Текст книги "Цветные этюды"

Автор книги: Денис Игнашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Утратившая управление и дезорганизованная дивизия красных была разбита, разорвана на отдельные отступающие лоскутки. Она потеряла всю свою артиллерию и почти треть численного состава убитыми и пленными. Жестокие правила, установленные самой гражданской войной, требовали своего неукоснительного исполнения. Пленные комиссары и командиры, как идейные противники, были расстреляны на месте, всем рядовым красноармейцам объявили, что они свободны, если обещают больше не поднимать оружие против белых. Поволжские рабочие и мобилизованные крестьяне неуверенно и глухо обещали, вероятно, даже не надеясь, что могут сдержать слово, но были отпущены. Нерешённым оставался только вопрос с малочисленной группой иностранцев. Большинство командиров, выражая волю основной массы бригады, выступали за то, чтобы отправить всех иностранцев вслед за комиссарами. Именно интернационалисты составляли костяк карательных отрядов красных, которые занимались продразвёрсткой и грабили крестьянские хозяйства, и потому пощады им обычно ждать не приходилось. Была и другая причина. Для белых иностранцы были не невольными участниками братоубийственной войны, а наёмниками, которые добровольно выбрали сторону большевиков: с целью поживиться или по идейным соображениям – это не имело значения. А с наёмниками, влезавшими во внутреннюю усобицу, всегда и во все времена разговор был коротким.

Человек сорок иностранцев сидели на земле, покорно ожидая своей участи. Среди них были эстонцы, мадьяры и югославы. Сидя на траве, они с надеждой и страхом наблюдали за группой белых офицеров, которые совещались чуть в стороне. Командир бригады молча выслушал все мнения «за» и «против» расстрела, подумал недолго, а потом что-то отрывисто приказал. От группы белых отделился невысокого роста офицер в кепи, по-видимому, чех, и подошёл к пленным.

– Повезло вам на этот раз, – сказал он с явным неудовольствием и досадой. – Командир вас отпускает. Но если попадётесь ещё раз, лично перестреляю вот из этого нагана! – Новак потряс для убедительности своим револьвером. – Рожи ваши бандитские я хорошо запомнил!

Недолго думая иностранцы поспешно направились к ближайшему леску, иногда с опаской поглядывая назад. Надо было быстро уходить, ведь победители могли и передумать. И только темноволосый молодой югослав, шедший последним, на секунду остановился, пристально рассматривая стоявшего в стороне командира белой бригады. Товарищ-венгр ткнул его в плечо.

– Чего уставился, пошли быстрее, – испуганно пробормотал он.

– Как зовут этого человека? – спросил югослав.

– Тебе не всё равно?

– Хочу знать, кому буду должен.

– Это полковник Елагин… Поторапливайся, а не то твой полковник передумает и решит, что ты не свободы, а пули заслуживаешь!

Несмотря на одержанную победу Хвалынской бригаде пришлось отойти. Красная Армия наступала по всему Восточному фронту. Соседи Елагина не сдержали напора противника и спешно отступили к Самаре. Сохранять позиции под Вольском было уже сродни самоубийству; задержись там бригада хоть ненадолго, ей грозили бы окружение и разгром. Вольск был оставлен без боя, после пали Хвалынск, Сызрань. Красные, догоняя отступающие белые части, подошли к Самаре.

В городе происходило натуральное столпотворение. Несмотря на бодрые и воинственные заявления Самарского правительства никто уже не верил, что город удастся отстоять. Шла поспешная и суетливая эвакуация. На восток потянулись эшелоны, заполненные беженцами. Таких, кто уже не надеялся на белую власть и смертельно боялся красной, было очень много. Настроение панического бегства, охватившее население, передалось и войскам. Многие белые части практически распадались, не в силах сформировать даже организованный отход. Елагин с тоской смотрел на толпы, штурмующие поезда в восточном направлении, видел среди них много молодых мужчин в военной форме и думал, что если бы удалось остановить хотя бы половину из этого бегущего в никуда мужского боеспособного населения, таких сил хватило бы не только на то, чтобы отстоять Самару, но и с победами дойти до самой Москвы. Но все устали, не верят в собственные силы и уповают на кого-то, кто смог бы всё изменить, остановив красный поток, заливающий белое мятежное Поволжье.

