Текст книги "Ночник. 365 микроновелл"

Это искренняя книга, читатель. Монтень

Мне все время снятся сны. С раннего детства. Иногда страшные, иногда интересные, иногда смешные, часто – непонятные. Некоторые повторяются. Например, про большой красивый чужой город; потом я побывал в этом городе. Или про то, что я где-то забыл свой портфель, хотя на самом деле со мной никогда такого не было. Несколько ужасных и загадочных снов я запомнил на всю жизнь; потихоньку пытаюсь понять их значение.

Довольно часто снятся сюжеты для рассказов. Иногда бывает наоборот – напишу рассказ, а он мне потом приснится. Кстати, в моих рассказах действие часто происходит во сне: героям что-то снится, и они, проснувшись, не сразу могут разобраться, где сон, а где «на самом деле». Особенно забавно, что эти рассказы – со снами героев – снятся мне. То есть получается довольно хитрая конструкция. Матрешки своего рода. Или китайские ажурные шары. Но что поделаешь.

В общем, для меня сны – очень важный кусок реальности.

В этой книге записаны все сны, которые мне снились с 1 января по 31 декабря 2010 года. Целый год я спал с блокнотом под подушкой. Спросонья в темноте делал быстрые заметки, отмечал опорные моменты, чтобы наутро вспомнить и записать весь сон. Иногда просыпался, садился в кровати и делал более обширные записи. Особенно когда снилось несколько снов подряд и была опасность, что следующий сон сотрет предыдущий. Такое, кстати, случалось не раз. Было досадно, но, увы, тут ничего не поделаешь. А иногда я шел в другую комнату, садился за стол, надевал очки и записывал все подробности. Бывало, что просыпался утром со свежим ярким сном в голове – и тут же хватал блокнот и ручку.

Получился дневник снов. То есть «ночник», если можно так выразиться.

Здесь записаны все сны, которые я видел и запомнил.

Которые не запомнил – тех, можно сказать, и не было, потому что я про них ничего не знаю: не запомнил, я же говорю.

Вот, например, 1 апреля и 27 апреля мне ничего не снилось. Или я не запомнил, что одно и то же. Поэтому эти дни остались без снов.

Сны записаны так, как они снились.

Безо всяких изъятий, сокращений, исправлений.

Но главное – без расширений, домыслов и дописываний.

Поэтому одни сны оказались длинные и подробные, как целые рассказы. А другие – очень короткие. Буквально две-три фразы. Потому что мне именно так и снилось. В каких-то случаях – полновесные истории, с сюжетом, действующими лицами и обстановкой, с подробностями пейзажа, интерьера и одежды. Иногда даже целые печатные тексты, которые я во сне читал и запомнил, и утром записал.

А в других случаях – какие-то неясные фигуры, голоса.

Смутные ощущения. Что тут напишешь?

Вот, например, сон 31 августа.

Кисейное платье. Тонкое, прозрачное.

Женщина стоит между мной и солнечным светом.

Она молчит, и я молчу. Кажется, она даже не смотрит на меня.

Всё.

Уж поверьте, дорогие читатели и читательницы, у меня достаточно литературных навыков, чтобы раскатать это на полстраницы, а то и больше.

Чтоб было утро в саду, и роса на тяжелых прохладных листьях, и влажный песок на дорожках, и розовое солнце из-за деревьев. И ее зеленые глаза, руки, и вся фигура, которая высвечивается этим бесстыдным сквозным светом. И наши отношения, самое главное. Придумать, кто она, кто я, почему мы встретились утром на этой садовой дорожке. Написать, как я еще вчера приехал к ней на электричке, как шел от станции, мечтая о нашей встрече, и как она сбежала с крыльца, и мы обнялись, и была прекрасная ночь, а на рассвете мы проснулись тайком друг от друга, не хотели друг другу показать, что нам обоим грустно и отчасти тошно. Что мы оба понимаем: ничего хорошего все равно не получится.

Она поцеловала меня в лоб, шепнула «спи, я скоро приду» и ушла. Но я, подождав минуты три, тихонько оделся и бесшумно выпрыгнул в низкое окно, пролез через куст сирени и вышел в сад. И увидел, как она ходит между яблонями, подбирая падалицу, кидая кривобокие недозрелые яблоки в цинковое ведро, а оно отвечает гулким коротким стуком. Глухим колоколом предстоящего расставания.

