Текст книги "Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурой непропущенные"

Автор книги: Денис Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Глава вторая
Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове

В царствование сумасшедшей памяти императора Павла, командир одного из артиллерийских полков, генерал-майор Каннабих, читал лекции тактики во дворце; значительнейшие лица в государстве и в том числе фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, желая угодить государю, являлись слушать эти лекции. Чтобы вернее изобразить нелепость читателя и читаемого, я здесь приведу несколько слов из них, причём неправильные ударения и произношения я буду изображать соответствующими им буквами: «Э, когда командуют: по взводно направо, офицер говорит коротко во; э, когда командуют: по взводно на лево, то просто на лево. Офицер, который тут стоял, так эспонтон держал и так маршировал; и только всего, и больше ничего», и т.д. Этот бессмысленный генерал подписывал следующим образом билеты увольняемых в отпуск рядовых: «всемилостивейшего государя моего генерал-майор, Св. Анны I-й степени и Анненской шпаги, табакерки с вензеловым изображением его величества, бриллиантами украшенной и тысячи душ кавалер».

В царствование этого государя комендантом шлиссельбургской крепости, куда ссылались важнейшие государственные преступники был почтенный, добрый и примерно благородный генерал Аникеев. Этот комендант, с трудом выучившийся подписывать свою фамилию, ободрял заключенных, в судьбе которых он принимал истинно-отеческое участие. Однажды прислан был к нему француз, которого надлежало предварительно высечь кнутом, а потом заключить в крепость. Почтенный Аникеев, приказав всем выйти из комнаты, кроме француза, сказал ему: «пока я буду ударять кнутом об пол, а ты кричи как можно жалостливее». По приведении в исполнение этой процедуры, Аникеев призвал подчиненных, до коих доходили крики француза, и сказал им: «преступник уже наказан, отведите его куда следует».

Павел, узнав однажды что Дехтерев (впоследствии командир С.-Петербургского драгунского полка) намеревается бежать за границу, потребовал его к себе. На грозный вопрос государя: «справедлив ли этот слух?» смелый и умный Дехтерев отвечал: «правда, государь, но к несчастью кредиторы меня не пускают». Этот ответ так понравился государю, что он велел выдать ему значительную сумму денег и купить дорожную коляску.

Однажды государь, выходя из своего кабинета, и увидав свое семейство, с которым находился почтенный и доблестный Федор Петрович Уваров, сказал им, указывая на свою палку, называемую берлинкой: «этой берлинке хочется по чьим-то спинам прогуляться». Все присутствующие были неприятно поражены этими словами, но государь, подозвав к себе Уварова, передал весьма хладнокровно какое-то приказание.