К вечеру из военного штаба Самарского правительства вернулся Мухин. В городе он раздобыл несколько новых кавалерийских шинелей и папахи: было начало октября, и золотая осень потихоньку катилась к зиме.

– Представляете, Емельян Фёдорович, иду по улице, – рассказывал Мухин, – а навстречу какая-то сволочь с красным бантом. Гордый уже такой, с видом победителя! Ну, я ему по зубам, сбил спесь… Жалею, что не пристрелил.

Мрачный Елагин сидел за столом, перед ним лежал чистый лист бумаги; он рассеянно кивнул.

– Что с бригадой? – спросил Елагин, не поднимая головы.

– Есть приказ о переброске бригады в Оренбург, – ответил Мухин, – Уже выделили эшелон. Скоро начинаем погрузку, – и поинтересовался: – Вы письмо кому-то пишите?

Елагин кивнул.

– Хотел вот написать вдове капитана Окунева… сообщить. Она ведь, вероятно, не знает о смерти мужа, – споткнулся, посмотрел в окно. – На германской я много таких писем написал, а тут…

Мухин прошёлся по комнате, потом сел на стул, закинув ногу на ногу, и стал легонько подрагивать носком своего сапога.

– Вы на каком фронте воевали? – спросил он, бережно приглаживая свои пышные чёрные усы.

– На Западном, – ответил Елагин. – Был начальником штаба полка, потом дивизии.

– А я служил в первом Кавказском корпусе, Эрзерум брал, – с гордостью заметил Мухин и мечтательно улыбнулся, вспоминая былое. – Тогда есаул Медведев опередил меня со своей конвойной сотней и первым ворвался в город. Мой казачий эскадрон был вторым. Командующий Кавказской армией Юденич лично вручил мне Георгиевский крест. Лихо мы тогда с турками разделались. Шашки наголо – за Бога, царя и Отечество!.. – вздохнул печально. – Но нет уже царя, и нет того Отечества, которому служили, и вряд ли воскреснет снова. Расползлась Россия по лоскуткам, по обрывкам – шовчики оказались некрепкими. Всё развалили товарищи наши социалисты!

Елагин оторвал взгляд от чистого листа бумаги.

– Странно, что с такими мыслями вы оказались в эсеровской подпольной организации. Ведь мы и есть товарищи социалисты.

– Мне всё равно с кем против большевиков, с эсерами, с монархистами или с самим чёртом, – бросил Мухин. – Главное зло от них, от большевиков. И пока враг у нас один – это большевики, нам с вами по пути.

– А потом?

Мухин нахмурился.

– Ещё с большевиками не разобрались, – зло буркнул он в ответ. – Так уж выходит покамест, что они нас бьют, а не мы их.

Елагин попытался что-то написать на бумаге, но потом, видно, передумал, быстро скомкал листок.

– Не могу, – сказал он. – Не знаю, как это написать.

– Может лично сообщить? – спросил Мухин. – Где она живёт? В Самаре?

– Нет, но недалеко, на станции Кинель.

– Так, давайте съездим, – предложил Мухин. – Пока бригада грузится в эшелон, доедем до станции, а потом вернёмся. Времени много это не займёт.

В сопровождении пятерых казаков Елагин и Мухин верхом добрались до посёлка Кинель. Это был типичный небольшой провинциальный городок и одновременно один из самых больших железнодорожных узлов Поволжья. Домики, прикрытые древесной листвой, поредевшей, но приобретшей красочный жёлто-красный цвет, деревянные заборчики вдоль неровных, разбитых улиц и необыкновенная тишина, словно и нет никакой войны, стоявшей всего в нескольких километрах от посёлка.

Конная группа белых неспешно проехала по одной из улиц. Хотели спросить у кого-нибудь, где найти нужный им дом, но на улице никого не встретили. В посёлке вообще было удивительно безлюдно и тихо.

– Вымерли все что ль? – с удивлением оглядывался Мухин. – Какой там адрес?

