Текст книги "Цветные этюды"

Автор книги: Денис Игнашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Ты любишь их?! – повторил Фридовский, резко повысив голос.

Шмелёв вздрогнул и сник, выдавив из себя униженное признание:

– Да.

– Ты поможешь следствию?

– Да, – снова тихо проговорил Шмелёв; слеза боли и усталости, вынужденной и виноватой слабости скользнула по его грязной щеке, оставив мокрый след.

Фридовский, самодовольный победитель, снисходительно похлопал своего бывшего боевого товарища по плечу.

– Покормите и дайте поспать, – распорядился он и вышел из камеры.

Берлин, октябрь 1929 г.

Вернуть деньги Горохову так и не удалось, хотя Елагин пытался сделать это неоднократно. Горохов, не боясь оскорбить лучшие чувства своего бывшего командира, категорически заявил, что не возьмёт их обратно. Сошлись на том, что это будет беспроцентный займ, который Елагин обещался возвратить через год.

Жизнь стала другая, она стремительно изменилась. Спустя месяц после первого совместного похода в кино Елагин уже переехал к Серафиме Окуневой. Всё произошло как-то само собой, быстро и просто. Сначала прогулки, общение, потом привязанность, вылившаяся в нечто более серьёзное, чем ностальгические воспоминания и признания двух закинутых на чужбину русских душ. Елагин стал подолгу смотреть на себя в зеркало. Сухое, вытянутое немолодое уже лицо, серая кожа и пустые, унылые глаза – что могло привлечь её в этом одиноком и бедном бродяге? Елагин хмурился, сомневался в себе, боялся, но желал изменений в своей судьбе и потому, в конце концов, просто и по-военному категорично разрубил узел сомнений.

Дальнейшие свои действия он даже не обдумывал, хотя в его уже совсем немальчишеском возрасте этому, вероятно, следовало бы уделить время. Предложил Серафиме выйти за него замуж и получил согласие. Сразу же было решено, что жить они будут у Серафимы. Елагин собрался в полчаса, скинув в чемодан все нехитрые свои пожитки, расплатился с фрау Мюллер, проводившей его любопытствующим и недоумённым взглядом, и уехал, даже не попрощавшись с другими жильцами пансиона. Тягучее, одинокое существование было разорвано решительно и бесповоротно. Тёплая берлинская осень стала весной, подарила надежду, возродив к жизни уставший и разочарованный душевный организм, который долгое время лишён был самого близкого человеческого круга, а теперь желал единственное – обрести семью.

Серафима снимала две комнаты в центре Берлина; в одной разместились она и Елагин, другая была отдана сыну Серафимы Мите. Четырнадцатилетний Митька встретил Елагина настороженно. Он пристально наблюдал за тем, как пришлый мужчина неуклюже топтался в узкой передней, оглядывался вокруг, ища место, куда бы приспособить свой чемоданчик и виновато улыбался ему; рядом с мужчиной крутилась мать, суетливая, словоохотливая и счастливая. Митька боязливо пожал протянутую для приветствия широкую мужскую ладонь, его глаза жадно и недоверчиво изучали лицо мужчины, тот же продолжал смущённо улыбаться, кивал резко и невпопад, движения его рук были нервно поспешны.

Елагин пытался свыкнуться со своим новым статусом, влезть в него словно в новый, красивый и желанный, но не ставший ещё привычным и близким костюм. На первых порах этому активно мешали застенчивая боязливость и излишняя ответственность. Почти сросшийся с одиночеством Елагин поначалу чувствовал себя совершенно нескладно в окружении двух ставших ему вдруг родными людей. Желая быть заботливым супругом и внимательным отцом, поначалу он скорее играл роль, чем жил, боясь проявлять свои искренние чувства, боясь несуразности своего появления в чужой жизни, боясь новых своих обязательств в деле строительства семьи. Но маховик повседневности, а также заботливая женская теплота, которой Серафима окружила Елагина, обязаны были всё поменять и в итоге поменяли. Так появилась новая ячейка русского общества, волею злой судьбы обрётшая своё существование в нерусском социальном и географическом ареале.

