Текст книги "Солнечные дни"

Автор книги: Денис Игумнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Кишки, мочевой пузырь, почки – он удалил сразу. Плохая плоть: возни с ней много, а толку никакого. Все остальные внутренние органы – печень, сердце, лёгкие, селезёнку, поджелудочную железу – он поместил в таз, заполнив его до краёв. Кровь, собравшуюся в брюшине, он вычерпал половником и полил ей органы, скучающие тазу, используя её, как соус к главному блюду.

Тимур приступил к расчленению и последующей обвалке мяса. Резал большим мясницким ножом, кости перекусывал пневматическими кусачками. Развитые мышечные волокна при соприкосновении с остро отточенной сталью лезвия лопались с обращающим на себя внимание хлопками. Жир присутствовал в минимальном количестве: особенно много его скопилось на животе, а в остальном мясо можно было назвать диетическим. Через несколько часов потной работы Тимур закончил. Куски мяса, лишённые костей (костями он наполнял помойные вёдра), маньяк расфасовал по пакетам, и на каждый, наклеив соответствующую этикетку – вырезка, огузок, филей, бицепс, бедро, голяшка, запихнул в морозильник. Кисти и ступни он отрубил и отправил вслед за кишками в ведро. Оставалась голова. Соскоблив с неё лицо, вырезав язык, выковыряв двузубой вилкой глазные яблоки, Власов срезал скальп, бросил его к отходам и разбил череп кувалдой. Выбрав из мозга крупные осколки костей, вынул его и отложил в таз к остальному тёплому ливеру. Прошёлся кувалдой по лишённой мозгов голове качка, превратил её кровавые ошмётки и выкинул в отходы.

Власова немного подташнивало: всё-таки кровь он не так любил, как чистую смерть. Работу мясника он выполнял по необходимости, а не по любви. В подвал Тимур протянул водопроводную трубу, поставил кран. Сейчас он к крану подсоединил шланг, обмыл верстак, пол очистил от крови, волос, кусочков мяса и сала, загнал полученный бурый раствор шваброй в желоб, а оттуда он по проложенной под землёй трубе проникнув в почву впитается. Почистив защитный костюм от случайных брызг крови, вытерев об мокрую тряпку сапоги, Тимур, прихватив с собой два ведра отходов, поднялся наверх. От них, из них, из вёдер несло падалью. Вонь фекалий, рвоты, не переварившейся еды, аммиачный запах мочи и липких свежих потрохов. Ужасно, любого замутит.

С правой стороны от дома Власов вырыл глубокую, три метра глубиной, компостную яму, туда-то и попадали все отходы его надомного производства. Заполняли они яму слоями. Слой человеческих останков, обработанных негашёной известью, перемежался со слоем торфа и закрывался листами гудрона, затем следовал очередной слой останков и снова известь, торф, гудрон. Получался пирог с начинкой из трупного яда и химии – питательный гумус для дядюшки дьявола.

Наступала пора кормёжки собаки. А как же, Курда надо кормить. Не забыли – "Утром взбучка – вечером жрачка". "Побил-покормил, покормил-побил". Власов поднял с пола таз и поспешил к Курду.

Пёс его уже ждал. Выйдя из будки в самый разгар драки, он, подняв тяжёлую морду, уставился на дверь. В темноте светились жёлтым и зелёным его немигающие глаза. Он ждал, он знал, что хозяин готовит ему еду. Дверь скрипнула и на крыльцо выплеснулся, казавшейся в темноте розовым, свет. На крыльцо вышел он – его повелитель и мучитель. Он принёс ему мясо. Ноздри Курда раздулись в алчном предвкушении, но он не двигался с места. Хозяин спустился на одну ступеньку, призывно свистнул, встал на следующую, посвистел ещё, поставил таз на землю и отошёл в сторону. Вот теперь можно; Курд подбежал к тазу, засунул в самый центр одуряюще пахнущих тёплых внутренностей морду, втянул в себя аромат свежей убоинки и принялся жрать.

