Текст книги "Ангелы и революция"

Автор книги: Денис Осокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Виноград

Виноград – трудно себе представить слово более эротически насыщенное. Мы помним об этом еще с Песни Песней, с ее эротических виноградных аллегорий. Столько эротики, сколько стучит в этом слове, нет ни в одной самой юной и пылкой супружеской кровати.

Виноград – и форма и дыхание, виноград не скрывает никакая одежда, виноград – это и островки радости под пижамой моей подруги, и ее темная-темная смерть под моей ладонью, и ее голос, который зазвучал еще до моего прихода виноградным наречием, – и я не слышал того начала: цвет и шелест одежды, россыпи пуговиц, освобожденных от удушья, я звонил в звоночки, я плавал, я тонул, я кружился в других виноградниках.

Веревочный театр

Веревочный театр – это человек с большим мотком веревки за спиной.

Он выбирает себе часть улицы или сквера или заходит в помещение и начинает растягивать веревку в нужные ему конфигурации. Декорации готовы: на этот раз они крепятся на двух скамейках, двух деревьях и неживом фонтане в Вороновском саду. Декорации похожи на паутину, лес и горсть кристаллов одновременно.

Хозяин театра вынимает из сумки на плече тряпичные личины: длинные носы, яркие рты и фиолетовые листья на щеках; вынимает также бумажные звезды, четыре солнца и пять месяцев. Светила висят повсюду на веревках, а личины – одна под другой – одеты на хозяине театра.

Он забирается в свои веревочные дебри и оттуда говорит: вот сейчас будет спектакль «Миорица» – о румынской овечке и трех пастухах, один из которых этой ночью увидит смерть.

Хозяин театра начинает кружиться в своих веревках, читать стихи и петь, еще танцевать, напевая и хлопая ритмически, при этом он откидывает личины, оставляя то одну, то другую, то третью – все по тексту.

Некоторые из его зрителей говорят: ему бы в пару скрипача или аккордеониста.

Но мы не знаем его планов и мнений о своем театре.

Спектакль заканчивается, и театр сворачивается очень быстро. Мы хотим застрелиться от избытка чувств и, ругаясь, отираем глаза. Дует ветер, где-то за садом играет знакомая музыка. Мы подходим к веревочному человеку и отдаем ему честь вместе со словами восхищения.

Он очень рад и таинственно показывает нам еще одну небольшую сумку на поясе, которой ранее мы не заметили. Он открывает сумку – сумка полна пуговицами, желтыми преимущественно, но есть и красные, и блестящие черные, и круглые деревянные, похожие на колеса, кроме пуговиц в сумке две катушки ниток. Что это? – наш вопрос. Это Пуговичный театр, ну, по-иному сказать, – кукольный. Если Веревочный театр можно назвать драматическим, то Пуговичный будет кукольным, – его слова. Так что перед вами еще и директор Пуговичного театра – могу рекомендоваться и приглашаю на спектакли, которых пока что не было.

Мы быстро прощаемся, потому что чувствуем, что глаза наши вот-вот бессовестно нас предадут. Мы уходим из сада.

Давай вернемся и застрелим проклятого пуговичника или удавим его же веревками, – предлагаю я на ходу. – Я так жить не могу, я как будто напился царской водки, глядя на его веревочно-пуговичное искусство, и теперь она гуляет во всех моих жилах.

Товарищ мой того же мнения и состояния духа.

Говорится одно, делается другое – и мы палим прямехонько в небо, ничуть не опасаясь ни за здоровье гуляющих там ангелов, ни за то, что за стрельбу без надобности револьверы у нас отберут.