Горохов нашёл Елагину скромную, но постоянную работу клерка в торговой компании. Это было совсем не то, что хотел бы получить бывший полковник российской армии, но выбирать особо не приходилось, а торговый род занятий гарантировал стабильный доход. А в новом положении для Елагина было важно в первую очередь обеспечить сносное существование своей семьи. И всё-таки только этим натура Елагина ограничиться не могла. Несмотря на новую служебную занятость, он продолжил свою политическую деятельность, периодически выступая в эмигрантской прессе со статьями на злобу дня.

Бескомпромиссный тон его выступлений, однако, сменился. Елагин постепенно отошёл от жёсткого неприятия большевистской действительности и пытался осознать этот новый исторический феномен под названием Советская Россия. Проходило время; раны, нанесённые гражданской войной, постепенно заживали. Елагин хотел верить, что советский режим эволюционирует, что то, с чем он воевал и не мог победить силой оружия, со временем преобразуется изнутри, и власть превратится из ненасытного, пожирающего людей Левиафана в нечто более дружелюбное по отношению к русскому народу и его будущему. Елагин продолжал верить в российский социализм, он хотел увидеть ростки нового народного единения, когда самоубийственные гражданские распри и ненависть сгинут навсегда и забудутся.

Советские газеты, регулярно попадавшие в руки Елагина, громко трубили об успехах социалистического строительства. Любой здравомыслящий человек не мог не заметить в этих кричащих строках банальную пропаганду, но эта прямая простота странным образом заряжала оптимизмом, поддерживала веру в будущее страны. И если хотя бы десятая часть того, что писала советская пресса, оказалось правдой, это уже, думал Елагин, говорило бы о возрождении России.

Серафима периодически впадала в ностальгическую хандру. Тогда она глубоко вздыхала, заглядывала в глаза мужа и тоскливо спрашивала: «Как ты думаешь, мы когда-нибудь вернёмся в Россию?» Елагин неопределённо пожимал плечами в ответ, отводил взгляд и находил себе какое-то неотложное занятие – делал вид, что этот вопрос его не сильно занимает в текущий момент, хотя на самом деле он тоже частенько грезил о возвращении на родину и даже представлял себе, как и при каких обстоятельствах это может произойти. Теперь, по прошествии времени перспектива возвращения в большевистскую Россию не представлялась актом самоубийства и уже не казалась совершенно невозможной, как это было ранее.

У Серафимы появилась новая знакомая из числа совграждан, работавших в дипломатическом корпусе, – любопытная восторженная дамочка, любительница элегантных шапочек и дорогих магазинов. Звали её Нина, она была женой одного из высокопоставленных сотрудников советского посольства, и потому пользовалась определённой свободой перемещения и обладала необходимым досугом для активного и познавательного заграничного времяпровождения. Серафима познакомилась с ней на улице, совершенно случайно – помогла заплутавшей в Берлине соотечественнице найти нужный дом. Разговорились, познакомились, и вот уже Ниночка (так звала её Серафима) стала с дружеской периодичностью посещать их квартиру. Ниночка была впечатлительной и общительной натурой, она любила чай с шоколадными конфетами и беззаботное щебетание на вечные женские темы: наряды, мужчины, дети. Странно, но в силу ли некоторой юной неосмотрительности, бесшабашности или излишней самоуверенности, Ниночка совсем не боялась, что знакомство с белоэмигрантами может навредить ей. О политике она почти не говорила, а на осторожные вопросы о том, «как оно там, на родине-то», на удивление раздражённо и со злой категоричностью заявляла, что «врут всё, и плохо там». Кто врёт, и почему «там плохо», Ниночка не объясняла, а лишь печально вздыхала и тут же заедала свою непостижимую горечь шоколадной конфеткой. Из чувства противоречия или просто провоцируемый желанием услышать наконец-то, что в России жизнь налаживается, Елагин готов был даже спорить с этой избалованной куклой Ниной, но никак не мог решиться на этот шаг. Враг Советского государства, защищающий права этого государства на успех, выглядел бы в глазах других или предателем, или сумасшедшим.