Власов увидел собаку сразу же, как вышел. Курд не изменял своим привычкам и ждал его на том же самом месте, что и всегда. Ещё не привыкнув к темноте, Тимур разглядел горящие жёлтым голодом глаза людоеда. Он подозвал его свистом, дал сигнал, потом поставил таз и, отойдя в сторону, стал с интересом наблюдать за трапезой. Ему нравилось смотреть как его личная собака Баскервилей насыщается. Рывками жадно отхватывает смачные ломти кровавой плоти и, почти не жуя, заглатывает. Словно дикий серый безжалостный волк, ненасытный хищник, е*анутый оборотень.

Еды в тазу хватило бы для целой стаи санитаров леса, но Курд справился с лакомством в одиночку. На дне оставалось с два пальца крови, он и её вылакал, запил сытный ужин, а затем насухо вылизал таз-миску.

Удовлетворённый зрелищем Власов забрал таз и вернулся в дом. Собаку он потчевал исключительно бодибилдерским мясом сидящих на курсе качков. Буянов стал тринадцатой его мясной жертвой. На роль еды он подходил идеально. Культурист, здоровый, употребляющей искусственные половые гормоны постоянно. В тканях его тела скопилось столько анаболических медикаментов, что впору лететь на нём, как на тестостероновой ракете, на луну. Курд питался мясом с гормональными добавками и поэтому всего за год вырос до размеров мифического чудовища. Ему впору было менять имя на кличку Цербер, как более соответствующее его статусу. Всё бы хорошо, но его хозяин был не богом громовержцем Зевсом: ненормальная психика Власова черпала вдохновение из источника близкого к царству мёртвых, где всем заправлял двоюродный братец некрофилии – Аид. Так что Курду ничего хорошего от такой сытой жизни ждать не приходилось. Затуманенное фармой восприятие реальности суживалось до ожидания очередной порции щедро приправленного химией мяса и неизбежного, следующего за кормёжкой, наказания. Личность пса съедала ярость и такие характерные желания для его породы, как охранять, защищать, служить, растворялись в наступающем на примитивный собачий разум стероидно-кровавом людоедском закате.

Каждая история имеет продолжение. Следующим утром Власов, придерживаясь распорядка, от силы поспав всего пару часов, вышел из дома, держа в руках ту самую палку. Последовательность действий важна в любом деле, а тем паче, когда имеешь дело с животным. Он позвал пса и тот, как всегда, вышел на его зов. Правда, глаза у него сегодня были налиты кровью. В поглощённых им ночью органах качка (а в них фарма имеет свойство, со временем, накапливаться) содержалась лошадиная доза яда мужских половых гормонов. Пса распирала сила и ярость, совсем как его хозяина.

Невыспавшийся Власов, до сих пор не сменивший халат своего вчерашнего раздражения на полушубок обычного для него напускного равнодушия, пошёл на поводу у желаний и решил выместить злобу на покорной его воле псине. Это был тот самый незапланированный им случай, когда он потерял над собой контроль. Обхватив дубину руками, он накинулся на пса, осыпая градом чудовищных по силе ударов. Так он Курда не бил ещё никогда. Пёс внешне безропотно переносил все удары, но вскоре он потерял способность их смягчать, слишком много их было и скорость, с которой врезалась в него палка, не давала возможности для манёвра. Избиение длилось долго – в два раза дольше по времени, чем обычно. И когда Власов закончил, а он перестал наносить удары лишь устав до такой степени, что руки перестали ему подчиняться, что уже само по себе говорило об его состоянии (да, так он не уставал никогда, даже после вчерашнего убийства), дубина выпала из его рук и Тимур увидел, что натворил.

Курд лежал на боку, высунув сизый язык: он тяжело и быстро дышал, булькал, изо рта шла кровь, из глаз шла кровь, из ушей шла кровь, но всё равно, помня о том, что ему всегда после взбучки приказывал хозяин, пытался ползти в направлении будки. Власов, смотря на покалеченное им животное, не испытывал жалости – лишь сожаление, что столько трудов пошло насмарку. Он поддел кроссовкой ставший вялым живот собаки, сплюнул и зашагал к дому. Сегодня ему надо было обязательно быть в городе, у него намечалась важная встреча с поставщиком. Человек был проездом, и Тимур хотел договориться о новых условиях поставок – дополнительных скидках, бонусах. Он покинул дачу с лёгким сердцем, оставив пса умирать. Размышлял он так: "Если подохнет, туда ему и дорога, куплю другого. Выживет, значит, моя наука не прошла даром. Может из него и выйдет толк". Он уехал, а Курд остался, и он выжил. Невероятно, но к вечеру он оклемался до такой степени, что смог встать на четыре лапы.