Привитивизм это

нитка

дерево веревка пуговица шерсть

холст

трава мельница мука

солнце

очки

колесо платок бабочка велосипед органиструм глина

зонт

грелка

перья

радуга

утюг чернильница спицы

расческа лестница

кора

пропеллер подушка полотенце копыто

арбалет

электричество

подстаканник

мёд

пирог

груша

хлеб

яичница

творог

гренка

горох

такса

гусеница

перепелка

утка

хомяк

рыба

гусь

черепаха лягушка

овцы

мышь

паук

гад

морская

свинка

жук

лось

россомаха улитка

пчела

крот

ящерица

бабочка

богомол черемуха

рябина

базилик

береза

калина

ель

лиственница

ива можжевельник сосна

липа

чистотел

щавель

мята

мак

орешина

лопух

мох

глоксиния пеларгония лимон

Аня

Агата

Аурел

Агнесса

Марта

Евгения

Гомель

Тотьма

Вологда

Або

Пинск

Калуга

Фэгэраш

Чердынь

Киев

Рашка

Явор

Ветлуга Звониград Пошехонье Устюг

Олонец

Оса

Сучава

Вятка

Усть-Сысольск Могилев

Гороховец

Харбин

На улицах

ангелы

чекисты

примитивисты

герои

мертвые

коты

собаки

девушки

Божена

Ну как не рассказать об этой негоднице. Здравствуйте, пани, – говорили мы ей. Здравствуйте, сукины дети, – отвечала нам Божена. Смотри, допрыгаешься! – мы найдем возможность подвести тебя и твоего мужа под ревтрибунал, – грозимся мы. Ох-ох, мне очень страшно, – качает головой Божена и всплескивает руками.

Она сидит у окна и смотрит на нас голубыми глазами. Она очень красивая и делает вид, что мы ей не чета. Мы стоим на улице перед самым ее окном. Божена, а кого из нас ты выберешь, если останешься без мужа? – спрашиваю я серьезно. Его, – отвечает она и указывает на моего товарища. Божена, а кого из нас ты выберешь, если останешься без мужа? – спрашивает мой товарищ. Его, – отвечает Божена и указывает на меня. Божена, как же так! – восклицаем мы. Но тут у Божены начинает плакать ребенок где-то в глубине комнаты, и Божена исчезает, обрывая весь разговор. Теперь она будет кормить его грудью и ни за что не подойдет к окну.

Вскоре Боженин муж, наш добрый приятель, становится нашим начальником, и мы демонстративно перестаем любезничать с его женой. Через пару месяцев их отправляют на польскую границу.

Паучьи ножки

Моя жена похожа на паука, да да – на сенокосца – паука довольно большого. У нее нет четырех пар ног, а только две руки и две ноги – но когда она начинает перебирать ими, такими тонкими, длиннющими и острыми на сгибах – сенокосец о восьми ногах представляется себе довольно живо.

Жена на то и жена – и мне очень часто приходится видеть ее раздетой: она ползает по кровати в темноте и в светлое время суток, то проползет надо мной, то по моей ноге, то ждет меня, сидя на подушке; она ползает по комнате по моей просьбе – шевелит своими паучьими ножками, поднимая заостренные коленки куда выше головы, проволочными руками проворно отталкивается от стен, шкафов и пола, поворачивает длинными ключицами, качает головой, вращает языком и глазами – а я смеюсь и бросаюсь ее целовать. Откуда же ты выполз, такой сенокосец! – вскрикиваю я.

А еще то ночью, то под утро, то среди бела дня, когда ей вдруг захотелось поспать, а меня не было поблизости, когда, к примеру, просидев за подобными рассказами в кухне, я наконец вхожу в нашу комнату, а утро мутно белеет на оконных карнизах, – я вижу моего сенокосца, искомкавшего все простыни и закинувшего каждую из своих ножек в отдельный угол кровати, и хватаю его за брюшко, и он моментально обвивает меня, крепко, хлест-нахлест, как ему вздумается, чего-то урчит, пускает пузыри, пытается поцеловать.

Мне смешно, сенокосец теплый и огромный, голова болит, одежда разбросана по комнате.

Мне повезло – для писателя-примитивиста иметь жену, похожую на паука-сенокосца – это лучше всех чудес, ожидающих его в жизни: любовь, и нежность, и доброта, паучьи ножки, лягушиные лапки, богомолы и кузнечики, шуршащие на обоях, яркая крапивница, внезапно ворвавшаяся в окно и вылетевшая через балкон, июньский жук, которого мы вытаскивали из стеклянного плена оконной рамы, пчела на арбузе, гусеница в подарок…

В чьем сердце нет места паукам-сенокосцам и золотистой гусеничке, сидящей на дачном столике в день первого приезда в это лето, – тот чудовищно ограничен, тот плохой человек, тот просто мерзавец; и пусть любовь навсегда покинет меня, если я заберу свои слова назад.

Сестра

Ночные лягушки, пересекавшие мне дорогу, – маленькие колдуньи. Так я загадывал и говорил об этом с сестрой. Особенно в мае – сильный ветер по ночам, быстрые шаги, темный комок наперерез. Я таскал их домой в подарок сестре, а если она спала – выходил во двор, сидел на скамейке и глядел на лягушку, ветер гулял, земля пахла, сна все не было.

Отъезд немок

Мы видели этих немок, как в небольшом городе, полном ветра и снежных вихрей, они ходили тут и там, по две, а чаще по одной, с маленькими пирогами, улицами, ведущими вверх и вниз, ведущими вкривь, выбирая самые глухие, самые деревянные из них.

