Текст книги "Големикон"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Можно подумать, что в числе этих переживаний была внешность Прасфоры – но это суждение весьма и весьма ошибочно. Девушка знала, что она полненькая – но считала такую полноту привлекательной.

А вот сейчас Попадамс опустила голову – просто так, – и взгляд ее упал на ноги. В голове стал клещом набухать еще один пунктик: ладно, все-таки, может это и не столь привлекательная полнота…

– Прасфора! – вдруг закричал кто-то.

Девушка резко подняла голову – так, что аж в глазах потемнело – и посмотрела на Альвио, но он сам был в недоумении. Его и без того расширенные от удивления газа стали размером с апельсин из-за очков.

Девушка повернулась в сторону. К «чайной», словно бы с каждым шагом проваливаясь под землю и оставляя воронку, на всех парах спешил Кельш Попадамс.

– Прасфора! – повторил он, наконец-то добежав, остановившись и согнувшись в три – а то и во все пять – погибели, чтобы отдышаться. При этом отец девушки судорожно тряс каким-то листком.

– Папа? Что-то случилось?

Мужчина затряс листком и снес чашку юноши – та пролилась на брюки драконологу-любителю.

– Здравствуйте, господин Кельш, – Альвио не забывал о нормах приличия даже во время таких ситуаций.

– Привет, Альвио, – махнул рукой хозяин «Ног из глины», даже не заметивший, что чашка лежит на столе, хотя ей положено там стоять.

Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, которыми можно не просто поросячьи домики, а целые поросячьи империи смести с лица земли, Кельш выкрикнул:

– Вот! – он передал письмо Прасфоре. – Твой дядя… не шестиюродный, а родной дядя… В общем, ни то приболел, ни с ним что еще случилось – ну, ты знаешь этот горный Хмельхольм… Просит приехать, привезти алхимические лекарства – там что-то редкое, у них такого нет. Я все уже купил и приготовил, заодно отвезешь ему нашей еды. Ну и вдруг это поможет нам немного расшевелить доставку? Тебе лучше идти прямо сейчас. Пока мы дойдем до «Ног из глины», пока… Я бы и сам поехал, но ты ведь знаешь, булочка моя…

– Я все понимаю, пап, не оправдывайся. Все в порядке.

– Ого, в горы! Последний раз я там был… ох, и не помню, когда, – Альвио засиял так, словно его первоклассным фосфором накачали. – Мне там рассказывали о драконах и грифонах!

– Ты хотел сказать, – поправил его Кельш, – о драконах и сказках?

Прасфора два раза перечитала письмо, до одури покрутила в его руках и на мгновение представила себе – вот она, в кожаном фартуке, режет картофель, добавляет специи, мясо, ставит все на огонь и наслаждается сладко-острым ароматом, предвкушая, как совсем скоро дядя съест это в горном Хмельхольме, еще даже не остывшее. Но картинка с грохотом, как воздушный шарик, лопнула, когда воображение дорисовало кухню – неописуемый ужас ударил в бубен сознания.

Девушка так хотела приготовить это, а не нести, но реальность оказалась куда суровее, как, впрочем, и обычно. Дядю, к слову, она совсем и не помнила – остались только обрывки из далекого детства.

Прасфора и не знала, как отреагировать на новость.

Чтобы увидеть это, нужно отмотать золотисто-сизые, неуловимые лучи времени назад, вывернуть их наизнанку и вновь затянуть тугой спиралью, чтобы оказаться в этом месте, в этом времени, и увидеть, как…

…влажный весенний ветерок летит сквозь пики, остужаясь снежными шапками самых высоких гор и прохладой тех, что пониже, визжит, свистит, с беспечным воем рассекает расщелины и весело влетает в окна Хмельхольмских гор-домов, а потом уносится на дно шахт и там затихает, гулко отзываясь безмятежным эхом.

В лучах щекочущего озорного солнца у большого круглого винтажного окна стоит седой старик, сочащийся вязким теплом – таким, какого так не хватает в промозглые осенние вечера, полным ощущений и вкусов, цветов, запахов, еле-уловимых настроений; полным горячего малинового чая, мягкой шерсти, корицы, кориандра и легкой грусти.

Старик отворачивается, потому за штанину его дергает ребенок с горящими, энергично бегающими глазками.

– Дедушка, дедушка, – спрашивает он. – Что это такое?

Ребенок тыкает рукой куда-то в противоположную от окна сторону.