Император Павел оставшись недовольным великим Суворовым, отставил его от службы; приказ о том был доставлен великому полководцу близ Кобрина. Приказав всем войскам собраться в полной парадной форме, он сам предстал пред ними во всех своих орденах. Объявив им волю государя, он стал снимать с себя все знаки отличий, причём говорил: «этот орден дали вы мне, ребята, за такое-то сражение, этот за то», и т.д. Снятые ордена были положены им на барабан. Войска, растроганные до слез, воскликнули: «не можем мы жить без тебя, батюшка Александр Васильевич, веди нас в Питер». Обратившись к присланному с высочайшим повелением генералу (по мнению некоторых то был Линденер) Суворов сказал: «доложите государю о том, что я могу сделать с войсками». Когда же он снял с себя фельдмаршальский мундир и шпагу и заменил его кафтаном на меху, то раздались раздирающие вопли солдат. Один из приближенных, подойдя в нему, сказал ему что-то на ухо; Суворов, сотворив крестное знамение рукою, сказал: «что ты говоришь, как можно проливать кровь родную». Оставив армию, он прибыл в село Кончанское Новгородской губернии, где и поселился. Через несколько времени Павел, вследствие просьбы римского императора, писал Суворову замечательное письмо, в коем он просил его принять начальство над австрийскими войсками. Получив письмо, Суворов отвечал: «оно не ко мне, потому что адресовано на имя фельдмаршала, который не должен никогда покидать своей армии», и отправился в окрестные монастыри, где говел. Павел приказал между тем приготовить ему Шепелевский дворец; видя, что Суворов медлит приездом, он отправил к нему племянника его генерала князя Андрея Ивановича Горчакова с просьбой не откладывать более прибытия своего в столицу. На всех станциях ожидали Суворова офицеры, коим было приказано приветствовать фельдмаршала от имени государя и осведомиться о его здоровье. Государь лично осмотрел отведенный для Суворова дворец, откуда были вынесены часы и зеркала; тюфяки были заменены свежим сеном и соломою. Суворов, не любивший пышных приемов, прибыл в простой тележке к заставе, где и расписался; ожидавший его здесь генерал-адъютант не успел его приветствовать. По мнению некоторых, Суворов виделся ночью с государем и беседовал с ним довольно долго. На следующий день, когда все стали готовиться к разводу, государь спросил кн. Горчакова: «а где дядюшка остановился? попросите его к разводу». Кн. Горчаков отыскал его с трудом на Шестилавочной у какого-то кума, на антресолях; когда он передал ему приглашение государя, Суворов отвечал: «ты ничего не понимаешь: в чём же я поеду?» Когда Горчаков объявил ему, что за ним будет прислана придворная карета, упрямый старик возразил: «поезжай к государю и доложи ему, что я не знаю в чём мне ехать». Когда доведено было о том до сведения Павла, он воскликнул: «он прав, этот дурак (указывая на Обольянинова) мне не напомнил о том; приказать тотчас написать сенату указ о том, что отставленный от службы фельдмаршал граф Суворов-Рымникский паки принимается в службу со всеми его прерогативами». Получив указ, Суворов прибыл во дворец, где упав к ногам Павла, закричал: «ах, как здесь скользко». Государь, объявивший Суворову, что ему надлежало выбрать в свой штаб людей, знакомых с иностранными языками, пожелал видеть их; Суворов, принявший за правило противоречить во всём государю, представил ему тотчас коменданта своей главной квартиры Ставракова (человека весьма ограниченного и занимавшего ту же должность в 1812 году), который на вопрос государя, на каких языках он говорит, отвечал: «на великороссийском и на малороссийском». Когда Павел, обратясь к Суворову, сказал: «вы бы этого дурака заменили другим», он отвечал: «о помилуй Бог! это у меня первый человек!»

Впоследствии были присланы от короля сардинского знаки св. Маврикия и Лазаря для раздачи отличившимся, и низшую степень этого ордена камердинеру его Прошке за сбережение здоровья фельдмаршала. Раздав их лицам, не выказавшим особого мужества и усердия, Суворов спросил Ставракова, что говорят в армии? На ответ Ставракова, что присланные ордена были им розданы плохим офицерам, Суворов сказал: «ведь и орден-то плох». Таким же образом поступил он в отношении к ордену Марии-Терезии.

В день отъезда Суворова из Петербурга в армию, поданы были ему великолепная карета и ряд экипажей для его свиты, состоявшей, по воле государя, из камергеров и разных придворных чиновников. Перепрыгнув три раза через открытые дверцы кареты, Суворов сел в фельдъегерскую тележку и прибыл весьма скоро в Вену, где его неожиданный и быстрый приезд немало всех изумил. Сидя, в карете с австрийским генералом Кацом, Суворов на все его рассказы о предстоящих действиях, зажмурив глаза повторял: «штыки, штыки». Когда Кац объявил ему, что к концу года союзникам надлежит находиться в таком то пункте, Суворов резко отвечал: «кампания начнется на том пункте, где по мнению вашему союзники должны находиться к концу года, а окончится где Бог велит».

К умирающему Суворову прислан был обер-шталмейстер граф Иван Павлович Кутайсов с требованием отчета в его действиях; он отвечал ему: «я готовлюсь отдать отчет Богу, а о государе я теперь и думать не хочу». Гроб сего великого человека, впавшего в немилость, сопровождали лишь три батальона; государь, не желая чтобы военные отдали последний долг усопшему герою, назначил во время его похорон развод.