– Сейчас… Было у меня записано, – Елагин полез в карман гимнастёрки и вытащил сложенный вчетверо листок бумаги.

В это время на другом конце улицы появились несколько конников, которые также неспешно двигались навстречу группе Елагина.

– Кажись, наши, из оренбуржцев, – вглядываясь вперёд, весело сказал один из казаков; он пришпорил коня и поскакал. – Эй, земляки!

Конники на другом конце улицы остановились, и один из них даже призывно махнул рукой, словно тоже признал знакомого. Вдруг выехавший вперёд казак резко осадил коня и остановился.

– Красные! – крикнул он и развернулся.

Хлопнуло несколько выстрелов. Конь споткнулся, упал, и казак полетел на землю. Другие казаки быстро перехватили свои винтовки и открыли ответный огонь. Конники на противоположном конце улицы растворились в соседнем переулке.

– К станции! К станции отходим! – закричал Мухин, отчаянно размахивая револьвером.

Подобрав своего товарища, белые вылетели с улицы и, погоняя лошадей, галопом полетели к станции, где должна была находиться рота охраны. В это время на улицу из переулков уже выплеснулась первая волна красной пехоты. Красные бежали вдоль домов. Останавливаясь, они с колена прицельно стреляли по отступающим казакам. Застучал пулемёт, но группа Елагина успела свернуть на другую улицу и скрылась от пуль неприятеля. Казаки вырвались вперёд, оставив своих командиров позади. Мухин заметил, что конь Елагина замедлил свой бег, а потом и вовсе остановился. Склонившись, Елагин опустил голову на холку коня и держался рукой за свой окровавленный бок.

– До станции доберётесь? – спросил Мухин.

Елагин сделал слабое движение головой, но ничего не смог ответить. Голова кружилась, он тяжело дышал, а из-под пальцев руки, прижатой к боку, сочилась кровь. Елагин мог потерять сознание в любой момент, а рядом были красные – нельзя было терять ни секунды. Мухин помог выбраться Елагину из седла и затащил его во двор ближайшего дома. Кони, лишившись хозяев, испугались близкой стрельбы и ускакали вниз по улице. Мухин успел затворить ворота, как двери дома осторожно приоткрылись, и из-за них выглянула женщина в платке.

– А ну, помоги! – властно приказал Мухин и для убедительности потряс своим револьвером.

Женщина что-то быстро и испуганно запричитала, спустилась во двор и помогла Мухину довести раненого Елагина до дверей.

– Воду, спирт и чистую простынь! – потребовал Мухин, как только они оказались внутри дома и положили истекающего кровью Елагина на скамью около окна.

Женщина суетливо завертелась и, бормоча беспрестанно «Боже ты мой! Боже ты мой!» быстро собрала всё необходимое. Мухин промыл рану водой, а потом, вставив Елагину рукоять своей нагайки меж зубов, стал обильно поливать рану спиртом. Елагин впился зубами в кожу рукояти и глухо замычал, не в силах молча терпеть боль.

– Потерпи, командир, – тихо повторял Мухин. – Потерпи немного…

Он нагрел в печи на огне нож, решительно поднёс его к ране и, сделав аккуратный надрез, вытащил пулю – благо, засела та неглубоко. Елагин ещё крепче стиснул зубы, кусая рукоять нагайки, и застонал. Стоявшая рядом хозяйка дома боялась шевельнуться, со страхом наблюдая за тем, что делал Мухин. Когда всё было кончено, и сплющенный маленький кусок свинца с еле слышным стуком упал на пол, Мухин опять промыл рану Елагина спиртом, разорвал простынь и крепко перевязал командира.

Завершив с этим, он смахнул пот со лба, сел на скамью и огляделся. Только сейчас Мухин заметил, что сверху за ним с интересом наблюдают три пары чёрных глаз. На печи лежали трое ребятишек, любопытство которых пересилило страх и заставило вылезти из-под одеяла. Мухин подмигнул им и улыбнулся.

– Как зовут, чумазые? – весело спросил он.

Вперёд поддался худенький паренёк лет шести, вероятно, самый старший и потому самый смелый из троицы.

– Лёшка Мазуров, – ответил он и тут же поинтересовался: – Дяденька, а вы белый?