Старик разворачивается, а солнце чертит на его лице театр света и теней – потом он улыбается и, теребя волосы внука, говорит:

– Это голем, внучок.

– А что такое голем, дедушка? – не скрывая восхищения, спрашивает мальчик.

Старик улыбается.

– Я не знаю, как объяснить тебе, – признается он. – Это первый голем, внучек.

– А как его зовут? – никак не успокоится мальчик.

Старик задумывается.

– У него пока нет имени, – признается он. – Но пусть его зовут… Анимус.

– Дедушка, но Анимус – это ты! – мальчик не может сдержать смеха.

– Теперь еще и он, – улыбается стрик и вновь разворачивается к окну. Взгляд его, притупленный желтым стеклом, летит через горы, а вместе с ним разматываются из тугого клубка и мерцающие потоки времени, откидывая события назад, или вперед – смотря откуда наблюдать. Все вокруг звенит хрустальным звоном, сотрясается, дрожит, пока не замирает, теряя золотисто-желтый оттенок былого, налет воспоминаний…

Кэйзер открыл глаза и снова прошептал:

– Дедушка…

А потом посмотрел на огромного голема в холле и сжал механический кулак.

Глава 2. Туда, но не обратно

Небо упало в дрему, по нему расползлись серые тучи-морщины, затянув солнце и остановив ванильно-персиковый солнечной поток, тут же затушив пожар осенних деревьев, их вечное фениксовое сияние. Свет принялся капать, как из опрокинутой банки с приторным медом – бежевые дома Хмельхольма, словно потеплее закутавшись в свои фасады, покрылись пятнами из солнечных капель и дождевой измороси.

Где-то в стороне от города все это разбавляли клубы плотного пара, седыми вихрями лениво и томно ползущие вверх.

Пейзаж, конечно, что надо – но при правильной смене угла обзора, картина открывалась взгляду полностью, и перед любым наблюдателем – прямо как сейчас – вставал весьма фундаментальный вопрос: прогресс – куда несешься ты, а? И откуда берешься?

Говорят, что технический прогресс дает пинка развитию человечества – это, вообще-то, действительно так, только вот это пинок ногой в золотом ботинке с бриллиантовым каблуком и шнурками из чистейшего серебра, а потому в такой пинок надо как следует вложиться, иначе ничего никуда не уедет, да даже с места не сдвинется.

На Хмельхольм прогресс свалился чугунной – то есть, золотой, конечно – плитой, отпечатавшись первым и единственных во всех семи городах поездом.

В этих самых семи городах пароходы, работающие, конечно, на магии, сновали с людьми и товаром туда-сюда как ужаленные муравьи. Вода, говоря архаическими образами, была живительной кровью всех семи городов, соединяла их узами торговли и логистики – кто-то, как портовый Златногорск или столица, Сердце Мира, отхапал себе море, а кто-то очень даже довольствовался речкой – например, тонкая и изящная Хрусталия.

С Хмельмхольмом же получилась накладка – река-то была, куда без нее, но добраться от одной части двуединого города до другой оказывалось той еще проблемой.

Пока не появился паровоз. Железнодорожные пути неумелым швом портного-неряхи связали горы и равнины.

И, казалось бы, ура, да здравствует прогресс и новые технологии – сейчас запустим поезда между всеми семью городами, и жизнь станет хотя бы слегка похожа на сказку. Но идея оказалась слишком уж затратна – зачем столько поездов, которые надо пнуть бриллиантовым башмаком прогресса, когда вода прекрасно со всем справляется?

Так что поезд, движимый магическими потоками, которые заставляли крутиться шестеренки и придавали жару топкам, стал визитной карточкой Хмельхольма.

А к любому поезду прилагается вокзал, как к шуту – король.

Прасфоре Попадамс никогда не нравился вокзал. Она обычно с радостью, хоть порой и с трудом, принимала все новое, но любила то легкое умиротворение, которое дарит, допустим, просыпающийся город с его небольшими домами, черепичными крышами, крадущимся солнцем и холодным осенним ветерком, навевающим выжженую радость. И даже самые людные улочки казались спокойными и, что важнее, настоящими – без всего того искусственного хаоса, который водоворотом несочетаемых элементов заставляет голову трещать от количества потенциальных проблем.

Вокзал же – даже в самые тихие и спокойные минуты – напоминал не просто муравейник, а муравейник, в котором каждая букашка объелась галлюциногенного вещества. Это место было квинтэссенцией беспокойства без причины, гудящего хаоса и рассредоточенного внимания.