Под Рождество у Елагина случилась новая неожиданная встреча, опять напомнившая ему о боевом прошлом. Однажды вечером на пороге квартиры возник удивительный гость. Елагин не сразу узнал высокого мужчину, закутанного в дорогое меховое пальто. Выдали пышные с мороза усы и широкая добродушная улыбка. Это был Мухин, бывший начальник штаба Хвалынской бригады. Они обнялись, оба были искренне рады удивительной встрече. Мухин отстранился на мгновение, широко улыбнулся и опять притянул боевого товарища к себе. Елагину, зажатому в крепких объятиях, на мгновение показалось, что его бывший сослуживец стал выше ростом и шире в плечах, а он в сравнении с ним стал сутулее, слабее, много суше и старше.

– Я очень рад, – выдохнул Мухин, снова отстранившись и продолжая широко улыбаться, покачал головой и с чувством повторил: – Очень, очень рад!

Елагин познакомил Мухина со своей женой и приёмным сыном. Мухин долго и пристально смотрел на Серафиму, потом, видимо осознав, что это его необъяснимое внимание становится чересчур вызывающим, на приглашение к чаю объявил, что сегодня, к сожалению, никак не может задержаться в гостях у боевого товарища, что его ждут, но чтобы договориться о следующем, и более обстоятельном визите, был бы рад, если его старый друг полковник Елагин проводил его, а по дороге они бы обо всём условились.

Как только Мухин оказался на улице, его поспешность куда-то исчезла. Наоборот, он сразу же предложил Елагину посидеть в ближайшем кабачке и по душам поговорить. Время? Ах, да, время… Мухин хитро улыбнулся и махнул рукой – мол, те, кто ждут, могут и ещё подождать.

Они сидели в совершенно незнакомом берлинском кабаке, чуть хмельные от пива и воспоминаний. Рассказывал всё больше Мухин, с жаром, громко, увлечённо, будто вновь и вновь переживая всё то, что уже давно прошло и что ни вернуть, ни исправить было уже совершенно невозможно. Елагин же сидел и слушал, иногда кивал, словно подтверждая слова есаула или соглашаясь с ними.

– А мы ведь все тогда решили, что вас расстреляли, – говорил Мухин, вспоминая ноябрь восемнадцатого. – Но в вину вашу, в ваше участие в заговоре я никак не мог поверить, и в армии Дутова именно поэтому не задержался. По собственной инициативе перевелся в корпус Каппеля. Под началом Владимира Оскаровича я воевал против красных до января двадцатого, вместе с ним наступал, и ним же отступал. Многие, ох очень многие достойные офицеры погибли в тех боях! Не уберегли и Каппеля, он потерял обе ноги от обморожения и умер. Уверен, если бы не предательство чехословаков, мы смогли бы разгромить большевиков сначала в Сибири, а потом и до Москвы дошли бы. – Мухин резанул рукой воздух, замолчал, поглаживая свои пышные усы, и разочарованно бросил: – Впрочем, что ж сейчас об этом.

– Но потом, что же было потом? – спросил Елагин.

– В двадцатом вместе с отступавшим сибиряками я попал в Китай, в Харбин. Но там не задержался, и уже на следующий год перебрался в Белград – меня уверили, что именно в Югославии формировалась Русская армия, которая должна была освободить Россию от коммунистов. Однако никакой новой белой армии я в Белграде не нашёл, зато устроился в сербскую пограничную стражу. Без малого три года я верой и правдой служил королю сербов, хорватов и словенцев. Но в конце двадцать четвёртого подвернулась странная оказия – поход в Албанию. Это была чистейшей воды авантюра! Ахмет Зогу готовил переворот в Тиране, и главнейшей его военной силой должен был стать отряд русских наёмников, набранный в Сербии. – Мухин широко улыбнулся, в его глазах блеснула детская озорная весёлость. – Вы понимаете, Емельян Фёдорович, что я не мог пропустить подобное рискованное мероприятие. И вот зимой, под Рождество малочисленный Русский корпус вступил в Албанию. Войны не получилось. Албанская армия разбежалась после первого же сражения. Наши старые австрийские пушки и легенды о русских чудо-богатырях, не знающих поражения, сделали своё дело. Никогда ранее я не участвовал в более лёгкой кампании, скорее похожей на прогулку, нежели войну. Самым трудным оказалось поддерживать дисциплину в нашем отряде. Вынужденное безделье, скука и водка приносили больше вреда в походе, нежели действия противника. Как бы то ни было, именно благодаря русскому отряду Ахмет Зогу сверг премьер-министра епископа Ноли, провёл политическую реформу в стране и объявил себя президентом. Честно говоря, ни Ноли, ни Зогу не вызывали во мне особых симпатий, я служил за деньги, был простым ландскнехтом. Тем не менее, мы всё-таки сделали хорошее дело, когда свергли Ноли. Он был настроен очень просоветски, был, почти что, коммунистом, несмотря на свой сан, а главным советником у Ноли состоял агент ОГПУ Лучинский.