Или наоборот. Перенести все это в город, чтоб солнце было вечернее, чтоб оно падало в расселину между дальними домами, и она стоит у раскрытой балконной двери, и подробно, вкусно описать комнату, квартиру, цветы на окне, кофейную кружку и ноутбук на столе…

И опять же, рассказать про наши отношения. Но не грузиться среднерусским мелкопоместным эпигонством, как в предыдущем абзаце, а сделать наше свидание веселее, ярче, беззаботнее, страстнее. Обняться, поцеловаться, повалиться в постель – а там уж как выйдет.

А выйдет в любом разе неплохо: ведь мы так молоды, сильны и прекрасны!

Возможно, это было бы мило и даже интересно.

Но это было бы нечестно. Это был бы не сон, а беллетристика.

А моя задача – записать то, что снилось.

Вот как снилось, так и записать.

Теперь несколько технических пояснений.

Если я пишу «женщина», «мужчина», «какая-то женщина», «какой-то мужчина», «кто-то» – то это значит, что речь идет о человеке, которого я только во сне и увидел. То есть о несуществующем, нафантазированном человеке.

Но если мне снится реальный человек, то пусть он и остается сам собою. Я же обещал все записывать честно. Поэтому все имена – подлинные.

Однако в некоторых случаях я предпочел ставить инициалы. Но это уже мое право, дорогие читатели и читательницы.

В угловых скобках – необходимые пояснения. Сведения из реальной жизни, которые помогают лучше понять ситуацию.

И наконец. Если я пишу, допустим, «3 ноября», то это значит, что сон снился в ночь на 3 ноября. То есть ближе к утру. Тем более что раньше половины первого я спать не ложусь.

Наверное, какой-нибудь психолог (или просто умный и проницательный человек) узнает обо мне что-то такое, что я вовсе не собирался рассказывать, выставлять на всеобщее обозрение и анализ. Узнает то, чего я и сам о себе не знаю. Поймет меня лучше, четче, глубже, чем я сам себя понимаю. Но таковы условия игры. Условия, которые я сам себе поставил и выполнил.

Может быть, мои родные и друзья будут недовольны, разочарованы. Надеюсь, что не обижены. Мне остается только уповать на их снисхождение.

В конце концов, это всего лишь сны.

Денис Драгунский

7 января 2011 г., Москва

Январь

Город

В ночь на Новый год мне опять снился город с большими домами и быстрой рекой; река была очень бурная, сильная, она выгибалась жгутом, неслась между гранитными берегами так, что середина реки была выше краев, выше парапетов, и тонкая холодная водяная пыль обдавала асфальт; он был темный от влаги. Кроме этой реки, город прорезали реки и ручьи поменьше, они были в глубоких лесистых оврагах-парках, через эти овраги шли мосты, и иногда так получалось, что мосты оказывались на уровне пятого этажа домов, которые стояли в этих оврагах-парках; получалось, что прохожие могли заглядывать в окна. Окна были очень широкие, трехстворчатые, чисто вымытые, без занавесок. Видны были столы с цветами, картинки на стенах.

Дома были похожи на проекты московских архитекторов тридцатых годов, улицы тоже – всё большое, просторное, ребристое и из хорошего камня. Я видел это на выставках и на картинках.

Опять – потому что такие сны много раз приходили мне в конце восьмидесятых. Приехав в Вашингтон в 1994 году, я с изумлением понял, что мне снилось что-то похожее на этот город. Не весь, конечно, а отдельные места – Фаррагут-сквер, Коннектикут-авеню там, где гостиница «Мэй-флауэр», восьмерной перекресток на Дюпоне…

Второй сон. Песенка

Я сижу на кафедре классической филологии, но не тогда, сорок лет назад, когда учился, а сейчас, в эти дни.

На огромном столе наставлены откупоренные бутылки. Остатки колбасы и сыра на картонных подложках.

Пробки, конфетные бумажки. Подсыхающие лужицы пролитого вина.

Оля Смыка и Оля Савельева поют латинские пословицы на русский, даже на какой-то кабацко-цыганский мотив.

mala herba cito crescit, эх!

epistola non erubescit, эх!

ars longa, эх, да! vita brevis

 sit tibi, ой, да! terra levis

Должно быть, оттого, что мне вчера, 31 декабря то есть, звонила Оля Смыка.