В конце февраля темнеет не в три часа после полудня, но все-таки рано. Гул и свист – хлопает жесть, знакомые скамейки в садиках под этажами сугробов, птицы не кричат, но бьются без крика в небесном ветре, балконы заколочены и готовы обрушиться, весна придет, но немок здесь уже не будет.

Как они вдруг заходили, замелькали! – и все несут и несут свои пироги в невидимые нам квартирки, собирают на столы, открывают бутыли с чем-то не слишком приятным на вкус, а кое-кто из наших друзей является туда, чтобы спеть для них пару русских песен. Все немки молоды и приезжали в наш город для хорошего дела. Они и сами хорошие, хотя, как выяснилось, совсем не разбираются в небесной иерархии.

Avec plaisir

Ты знаешь ли, как будет «с удовольствием» по-французски? – спросил я у Кислицына. Avec plaisir, – ответил Кислицын, он и вправду знал, и мы разыграли с ним на улице следующий диалог в духе дореволюционной России:

– Не выпить ли нам, Кислицын, водочки?

– Avec plaisir.

Эстер

Водяная черепаха, именуемая Эстер, заболела. Она плавала на самой поверхности воды, к тому же как-то на боку, с трудом взбиралась на свой любимый «кусочек суши» под лампой и судорожно глотала воздух. Выражение ее змеиной морды, от природы известное своим постоянством, казалось нам теперь очень печальным, а хищный разрез рта, как ясно все мы теперь увидели, сделался обреченным.

Но все-таки до чего же нелепое существо – черепаха! Задуматься чуть дольше пяти секунд о его конструкции – уже будет достаточно, чтобы расхохотаться, крутить пальцем у виска и прийти в отличное расположение духа. Но у нас редко бывают даже те пять секунд, и Эстер плавает невидимая, а только когда что-то с ней не так, мы вспоминаем день ее покупки и свое ликование.

Теперь мы очень удручены, ведь нет даже доктора для этого чудовища – в городе, и очень может быть, что и в РСФСР.

Мы глядим на Эстер, сидя за столом, на котором стоит ее аквариум, и утешаем себя мыслью, что она не больна, а просто мы недостаточно знаем черепашью психологию и все ее устройство.

Мы сажаем ее на колено и гладим по панцирю, и если бы наша рука чувствовала под собой теплую шерсть котенка, а не мокрый неровный камень, нам было бы не так горько.

Север – Юг

(прогулки по городу Вятке)

Когда я иду по улице, я думаю о том, что иду на Север, через леса Коми, бурундука и росомаху, Пинегу, Мезень, к Ледовитому океану, у кромки которого в темноте самоеды играют студеные свадьбы. Но вот мне хочется Юга – и я поворачиваю в обратную сторону улицы: я иду и вижу иное солнце, в половину неба, и белого камня дома, и маки, и базилик; я иду и слышу, как гудят жуки, а не комары, и играют аккордеоны и скрипки, а не скрипит сосна; я иду и чувствую, как воздух вокруг меня пахнет пряностями.

Когда мне нужно на Молдову, Буковину, в Киев, где такая любовь, я иду, выбирая улицы в юго-западном направлении. Я иду на Восток, когда хочу спрятаться или наказать себя.

Лилица

Лилица наша была когда-то молодой: пела песню про желтый анемон, молилась святому Георгию и пила ракию. Ракия была крепкая, но и Лилица тоже крепко стояла на ногах, танцевала под рев бучунов, кричала: хайде, хайде!

Сейчас все по-другому. Перелески, овраги, болота и глина оскорбительны для Лилицы. Мы ставим перед Лилицей тарелку с супом, там плавают грибы, но Лилица усмехается – она не ест грибов.

«Русские сами похожи на грибы, – роняет она. – Они едят эту скользкую гадость, посеяную Господом для червей, ежей и оборотней, и вполне наедаются ею. Они запекают ее в хлеб и угощают своих гостей как особым лакомством. Глаза и волосы у русских неопределенного цвета. Русские сами похожи на грибы и имеют каждый по рыхлому грибу вместо сердца».

Мы терпеливо ждем, мы не злорадствуем, когда Лилица после своих всегда одинаковых слов берется за грибную похлебку. Лилица наша старая, старая и вытирает рот кончиками черного платка. Она не очень-то понимает, где она и в какое время.

Мы вполне уважаем ее презрение к грибам, мы знаем, что Лилица всю свою жизнь прожила там, где едят мясо, обсыпанное паприкой и базиликом.