Власов пропадал в городе три дня. Наутро четвёртого он вернулся на дачу. Заранее предчувствуя запах разлагающейся собачьей плоти, он сразу прошёл через весь дом и, выйдя из задней двери на улицу, очутился в вольере. Ничем кроме псины здесь не пахло. Странно, неужели Курд выжил.

– Курд, ко мне!

Тишина. Из будки никто не выглянул. Неповиновение его сразу взбесило, он подобрал брошенную у крыльца в прошлый раз дубину и заорал:

– Иди сюда!.. Ну! Ко мне, падаль!

Ничего. Власов подошёл к будке, заглянул внутрь. Может, всё-таки, сдох, а запах ещё не успел появиться… Нет, в будке его не было. Вольер не был маленьким, но спрятаться в нём, за исключением будки, было негде. Он обошёл собачий дворик кругом и за будкой обнаружил дыру в сетке забора. Стальная проволока плохо поддавалась и острым кромкам кусачек, а тут -целая дыра. При ближайшем рассмотрении Власов заметил, что дыру в заборе прогрызли, последовательно перекусив десятки ячеек. Курд перегрыз железную проволоку ограждения и сбежал. Он, конечно, мог сделать подкоп, но рыть бы ему пришлось на метр вглубь. Власов на такой случай подстраховался и вертикально вкопал под забор жестяные листы. Но пёс даже не пробовал рыть. Любо он был слишком туп для этого, либо слишком умён. В любом случае он чудовище – людоед, оказавшийся на свободе. Теперь жди неприятностей.

Как ни странно, но неприятностей, в виде нападений на детей, или грибников, за исчезновением Курда не последовало. Он исчез, растворился и ничего о нём, кроме пустого вольера, не напоминало. Прошла весна, пролетело лето, наступила осень. Власову пришлось на время затаиться и отказаться от активной торговли. Несколько его знакомых распространителей тестостероновой дряни приняли органы – задержали прямо на почте при получении посылок. Тимур скучал, пережидал опасность и подумывал завести новую собаку, но решил поиском необходимого щенка занятья после нового года.

Тимур продолжал бывать на даче, хотя, по понятным причинам, стал делать это реже. И потом, находясь на даче, он постоянно чувствовал взгляд, направленный ему в спину, упирающийся между лопаток, давящий на затылок. Даже сидя дома, даже качаясь в подвале, он чувствовал, что за ним неотступно наблюдают. Идиотское чувство.

Ночуя на даче, Тимур стал видеть сны, в которых он слышал неумолимо приближающейся вой, рычание за дверью, скрежет когтей по двери, будто кто-то или что-то пытались её открыть снаружи. Всё это было настолько реально, что он, просыпаясь в холодном поту, чутко прислушивался к темноте окружающей его дом со всех сторон ночи. Но ничего, кроме завывания ветра и скрипа сосен, он не слышал. В Москве все подобные симптомы пропадали, и спал он в квартире, по-прежнему, крепко, совсем без снов, как это и было прежде. По этим понятным любому здравомыслящему человеку причинам (пускай он и был ненормальным убийцей) Тимур к концу октября практически перестал бывать на даче.

В последнюю субботу октября Власов всё же решил последний раз в этом году посетить свой загородный дом. Там у него в тайнике до сих пор хранились значительные запасы гормонов, не разумно их было оставлять там на зиму. Он приехал за ними, чтобы их забрать и сразу же, не оставаясь на ночь, вернуться в Москву.