Хотя Суворов находился весьма часто в явной вражде с Потемкиным, но он отдавал ему полную справедливость, говоря: «ему бы повелевать, а нам бы только исполнять его приказания». Проезжая в тележке через Херсон, он всегда останавливался у собора, поклониться праху сего знаменитого мужа. Павел приказал разрушить все здания, мало-мальски напоминавшие Потемкина, коего прах велено было вынести из церкви, где он покоился, и перенести на общее кладбище. Хотя смотритель, коему было приказано привести это приказание в исполнение, был немец от рождения, но этот высокий человек, имя которого я к сожалению не упомню, не решился этого сделать; он оставил славный прах на месте, заложив лишь склеп камнями.

Граф Ф. В. Ростопчин был человек замечательный во многих отношениях; переписка его со многими лицами может служить драгоценным материалом для историка. Получив однажды письмо Павла, который приказывал ему объявить великих князей Николая и Михаила Павловичей незаконнорожденными, он между прочим писал ему: «Вы властны приказать, но я обязан Вам сказать, что если это будет приведено в исполнение, в России не достанет грязи, чтобы скрыть под нею красноту щек Ваших». Государь приписал на этом письме:

«Vous êtes terrible, mais pas moins trés juste»[4]4
  Вы ужасны, но тем не менее очень справедливы (фр.).


[Закрыть].

Эти любопытные письма были поднесены Николаю Павловичу, через графа Бенкендорфа, бестолковым и ничтожным сыном графа Федора Васильевича, графом Андреем.

Павел сказал однажды графу Ростопчину: «так как наступают праздники, надобно раздать награды; начнем с андреевского ордена; кому следует его пожаловать?» Граф обратил внимание Павла на графа Андрея Кирилловича Разумовского, посла нашего в Вене. Государь, с первой супругой коего великой княгинею Наталиею Алексеевною Разумовский был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: «разве ты не знаешь?» Ростопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал: «потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили!»

Во время умерщвления Павла, князь Владимир Михайлович Яшвиль, человек весьма благородный, и Татаринов, задушили его, для чего шарф был с себя снят и подан Яковом Федоровичем Скарятиным. Беннингсен, боявшийся чтобы Павел не убедил своих убийц, ударил его в голову, сказав: «nous nous sommes trop avancés pour pouvoir reculer; quand on veut faire une omelette, il faut commencer par casser les oeufs»[5]5
  Мы зашли слишком далеко, чтобы вернуться; когда мы хотим сделать омлет, нужно сначала разбить яйца (фр.).


[Закрыть].

Граф Николай Александрович Зубов изрубил саблею высокого драбанта, стоявшего у двери; камердинер Павла был ранен саблею в щеку; он поступил впоследствии к цесаревичу. Фоку, придворному чиновнику, коего брат служил в артиллерии, проезжавшему в это время мимо дворца, кучер сказал: «ну! барин, там ужасная идет завируха». За два дня до того, вся молодежь говорила о том во всех гостиницах. Марию Федоровну, порывавшуюся играть роль Екатерины II, осадили. Подробности были мне сообщены братом Александром Михайловичем Каховским, которому в свою очередь рассказывали их сами Беннингсен и Фок.

По возвращений своем из Персидского похода, в 1797 году, Алексей Петрович Ермолов служил в четвертом артиллерийском полку, коим командовал горький пьяница Иванов, предместник князя Цицианова (брата знаменитого правителя Грузии). Этот Иванов, во время производимых им учений, имел обыкновение ставить позади себя денщика, снабженного флягою с водкой; но команде Иванова: зелена, ему подавалась фляга, которую он быстро осушивал. Он после того обращался к своим подчиненным с следующей командой: «физики, делать всё по старому, а новое – вздор». Рассердившись однажды на жителей города Пинска, где было нанесено оскорбление подчинённым ему артиллеристам, Иванов приказал бомбардировать город из 24-х орудий, но благодаря расторопности офицера Жеребцова снаряды были поспешно отвязаны и город ничего не потерпел. Пьяный Иванов, не заметивший этого обстоятельства, приказал по истечении некоторого времени прекратить пальбу; вступив торжественно в город и увидав в окне одного дома полицмейстера Лаудона, он велел его выбросить из окна.