Перевод пословиц:

mala herba cito crescit – дурная трава быстро растет

epistola non erubescit – бумага не краснеет

ars longa, vita brevis – искусство вечно, жизнь коротка

sit tibi terra levis – пусть тебе будет земля пухом

Донос

В удобной большой комнате в низких креслах сидят люди. Совещание. Я там не работаю, меня пригласили присутствовать. Ведет заседание Оля, моя жена «к двум Олям из вчерашнего сна никакого отношения не имеет». Может быть, это ее кафедра? Но я точно не знаю, и вообще вида не подаю, что мы с ней знакомы.

Сижу в стороне, наблюдаю. Какой-то очень красивый молодой человек – высокий, изящный, отлично одетый – все время тянет руку. В руке у него листок бумаги. Вот Оля ему предоставляет слово. И он говорит, как все (называя людей по именам) плохо работали в прошлом году. Такой вот «донос вслух». Все очень смущены, но делают вид, что ничего, все в порядке…

Второй сон. В трамвае

Народу довольно много. Я, однако, сижу. Раскрываю портфель, достаю что-то почитать. Вдруг какая-то женщина кричит мне через весь вагон: «Хватит делать бездарные надписи на своей дурацкой книжке!» Я киваю, соглашаюсь. Хотя мне это неприятно, конечно. Тем более что я повода не давал – я достал не свою книжку, и вообще не книжку, а газету.

Снова

Снова трамвай. Холодно, бегу, не успеваю, двери закрылись, трамвай вот-вот двинется, колочу по окну, водитель открывает.

Еду непонятно куда. Рассматриваю людей в вагоне.

Люди все незнакомые, но интересные.

Скользко

Зима, дорога – как будто от метро «Беляево» до метро «Калужская».

Ночь. Длинная улица. Это Профсоюзная улица. Но она совсем другая, чем в реальности. Улица идет вниз и потом вверх, от холма к холму, а поверху – высокий и широкий путепровод, то есть вторая дорога, и машины в основном по ней едут, там, в высоте, а редкие пешеходы и совсем редкие машины – понизу. Мы с Олей идем по этой нижней запущенной дороге, почти по тропинке, – идем в музей какой-то. Идти неудобно – скользкий слежавшийся снег буграми, тротуар нечищеный, иногда попадаются раскатанные темные полосы льда, надо все время смотреть под ноги. Оля говорит: «Давай поймаем такси или сядем на автобус – нам еще очень далеко». И она показывает рукой на здание, стоящее на вершине дальнего холма. В самом деле далеко. И дорога скользкая. И холодно. Но я почему-то настаиваю, что надо идти пешком.

Второй сон. Лестница

Поднимаемся – а если по правде, то не просто поднимаемся, а лезем, карабкаемся наверх по очень крутой и очень неудобной, тесной, скользкой, с высокими ступеньками, бетонной лестнице. Трудно и страшно.

Страшно поскользнуться и упасть, скатиться вниз, страшно вывалиться наружу, потому что у лестницы низкие бетонные перила, а стен нет, холодный мокрый ветер дует в лицо. Лезем на верхний этаж, чтобы попасть в офис, где работает Басилашвили. Да, именно!

Но не актер, разумеется, а какой-то киноперсонаж. Тот, чью роль играет Басилашвили. Сейчас играет, вот как интересно. То есть мы как будто внутри кино. Но – понимаем это. То есть мы актеры на самом деле. Или зрители, вообразившие себя актерами.

Но взбираться по этой лестнице все равно страшно.

Незнакомый человек спускается навстречу. Полутемно, тесно. Едва удается разминуться.

Третий сон. Не входить!

Почти пустая комната. Голая женщина разговаривает со мной. Я при этом одет. Сижу на столе. Она передо мной стоит. Какой-то хороший, дружеский, добрый, даже нежный разговор. Она красивая, стройная. Во время разговора она иногда на секунду обнимает меня за плечи, гладит по руке, я тоже прикасаюсь к ее плечу, но весь разговор совсем обычный, и вообще наше общение – совсем не сексуальное, ни капельки.

Через стеклянную дверь я краем глаза вижу, что какая-то одетая женщина подходит со стороны коридора, берется за дверную ручку и начинает приоткрывать дверь.

Голая женщина вдруг кричит:

– Если эта сука войдет опять…

«Опять?» – мысленно удивляюсь я. Что-то я не помню, как она раньше сюда входила, и вообще я здесь в первый раз. И я спрашиваю:

– А почему опять?