День испускал дух, солнце клонилось к закату. Температура понизилась до нуля. Землю и не успевшую пожелтеть траву покрыл белый налёт погребального инея. При ходьбе под подошвами поскрипывало, изо рта вылетал пар. Небо приняло цвет странгуляционной борозды на горле повешенного предателя. Власов посмотрел вверх. Он ожидал, что вот-вот и пойдёт снег. Пока он ехал, наблюдал по обочинам дороги, в отдалении от неё, на изгибах местности затухающей пожар осени. Безумие красок ежегодного планового умирания. Ему нравилась осень по той же причине, что и убийства – в момент смерти всё живое открывалось с самой неожиданной, яркой и главной стороны. Но здесь вокруг дома, окружая его, тесня со всех сторон, стояли сосны, такие же мрачные, неприступные и зелёные, как и летом. Раньше и они ему тоже нравились – они представлялись заговорщиками, сообщниками, хранившими его тайны, бывшими с ним заодно. Но с недавних пор Власов усматривал в них лишь молчаливый упрёк и скрытую угрозу. Всё в мире менялось. А они? Чего они ждут? Впрочем, мимолётные сантименты не могли поколебать уверенности Власова в собственной безнаказанности. Он злился и злился тем больше, чем яснее становилось, что наказать за нахлынувшие на него сомнения некого, кроме самого себя. Держать себя в руках последний месяц, стало особенно трудно. Тимур сидел на тяжёлом курсе эфиров тестостерона, плюс колол тренболон. От этой смеси он со скоростью современного локомотива набирал сухое мясо и ещё скорее повышал у себя внутри головы давление красного пара бычьей ярости.

Обойдя, как он всегда делал, все помещения дома, посетив все комнаты и подвал, убедившись, что всё в порядке, он вышел во внутренний дворик, заглянул в бывший вольер, чтобы осмотреть дачу снаружи. Целая секция забора оказалась повалена, причём так, будто её толкали изнутри наружу; и собачья будка исчезла. Ветер? Да уж, тогда настоящий ураган, появился на секундочку в клетке, повалил забор и утащил в неизвестном направлении тяжеленную будку.

Тимур подошёл ближе и увидел её. Она лежала, развернувшись тыльной глухой стороной, в ста метрах от его участка, на опушке леса. Власов не любил терять вещи – даже такие вещи. Большинство принадлежащих ему вещей были для него важны. Но эта будка… Одна половина Власова не хотела идти за ней. Другая часть личности Тимура, всегда возбуждённая, всегда алчущая и недовольная, тряслась в безумной злобе. – "Это бомжи. Точно они. Суки долбаные. Облить бензином и сжечь их к чёртовой матери", – убеждал он себя, подбадривал, но сам не верил в то, о чём думал.

Сумерки сгущались, вскоре от бледного солнечного диска ничего не останется, он провалится за горизонт и Власову придётся тащиться за будкой в полной темноте. Захватив из дома, на всякий случай, нож и дубинку – предмет обучения для непонятливых четвероногих существ, он быстрым уверенным шагом пошагал к будке.

Чем он ближе подходил к бывшему собачьему домику, тем меньше ему хотелось делать следующий шаг. Он словно очутился в одном из тех снов, в которых его преследовал вой и скреблись в дверь. Только теперь он очутился вне стен дома, там, где обитал вой и рычание. В крови бушевал гормональный шторм, Власов потел и злился – немного на себя, но больше на всё и вся. До будки оставалось пройти шагов десять, когда Тимур пожалел, что, в этот раз, пошёл на поводу у своего упрямства. Будка дрогнула и из-за неё вышла собака – его бывшая собака. За время своего отсутствия Курд успел подрасти. В такое трудно было поверить, но пес, раздавшись чуть ли не вдвое в груди, в холке достиг ста восьмидесяти сантиметров, не меньше: то есть, его глаза находились на одном уровне с головой бывшего хозяина. Один бог знает, чем он все эти семь месяцев питался, чтобы так неправдоподобно увеличится в размерах.