– Лучинский? – переспросил Елагин, порывшись в уголках своей памяти; эта фамилия была ему знакома, он вспомнил капитана дутовской контрразведки, его прилизанную чёлочку и удивился про себя такому парадоксу: два человека, по сути, политические антиподы, имели одинаковую фамилию.

– Да, Лучинский – известный провокатор, – только и заметил по этому поводу Мухин, а затем вернулся к рассказу о своей одиссее. – В Албании я не задержался, получил за свои заслуги из рук самого Зогу орден, а также албанский паспорт и перебрался в Италию. – Мухин сделал паузу, допил пиво и заказал ещё одну кружку. – И теперь я имею своё маленькое предприятие по производству мебели и живу в Италии, – подытожил он как-то очень печально, словно Италия была удивительно скверной и унылой страной. – Однако ж, скучаю я, Емельян Фёдорович, сильно скучаю. Видно, спокойная жизнь – не для меня. Эх, с удовольствием сейчас променял бы свой замшелый чужбинный уют на коня и шашку! – Мухин сжал кулаки. – Теперь бы я точно не упустил возможности раздавить красную гадину! И таких, как я, немало!.. Немало, поверьте, Емельян Фёдорович, – добавил Мухин, увидев в глазах Елагина сомнение. – Нам бы только политического руководителя хорошего, да командира толкового – мы бы горы свернули!

Елагин отрицательно покачал головой. Мухин откинулся на спинку стула, опёршись прямыми руками о краешек широкого дубового стола.

– Вы сомневаетесь? Я не узнаю вас, Емельян Фёдорович! Вы, герой белого движения…

Елагин не дал Мухину закончить.

– Бросьте, Сергей Александрович. Что может быть героического в братоубийственной гражданской войне!

Почти мгновенно и резко выросла стена отчуждения, разделившая однополчан. Повисла неуютная пауза, которая длилась всего несколько секунд, но, на удивление, долгих и неприятных секунд. Мухин первым нарушил тягостное молчание.

– Значит, вы вне игры. – Он всё понял.

– России нужен мир, она не выдержит новой гражданской войны, страна умрёт, – пояснил Елагин.

Нет, совсем не злость читалась в глазах Мухина: это было больше похоже на горечь разочарования.

– Так ваш ответ «нет»? – ещё раз уточнил он.

Елагин был категоричен.

– Признаём мы то или нет, но Советская Россия стала новой Россией, которая возникла на руинах старой. А я не могу воевать против России.

– Так, так, – Мухин задумчиво постучал костяшками пальцев по столу и печально промолвил: – Не ожидал я, что они так быстро вас перевоспитают.

– Кто это «они»? – не понял Елагин.

– Жена ваша Серафима Окунева и господин Горохов.

Елагин решительно подался вперёд.

– Я требую, чтобы вы объяснились, – произнёс он твёрдо.

– И ваша жена, и Горохов являются агентами большевиков.

Мухин сказал об этом совершенно спокойно, словно это было непреложным и широко известным фактом. Елагин сначала подумал, что ослышался и, нахмурившись, некоторое время молча в недоумении смотрел на Мухина, потом гневно выдохнул:

– Что за чушь!