– Белый, – сказал Мухин.

– А мой папка красный командир! – с горделивым вызовом объявил лохматый паренёк.

Хозяйка всполошилась, с испугом, громко цыкнула на сына и стала жалобно голосить:

– Не слушайте вы его, господин офицер, говорит, сам не знает чего! Не из красных мы, не из красных…

– Замолчи! – нахмурившись, грозно метнул Мухин. – Я с бабами и детьми не воюю.

Хозяйка сразу смолкла, вытерла платком свои влажные, покрасневшие глаза и покорно опустилась на скамью около печи.

Скрипнули ворота дома. Мухин осторожно глянул в окно и увидел, что во двор зашёл молодой парень в военной шинели и фуражке со звёздочкой. Повертев головой, красноармеец огляделся, поправил свою висевшую на плече винтовку и бегом направился к крыльцу. Раздался стук.

– Машка, открой! Это я, – послышалось за дверью.

– Брат это, брат мой, – зашептала хозяйка; её круглые глаза застыли в мольбе. – Уйдёт, уйдёт он сейчас… Позвольте, господин офицер, я выпровожу его, сейчас же прогоню.

Мухин молча поднялся и взял со стола нож, которым только что вырезал пулю у Елагина. Хозяйка всё поняла, она отчаянно вцепилась в рукав его гимнастёрки и повисла, сдавленно повторяя:

– Не надо, господин офицер, не надо. Уйдёт он сейчас…

Но Мухин оттолкнул женщину и вышел в сени. Было слышно, как отворилась дверь, как кто-то приглушённо охнул снаружи. Потом всё стихло. Через мгновение Мухин вернулся и сел у окна. В его глазах прыгали безумные, досадливо-злые огоньки; он бросил виноватый взгляд на застывшую в немом ужасе женщину, на детишек, с любопытством и непониманием глядевших на него, и отвернулся. Хозяйка сцепила пальцы рук, уставилась в пол и тихо завыла.

Лёшка Мазуров терялся в догадках, что же произошло. И только много позже лохматый мальчуган понял, что именно в этот момент он потерял своего дядю и, что убийцей его дяди был сидевший у окна немного растерянный офицер с георгиевской ленточкой на фуражке и спрятанным в голенище сапога ножом. Лёшке потом ещё долго снилось лицо этого человека, лицо врага…

Красные в Кинеле задержались ненадолго. Они были выбиты из городка уже через час: белые не могли потерять важную железнодорожную станцию, через которую военные и гражданские эшелоны уходили на восток. Раненого Елагина вывезли в Оренбург вместе с его бригадой.

А через два дня в Кинель теперь уже без боя снова вошли красные. Их низкорослый, в папахе и бурке, широкоскулый и усатый командир, которого все звали Чапаем, громогласно объявил, что с победой красных для трудящихся наступят новые, счастливые времена, а мировая буржуазия и её наймиты с неизбежностью будут повержены.

С падением Самары закончилась и власть КОМУЧа. Всероссийским правительством, объединившим многие местные и национальные властные образования, стала Уфимская директория, которая, несмотря на название, с октября месяца находилась в Омске, подальше от фронта.

Хвалынскую бригаду расформировали, а оставшихся в строю людей распределили по другим боевым частям. Елагин после поправки был направлен в Оренбургскую армию Дутова и возглавил казачью пластунскую дивизию. Начальником штаба этой дивизии был назначен есаул Мухин.

Волею судьбы полковник Елагин вновь оказалась под Уфой, и опять ему поручили организацию обороны города. Но на этот раз он должен был защитить не красную, а белую Уфу.

Не так много времени – какие-то четыре месяца – прошло с тех пор, как Елагин вступил в ряды белого воинства, но он не мог не заметить, что противник стал другим. Красная Армия, состоявшая ранее из отрядов озлобленной голытьбы и размитингованных, уставших от войны солдат, превратилась в организованную и дисциплинированную силу, во главе которой встали мобилизованные Советской властью офицеры. Партизанщина постепенно уходила в прошлое, революционный порыв и контрреволюционный дух трансформировались в повседневное и непримиримое красно-белое противостояние. Война стала приобретать черты полномасштабной массовой гражданской бойни с фронтами, мобилизациями, карательными акциями и безжалостной военной бюрократией, для которой вырванные из мирной жизни люди становились обыкновенным расходным материалом. Человеческие судьбы наравне с единицами вооружения стали цифрами. И теперь тот, кто сможет оперировать бóльшим количеством цифр, имея бóльший математический простор для суммирования и вычитания, тот и должен был в итоге победить.