Будучи произведен по возвращении из похода в Персию в подполковники, молодой Ермолов[6]6
  Сведения о заточении Ермолова и Платова я почерпнул из рассказов А. П. Ермолова, графа Платова и Казадаева, дополненных некоторыми костромскими старожилами.


[Закрыть], командовавший артиллерийскою ротою, проживал в Несвиже; он квартировал вместе с доблестным князем Дмитрием Владимировичем Голицыным, братом его умным князем Борисом и двоюродным их братом князем Егором Алексеевичем. Ермолов был поручен еще в войну 1794 года командиру Низовского полка полковнику Ророку, который в свою очередь передал его капитану того же полка Пышницкому (впоследствии начальнику дивизии); он подружился здесь с подпоручиком Низовского полка князем Любецким, известным по своим высоким способностям и обширным сведениям[7]7
  Князь Ксаверий Францевич Любецкий был министром финансов в Царстве Польском с 1815 по 1830 год; ныне член русского государственного совета. Примечание Д. В. Давыдова. Князь Любецкий скончался в 1846 году. Прим. издателя.


[Закрыть].

Александр Михайлович Каховский, единоутробный брат А. П. Ермолова[8]8
  Мать Ермолова Мария Денисовна, рожденная Давыдова, была в первом браке за Каховским. Мария Денисовна была родною теткою Дениса Васильевича. Прим. издателя.


[Закрыть], столь замечательный по своему необыкновенному уму и сведениям, проживал спокойно в своей деревне Смолевичи, находившейся в 40 верстах от Смоленска, где был губернатором Тредьяковский, сын известного пиита, автора Телемахиды. Богатая библиотека Каховского, его физический кабинет; наконец празднества даваемые им, привлекали много посетителей в Смолевичи, куда молодой Ермолов прислал шесть маленьких орудий, взятых им в Праге после штурма этого предместья и небольшое количество пороха, коим воспользовался хозяин для делания фейерверков. Независимое положение Каховского, любовь и уважение коими он везде пользовался, возбудили против него, против его родных и знакомых недостойного Тредьяковского, заключившего братский союз с презренным Линденером, любимцем императора Павла. Каховский и все его ближайшие знакомые были схвачены и посажены в различные крепости под тем предлогом, что будто бы они умышляли против правительства; село Смолевичи с библиотекою и физическим кабинетом было продано с публичного торга, причём каждый том сочинения и каждый инструмент были проданы порознь; Линденер удержал у себя из вырученной суммы 20 000 рублей, а Тредьяковский 15 000 рублей. Село Смолевичи досталось Реаду[9]9
  Отцу убитого в 1855 году генерал-адъютанта.