– Извините, командир, что говорю вам об этом, – промолвил Мухин, – но кто-то должен был открыть вам глаза.

Елагин окаменел.

– Я понимаю, какой это тяжёлый удар для вас, – продолжал Мухин. – Вы были слишком наивны, принимая игры этих людей за чистую монету…

– Перестаньте лгать! – воскликнул Елагин; он импульсивно встал, но тут же снова без сил опустился на стул, слабеющим голосом уже без веры и возмущения повторил: – Перестаньте лгать.

– Вы можете в это не верить, но это правда, – говорил Мухин. – Ваша «случайная» встреча с Гороховым была заранее спланирована, а симпатия к Серафиме Окуневой, переросшая в серьёзное чувство, спрогнозирована и просчитана. Их план прост. С помощью Горохова и Окуневой вас хотят вовлечь в работу советской пропагандисткой машины. По мысли большевистских кураторов, ваши новые выступления в эмигрантской прессе должны будут изменить отношение изгнанников к Советам, создать иллюзию преодоления вражды. Вы нужны большевикам как символ ложного примирения, как доказательство их успехов, признанных даже бывшими врагами. Вы не представляете, как красный зверь коварен и силён… И у каждого в этой истории своя цель. Горохов, выполняя волю своих хозяев, получает неплохую финансовую помощь от большевиков и, будучи послушен их воле, надеется вывезти свою семью из России в Германию. Окунева же, наоборот, хочет вернуться на родину.

Елагин безмолвствовал. Склонив голову, он сидел за столом, не шелохнувшись. Тупая боль сжала сердце, он спрятал руку под пиджаком и прижал к сердцу, стараясь унять, успокоить эту боль. Эта была не болезнь, это была пустота, которая возвращалась, захватывая вновь покинутые ей когда-то территории. Елагин встал.

– Мне следует идти, – сказал он. – Меня ещё ждёт семья.

Согбенный и потерянный Елагин взял шляпу и вышел на улицу. Мухин молча проводил своего бывшего командира взглядом до двери. В душе скреблись досада и злость на себя, а Елагина ему было просто жаль…

В вечерний предрождественский Берлин залетел северный холодный ветер, поднял не ставшую ещё полноценным снегом снежную колкую пыль, закружил и стал с ожесточением кидать её в прохожих. Елагин медленно шёл. Он согнулся, поднял воротник пальто, и не услышал, как к нему сзади подбежал человек.

– Эй, постойте! – крикнул этот человек по-русски.

Оглушённый своими мыслями, Елагин не сразу понял, что человек обращался к нему и продолжал идти, не поворачиваясь.

– Постойте! – снова и требовательно крикнул человек.

Елагин обернулся. Перед ним стоял молодой человек в худеньком сером пальто и фетровой осенней шляпе, такой нелепой в снежном вихре.

– Вы меня, вероятно, не помните? – спросил молодой человек.

Елагин был уверен, что видел этого человека впервые в жизни.

– Меня зовут Иннокентий Труновский. Я служил в Хвалынской бригаде.

Молодой человек подошёл ближе.

– Бой за Вольск. Самарская рота Окунева, – и с грустной и разочарованной улыбкой: – Не помните?.. Мне было шестнадцать лет. Это я расстрелял тех красного командира-латыша и комиссара… Вы помните?

Елагин помнил тот бой за Вольск, он даже с трудом, но смог вспомнить тех красных командиров, которых приказал расстрелять тогда в городе, но стоявшего перед ним молодого человека он вспомнить был не в силах, и потому лишь смущённо пожал плечами.

– Иннокентий Труновский, – повторил молодой человек.

– Да, я понимаю, – растерянно пробубнил Елагин; он хотел что-то сказать, но, спутанный, поглощённый своими переживаниями, никак не мог уяснить, что он должен сейчас сказать. – Извините, я, понимаете ли… Конечно, да, я помню. Но…

– Ничего не надо говорить, – замотал головой Труновский. – Просто запомните моё имя. Я, знаете ли, я просто хотел сказать вам… Мы в вас верили, очень сильно верили тогда, считали вас настоящим русским командиром и готовы были на всё ради вас и нашей родины. А теперь… Теперь у нас нет родины, а вы стали предателем… Будьте вы прокляты!