Ноги Тимура, словно прилипли к земле. Он не мог сделать и шага. Страх давил на него чугунными кандалами, сковавшими тело. Он хотел отдать какую-то команду, позвать на помощь, но и язык перестал быть ему послушен. Курд не спешил, приближался медленно, прижав обрезанные уши к квадратной лобастой голове, опустив её, он будто что-то вынюхивал – и на самом деле было что. Заменители половых гормонов пахли: для пса этот запах ассоциировался с едой и с насилием. И сейчас Курд мог разом покончить и с этим, и с тем – с прежней жизнью, с хозяином.

Преодолеть искушение вновь ощутить вкус мяса сдобренного специфической фармой пёс не сумел бы даже, если бы сильно захотел, а он не хотел. Подойдя достаточно близко к хозяину, он припал на живот, словно поклонился, и первый раз в жизни заскулил. Скулил он недолго, всего краткий миг, на полноценный звук и то не хватило бы, – половина от смутного желания выразить свои собачьи чувства. Власов сразу расслабился, он поверил и тут же в его сердце зачадил фитиль чёрного желания живодёрства.

Курд прыгнул. Его челюсти не кусали, они скусывали кусищи плоти. Пальцы, кисти, предплечья, накаченные бицепсы, грудные мышцы, всё вместе с костями, белыми лентами связок, моментально исчезало в собачьей пасти. Власов ощущал себя так, как будто его окатили ведром крутого кипятка. Ожоги укусов разрастались, накладывались один на другой. Зубы пса отдирали с его костей мясо длинными полосами, крушили суставы, пилили циркулярной пилой, перекусывали щербатыми клещами. Он бы и рад был заорать, но не мог издать и звука, боль стала для него вселенной, ослепила и сделала немым.

Клыки цапнули маньяка за горло, несильно – кровь потекла, но дыхательные пути остались целы. Курд отодвинул окровавленную морду, посмотрел в искажённое сумасшедшей болью лицо своего мучителя, лизнул в бледную щёку и принялся его обгладывать.

Теперь пёс, насытившись, не спешил, теперь никто не сможет его наказать, теперь он окончательно перестанет бояться есть такое мясо, перестанет ждать палки. Пёс не утолял голод, он смаковал справедливость по-собачьи – мясо по-собачьи. По кусочкам.

Подыхай

Глава 1

Дедушка умирал. Вроде он и не такой старый был, всего 66 лет, и до последних дней держался молодцом – его физической форме могли многие двадцатилетние деревенские парни позавидовать. Значит, подошло время переезжать на тот свет, ничего не поделаешь. Жил Игнат Петрович, так звали деда, в деревне Ножницы, в шестидесяти километрах от Москвы. Его собственный дом стоял на отшибе – отдельно ото всех остальных деревенских строений. Дед Игнат любил уединение и не терпел людской суеты, да и людей тоже он не любил. В свою очередь соседи отвечали ему тем же. Ещё бы, ведь о деде моей жены шла дурная слава чёрного колдуна невероятной силы. Естественно, я во всю эту мистическую чушь не верил. По мне, так он походил просто на злобного безграмотного мужика, озабоченного ненавистью ко всему миру. Мизантроп и куркуль. Вот таким родственничком наградил я сам себя, женившись на моей ненаглядной и обожаемой. Единственным человеком к кому он относился сносно (хорошо, чего греха таить) была его внучка, то есть – моя жена Настя.

В гостях у деда жены за все семь лет брака я был всего два раза. А он и сам не горел желанием увидеться, во всяком случае, со мной. Он и на нашу свадьбу не явился. Считаю, оно и к лучшему. А то сидел бы там, где-нибудь в углу, кустистыми бровями шевеля, гостей смущал. И всё же, несмотря на всю свою нелюдимость, к Насте он питал особую нежность, если можно назвать нежностью его постоянные поглаживания внучки по её головушке. Я их – эти странные ласки, сам лично ни раз наблюдал, и всякий раз меня передёргивало. Представьте себе: здоровый, лысый, с нечёсаной бородой (волосы спутанные, чёрные с жёлтыми прядями) мужчина, с выдвинутой вперёд челюстью пещерного людоеда и грубым, морщинистым лицом, искажённым непонятной гримасой, отчаянно пучил глаза и всей пятернёй скрюченных в грабли пальцев, величиной с камчатского краба, скрёб голову моей жене, а та глупо улыбалась.