[Закрыть]. Во время отступления наших войск от западной границы в первую половину отечественной войны, Ермолов, проходивший со штабом первой армии через Смолевичи, нашел здесь много книг с гербом Каховских. Между тем гроза, разразившаяся над Каховским, не осталась без последствий и для Ермолова, которого было приказано арестовать. Отданный под наблюдение поручика Ограновича, он был заперт в своей квартире, причём все окна, обращенные на улицу, были наглухо забиты и к дверям был приставлен караул; одно лишь окно, к стороне двора, осталось отворенным. Вскоре последовало приказание о том, чтобы отвезти Ермолова на суд к Линденеру, проживавшему в Калуге; невзирая на жестокие морозы, Ермолов был посажен с Ограновичем в повозку, на облучке которой сидело двое солдат с обнаженными саблями, и отправлен через Смоленск в Калугу. Остановившись для отдыха в Смоленске, Ермолов был предупрежден губернским почтмейстером, давним приятелем его семейства, о презренных свойствах Линденера, не любившего щадить кого бы то ни было. Между тем прислано было из С. Петербурга высочайшее повеление о прощении подсудимых, вина которых была даже в Петербурге найдена ничтожною. Приезд Ермолова в Калугу, где он остановился у дома Линденера, возбудил всеобщее любопытство, Линденер, будучи в то время нездоров, приказал привести к себе в спальню Ермолова, которому было здесь объявлено высочайшее прощение. Линденер почел однако нужным сделать строгий выговор Ермолову, которого вся вина заключалась лишь в близком родстве и дружбе с Каховским; заметив удивление на лице Ермолова, Линденер присовокупил: «хотя видно, что ты многого не знаешь, но советую тебе отслужить пред отъездом молебен о здравии благодетеля твоего – нашего славного государя». Приняв во внимание советы многих, утверждавших, что если им не будет отслужен молебен, то он вновь неминуемо подвергнется новым преследованиям, Ермолов, исполнив против воли приказание Линденера, отправился с Ограновичем в обратный путь. Между тем коварный Линденер, донося государю о приведении в исполнение его воли, изъявлял однако сожаление, что его величество помиловал шайку разбойников заслуживающих лишь строжайшего наказания. Ермолов, возвратившись в своей роте, оставался спокойным в течении пятнадцати дней, но прибывшему после того фельдъегерю было приказано доставить его в С. Петербург со всеми его бумагами; так как опасались бегства обвиненного, то фельдъегерю было приказано оказывать ему дорогою всевозможное внимание. Прибыв в Царское Село, Ермолов и его спутник спокойно обедали и оставались здесь до наступления темноты; введенный в заблуждение ласковым обращением фельдъегеря, Ермолов полагал что государь имел намерение дать ему новое назначение, но когда ему было объявлено, что они прибудут в С. Петербург лишь ночью, дабы не быть никем узнанным, он убедился в том, что его здесь ожидало. Остановившись сперва у квартиры генерал-прокурора Лопухина на Гагаринской пристани, они были пересланы в дом занимаемый тайною канцеляриею – находившийся на английской набережной. Вследствие приказания старшего чиновника этой канцелярии, Ермолова повезли на время в Петропавловскую крепость, где заперли в каземат, находящийся под водою в Алексеевском равелине. Комната, в которой он был заключен под именем преступника №9, имела 6 шагов в поперечнике и печку, издававшую сильный смрад во время топки; комната эта освещалась одним сальным огарком, которого треск, вследствие большой сырости, громко раздавался, и стены её от действия сильных морозов были покрыты плесенью. Наблюдение за заключенными было поручено Сенатского полка штабс-капитану Иглину и двум часовым, неотлучно находившимся в комнате. Весьма часто, когда Ермолов обращался с каким-либо вопросом к одному из них, наиболее добродушному, он получал в ответ: «не извольте разговаривать; нам это строго запрещено; не равно это услышит мой товарищ, который тотчас всё передает начальству». После трехнедельного заключения, он был повезен, в 7 часов утра, к Лопухину, у которого он застал несколько лиц в анненских лентах. Лопухин, строго приказав ему ничего не таить во время допроса, велел провести его в свою канцелярию; пройдя через ряд темных комнат, он вступил в ярко освещенный кабинет, где нашел чиновника Макарова, некогда коротко знакомого с отцом его, и встрече с коим в этом месте немало удивился. По совету Макарова, Ермолов написал на имя государя письмо, которое, будучи сообща исправлено, было им переписано начисто. Хотя оно было несколько раз прочитано