Фольклорист Сушков

Фольклорист Сушков, выпускник Московской консерватории, забирался в самые медвежьи глухомани. Саша, Саша приехал, – неслось впереди него. Это Саше было приятно. Когда он фотографировал бабушек на фоне скирд и амбаров, те хмурили лбы и крепко сжимали губы. В экспедиции он всегда возил с собой соленые сельди в жестяной коробке.

Амурский лесной кот

Амурский лесной кот, felis bengalensis, – животное достаточно сердитое. Втрое больше обычного подзаборного котяры, он рыщет по глухим горным лесам, зарослям кустарников и пожирает всех, с кем только сумеет справиться. Толстый и противный, он неуклюже сваливается с дерева на зайчонка или молодую косулю, щекочет жертву усиками и радостно ворчит. Может свалиться и на человека, скажем, на охотника, если дует сильный ветер, а кот на ветке спит. Он лакает воду из быстрых холодных рек с чистой водой, он шлепает лапой по месту, где только что мелькнула форель, и обиженно отряхивается – форели ему не поймать. Зимой он ходит с маленьким сугробом между ушами. В марте он дерется и орет на весь лес.

Китайцы его не боятся, а вот колчаковцы, особенно те из них, кто родом из-под Тамбова или Воронежа, не раз рассказывали нам на допросах, сколько страху они натерпелись от амурского лесного кота.

Первый голос

Она пела первым голосом и нравилась всем, включая батюшку, а регент и вовсе был от нее без ума. Но случилась революция, и регент бежал в Эстонию, батюшка уехал в деревню, а она подалась в уездный город Мамадыш, спустившись на пароходе по Вятке. Она хотела ехать в Казань, где когда-то начинала играть на пианино. Но в Мамадыше следы ее затерялись. Старые баржи и горы речного песка у пустых мамадышских пристаней. В Мамадыше ее нет, в этом мы уверены, мы гоним от себя мысль, что, возможно, ее нет и на этом свете.

Закуска

Закусывать можно разным – хлебом, огурцом, котлетой, но лучшая закуска – это женские попки. Вот как это делается: наливаете себе полстакана водки и ставите рядом девушку, несколько ее наклоняете, закидываете на спину подол, опускаете трусики – пусть попа белеет на всю комнату без всяких там тряпичных глупостей. Сами сидите на стуле, а девушка пусть стоит в десяти сантиметрах от вас – так укусить получится удобно и от всей души. Раз – выпили, два – укусили. Изумительно, не правда ли? Следующие полстакана! Приятного вам аппетита – закусывайте и пейте, как говорится, не во вред, а для здоровья. Лучше хорошенько закусить, а вот с водкой поосторожнее – не хватите лишнего. Сами понимаете, силы вам еще понадобятся.

Органист

В этом городе для него нет работы.

Я не тунеядец – я органист, – улыбается он и предлагает завезти в Вятку орган.

Папаша, – улыбаемся мы, – напишите об этом Ленину.

Сестра моего друга

Анникки, сестра моего друга товарища Антонена, всем блюдам предпочитала молодых судаков, сваренных в молоке с морковью и ревенем, всем напиткам – домашнее пиво, которое ей не давали, а всем книгам – «Калевалу» Леннрота.

 
Айно, дева молодая,
Еукахайнена сестрица… —
 

кричали мы ей с порога.

 
…в лес пошла нарезать веток,
в роще веников наделать. —
 

бойко подхватывала Анникки и показывала нам ежа, которого утром поймала в огороде. Мы ее очень любили. Даже как-то сделали ей ко дню рождения чудесную мельницу Сампо – берестяной короб с ручкой на пестрой крышке, при вращении этой ручки внутри раздавался треск и на пол сыпались монпансье вперемешку с рябиновыми ягодами.

Ангел

Die Angel на известном нам немецком языке означает «удочка» и «дверная петля».

Ангел же с крыльями будет der Engel.

Типограф Максим

Типограф Максим всю жизнь мечтал плавать на индейской пироге и небольно расстреливать из лука смуглые женские попки. Но где же здесь всему этому взяться? Нередко Максим черпал полные пригоршни свинцового шрифта и кидал его в рабочих. Это все нервы, – говорили доктора и советовали ехать на отдых в Финляндию.

Пеларгония

Пеларгония – это герань, но первое слово куда красивее. Скажите медленно – пеларгония, – и вам совсем по-другому представятся русские города.