Насте же поведение её деда не казалось странным или экстравагантным, она в нём ничего такого необычного не усматривала. Она не восторгалась дедом (и на том спасибо), но, говоря о нем, всегда понижала голос, даже находясь у нас дома, будто боялась, что дед, чем-то недовольный, задетый её словами, вылезет из-под нашей кровати и, хмуря брови, стуча костылём (хотя у него никогда не было костыля) пойдёт ей выговаривать – её наказывать. Чепуха, но лишний раз заводить разговор об Игнате Петровиче, Настя не желала. Вообще всячески избегала любых тем, касающихся её зловещего родственничка.

Чего я никак не мог понять – на какие это средства выстроил себе такой роскошный особняк дед Игнат. Во всяком случае – не на пенсию. Его дом мало походил на замшелую избушку на курьих ножках. Одного тёмно-бордового глазированного кирпича на дом пошло на сумму не менее нескольких лямов. Башня его цитадели вырастала из чёрной, словно вытоптанной тысячами ног парнокопытных (и обязательно рогатых) животных, земли колом-обелиском, уходящим прямо в пасмурное небо. Таким я запомнил логово Игната. Последние два раза мы приезжали к нему в гости осенью – в октябре. Вот у меня в голове и вырисовывалась такая выпуклая картинка. Дом в виде египетского обелиска с узкими зарешеченными бойницами окон и с единственным жителем внутри в виде лысого, бородатого, высокого старика. Такие образы невольно давали обильную пищу для очага моей фантазии.

Три этажа (плюс чердак и погреб) доверху набитые антикварным добром – сплошь морёный дуб, красное дерево, кожа и бронза. Так откуда у Игната такие деньжищи, а? Единственный вариант – это то, что он в полной мере использовал слухи о своих способностях к ворожбе, наведению порчи и сглазу. Как я думаю, у него на самом деле был талант – обманывать доверчивых, и, что немаловажно, богатеньких обывателей. Как и что он им конкретно продавал и обещал, я мог только догадываться. Ну а Настя, как я уже успел заметить, ничего не рассказывала (надеюсь, что она и сама ничего такого не знала). Даже такого полубезумного родственника она боялась потерять по вполне понятной причине – дед Игнат был единственным её близким по крови человеком, ещё топтавшим нашу грешную землю. Родители моей жены пропали без вести (уехали отдыхать на заграничный курорт и так и не вернулись) как раз в то время, когда она перешла на второй курс своего Педагогического Университета. Бабушка и дедушка со стороны отца умерли ещё раньше, а супруга Игната Петровича отправилась в загробный мир ещё до рождения Насти (с её смертью вышла тёмная история, впоследствии ставшая тайной семьи). Можно сказать, моя Настенька была почти сиротой и от этого она мне становилась лишь ближе: я в связи с такими обстоятельствами к ней испытывал невероятно острое чувство сочувствия. Полноценной сиротой ей мешал стать дед (он мешал и мне – любить её ещё сильнее). И вот теперь…

Орал он страшно. Наверное, мучительная смерть – это обязательный атрибут конца жизненного пути всех, так называемых, колдунов. Насколько я знаю, он и раньше услугами современной медицины не пользовался и сейчас запретил внучке вызывать на помощь врачей, да и Настя, хорошо зная его характер, на этом и не настаивала.

Два дня назад дедушка позвонил Насте и попросил, а судя по её выражению лица во время разговора, потребовал, чтобы она срочно приехала к нему. Он чувствовал, что безносая тётка стоит на пороге и стучится к нему в дверь своей ржавой косой, требуя его грешную душу к себе на вечный постой. Когда Игнату было нужно, он умел быть требовательным. Настя к этой просьбе-приказу отнеслась со всей серьёзностью. Если живой человек вызывает вас к себе на подготовку собственных похорон, в этом всегда будет что-то ненормальное, неприятное, вызывающее чувство тоскливой брезгливости, но требующее немедленной реакции, как минимум.