А еще, возможность спонтанных встреч с тем, кого даже в гробу встретить не хотелось бы, возрастала до предела.

Поэтому Прасфора, стоявшая под навесом из красной черепицы, совсем не удивилась, встретив здесь господина Фюззеля.

Альвио, как всегда паривший где-то в облаках с драконами, грифонами и прочими тварями всех мастей, от удивления разинул рот так, что туда целый рой мух мог влететь.

– А, кого я вижу! – улыбка на лице Фюззеля была бы весьма приятной, если бы на девяносто процентов не напоминала осклабившуюся змеюку. – И как ваше ничего, Прасфора? Я смотрю, доставка растет и процветает?

Никакого другого вопроса девушка не ждала.

– Ага. Как видите, – ответила она, стараясь даже не смотреть на мужчину в высокой коричневой фетровой шляпе.

Господин Фюззель, так уж вышло, был хозяином таверны «Рваные крылья дракона», которая, будем откровенны, и в сравнение не шла с «Ногами из глины» – к тому же, ни один горожанин не понимал, почему крыло все-таки рваное, но это уже совсем другой вопрос. Конечно, у Фюззеля и его заведения были все шансы вырваться на первое место среди Хмельхольмских едален, но хозяин заведения придерживался очень специфичной позиции: я буду делать все, как делаю, потому что правильно именно так, а все ваши пожелания и ожидания – лишь ваши пожелания и ожидания, смиритесь с этим. При этом Фюззель постоянно грыз метафорические ногти и точил зуб на «Ноги из глины», готовясь при любом возможном случае вцепиться в кабак заостренной стальной хваткой. Ему хватило бы и легкого укола, и сносящего голову удара мечом, тут уж как получится. Главное любым образом вставить палки в колеса конкурентам. Желательно так, чтобы колеса эти поломались вдребезги. А потому соперничество двух заведений не знало границ – ну, так оно вырисовывалось в желтых от табака глазах самого Фюззеля. В «Ногах из глины» ни о каком соперничестве даже не думали, но Фюззель знал, что все это – коварный план тишины и бездействия, чтобы в нужный момент обвалить его самопровозглашенную империю еды. Хотя, скорее, маленькое княжество – хозяин заведения давил на открытие небольших «филиалов» «Рваных крыльев дракона», и дракон превращался в недобитую химеру.

Да и в целом, Фюззель был похож на маленького, отъевшегося на подношениях и любящего скользкую зеленую слизь Короля Гоблинов, хватающего своими заостренными отросшими ногтями все, что блестит и готового отдать жизнь, но сохранить свою единственную отдушину – золотую корону, которая на самом деле сделана из крашеного дерева.

Внешне Фюззель недалеко ушел от этой метафоры, разве что слизь изо рта не сочилась.

– О! Ну прекрасно, прекрасно! Стало быть, в горы, да? – хмыкнул мужчина. – Это уже настоящий рывок вперед, поздравляю.

Он сделал такую наигранную паузу, что даже типичный театральный злодей устыдился бы.

– Жалко только, что скоро все это будет не нужно…

Прасфора по натуре своей была очень доброй, считая, что никто не идеален, и она в этом водопаде из неидеальности и недостатков находится ближе ко дну. Доброта плескалась в ней через край, даже по отношению к тому, кому давно пора бы как следует набить лицо – но девушка знала, что справедливости в этом мире нет, а доброты так мало, что еле-еле наберется на глиняный кувшинчик, вот и решалась что-то делать малыми силами, по чуть-чуть, а там, глядишь, и мир преобразится, напитавшись этой живительной влагой, зацветет. К тому же, когда веришь в лучшее и идешь напролом даже через обсидиановые стены, по-другому и не получается – иначе слишком быстро иссохнешь, не пробьешь уже даже картонку, что там говорить о настоящем препятствии.

Парадокс в том, что неведомым образом, словно посредством алхимических извращений, слишком много сладко-янтарной искренней доброты очень часто превращается в котле души в черную, не пропускающую свет злобу, и непонятно – откуда это вдруг она взялась, что такого случилось, но хочется выплеснуть этот обжигающий чан на все несправедливое, все гадкое, чтобы оно наконец-то получило по заслугам. А потом бурлящая дегтем жижа остывает, и все успокаивается вновь.

Сейчас Прасфора ощутила, что вязкая чернота начинает захватывать сознание, и напряглась, чтобы не выпустить этого наружу – та еще задачка рядом с Фюззелем.

Ситуацию спас Альвио.

– Это почему же?