Сцены с окунем

Этого глупого окуня мы ругали на чем свет стоит, когда уже дома, в раковине на кухне, ему вздумалось прийти в себя и устроить бешеную пляску, так перепугавшую хозяйку. Все мы явились незамедлительно, едва заслышав хозяйкины крики.

Мы, рыбаки, с изумлением смотрели на ожившего окуня, бьющегося в куче мертвой рыбы, и говорили о том, как он два часа пролежал под лодочной скамейкой и затем, помещенный в грязный пакет на самое дно рюкзака, в течение часа несся домой. Хозяйка кричала, что тем не менее окунь не дает себя почистить и уже проткнул ей палец. Маленькая Валентина кричала еще громче: бедная рыбка, отдайте ее мне!

Мы, разбуженные по милости окуня, глядели невесело и думали о том, что этот окунь размером со среднее полено – вне сомнения, гордость нашего улова. К черту размеры – в десять утра не так-то просто заснуть, даже если вы только что из лодки и совсем не спали накануне.

Следующая сцена. Мы не спим – мы мечемся по двору, мы таскаем воду ведрами и наполняем ею единственную в доме ванну, в которой обычно моемся, а Валя кричит в окно: скорее, скорее! Окунь живет в ванне – сутки, вторые, третьи, пятые, чешуя его светлеет, полосы горят, он получает имя Денис в честь того, кто его поймал, ему таскают червей с огорода, а к концу недели дедушка объявляет, что насыпет окуню купорос, так как он, дедушка, хотел бы когда-нибудь помыться, что окунь загостился, словом – жарьте или несите обратно в реку.

Ведро с окунем тащу я, Валентина шагает рядом и говорит: «Прощай, Денисик», до реки неблизко, но мы не торопимся.

Liepu Lapu Laipa

Тропинка из липовых листьев – нежный образ из латышского фольклора. Этой волшебной тропинкой идти легко и нестрашно – идя по ней, всегда попадешь к желанному и заветному. Об этом нам сказал Иоаким Вацетис, приведший в революцию латышей: первый начдив Латышской стрелковой, в восемнадцатом и девятнадцатом – командующий Восточным фронтом, главком Вооруженных Сил Республики.

«Я желаю каждому из вас найти в России свою Liepu Lapu Laipa», – говорил он когда-то своим бойцам, объезжая молчаливые шеренги, построившиеся вдоль вагонов эшелона, в рваный и ветреный полдень.

Старый Аркаша

Мы спросили у старого Аркаши – можно ли расшевелить мадемуазель так, что она забудет обо всем на свете? Этот Аркаша, казалось, жил еще при Екатерине.

Хе, хе, – говорит Аркаша, – хе, хе. Можна рашшывилить мамзелю так, что она забудет про все – и где мама, и где папа, и где стыд, и где юбочка. Можна рашшывилить мамзелю до того, что она гаркнет вам тридцать три матюгана и изогнется как чертова подруга.

Глаза его слезятся. Нос и уши покрыты волосами. Мы знаем, что Аркаша не станет нас обманывать.

Те-Ика-а-Мауи

Сэр Эдвард Тэйлор, королевский этнограф, профессор антропологии Оксфорда, в известном своем труде Primitive Culture приводит название Новой Зеландии на языке народа маори – самого многочисленного коренного народа острова.

Те-Ика-а-Мауи, или Рыба Мауи, и есть Новая Зеландия. Славный Мауи, культурный герой маори, выловил ее в океане, прикрепив к удочке окровавленную челюсть своего старшего сына. По другой версии, чудесную челюсть дала Мауи его мать, Мури-Ранга-Венуя, и кровь для приманки была самого Мауи.

Мы знаем уже не от Тэйлора, что вадеевские и авамские самоеды, натягивающие тетивы луков ночами в шестидесятиградусный мороз, уверены, будто под их ногами – спина большой оленухи, идущей за солнцем с запада на восток. Она идет за ним, чтобы испросить счастья для самоедов, которые и появились все когда-то из ее линялой шерсти.

Ивановское

Я и сестра нашли эту деревню. Церковь на середине спуска большого холма, поворот реки, течение ее под естественную горку, оттого такое быстрое. Наше заветное место, – решили мы. Не один раз мы были здесь. Ночевали у самой воды в шалаше, рано утром мылись в реке, пускали друг другу по течению коробку из-под мыла. По мелкому дну ползали на четвереньках – на двух ногах было трудно устоять, ели хлеб и картофелины, пили много воды. С южной стены у церкви обрушилась кладка – в каждый приезд мы забирали оттуда по камешку.