Новые боевые реалии требовали концентрации усилий. Игра в демократию и лозунги стала раздражать. Во время работы машины уничтожения любое сомнение становилось предательством, сочувствие превращалось в слабость, а всякая нерешительность каралась, и каралась жестоко. Времена цветового смешения и полутонов закончились, новая эпоха требовала решительного размежевания на два цвета: красный и белый.

Свои военные неудачи на востоке белые связывали с неэффективностью и слабостью эсеровско-кадетского правительства. В ноябре военный министр Уфимской директории адмирал Колчак совершил переворот, захватил власть и стал Верховным правителем России. Большинство белых офицеров с радостью приняли это событие. С этого момента любая российская социалистическая идея была объявлена гнилой и порочной; появилась ясная и определённая цель – восстановление единой и неделимой России в бескомпромиссной борьбе с большевиками.

Вместе с новостью о перевороте Колчака в Уфу пришла зима, раскидала белые свои пушинки, покрыв чёрную и мокрую землю тонким покрывалом первого жертвенного снега.

Стоя около окна, Елагин видел, как у крыльца его дома появились двое. Первый – гражданский господин, в чёрном пальто и шляпе, сутулый, с жёлтым, осунувшимся лицом и седоватой, жиденькой бородкой; второй – небольшого роста молодой башкир, одетый в военную офицерскую шинель и лохматую папаху. Они потоптались около крыльца, постояли недолго, что-то обсуждая. Башкира Елагин видел впервые, а мужчину в пальто узнал. Это был член ЦК партии эсеров Семён Щайкин. Докурив сигарету, тот дёрнул шнур колокольчика. Дверь открыл бородатый денщик.

– Мы к полковнику Елагину, – объявил Щайкин.

Денщик молча проводил гостей к командиру, с сожалением и досадой бросая взгляд на грязные сапоги посетителей, которыми те беспощадно наследили на только что вымытом и блестящем полу.

– Здравствуйте, Емельян Фёдорович, – с улыбкой приветствовал полковника Щайкин и крепко пожал протянутую руку.

Елагин подождал, пока денщик выйдет из комнаты. Он встретил гостей на удивление холодно.

– Чем обязан?

– Позвольте рекомендовать вам, ротмистр Галиулин. – представил своего товарища Щайкин и чуть тише: – Он доверенное лицо командира Башкирского корпуса Ахмета Рахимкулова.

Сели на стулья. Елагин молча ждал начала разговора, понимал, что он будет нелёгкий. Гости не торопились. Щайкин сидел, закинув ногу на ногу; его бледновато-жёлтая, болезненная кожа лица резко контрастировала с тёмными, живыми, весёлыми глазами. Он осмотрелся с любопытством, вздохнул подозрительно торжественно и многозначительно, видимо, желая подчеркнуть важность того, что сейчас скажет.

– Вы, Емельян Фёдорович, вероятно, получили мою записку? – спросил Щайкин.

– Да, получил, – ответил Елагин.

– Что ж, не будем тогда терять время. Последние события… – начал Щайкин, кашлянул в кулак. – Я имею ввиду переворот в Омске, – сразу уточнил он. – Итак, последние события кардинально изменили ситуацию на востоке страны. Директория сдалась без боя, развалилась как карточный домик, с покорностью освободив место узурпатору. Колчак – диктатор, и он этого совершенно не скрывает, ведя себя соответствующим образом. Уже начались репрессии, многие наши товарищи арестованы. Об Учредительном собрании забыто, о сохранении принципов демократии не может быть и речи, развязан разнузданный монархический террор! В подобных обстоятельствах преступно продолжать служить колчаковскому режиму и ещё более преступно оставаться в стороне от происходящих событий…

Елагин движением руки остановил агитационную горячку своего товарища по партии.