и по возможности исправлено, но от внимания сочинителя и читателей ускользнуло одно выражение, которое, возбудив гнев Павла, имело для Ермолова самые плачевные последствия. В начале письма находилось следующее: «чем мог я заслужить гнев моего государя?» Прочитав письмо, государь приказал вновь заключить Ермолова в Алексеевский равелин, где он уже оставался около трех месяцев. По прошествии этого времени Ермолову было приказано одеться потеплее и готовиться к дальней дороге; ему были возвращены: отобранное платье, белье, тщательно вымытое и принадлежавшие ему 180 рублей. В подорожной курьера не было обозначено места ссылки, но сказано было лишь: «с будущим». На все вопросы Ермолова, курьер, который был родом турок, долго хранил упорное молчание; он был окрещен и благодетельствован дядею отца Ермолова. Узнав о том, что он едет с родственником своего благодетеля, курьер, сделавшись весьма ласковым с ним, уведомил его, что ему было приказано передать его костромскому губернатору, почтенному и доброму Николаю Ивановичу Кочетову, для дальнейшей отсылки в леса Макарьева на Унже. Будучи доставлен к губернатору, Ермолов узнал в сыне его бывшего сотоварища своего по московскому университетскому пансиону; по просьбе своего сына благородный Кочетов представил в Петербург, что в видах лучшего наблюдения за присланным государственным преступником, он предпочел оставить его в Костроме. Это распоряжение костромского губернатора относительно Ермолова было одобрено в С. Петербурге. Здесь Алексей Петрович встретился и долго жил с знаменитым впоследствии Матвеем Ивановичем Платовым, имевшим уже восемь человек детей. Платов, уже украшенный знаками св. Анны 1 степени, Владимира 2 степени, св. Георгия 3 класса, был сослан по следующей причине: государь, прогневавшись однажды на генерал-майоров: Трегубова, князя Алексея Ивановича Горчакова и Платова, приказал посадить их на главную дворцовую гауптвахту, где они оставались в течении трех месяцев. Платов видел во время своего ареста следующий сон, который произвел на него сильное впечатление: «закинув будто бы невод в Неву, он вытащил тяжелый груз; осмотрев его, он нашел свою саблю, которая от действия сырости покрылась большою ржавчиною». Вскоре после того пришел к нему генерал-адъютант Ратьков (этот самый Ратьков, будучи бедным штаб-офицером, прибыл в Петербург, где узнал случайно одним из первых о кончине императрицы; тотчас поскакал с известием о том в Гатчину, но встретив уже на половине дороги императора Павла, поспешил поздравить его с восшествием на престол. Анненская лента, звание генерал-адъютанта и 1000 душ крестьян были наградами его усердия) Ратьков принес, по высочайшему повелению, Платову, его саблю, которую Платов вынул из ножен, обтер об мундир свой и воскликнул; «она еще не заржавела, теперь она меня оправдает». Ратьков, видя в этом намерение бунтовать казаков против правительства, воспользовался первым встретившимся случаем чтобы донести о том государю, который приказал сослать Платова в Кострому. Между тем Платов, выхлопотавший себе отпуск, отправился через Москву на Дон, но посланный по высочайшему повелению курьер, нагнав его за Москвой, повез в Кострому. Однажды Платов, гуляя вместе с Ермоловым в этом городе, предложил ему, после освобождения своего, жениться на одной из своих дочерей; он в случае согласия обещал назначить его командиром атаманского полка. Платов, изумлявший всех своими практическими сведениями в астрономии, указывая Ермолову на различные звезды небосклона, говорил: «вот эта звезда находится над поворотом Волги к Югу; эта – над Кавказом, куда бы мы с тобой бежали, если бы у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкою гонял свиней на ярмарку». Ермолов, воспользовавшись своим заточением, приобрел большие сведения в военных и исторических науках; он также выучился весьма основательно латинскому языку у соборного протоиерея и ключаря Егора Арсеньевича Груздева, которого будил ежедневно рано словами: «пора, батюшка, вставать: Тит Ливий нас давно уже ждет». Вскоре Платов был прощен и вызван в Петербург. Так как он был доставлен в Петербург весьма поздно вечером, то его по приказанию Лопухина свезли на ночь в крепость, где он был посажен рядом с врагом своим графом Денисовым. Так как государь должен был принимать его на другой день, то он, за неимением собственного мундира, надел мундир Денисова, с которого спороли две звезды. Государь был весьма милостив к Платову, получившему приказание следовать через Оренбург в Индию.

