что работал на оружейном заводе, и мне вот интересно, они вам объясняли, в чем суть всей заварухи?

Лютер ответил:

– Нет. По-моему, для них главное было – вооружение.

– Черт, – Калли добродушно рассмеялся, – а может, и для всех нас тоже так было. Может, оно и в самом деле так.

Он снова рассмеялся, слегка стукнул Лютера кулаком по ляжке, и Лютер улыбнулся в знак согласия, потому как ежели весь мир вляпался в эту дурость, то что-то в этом, понятное дело, есть.

– Да, сэр, – откликнулся он.

– Я много чего читал, – заявил Калли. – Слышал, в Версале они собирались заставить Германию отдать пятнадцать процентов своего угля и процентов пятьдесят стали. Пятьдесят процентов. И как этой стране вставать теперь на ноги? Ты задумывался об этом, Джесси?

– Сейчас задумался, – откликнулся он, и Калли хихикнул.

– И еще решили, что она должна уступить процентов пятнадцать своей территории. И все это – за то, что помогала другу. Только за это. Но вот в чем штука: кто из нас выбирает себе друзей?

Лютер вспомнил о Джесси, недоумевая, о ком толкует Калли, глядевший в окно взглядом то ли задумчивым, то ли печальным.

– Никто, – ответил Лютер.

– То-то и оно. Их не выбирают. Вы друг друга находите. А всякий мужчина, который не поможет другу, не имеет права зваться мужчиной, так мне кажется. Понятно, тебе придется поплатиться, если ты поддержишь какую-нибудь скверную игру, которую затеял твой друг, но разве ты должен зарывать голову в песок? Вряд ли. Но мир, похоже, считает по-другому.

Он откинулся на сиденье, рука лениво лежала на руле, и Лютер подумал, уж не ждут ли от него каких-то слов в ответ.

– Когда я был на войне, – снова заговорил Калли, – над полем боя как-то раз полетел аэроплан и стал сбрасывать гранаты. Фью! Всё пытаюсь забыть это зрелище. Гранаты попадают в окопы, все выскакивают наружу, а тут немчура принимается палить из своих окопов, и уж это просто ад кромешный, Джесси, вот что я тебе скажу. Что бы ты стал делать?

– Сэр?..

Пальцы Калли лежали на руле, едва его касаясь. Он глянул на Лютера.

– Ты бы остался в окопе, где на тебя сыплются гранаты, или выпрыгнул на поле, где по тебе стреляют?

– Не могу представить, сэр.

– То-то и оно. А уж как парни кричат, когда помирают. Просто жуть. – Калли передернулся и одновременно зевнул. – Иногда жизнь дает тебе выбирать только между трудным и очень трудным. В такие времена нельзя себе позволить терять время на всякие раздумья. Надо действовать, действовать.

Калли снова зевнул, замолчал, и так они катили еще миль десять, а вокруг, под суровым белым небом, расстилались равнины, мерзлые и застывшие, похожие на металл, надраенный железной мочалкой. Седые завитки инея лежали по обочинам, взлетали перед радиатором. Когда они добрались до железнодорожного переезда, Калли остановил пикап между путями, повернулся и глянул на Лютера. От него пахло табаком, хотя курящим Лютер его не видел. В уголках глаз розовели лопнувшие сосудики.

– Тут вешают цветных, Джесси, и за куда меньшие прегрешения, чем угон машины.

– Я ее не угонял, – возразил Лютер и тут же подумал о пистолете в чемодане.

– Да их вешают только за то, что они ее водят. Ты не где-нибудь, а в Миссури, дружок. – Голос у него был тихий и задушевный. Он поерзал на сиденье и положил руку на спинку. – В законе много чего есть, Джесси. Что-то в нем мне совсем не нравится. А что-то, может, и нравится. Но даже если что-то не по мне, это не мое дело. Мне с этим жить. Понимаешь?

Лютер не ответил.

– Видишь вон ту башню?

Лютер проследил за движением головы Калли, увидел водокачку возле путей, ярдах в двухстах.

– Да.

– Опять забыл прибавить «сэр». – Калли чуть поднял брови. – Славно. В общем, парень, минуты через три по этим путям пойдет товарняк. Остановится, пару минут будет набирать воду, а потом двинет в Ист-Сент-Луис. Советую тебе на него сесть.

Лютер ощутил внутри такой же холод, как когда уткнул пистолет под самый подбородок Декану Бросциусу. Он готов был умереть прямо в пикапе у Калли, если только удастся прихватить этого типа с собой.

– Это моя машина, – заявил Лютер. – Она мне принадлежит.

Калли усмехнулся:

– В Миссури она тебе не принадлежит. Может, в Колумбусе или еще какой дыре, откуда ты якобы прикатил. Но не в Миссури, парень. Знаешь, за что взялся Бернард, когда мы с тобой умчали с бензоколонки?

Чемодан лежал у Лютера на коленях, и он стал нащупывать замки.

– Поднял шум, стал скликать народ, рассказывать о цветном, которого мы повстречали. О парне за рулем машины, которую он не может себе позволить. И в отличном пальто, которое ему как-то великовато. Старина Бернард, он в свое время порешил немало черномазых, и он не намерен останавливаться, и сейчас, вот прямо сейчас, он затевает развеселую вечеринку. Не такую, какая пришлась бы тебе по нраву, Джесси. Ну а я не Бернард. Мне с тобой драться незачем, и я никогда не видел, как линчуют, да и не собираюсь видеть. Это пачкает сердце, так я думаю.