– Как я понимаю, вы что-то предлагаете?

Щайкин быстро встал.

– Да, я предлагаю, – с жаром сказал тот. – И это не только предложение. Если хотите, это призыв! И этот призыв обращён к вам. – Щайкин опёрся одной рукой на спинку стула, другую драматически направил в сторону Елагина. – Вы должны возглавить наше выступление!

Елагин недоверчиво посмотрел сначала на Щайкина, потом на его молчаливого спутника-башкира.

– Если я правильно понял, вы говорите о вооруженном восстании? – спросил он.

– Именно! – подтвердил Щайкин. – Необходимо захватить власть в Уфе и Оренбурге и организовать народное правительство, – и по-деловому продолжил: – К восстанию практически всё готово. К нашему выступлению присоединятся части Оренбургской армии Дутова, казахская Алаш-Орда, уральские казаки и Башкирский корпус Рахимкулова. – Щайкин посмотрел на башкира, тот поспешно кивнул в подтверждение сказанного. – Этих сил вполне хватит, чтобы свергнуть диктатора и установить народную власть в регионе. В новом правительстве мы хотели бы предложить вам, Емельян Фёдорович, пост военного министра и командующего вооружёнными силами. Ваш авторитет среди военных весьма высок, и без вас мы не сможем победить. Вы должны помочь нам, помочь народу, помочь демократии!

Щайкин сел на место, он сказал всё, что хотел. Наступила неуютная тишина. Елагин молчал, уставившись куда-то вниз. Он смотрел стеклянным, невидящим взглядом на широкую деревянную половицу в углу комнаты и о чём-то размышлял. Заговорщики терпеливо ждали ответа.

– Скажите, решение о вооружённом восстании – это решение ЦК партии эсеров, или это ваша личная инициатива? – неуверенно спросил Елагин, подняв глаза.

– Это инициатива группы товарищей из ЦК, – быстро и несколько уклончиво ответил Щайкин, и немного с обидой: – Но если вам необходимо письменное подтверждение моих полномочий…

– Нет, нет, я не о том, – отмахнулся Елагин. – Просто, если это было решение ЦК, согласуясь с партийной дисциплиной, я должен был бы прежде выйти из партии, а потом ответить вам отказом.

Щайкин насупился.

– И как понимать ваши слова? Вы отказываетесь?

– Да, – ответил Елагин. – И, как командир дивизии, сделаю всё, от меня зависящее, чтобы мои подчинённые не участвовали в этой авантюре.

Щайкин снова в волнении поднялся и стал за спинкой стула, вцепившись в неё руками.

– Так-так, – глухо, с нескрываемым разочарованием и злостью пробубнил он и бестолковым движением пальцев подёргал себя за кончик носа. – Так-так, понятно… И полагаю, вас переубеждать бессмысленно? – В последнем вопросе послышалось нечто вроде слабой надежды; Щайкин нервным движением закинул руки за спину, сделал два шага направо, потом обратно. – Но почему?! – почти в отчаянии воскликнул он и театрально взмахнул рукой. – Вы не можете не видеть, что монархисты и Колчак ведут белое движение к катастрофе! Крестьянский наш народ не пойдёт за ними, он узнаёт в них царское прошлое, от которого все уже успели устать и отречься, и возвращаться к которому по собственной воле никто не собирается. Нам, социалистам, надо брать власть в свои руки. Это наш последний исторический шанс! Если мы им не воспользуемся, Россия погибнет, Россию раздавят в тисках гражданской войны красные и белые тираны!

Призыв не был услышан. Елагин опять отрицательно покачал головой. Щайкин был откровенно озадачен этой удивительной категоричностью своего товарища по партии и не скрывал разочарования.

– Но почему? – опять протянул он. – Ведь вы же всегда боролись с тиранией, вы зарекомендовали себя как твёрдый сторонник и защитник социалистических идей… Я не понимаю, что изменилось.