Приехав вчера в дом деда, как мы только вошли, я понял: дела плохи. – Со второго этажа, оттуда, где располагалась его спальня, на нас обрушился непрерывный водопад тошнотворных воплей и стонов. В комнату, где агонизировал Игнат Петрович, я не входил. Я бы к этому дому и на пушечный выстрел не подошёл, если бы не жена. Настя исключительно сама, по своему желанию, стала личной сиделкой для своего умирающего деда. Не знаю, что она там делала, но судя по громкости раздающихся рыдающих криков, её присутствие там было более чем необходимо.

Сложившаяся ситуация меня раздражала, а если учесть, что на протяжении последних двух суток я не сомкнул глаз (под такой антимузыкальный аккомпанемент не очень-то и заснёшь), моё физическое, а пуще душевное состояние оставляло желать лучшего. Я превратился в воспалённый нерв, блуждающий по тёмным закоулкам дома. Мои глаза покраснели от полопавшихся кровеносных сосудов, и я чувствовал себя кроликом, посаженным в клетку. Настя выглядела значительно хуже. Безжалостный, ненасытный дед сосал из неё жизненные соки, как отчаявшаяся, не желающая подыхать, пиявка, судорожно цепляясь за её здоровье и молодость. Моя жена перестала быть похожей сама на себя. От природы тоненькая, маленькая, миниатюрная блондинка, Настя за своим обликом хрупкой принцессы скрывала изрядные силы духа и тела. Её пушистые волосы, приятного пшеничного цвета, делали ее облик особенно воздушным, девственно чистым. Мягкие черты круглого лица, живые задумчивые глаза, рот с тонко очерченными розовыми губами, давали ей дополнительное преимущество – Настя казалась моложе своих двадцати семи лет, и больше семнадцати лет ей дать было ну никак нельзя.

И вот сейчас моя хрупкая Настенька неуклонно приобретала черты существа из мира теней. Летний золотистый загар, полученный в подарок от южного солнца морского побережья, в одночасье поблек, выцвел. Синие озёра глаз провалились в тёмные круги омутов измождения. Она подурнела и похудела за эти две ночи килограммов на десять. При её оптимальной форме она и так обходилась без излишних жировых запасов, а сейчас кожа на костях натянулась, словно обшивка на барабане. Страдания и смерть лучшее фитнесс средство на свете. Смотря на неё, мне становилось по-настоящему страшно, я боялся, что дед утащит её с собой в могилу. Но что я мог в такой ситуации поделать? Оставалось ждать. Я хотел, чтобы моя любимая красавица жена вернулась из царства вечной ночи обратно к свету, ко мне, и вернула себе всё, что потеряла благодаря её расчудесному дедушке упырю.

Дед Игнат продолжал орать. Бессвязные выкрики кривым шилом протыкали мои барабанные перепонки, раскаты то ли смеха, то ли галопирующих хрипов, доходивших до громкости работающего прямо над моей головой бульдозера, давили, перемалывали моё сознание в кашу истерики. Бормотание, кряканье, кряхтение, раздробленные на отдельные слога звуки слов на несуществующем языке страны мёртвых, преследовали меня круглые сутки, не давали покоя. Я бы давно свихнулся и уехал в дурку, если бы не небольшие передышки, которые я себе позволял себе, уходя на улицу, подышать свежим воздухом. К сожалению, последняя декада ноября не очень-то приветствовала длительные прогулки. Температура неуклонно приближалась к нулю, а по ночам залезала и на территорию минуса. То ледяной дождь, то мокрый снег. Промозгло, серо и уныло, но хотя бы не слышно голосящего безумия деда.

Настя себе таких кратковременных передышек не позволяла. Долг родственной связи она отрабатывала в полной мере, тщательно и без фальшивых ахов-вздохов. Как оказалось потом – ей это стоило таких трудов и энергетических трат, о которых я тогда и не подозревал.