Мужчина, почесав желтые глаза, продолжил:

– До меня тут дошел слушок – ну, вы же знаете, я стараюсь собирать новости быстрее газетчиков, это очень полезно для жизни таверны, – он снова сделал эту идиотскую паузу, чтобы Прасфора с Альвио внимательно обдумали его слова и пришли к необходимому выводу. – Что наш мэр Кэйзер готовит кое-что весьма интересное, скажем так, небольшую реформацию…

Фюззель хихикнул – где-то словно крыса сдохла.

– И каким образом с этим связаны «Ноги из глины»? – Альвио не дал Прасфоре даже и слова сказать, положив руку ей на плечо.

– О-хо-хо, – поцокал мужчина. – Увидим… увидим…

– Надеюсь, на этом у вас все, – выдохнула Попадамс. – Я бы сказала, что была рада вас видеть, но тогда я совру – простите, но я очень не люблю спонтанные встречи. А за новости спасибо, что бы мы без вас делали.

Самозванный Король Гоблинов даже бровью не повел, но где-то внутри у него щелкнуло с таким треском, что услышали все. Фюззель всегда думал так громко, что за километр разобрать можно было.

– И вам всего хорошего с доставкой, довезите тепленьким!

Это он сказал вслух. Про себя, подумал, конечно же:

– Да что б ты сдохла вместе со своими «Ногами из глины». Вот веселье-то будет…

Как только Альвио с Прасфорой отошли на достаточное расстояние, драконолог спросил:

– Ты как?

– Тебе честно, или соврать?

– А ты как думаешь?

– Я была на грани. Сегодня Фюззель какой-то особенно… раздражающий.

Когда пытаешься малыми силами сохранить хрупкую гармонию мира, или хотя бы ее подобие, осколки дисгармонии бросаются в глаза с удивительной четкостью, а такие огромные ошметки – тем более.

Поезд загудел – Альвио и Прасфора ускорились.

Господин Фюззель с интересом рассматривал свои пальцы, напоминающие скорее плохо сделанные самокрутки. Он цокнул, посмотрел на поезд, потом – на торчащие вдалеке горы, и сказал:

– Вы просто не знаете, что нас ждет, и как это можно обернуть в свою пользу. Вы бы до такого даже не догадались… Тогда даже драгоценная доставка вам не поможет, ничего не поможет, и великан на ногах из глины наконец-то рухнет.

Фюззель потеребил пустую склянку из-под горючей алхимической смеси в кармане.

Мужчина снова рассмеялся – на этот раз с таким наслаждением, будто бы рядом сдохла не только пара-тройка крыс, но и десяток страдающим бронхитом нутрий.

Бронзово-золотистая махина единственного в семи городах поезда производила впечатление, сравнимое с тем, какое можно испытать при виде огромной скалы, вот только не из камня, а из хрусталя, золота и изумрудов – и не важно, что жители Хмельхольма, по идее, должны были удивляться меньше всех остальных. Они все равно, волей неведомого рефлекса, что ли, развевали рты и несколько минут стояли, наслаждаясь видом поезда.

Альвио стал исключением из общего правила, он даже легкой тени внимания не бросил на это чудо прогресса. Вот если бы там оказался дракон, или какой-нибудь неведомый зверь, то другое дело.

– Ты же не первый раз его видишь, – пнул он вбок Прасфору, поправляя длиннющий красный шарф, – и чего такой ступор, а?

Девушка помотала головой.

– Привычка, – призналась она. – Просто привычка.

Прасфора и Альвио уже стояли на перроне, занесенном рыжими осенними листьями, которые напоминали скорее коллекцию сияющего, но потерянного и небрежно просыпанного янтаря. Легонько, но все же ощутимо стегающий холодом ветер игрался с подвесными фонарями под черепичными навесами маленьких вокзальных арок. Сейчас – с потухшими плафонами, вечерами – горящими голубовато-фиолетовым сиянием.

Прасфоре захотелось натянуть толстенный мягкий свитер, который она взяла с собой. Осень в горной части двуединого Хмельхольма была куда суровее и холоднее, не особо-то сюсюкаясь с людьми.

Девушку все еще рвало между остаться здесь и рвануть туда.

Поезд издал сигнальный гудок.

– Ну что же, – поправил Альвио очки. – Удачи тебе!

– Будто я уезжаю навсегда. Отвезу дяде лекарства, отдам еду, ну, может, поболтаю – и обратно. Знаешь, я ведь его так плохо помню.