– Машина моя, – повторил Лютер. – Моя.

Калли продолжал говорить, будто не слыша Лютера:

– А значит, можешь воспользоваться моей добротой или торчать здесь, как последний кретин. Но вот чего ты…

– Она мне…

– …не можешь сделать, Джесси, – голос Калли вдруг загремел на всю машину, – так это оставаться у меня в пикапе еще хотя бы секунду.

Лютер поглядел ему в глаза. Пустые, немигающие.

– Так что вылезай-ка, парень.

Лютер улыбнулся:

– Вы просто хороший человек, который крадет машины, правда, мистер Калли, сэр?

Калли улыбнулся в ответ:

– Сегодня второго поезда уже не будет, Джесси. Попробуй залезть в третий вагон от хвоста. Ясно?

Он протянул руку и открыл Лютеру дверцу.

– Семья у вас есть? – спросил Лютер. – Дети?

Калли откинул голову на спинку сиденья и усмехнулся:

– Еще чего. Ладно, не испытывай мое терпение, парень. – Он помахал рукой. – Вылезай из моего пикапа, живо.

Лютер какое-то время посидел на месте. Калли отвернулся и уставился на ветровое стекло. Где-то над ними каркала ворона. Лютер взялся за ручку двери.

Он спрыгнул на гравий, и взгляд его упал на полосу темных деревьев, по-зимнему истонченных, пропускающих бледный утренний свет. Калли снова протянул руку, захлопнул дверцу, и Лютер смотрел, как он разворачивается, хрустя гравием. Калли помахал ему в окошко и укатил туда, откуда приехал.

Поезд пересекал реку Миссисипи, проезжал Ист-Сент-Луис и шел дальше в Иллинойс. Выходит, Лютеру впервые за долгое время улыбнулась-таки удача: он как раз и направлялся в Ист-Сент-Луис. Там жил Холлис, брат отца, и Лютер, выезжая из Талсы, надеялся продать там машину и, может, сколько-нибудь отсидеться.

Отец Лютера ушел из семьи и двинул в Ист-Сент-Луис, когда Лютеру было два года. Он сбежал с женщиной по имени Вельма Стэндиш, и они обосновались там, в этом самом Ист-Сент-Луисе. Со временем он обзавелся лавкой, где торговал часами и там же их и чинил.

Всего братьев Лоуренс было трое: старший – Корнелиус, средний – Холлис, а младший – Тимон. Дядюшка Корнелиус частенько говаривал Лютеру, что тот мало потерял, живя без отца, потому как Тимон сызмальства был беспечный и нерадивый, питал слабость к женщинам и горячительному, бросил прекрасную женщину, Лютерову мать, ради какой-то дешевой потаскушки. Дядюшка Корнелиус, сколько Лютер его помнил, изнывал по Лютеровой матери, но любовь его была чистая и терпеливая, и та невольно принимала ее как должное, а с годами и вовсе перестала замечать. Таков уж мой удел, говорил он Лютеру вскоре после того, как совсем ослеп: иметь сердце, которое если кому и нужно, то только разбитое, в то время как младший брат, человек без принципов, так и притягивает к себе любовь, она сама словно льется на него с неба.

Лютер рос, глядя на единственную фотографию отца, сделанную способом дагеротипии. Он столько раз трогал ее большим пальцем, что черты отца смазались и расплылись. Когда Лютер повзрослел, уже трудно было сказать, похож ли он на родителя. Лютер никогда никому не признавался, ни матери, ни сестре, ни даже Лайле, как сильно его в детстве обижало то, что папаша – Лютер это знал – совсем-совсем о нем не думает. Что человек лишь глянул на ту жизнь, которую сам же привел в этот мир, и решил: мне будет лучше без нее. Лютер много лет представлял себе, как однажды с ним повстречается – гордым юношей с большими задатками – и увидит на отцовском лице сожаление и раскаяние. Но этого так и не случилось. И не случится.

Шестнадцать месяцев назад отец погиб вместе с сотней других цветных в пылавшем Ист-Сент-Луисе. Лютер получил эту весть через Холлиса. Печатные буквы на листке желтой бумаги казались сведенными судорогой, измученными:

ТВОЕВО ПАПУ ЗАСТРИЛИЛИ БЕЛЫЕ.

ГРУСНО ТЕБЕ СООБЧАТЬ.

Лютер вышел из грузового депо и двинулся к центру города; небо начинало темнеть. При нем был конверт, на обратной стороне которого дядюшка Холлис когда-то нацарапал свой адрес, отправляя это послание, и теперь Лютер вытащил конверт из кармана пальто и держал в руке.

Чем глубже он погружался в районы цветных, тем меньше верил своим глазам. Улицы были пусты. Лютер знал, что это в основном из-за гриппа, да, кроме того, незачем расхаживать по улице, где все дома стоят обгорелые, или с обрушенными стенами, или вовсе от них остались только обломки и зола. Лютеру это зрелище напомнило рот старика, где половина зубов выпала, пара сломана, а те немногие, что остались, кривые и ни на что не годятся. Целые кварталы обратились в огромные кучи пепла, перегоняемого ветром с одной стороны улицы на другую, туда и обратно. Такую массу пепла даже смерчу не унести. Эти места спалили уже больше года назад, а кучи все высятся. На этих обезлюдевших улицах Лютер чувствовал себя последним человеком на Земле, он подумал, что, если б кайзеру удалось переправить сюда через океан свою армию, со всеми аэропланами, бомбами и винтовками, армия эта не могла бы натворить тут бо́льших бед.