Ад перехода с этого света на тот кончился ровно в четыре часа утра, почти через трое суток после нашего приезда. Дед Игнат отдал богу (а скорее дьяволу) душу и освободил нас от тяжкого бремени своей кончины. Раскалённая печь разума "колдуна" перестала работать, жар нервного напряжения спал. У меня создалось ощущение, что я из заполненного едким дымом подвала, наконец-то выбрался на свежий воздух. Уф-ф. Неужели всё закончилось?

Дальше были похороны. Чужие, отполированные равнодушием к чужим бедам, люди из государственных служб, подготовка, встречи непонятно с кем и зачем. Тоже не весело, но всё же лучше, чем затянувшейся концерт, виртуозно исполняемый умирающим стариком. Соблюдение обряда погребения довольно грустное занятие, но, по сравнению с предшествующими событиями, совсем не тяжёлое. Необходимые хлопоты, неизменно следующие за облегчением после многодневного нервного запора. Пока жена отходила от трёх бессонных ночей, отсыпалась, восстанавливая силы, я договаривался о погребении, ездил в город выбирать гроб, заказывал цветы. Похоронить человека не дешёвое мероприятие даже в Подмосковье, но денег я не жалел, хотел, чтобы всё прошло по первому разряду и – как можно быстрее. В этом желании мне очень помогли агенты одной похоронной фирмы – настоящие алчные падальщики, но отлично знающие своё дело. Повезло, могло быть и по-другому, как это часто у нас бывает: взяли бы деньги, а сервис бы предоставили такой, что туши свет, на всю жизнь запомнили бы. Профессиональные похоронщики достали все нужные справки, предоставили каталоги ритуальных принадлежностей и осуществили транспортировку тела в морг и оттуда на кладбище.

Хоронили Игната Петровича на старом деревенском кладбище. В последний путь его провожали только мы с женой. Позже к нам, когда гроб опустили на дно могилы и мрачного вида рабочие, они же носильщики, начали набрасывать на него комья мёрзлой, при дневном свете начавшей быстро разлагаться (не таять, а именно разлагаться, превращаясь в бурую густую слизь) земли, подошёл один довольно красочный, в своём роде, персонаж бомжеватого вида. Он принадлежал к особой касте нищих, харчующихся исключительно на погостах. Бомж, судя по соответствующему виду и гадкому запаху, исходившему от него, имевший именно этот социальный статус, бочком, прихрамывая на обе ноги, приблизился к нам. Скроив плаксивую рожу, протянул ко мне свою грязную клешню. Настя на это "явление" не обратила ни малейшего внимания. Она вся погрузилась в созерцание происходящего перед ней культового действа постепенного исчезновения гроба под слоем неуклонно растущей на нём грязи.

Нищий представлял собой редкое чучело: таких субъектов и на площади трёх вокзалов не найдётся: раньше в девяностых годах может быть, но они, все эти привокзальные ветераны, давно вымерли. Кроме этого, колоритная его внешность во многом обуславливалась прикидом соответствующей последней моде гильдии нищих. Пальто, разъехавшееся по швам, бывшее когда-то небесно-голубым (лет сто назад), а теперь приобщившееся к цвету сырой земли, с наполовину оторванным меховым воротником, судя по виду скроенным из крысиных шкурок; гниющие пузыри ватных штанов, из прожжённых дыр которых вылезала их коричневая начинка; башмаки доведённые временем их употребления до состояния тухлой капусты, обмотанной белым скотчем. И как довершение к портрету, как последний красочный штрих, на голове нищего прилепился капюшон детской курточки, выброшенный на помойку еще во времена "Перестройки".

Само собой разумеется, от этого великолепия, цветка помойки, воняло смесью застарелого гнойника и выгребной ямы. При встрече с ним в другом месте, я, без лишних реверансов вежливости, послал бы его в половые дали, но здесь, на кладбище, так вести себя было не принято и мне пришлось плеснуть водки (щедро плеснуть, надо признать), захваченной мной специально на кладбище, в пластиковый стаканчик и протянуть ему. Передавая ему стакан, чтобы кладбищенский нищий помянул деда, я старался избегнуть даже малой вероятности дотронуться до него. Стоило ему охватить стаканчик раздутыми воспалением сосисками бордовых пальцев, я сразу отдёрнул руку, как от гнезда диких ос.