Драконолог улыбнулся той далекой и отстраненной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице в те минуты, когда он немного терялся между реальностью и мыслями – то есть, практически всегда.

И снова – гудок.

– Ну все, я побежала! Ждите к концу дня, – девушка улыбнулась. Ямочки на щеках превратились в самые настоящие кратеры.

– Прасфора! – окликнул ее Альвио.

Попадамс остановилась.

– Я что-то забыла, да? – в голове противно-писклявым колокольчиком защебетал маленький, но назойливый комплекс неполноценности.

– Нет, просто я хотел, – драконолог достал свою тетрадь в кожаной обложке и, подойдя к Прасфоре, протянул ей, – дать это тебе на время поездки. Вдруг ты увидишь что-то, что можно будет туда зарисовать…

– Ты же был в горном Хмельхольме, и не раз. К тому же, я туда и обратно, даже если задержусь, что такого я могу успеть там увидеть?

– Ну вдруг…

– Грифона или единорога? – заговорчески прищурилась Прасфора.

– Ну вдруг… – повторил Альвио, уже вновь витая в своих бирюзово-малиновых облаках на недосягаемой высоте – там, где мечтательность так туго сплелась с реальностью, что их и ломом уже не разъединишь.

Девушка взяла тетрадь, еще раз попрощалась с драконологом и села на поезд.

Альвио, полностью уйдя в свои астралы-фракталы или куда там обычно уходят такие люди, даже не заметил, как поезд тронулся – только услышал далекий гудок и скрежет рельс, но в его голове это отразилось цокотом каких-то там мистических копыт.

Но что-то в его пушистых и воздушных ирреальных далях оттенка невозможного цвета подсказывало драконологу, что поездка Прасфоры затянется.

И так уж водится, что эти фантомные пределы мечтаний дают очень правильные подсказки, хоть и не объясняют, как, что, почему и зачем.

Мэр Кэйзер никогда не считал, что власть – это цель, ради которой нужно без топора прорубаться через дремучие леса бесконечных препятствий.

Власть была лишь инструментом, очень действенным и универсальным, этаким швейцарским ножиком, способным помочь в любом деле, начиная малым и незаметным, заканчивая грандиозным. Власть была тем инструментом, которому поддавались и глина, и дерево, и бриллианты – все ломалось под ее натиском.

А вот цели… цели наметились совсем другие.

Власть Кэйзера не сказать чтобы была уж совсем великой – далеко не как у Правительственного Триумвирата, управляющего всеми семью городами из Сердца Мира, из столицы. Конечно, один город, пусть и двуединый, не идет в сравнение с семью, но…

Но, как известно, даже ложкой можно вырыть тоннель. У мэра, говоря метафорически, была целая лопата.

Кэйзер отыграл четыре меланхоличные ноты на рояле, по клавишам которого мышью бегали отблески солнца: та-та-там-там…

У него была власть, этот чудесный инструмент, и у него созрели грандиозные цели – цели, которое Правительство посчитало бы неприемлемыми, масштабные, требующие сил, энергии и титанических мыслей.

Цели, которые и не снились его дедушке.

Кэйзер посмотрел на механическую руку и пошевелил пальцами. Они двигались туго, словно проржавевшие. Мэр нахмурился – его густые седеющие брови на мгновение стали одной полосой, – потянулся второй рукой в сторону, достал колбочку с вязкой прозрачно-красной жидкостью и, откупорив, осушил ее.

Мужчина подождал минуту и попробовал пошевелить механической рукой – пальцы двигались, как настоящие. Потом он отыграл ей те же четыре ноты: та-та-там-там…

Кэйзер улыбнулся, но этого невозможно было заметить – улыбка его отдавала каменным холодом и безразличием горных глубин.

Да, у него была власть, а еще два больших преимущества, которые его дед упустил из-под собственного носа, не смог использовать так, как стоило бы, упустил возможность…

Но вот только почему-то тень деда Анимуса, создателя первого на свете голема, затмевала Кэйзерову, давила как гроб, не давала расправить обрезанные крылья. Говоря о мэре Хмельхольма, все в первую очередь думали о его деде, а не о нем самом. Анимус стал светонепроницаемой ширмой, скрывавшей потенциал Кэйзера, да и то – не сам Анимус, а лишь далекое эхо его памяти и наследие из сотен големов, оставленное им…

Подумав о големах, Кэйзер улыбнулся.

Снова отыграл механической рукой четыре меланхоличные ноты: та-та-там-там…

…на столе же, чуть поодаль, лежали выведенные непоколебимой рукой чертежи, при подробном взгляде на которые сковало бы холодом ужаса.