Голая женщина кричит еще громче:

– Если эта сука войдет опять, я просто не знаю, что сделаю!

Так громко кричит, что я просыпаюсь.

Лицо

Смотрю вблизи на женское лицо.

Оно кажется мне чуть больше, крупнее, чем бывает на самом деле. Немного, но заметно. Как будто бы в масштабе один к одному и двум десятым.

То ли я в очках и смотрю с близкого расстояния, то ли просто не знаю что.

Гармоничные, прекрасные черты. Похоже на знаменитую голову Геры из римского музея Альтемпс. На ту, перед которой плакал Гёте. Я тоже ее видел. Но не плакал. Я плакал, взяв тайком за лодыжку Афродиту Книдскую – тоже в палаццо Альтемпс. Плакал я потому, что эту лодыжку показывал нам – в числе прочих бедер, пяток, плеч и кистей рук – преподаватель истории античного искусства Глеб Иванович Соколов. Он показывал нам фотографии таких вот фрагментов, и мы должны были сказать, какая это скульптура. Почему-то я твердо знал – был 1970 год, – что никогда не увижу живую Афродиту Книдскую из палаццо Альтемпс.

И трон Людовизи, где две служанки помогают богине выйти из пены морской, – из того же палаццо – тоже не увижу. Да, я был уверен, что никогда, никогда не подойду, не рассмотрю.

Афродита Книдская мне очень нравилась. Вполне по-мужски. Или ладно – по-подростковому.

Всё это, про Глеба Ивановича Соколова и статую в музее Альтемпс, я тоже вспомнил во сне.

Но это лицо – это была не скульптура. Она была живая, эта женщина крупным планом. Полузакрытые глаза. Непонятно, дремлет она или бодрствует. А если она не спит – смотрит она на меня или сквозь меня. А если на меня – думает сейчас обо мне или о чем-то непонятном…

Врач

Кажется, меня ведут на госпитализацию. Или на консультацию, на экспертизу. В больницу, которая находится там, где Центральный Дом художника. Если стать спиной к Садовой, то чуть правее, за Суриковской школой. Ведут меня – вернее, везут на машине – две женщины. Уговаривают, объясняют, что это очень нужно (но для чего именно нужно, я никак не могу понять-или забыл, когда проснулся). Что меня там проконсультирует одна знаменитая медицинская дама, с которой я буквально вчера встречался на каком-то светском мероприятии, – мне называют ее имя, я ее вспоминаю.

Вспоминаю ее тонкий черный свитер и серебряное украшение на цепочке, и вообще весь ее моложавый вид. Мне объясняют, что всё это для моей пользы, что всё будет хорошо…

Но вдруг становится тоскливо. И ветер на улице тоже тоскливый.

Корыто

Приснилось цинковое корыто, маленькое, как будто игрушечное. Старинное купальное корыто – именно купальное, а не стиральное, – с изогнутыми, как бока виолончели, бортиками, высокими в головах и низкими в ногах. Маленькое корытце, застеленное черным бархатом, и там – разные драгоценности, ожерелья и колье, жемчуга и бриллианты. Я подхожу поближе, хочу взять это корытце в руки и разглядеть эти красивые сверкающие вещицы. Но когда приближаюсь, то оказывается, что маленькое корытце – это на самом деле целое корыто, очень большое, как ребенка купать.

А все драгоценности – фальшивые. Жемчуг – крупная пластмасса, а брильянты – стекляшки.

Смерть

«Тяжелая ночь: около полуночи умерла Э. М., Олина мама, я приехал туда – «скорая», милиция, увоз тела, мы приехали домой в 4, легли в 4.45 – на два часа, т. к. в 9 часов Оля должна была быть в поликлинике и т. д. и т. п. Она ушла, а я остался немного поспать, чтобы встать по звонку Оли и поехать к ней на ту квартиру встретиться с похоронным агентом.»

Приснилось, что я с кем-то говорю по телефону, и тут звонит – по-настоящему, в реальности, – звонит Оля, она звонит на мобильник, и я говорю во сне: «Простите, я сейчас отвечу по мобильному…», – мне там, в трубке городского телефона, говорят: «да, да» – я говорю с Олей, заканчиваю с ней разговор и пытаюсь вернуться в сон, продолжить тот разговор, сонный. Шарю рукой по одеялу в поисках трубки. Трубки, естественно, нет. Тут я наконец просыпаюсь. И совсем забываю, о чем был тот телефонный разговор, который мне снился.