Между тем правитель дел инспектора артиллерии, майор Казадаев, женатый на дочери генерала Резвого, любя Ермолова, советовал ему написать жалобное письмо к свояку своему, графу Ивану Павловичу Кутайсову (женатому на другой дочери Резвого) который ручался в том, что выхлопочет ему полное прощение и возвращение всего потерянного. При этом случае упрямство, коим всегда отличался Ермолов, обнаружилось в полном блеске. Хотя он благодарил Казадаева за его дружеское участие, но вместе с тем отказался писать к графу Кутайсову. Таким образом он отказался от царского прощения, которое по ходатайству графа Кутайсова не замедлило бы последовать и тем обрекал себя на заточение, которое могло быть весьма продолжительным.

В это время проживал в Костроме монах Авель, который был одарен способностью верно предсказывать будущее; находясь однажды за столом у губернатора, Авель предсказал день и час кончины императрицы Екатерины с необычайною верностью. Простившись с жителями Костромы, он объявил им о намерении своем поговорить с государем; он был, по приказанию Павла, посажен в крепость, но вскоре выпущен. Возвратившись в Кострому, он предсказал день и час кончины Павла. Добросовестный и благородный исправник подполковник Устин Семенович Ярлыков, бывший адъютантом у генерала Воина Васильевича Нащокина, поспешил известить о том Ермолова. Всё предсказанное Авелем буквально сбылось. Авель находился в Москве во время восшествия на престол Николая; он тогда сказал о нём: «змей проживет тридцать лет».

По вступлении на престол императора Александра, формуляр Ермолова, который был вовсе исключен из службы, был найден с большим трудом в главной канцелярии артиллерии и фортификации. Граф Аракчеев пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое к нему неблаговоление; имея в виду продержать его по возможности долее в подполковничьем чине, граф Аракчеев переводил в полевую артиллерию ему на голову, либо отставных, либо престарелых и неспособных подполковников. Однажды конная рота Ермолова, сделав переход в 28 верст по весьма грязной дороге, прибыла в Вильну, где в то время находился граф Аракчеев. Не дав времени людям и лошадям обчиститься и отдохнуть, он сделал смотр роте Ермолова, которая быстро вскакала на находящуюся вблизи высоту. Аракчеев, осмотрев конную выправку солдат, заметил беспорядок в расположении орудий. На вопрос его: «так ли поставлены орудия на случай наступления неприятеля?» Ермолов отвечал: «я имел лишь в виду доказать вашему сиятельству, как выдержаны лошади мои, которые крайне утомлены». – «Хорошо, – отвечал граф, – содержание лошадей в артиллерии весьма важно». Это вызвало следующий резкий ответ Ермолова в присутствии многих зрителей: «жаль, ваше сиятельство, что в артиллерии репутация офицеров зависит от скотов». Эти слова заставили взбешенного Аракчеева поспешно возвратиться в город. Это сообщено мне генералом Бухмейером.

Во время отступления первой армии к Смоленску, Ермолов, увидя что многие отставшие солдаты дозволяли себе грабить встречаемые ими на пути церкви, требовал примерного наказания виновных. Вследствие отданного Барклаем приказания, главнейшие преступники были повешены. Так как приговор был приведен в исполнение 22-го июля, то цесаревич, не раз упрекавший за это Ермолова, говорил: «я никогда не прощу вам, что у вас в армии, в день именин моей матушки, было повешено пятнадцать человек». Это мне сообщено Ермоловым и Курутою.

Отправляя князя Волконского в армию, Государь сказал ему: «узнай, отчего при сдаче Москвы не было сделано ни одного выстрела; спроси у Ермолова, он должен всё знать». Ермолов, избегая встречи с князем Волконским, уехал на время из штаба.

Однажды Платов сказал, в 1812 году, Ермолову, называвшему Вольцогена wohl-gezogen: «пришли ты мне этого скверного немца-педанта; я берусь отправить его в авангардную цепь, откуда он конечно не вернется живым».