Хлёсткий и сильный удар справа опрокинул Елагина на мостовую. Когда Елагин с трудом, медленно поднялся сначала на колени, а потом, покачиваясь, уже и встал на ноги – он был один в пустынном и тёмном берлинском переулке. "Левша", – почему-то сразу подумал Елагин, ощупывая свою челюсть.

– Боже, где же ты был так долго? Ты почему такой потерянный и хмурый? – запричитала Серафима, когда Елагин вернулся домой; в противоположность мужу она была радостно возбужденна и активна. – А это что ещё такое? – спросила с беспокойством. – У тебя на левой щеке кровь. Это ссадина! Ты что подрался с кем-то?

– Нет, поскользнулся, упал.

Серафима с улыбкой прильнула к Елагину.

– Мой бедненький, – прошептала она и нежно погладила по правой щеке. – Я сейчас же принесу йод… Да, кстати, – обернулась она в дверях спальни, – у нас гости: Ниночка и её муж.

В этот же момент в коридор из гостиной вышел мужчина.

– Здравствуйте, Емельян Фёдорович, – приветствовал он Елагина, опередив представления Серафимы.

– Познакомься, – быстро сказала та супругу, – это муж Ниночки. Василий Викентьевич Лучинский. Он работает в советском посольстве… Тут у нас маленькая неприятность. – Серафима виновато улыбнулась и скрылась в спальне – она торопилась намочить полотенце.

Они остались вдвоём в коридоре, друг против друга. Прилизанная косая чёлочка, тёмные непроницаемые глаза, желчная неподвижная улыбка. Елагин не мог ошибиться. Прошлое материализовалась самым причудливым образом, так, как Елагин и не ожидал совершенно и не мог себе даже представить. Перед ним стоял тот самый дутовский контрразведчик, о котором он вспоминал всего час назад. В висках больно кольнуло. «Судьба проверяет на прочность. Надо пережить этот день», – подумал Елагин.

Гость и вида не подал, что знает Елагина, он протянул руку и, заново знакомясь, повторил слова Серафимы:

– Лучинский Василий Викентьевич.

– Мы ведь знакомы, – глухо напомнил Елагин и руку гостя не пожал.

– Полагаю, об этом пока стоит умолчать, – предупредительно заметил Лучинский и неловко спрятал бессмысленно повисшую в воздухе руку за спину. – У вас кровь на щеке, – сказал он.

– Пустяки. – Елагин стёр выступившую кровь носовым платком.

– Может, поговорим на лестничной площадке?

– Да, – согласился Елагин.

Они вышли за дверь. Лучинский вытащил из кармана пиджака трубку и засунул её, пустую, без табака, в рот.

– С чего лучше начать? – спросил он.

– Зачем вы здесь?

Лучинский погрыз мундштук трубки.

– Я снова хочу помочь вам, – сказал он и даже попытался улыбнуться, но лишь выдавил из себя коряво-хитроватую усмешку. – Помните нашу первую встречу, в Оренбурге? Когда вы появились у меня в кабинете, в моём кармане уже лежал приказ Дутова о вашем расстреле. Но я тогда попросил командующего повременить с приговором. Я договорился с ним, если проявятся новые обстоятельства, смягчающие вашу вину или её опровергающие, Дутов отменит приказ. Дутов так и сделал, когда ротмистр Галиулин и ваш денщик дали новые показания.

– Новые? – переспросил Елагин.

– Да, именно новые показания, – подтвердил Лучинский. – Дело в том, что они сначала утверждали, что вы активно участвовали в заговоре. И лишь после дополнительных бесед, заявили, что оклеветали вас.

– Но ведь это ложь, – сказал Елагин. – Я не участвовал в заговоре!

Лучинский характерным знаком руки попросил говорить тише и с опаской глянул на окружавшие их двери.