– Изменилась Россия, – откликнулся Елагин. – Теперь она может быть либо полностью красной, либо полностью белой. Компромисса быть не может, точнее, компромисс может быть только один – смерть России и разделение её на многие государства. Ваше восстание, если даже и будет успешным, лишь увеличит шансы на победу одной из сторон – красной. Если по какой-то непонятной причине большевики не смогут воспользоваться подобным подарком, ваше успешное выступление спровоцирует распад восточных областей России на множество полугосударственных национальных образований и ударит в спину белому движению. В любом случае армия, в которой я служу, проиграет, а этого я, как офицер и командир, допустить не могу и не хочу.

Разговор был окончен. На прощание Щайкин лишь хмуро буркнул непонятно, то ли с угрозой, то ли с сожалением:

– Вы совершаете ошибку.

Через два дня Елагин был арестован. В штаб сопровождаемый солдатами комендантской роты пришёл начальник уфимского гарнизона есаул Ситников, бывший командир той самой казачьей сотни, которая в составе Хвалынской бригады воевала летом и осенью в Поволжье. Всегда ранее бравый и решительный, теперь неуверенный и сомневающийся, Ситников долго топтался на месте, путано объяснял причину своего появления, пока не выдавил смущённо:

– Командующий армии… Дутов сейчас по телеграфу из Оренбурга приказал мне арестовать вас, Емельян Фёдорович… Я думаю, это какая-то ошибка.

Из группы офицеров выдвинулся Мухин, прикрыв собой Елагина.

– Что за бред?! Что вы себе позволяете?! – воскликнул он.

Но Елагин не дал себя защитить.

– Не стоит, Сергей Александрович, не стоит, – мягко отстранил он начальника штаба. – Я должен пройти с есаулом. Уверен, мы сейчас во всём разберёмся. Это недоразумение, совершенно точно, недоразумение.

Отобрав оружие, Елагина посадили под домашний арест. Он это ожидал и готовился к встрече с уполномоченным лицом из штаба армии, которое и должно было всё прояснить. Однако, его объяснения, по крайней мере, объяснения, данные в Уфе, никому не понадобились. Уже вечером под охраной его спешно отправили в Оренбург. Там он был определён в узкую и тесную одиночную камеру в подвале какого-то здания, служившего местным арестантским домом. В этом помещении без всякой определённости Елагин провёл два дня. На третий день отвели в кабинет, где его ждал контрразведчик, вальяжный и медлительный капитан с тёмными, маслянистыми глазками и прилизанной косой чёлкой.

Контрразведчик демонстративно долго в шуршащем молчании изучал какие-то бумаги у себя на столе, потом закурил папироску и откинулся на спинку кресла. Небритый, осунувшийся Елагин сидел на неудобной табуретке посреди комнаты и покорно ждал начала допроса. Однако контрразведчик совершенно не торопился начать его, явно пытаясь сохранить тягучую неопределённость и показать своё нынешнее превосходство над старшим по званию офицером. Так прошло некоторое время, пока в комнату не заглянул урядник в папахе.

– Вашбродие, доставили, – буркнул он в окладистую бороду.

Капитан небрежно махнул рукой, мол, – «вводи». В комнату втолкнули избитого мужчину в разорванной гимнастёрке. Руки связаны за спиной, на пол-лица у арестанта растёкся огромный синяк, правый глаз полностью скрылся под мешком опухшего века.

Контрразведчик показал рукой на арестанта.

– Емельян Фёдорович, вы узнаёте этого человека?

Елагин ещё раз окинул мужчину внимательным взглядом. Возникшие было сначала сомнения исчезли.

– Да, я знаком с ним, – ответил Елагин. – Мне его представили как ротмистра Галиулина.

– А вы, господин Галиулин, – обратился контрразведчик к заключённому, – знаете этого человека? – и ленивый кивок в сторону Елагина.

– Д-да, – заикаясь, промычал Галиулин и опустил голову. – Это п-полковник Елагин.

– Что вы можете показать об участии полковника Елагина в антиправительственном заговоре?

– Ничего, – тихо ответил Галиулин; слова ему давались с трудом. – Полковник Елагин в з-заговоре не участвовал.

– Вы уверены?

– Да… Он о-отказался.

Капитан удовлетворённо кивнул и дал знак уряднику увести башкира.