Партия

Я еду в лифте с рыжеватым человеком, у него большие обветренные руки. Он спрашивает, на какой этаж мне нужно, и сам нажимает кнопку, и поэтому я вижу, какие у него руки – широкие, веснушчатые, в коротких рыжих волосках, с потрескавшейся кожей вокруг ногтей. Разговор идет о партии «Союз правых сил» или «Правое дело». Я у него спрашиваю, будет ли эта партия в реальности или так и будут продолжаться какие-то непонятные игры. Он отвечает «Не знаю». Почему я спросил? Потому что вдруг мне показалось, что это Чубайс. Но присматриваюсь – нет, вовсе не Чубайс, ничего похожего, кроме общей рыжеватости.

Кошки и собаки

Просто как будто ничего не снилось. Невнятные журчащие разговоры, мелькание лиц.

Большая лестница. Кошки и собаки сидят на ней и смотрят на меня. Их много. Не очень, но все-таки. Штук по пять. Сидят вперемежку и смотрят.

А я внизу. Какой-то большой холл. Я говорю по телефону и смотрю на них.

Мама

Мама приснилась, как она сидит на веранде и что-то рассказывает. «Что-то вещает», как я зло говорю в уме.

Завтрак закончен. Большой тусклый чайник, из которого доливали кипяток в маленький чайник с заваркой, давно уже остыл. Мы с Л. устали. Нам надоело. Но истома летнего воскресного утра окутывает, оковывает нас. А мама всё повествует – непонятно о чем. Как она ездила в писательский дом творчества Дубулты, под Ригой, и кого там видела, что сказала мадам N и что ответила мадам М, и сама себе смеется, и часы тикают, и кажется, что улетают не просто минуты, четверти часа, часы, утра и полудни – что улетает, стряхивается жизнь. Но я не могу встать – сейчас, во сне, – как не мог встать тогда, наяву, и все сидел часами на этой веранде.

" Ах, наша веранда, «которая тогда еще не была утеплена», как говорили мы дома и с дачными друзьями. Это отдельная история: когда мы затеяли строить для себя дом на нашем участке, то его можно было оформить как пристройку, а пристройку – как «утепление веранды с устройством мансардного помещения над ней». Во как! Поэтому, когда мы вспоминали что-то, случившееся до 1984 года, то шутя говорили: «Это было, когда веранда еще не была утеплена» – то есть когда нового дома-пристройки еще не было.

Ах, наша веранда, квадратная, большая, пять на пять, с трех сторон застекленная широченными, мелко переплетенными окнами, одинарные рамы, то есть в одно стекло, поэтому находиться там можно было, пока на улице тепло… "

Облупившаяся белая краска на оконных переплетах.

Тонкие черные трещины на окаменевшей от времени краске. Замазка, прокрашенная сверху. Старые следы белой краски на стекле. Бузина в окне, в углу между стеклянно-деревянной верандой и желтой оштукатуренной стеной дома.

В этом углу всегда сыро. Круглые камни на земле. Туда льется вода с крыши.

Сырое августовское утро. Мама вещает про Рижское взморье, про писательских жен…

Скоро переезжать в город.

Фигуристка

Советская фарфоровая статуэтка. Просто даже нарисовать хочется. То ли статуэтка, то ли движущаяся куколка, то ли настоящая, живая фигуристка.

Она едет издали, приближается ко мне и уезжает в левую от меня сторону.

Фигурка, в сером полушубке в талию, с красной опушкой, и в красной шапке с серой опушкой, в черных рейтузах, в черных варежках, с накрашенным, бессмысленно хорошеньким личиком, едет на коньках, мерно отталкиваясь ото льда. Едет, выезжая из какой-то дверцы и объезжая меня слева, и вот так – много раз.

Непонятно, она одна или их несколько.

Люстра

Как будто я обвязываю люстру синей изоляционной лентой. Встав на стол, протаскиваю ролик этой ленты между рожками и стеклянными висюльками. Сплетаю вокруг люстры нечто вроде корзинки – непонятно зачем.

Потом иду по длинному коридору. Много дверей. Иду, догоняю какую-то женщину, спрашиваю у нее, куда она идет. Она говорит: «В Молдову». И какое-то еще слово.