– Прошу вас… Не надо привлекать лишнего внимания, – поспешно произнёс он. – Хочу сказать, Емельян Фёдорович, я был совершенно уверен в вашей невиновности. Но вы должны понимать, что это всего лишь особого рода технологии.

– Всего лишь технологии?.. – задумчиво повторил Елагин, потом резким движением руки стёр со щеки вновь выступившую кровь. – Скажите откровенно, какую услугу вы оказали большевикам, раз они вот так запросто взяли вас к себе на службу?

Лучинский поправил свою прилизанную чёлочку.

– Сейчас речь не обо мне, а о вас, о вашем будущем, о будущем вашей семьи, – сказал он.

– Это угроза?

– Боже упаси, – активно замахал руками Лучинский и осклабился. – Вы меня неправильно поняли. Повторяю, я хочу лишь вам помочь. Я хочу предложить вам…

Лучинский не договорил. Щёлкнул замок входной двери, и на лестничную площадку вышла Серафима. В руках она держала мокрое полотенце и баночку с йодом.

– Тебе надо промыть рану, – сказала Серафима мужу.

Но её встревоженное беспокойство и торопливое участие в делах мужа вдруг натолкнулось на каменную холодность Елагина.

– Прошу тебя, не сейчас! – резко ответил он, голос его был предельно жёсток и твёрд.

Серафима скрылась в квартире, нервно, с приглушённым стуком, прикрыв за собою дверь. Напряжённая пауза сохранялась недолго.

– Так вот, – негромко проговорил Лучинский, пожёвывая мундштук своей трубки, – я хотел предложить вам сотрудничество с Советской властью.

Елагин снова приложил окровавленный платок к своей щеке.

– Как вы себе это представляете?

Лучинский оживился.

– Вам не придётся ничего делать против своей совести. Менять что-то в образе жизни и роде занятий тоже не придётся. Вы продолжите сотрудничество с социалистической прессой. Единственно, тон ваших выступлений нужно будет ещё более сместить в сторону примиренческой линии. – Лучинский сказал это очень мягко, словно извиняясь и заискивая, а потом внимательно посмотрел в глаза Елагина. – Согласитесь, Емельян Фёдорович, это в какой-то мере соответствует и вашей внутренней позиции.

– Вы хотите, чтобы я агитировал эмигрантов за возвращение на родину?

Лучинский неопределённо пожал плечами.

– Не скрою, подобные призывы могли бы только приветствоваться нами. Но мы совсем не требуем от вас столь радикального изменения своих политических воззрений. Скорее мы надеемся на демонстрацию более тёплого, скажем так, отношения к внешней и внутренней политике Советского Союза.

Елагин склонил голову.

– Почему я? – спросил он. – Почему вы выбрали именно меня?

– Всё просто, – развёл руками Лучинский. – Потому что вы нам не враг, а друг. То, что российское социалистическое движение в годы гражданской войны было расколото и растащено в противоположные лагери, стало трагедией для России. Теперь же, когда последствия противостояния преодолены, когда перед нашей страной стоят великие задачи, мы должны прекратить бесплодную и губительную вражду и сплотиться для достижения новых целей социалистического строительства. Мы видим в вас, Емельян Фёдорович, истинного патриота России. Вы не из тех псевдорадетелей народных и болтунов, которые продались иностранцам и всячески пытаются навредить своей родине. Вы храбры, умеете принимать трудные решения и нести за них ответственность, вы сами видели безумие междоусобицы и знаете, что это самое страшное, что может перенести страна, вы искренне любите Россию, вас уважают, вам верят, видят в вас защитника российского социализма. Отчего же тогда вы должны быть врагом Советской России? Наоборот, полагаю, вам необходимо стать нашим союзником и это будет совершенно естественно. – Лучинский вытащил изо рта трубку и задумчиво повертел её в руках. – Многие, очень многие эмигранты хотели бы вернуться на родину или хотя бы возвратить себе гражданство России, но они бояться мести. Я понимаю, что это сильный сдерживающий фактор, но гражданская война окончена и уже давно, Советская власть не собирается никому мстить и самый яркий пример тому находится сейчас перед вами. – Лучинский хлопнул себя ладонью в грудь, риторически вопрошая: – Если уж Советская Россия простила и взяла на службу бывшего белого контрразведчика, то что опасаться другим?!