Как только они с Елагиным остались вдвоём, контрразведчик спросил, записывая что-то на бумаге:

– Вы знаете, где может находиться ваш знакомый, красный провокатор Щайкин?

– Нет, – откровенно ответил Елагин.

Капитан понимающе кивнул, потом фальшиво, с неким превосходством осклабился, вложив в свою ухмылку высокомерие милости.

– Однако очень нехорошо, что вы, Емельян Фёдорович, вовремя не сообщили о готовящемся заговоре. – Он с укоризной покачал головой. – Но на этом всё. Теперь вы свободны.

Елагин смешался.

– То есть как?.. Свободен?

– Мы выяснили все обстоятельства дела и не смеем вас больше задерживать. – Капитан встал с кресла. – Можете сказать «спасибо» своему денщику. Если бы не его постыдное любопытство, слова ротмистра Галиулина вряд ли кто смог бы подтвердить… Впрочем, с денщиком я бы всё-таки распрощался: не хорошо, что слуги подслушивают своих хозяев.

Готовый ко всему, даже самому плохому развитию своего дела, Елагин не сразу смог осознать услышанное, теряясь во вдруг нахлынувших чувствах и мыслях.

– Я могу беспрепятственно вернуться в Уфу?..

Капитан поправил двумя пальцами свою прилизанную чёлочку.

– А вот это вряд ли, – сказал он. – Вы сняты с командования дивизией приказом Дутова, и вам предписано явиться в штаб армии за новым назначением.

Уже в дверях Елагин обернулся.

– Простите, но я так и не узнал, с кем имел честь…

– Лучинский, – сказал капитан отрывисто. – Моя фамилия Лучинский.

В штабе Елагина ждал приказ об увольнении из армии. Дутов сказался занятым и не смог встретиться с полковником, и приказ тому передал один из адъютантов командующего Оренбургской армии. Белое движение избавлялось от нелояльных или подозрительных офицеров. И то, что Елагин был просто уволен из армии, а не попал за решётку или был казнён, стало его личной удачей или подтверждением его бывших заслуг. Адъютант был немногословен и холоден, он передал личную рекомендацию атамана Дутова: «Командующий просит вас уехать, как можно скорее, и как можно дальше, лучше всего, за границу. Он сказал, что в следующий раз уже не сможет вас уволить, а значит, расстреляет».

Под конвоем Елагина отправили на вокзал. Вечером он сидел в переполненном поезде, везущем его из Оренбурга на восток, слушал мерный стук колёс и тусклым застывшим взглядом окунался в синеватую темноту уральской ночи. Ночь разливалась за дребезжащим окном вагона, поглощая в себя всё окружающее пространство. Елагин уже подспудно подозревал, он чувствовал, но не хотел верить в то, что прощается с Россией очень надолго или даже навсегда.

Берлин, сентябрь 1929 г.

Пансион фрау Мюллер был не самым лучшим из тех мест, где довелось жить Елагину в Берлине, но у этой обители было одно немаловажное достоинство – невысокая стоимость аренды комнаты. В ситуации, когда каждая марка на счету, а доходы весьма малы и эпизодичны, выбирать особо не приходилось.

Честности ради, надо было сказать, что доходы в последнее время были не просто малы, а совершенно мизерны и состояли почти полностью из гонораров за статьи в эмигрантской социалистической прессе. Изданий, однако, становилось всё меньше, а статьи Елагина печатали всё менее охотно. Широкое и кипучее обсуждение судеб России постепенно сходило на «нет», затихало; на авансцену эмигрантской жизни выходили новые проблемы нового мира, каждый устраивался в Европе как мог, не полагаясь более на ставшее призрачным возвращение на родину. Эмигрантское мнение звучало всё глуше, становилось всё менее востребованным, росло осознание того, что Советская Россия – это такое «временное» явление, которое с лёгкостью переживёт ещё ни одно «вечное». Будучи казаком по рождению и военным по профессии, проведший полжизни в походах и боях, Елагин с трудом привыкал к мирной повседневности и её будням, он искал и не мог найти своё место в другой, а точнее, чужой, заграничной, жизни.