После сражения при Бриенне, государь, проезжая сквозь ряды войск, отдававших ему честь, сказал Ермолову следующие, замечательные слова: «в России все почитают меня весьма ограниченным и неспособным человеком; теперь они узнают, что у меня в голове есть что-нибудь». Когда его величество повторил это же самое в Париже, Ермолов возразил ему: «подобные слова редки в устах частных людей; но они несравненно реже встречаются у государей. Они тем более удивительны, что в настоящую великую эпоху слава вашего величества не уступает славе величайших монархов в истории».

В Париже Ермолов увидал в числе представлявшихся нашему государю генерала Лекурба, человека исполинского роста, одетого в мундир времен республики. Он разговорился с ним о знаменитой кампании его в Граубиндене. Лекурб сказал ему громко, указывая на французских маршалов, тут находившихся: «je ne voudrais pas de ces pleutres-là pour des chefs de demi-brigades»[10]10
  Я не хотел бы этих трусов, даже для командования полубригадами (фр.).


[Закрыть].

В 1815 году Ермолов, возвращавшийся из Парижа, остановился в Эрфурте: он обласкал хозяина дома, где ему отведена была квартира. Хозяин, будучи тем тронут, дал ему письмо к главе иллюминатов Вейсгаупту, проживавшему в Готе. Пользуясь репутацией весьма либерального человека, Ермолов, не желая дать многочисленным врагам своим нового оружия, не поехал в Готу; посланный им туда генерал Писарев был обласкан Вейсгауптом, который не сказал ему однако ничего особенного.

Однажды в 1815 году, государь, оставшись недовольным Ермоловым, за то что он не прибыл к обеденному столу его величества по причине большего количества бумаг, – оказывал ему в продолжении нескольких дней холодность; генерал-адъютант барон Федор Карлович Корф говорил по этому случаю: «Хотя государь теперь недоволен Ермоловым, но он ему скоро простит; быть ему нашим фельдмаршалом и пить нам от него горькую чашу».

Первые неудовольствия между Ермоловым и Паскевичем начались в этом же 1815 году; Ермолов, находя дивизию Рота лучше обученною, чем дивизия Паскевича, призвал первую в Париж для содержания караулов, присоединив к ней прусский полк из дивизии Паскевича; так как он самого Паскевича не вызвал, то это глубоко оскорбило сего последнего.

Аракчеев сказал однажды Ермолову: «много ляжет на меня незаслуженных проклятий».

Ермолов, произведенный в генералы от инфантерии в 1818 году через десять лет после производства своего в генерал-майоры, не принадлежал однако никогда к числу особенных фаворитов государя. Граф Аракчеев, в поздравительном письме своем от 2 августа 1818 года по этому случаю, писал ему между прочим: «когда вы будете произведены в фельдмаршалы, не откажитесь принять меня в начальники главного штаба вашего».

Ермолов сказал однажды государю: «мои поселения на Кавказе гораздо лучше ваших; мои необходимы для края, где по причине недостатка в женщинах развелось в больших размерах мужеложство. Моим придется разводить виноград и сарачинское пшено, а на долю ваших – придется разведение клюквы». По мере приближения к Кавказу этих рот, их оставляли в течении года на кавказской линии, где они приучались постепенно к жаркому климату, и зарабатывали себе деньги.

Граф Аракчеев и князь Волконский, видя, что расположение государя к Ермолову возрастает со дня на день, воспользовались отъездом его в орловскую губернию, чтобы убедить его величество, что Ермолов желает получить назначение на Кавказ. Ермолов, вызванный фельдъегерем в Петербург, узнал о своем назначении; государь, объявив ему лично об этом, сказал ему: «я никак не думал, чтобы тебе такое назначение могло быть приятно, но я должен был поверить свидетельству графа Алексея Андреевича и князя Волконского. Я не назначил ни начальника штаба, ни обер-квартирмейстера, потому что ты вероятно возьмешь с собой Вельяминова и Иванова». Действительно оба эти генерала, из которых второй погиб преждевременно жертвою ипохондрии, были утверждены в этих должностях.