Лучинский замолчал, ожидая какой-либо реакции от Елагина. Но тот стоял неподвижно, опустив голову на грудь, он словно ушёл в себя, сохраняя напряжённое задумчивое безмолвие.

– Так как вы смотрите на моё предложение? – осторожно осведомился Лучинский, справедливо полагая, что пауза слишком затянулась.

Елагин не шевелился, глубокая набухшая царапина на щеке выдавила из себя крупную каплю крови, которая алой дорожкой устремилась к подбородку – Елагин встрепенулся и, спохватившись, быстрым движением руки стёр её.

– Это хорошо, что всё произошло в один день, – произнёс он.

– Что именно? – не понял Лучинский.

– События спрессовали время. И это спасло мою душу, – тихо сказал Елагин.

– Вы о чём? – Лучинский недоумённо поморщился, потом поспешно, будто оправдываясь, начал говорить: – Впрочем, я совершенно вас не тороплю. Вы можете ответить мне позже. Времени у нас достаточно…

– Не стоит с этим медлить, я отвечу вам сейчас, – оборвал его Елагин. – И скажу вам «нет».

Убеждений не последовало.

– Печально, – с вполне искренним сожалением сказал Лучинский, но не отступил окончательно. – Тем не менее, у вас ещё есть время всё обдумать.

После они вчетвером пили чай в гостиной. Елагин мрачно молчал весь остаток вечера, иногда отвечая на вопросы односложно или туманно, Серафима с виноватой улыбкой и нервной, осуждающей оглядкой на мужа пыталась быть приветливой хозяйкой. Ниночка мило щебетала, очевидно, не замечая никаких изменений в поведении своих приятелей, её муж был немногословен, часто и рассеянно улыбался, он честно старался поддерживать постепенно затухавшую беседу, но удавалось это ему плохо. Вечер закончился сам собой, растаял, исчерпав все темы и интерес собеседников друг к другу.

Через месяц Серафима и Елагин развелись также внезапно для немногочисленных своих знакомых, как и поженились. Всё было кончено, но расставание было очень болезненным для Елагина. Более всего, как слепок с больной души, как образ момента, который навсегда остаётся в памяти, он запомнил разочарованный и потерянный взгляд Митьки Окунева в секунду прощания. Неуспокоенная и жестокая жизнь, смысл движения которой был непонятен и скрыт для Митьки, отобрала у мальчишки и второго отца, которому он только-только стал доверять…

Белград, май 1941 г.

Жизнь изгнанника по определению непредсказуема и похожа на лотерею, и никто не знает, какой билет в результате вытащит. В тридцать первом, как только смог отдать «гороховский займ», – а не отдать его он не мог себе позволить, – Елагин уехал из Германии, жил два года в Праге, а после обосновался в Белграде. Здесь, не без протекции некоторых своих бывших товарищей по партии эсеров он стал руководителем местного отдела «Земгора». Бывший полковник российской армии возглавил благотворительную организацию, занимавшуюся распределением помощи среди соотечественников-эмигрантов в Югославии. Сильно поседевший, немного погрузневший, отпустивший маленькую клиновидную бородку и уже сроднившийся с бухгалтерского вида, круглыми роговыми очками Елагин думал, что так и закончит свою одинокую жизнь чиновником небольшой эмигрантской организации. Но случилась новая война, и линия его судьбы совершила очередной неожиданный поворот.

В апреле сорок первого после молниеносной и на редкость малокровной балканской кампании немецкие войска оккупировали Югославию. Армия Югославии капитулировала, правительство и король поспешно бежали из Белграда за границу, страна была фактически расчленена на зоны оккупации, а в Хорватии образовалось фашистское государство. В Белграде довольно быстро было сформировано прогерманское управление. Надменные и самодовольные оккупанты с презрением вспоминали, как мэр торжественно сдал ключи от города первому появившемуся с отрядом в десяток солдат немецкому офицеру.