Мне кажется, что это фамилия моей знакомой, которая умерла несколько лет назад, но мы – мы с этой женщиной! кто она? – мы не могли узнать точно, когда эта знакомая умерла, и умерла ли вообще.

Странная была история, кстати. Я ей очень редко звонил, раз в год или того реже, она жила в коммунальной квартире, как-то непонятно жила, все время разводилась с мужьями, насмерть ссорилась с родственниками, все время увольнялась с работы, с одной, с другой, везде ее не любили, везде были сплошные подлецы и гады, воры и обманщики… И вот я ей в очередной раз позвонил, к телефону подошла соседка и сказала, что она умерла, и всё, и никаких подробностей, и никаких родных и близких, спросить буквально не у кого. Странная история, это всё я во сне вспоминаю.

И вот я говорю: «Господи, так она, значит, жива и ты к ней едешь? Значит, она не умерла и просто уехала в Молдову?»

Но женщина называет какой-то город, его название звучит похоже на фамилию этой умершей знакомой.

И я понимаю, что просто ослышался.

Карусель

Настоящая карусель, в парке. Скрипучая.

Карусель дверей, турникетов. Круглящийся коридор.

Много дверей. Карусель лиц.

И снова карусель в пыльном парке. На ней кружатся эти лица.

На дачной веранде

Пожилая дама с гладкой прической, очень похожая на дачную соседку Анечку Б., рассказывает:

«Я его любила с четырнадцати лет. Смотрела на него через забор – он был мой сосед, он был старше меня лет на десять, он был ученик моего отца. Я следила за каждым его шагом, знала про него всё. Старалась его встретить на аллее или проводить до автобусной остановки, как бы случайно. Мы были знакомы, да. Мы иногда разговаривали, он мне улыбался. У меня была какая-то своя жизнь, мужья, двое детей, потом с первым мужем я развелась, второй муж умер – или наоборот, я уже не помню. Дети разъехались, а я всё жила здесь и смотрела на него через дачный забор. А потом, наконец, вдруг, в конце концов, получилось так, что у него никого нет, у меня никого нет, он один и я одна, и мне надо было только чуточку подтолкнуть ситуацию, так, случайно встретиться на аллее, поговорить-и мы бы оказались вместе. Я так об этом мечтала всю жизнь. Но вот – не захотела!»

Ампирный лев

Маска льва на желтой стене. Лицом, как мой дедушка Вася.

Смотрю на себя в зеркало и пугаюсь – я стал такой же.

Как белый барельеф на желтой стене ампирного дома на улице Герцена – и как дедушка Вася, который в старости был удивительно похож – мне в детстве казалось, что удивительно похож – на эти маски львов, которые я видел, проходя по улице Герцена; и еще такие львы были на здании университета (старом, «казаковском»).

Рубашка

Снится, что на меня надевают дырявую – вернее, застиранную до дыр, до кружев – бело-желтую рубашку.

Я старик, я лежу на диване. И я прошу только, чтобы верхняя куртка была в порядке. Рубашка бог с ней, а куртку получше, если можно. Кто-то должен ко мне прийти, и я хочу быть аккуратно одетым. Прошу об этом женщин, которые меня одевают.

Очень упорно и отчасти униженно прошу.

Япония

Кто-то громко произносит – «Япония!»

Кусочек японского кладбища.

" Я видел такое, когда был в Токио в 1993 году – на двое суток прилетал, но успел чуть-чуть посмотреть город. "

Длинные плоские дощечки с иероглифами.

Красивая и жесткая темно-зеленая растительность.

Мне кажется, что я туда приду еще не раз, и буду искать чью-то могилу, беспомощно сличая иероглифы на этих дощечках с запиской, которая у меня в руках.

Ощущение буквенного бессилия.

Лифт

Снилось, что я возвращаюсь из Америки с какого-то весьма торжественного мероприятия – с вручения премии целой группе людей, и мне в том числе. Откуда я это знаю? Потому что все вокруг об этом говорят, обсуждают премию.

Но мы еще в Америке. Мы только отправились домой.

И вот мы едем в лифте. Лифт огромный, как целая комната с диваном и пуфиками, на которых сидят люди.

Они постепенно выходят из лифта, остается несколько человек, и тут все начинают ругаться и спорить, кто будет укладывать наши вещи – то, что мы привезли с собою в Америку, какие-то экспонаты. Теперь их надо везти обратно, домой.