Проблемы у Прасфоры начались сразу же, хорошо хоть с билетом все оказалось в порядке, и усатый дядька с лицом, сочившимся интеллектом – он скорее напоминал сыщика, чем проводника – надорвал бумажку.

После этого все пошло наперекосяк, начиная прямо с прохода. Пока девушка искала свое место среди обитых красным бархатом кресел (да уж, на единственный в семи городах поезд и правда не поскупились), она столкнулась с мертвым големом.

Второй раз за день. Сейчас – чересчур близко.

Если говорить откровенно, то все было не так загадочно. Шестеро кричащих друг на друга мужчин тащили голема через и без того узкий проход поезда, и глиняный великан давно бы уже задавил их, если бы от него не остался только торс, без рук и ног. Почему голема сразу не погрузили в последние, грузовые вагоны состава, большой вопрос, который остается – как обычно – без ответа даже для самих горе-грузчиков.

Прасфоре стало не по себе – встреча с мертвым големом никогда не сулила ничего хорошего, хотя фактически големы и не могли считаться мертвыми, ведь не были живыми, но человеческое сознание вытворяет такие финты ушами, что порой страшно становится от его пируэтов. Вот и про неисправных глиняных гигантов все привыкли говорить: мертв, и все тут. Даже не выключен, нет – если что-то выключено, обычно подразумевается, что его можно включить обратно, а в случае с поломанными големами и включать было нечего. И не то чтобы Прасфора свято верила в приметы, каждый раз плюя через плечо в нужный момент – а некоторые говорят, что для профилактики это лучше делать с определенной периодичностью.

Дело слегка в другом. Рабочие сбили девушку с ног, даже не извинившись, и пошли дальше через вагоны, крича и грузно тащась вперед, как бешеный двестицинковый носорог.

Попадамс вместе с обеими сумками – своей и для доставки – повалилась прямо на кресла, точнее – на чьи-то ноги, уже занимавшие эти кресла.

– Ну, конечно же, – подумала девушка, списав все на собственную неуклюжесть и подкинув еще один уголек в топку поводов для комплексов.

– Простите, – проговорила Прасфора, лежа лицом вниз, но слишком поздно осознала, что вышло что-то наподобие: «Пфстфшите». «Ну вот, конечно, ты еще и двух слов в такой ситуации связать не можешь, ай да ты, Прасфора, молодец» – пронеслось в голове на реактивной скорости. Топка запылала с новой силой.

Незнакомые ноги не подавали никаких знаков неудобства, видимо тоже находясь в легком шоке. Зато потом женский голос произнес:

– Ну что же они так, носятся, как ненормальные. А вы вставайте, вставайте, давайте помогу вам, – девушка поняла, что ее поднимают. Потом она вдруг зависла под углом в сорок пять градусов – незнакомка внезапно остановилась. – Нет, если, конечно, вам так удобно, то оставайтесь лежать, мне не трудно…

– Нет-нет, – у Прасфоры получилось сесть и плюхнуться в свободное кресло – по невероятному стечению обстоятельств, это оказалось именно ее место. – Спасибо за помощь и простите меня…

Девушка резко схватилось за сумку с едой и лекарствами. Та оставалась теплой, внутри ничего вроде не превратилось в бесформенную кашицу.

– Заберете вторую сумку? – внезапно спросила соседка.

– А?

– Ваша вторая сумка. Она улетела на сиденье, кхм, напротив.

Прасфора опешила – сумка с теплым свитером и парой вещей, небольшая, но пухлая, как налакавшийся сметаны со сливками кот, лежала на ногах некоего мужчины. Тот, судя по туманному взгляду и слегка съехавшему котелку, еще не пришел в себя, получив таким снарядом.

– Ой, простите, – Попадамс стащила вещи и поставила в ноги.

Соседка прикрыла глаза, вроде как собираясь задремать. Мужчина напротив все еще сидел с озадаченным видом, разглядывая Прасфору с таким интересом, будто она принесла не две сумки, а двух непонятных тварей, которые не добр час и сожрут бедного соседа – в глазах мужчины читался первобытный ужас.

Видимо успокоившись и поняв, что никакие демоны из преисподней и прочие хитрые силы тьмы здесь не задействованы, он успокоился, громко выдохнув – кипящий чайник и то спокойнее сипит.

По вагону, ругаясь и крича, снова тащили поломанного голема. Он потрескался, как упавший с полки глиняный кувшин, да к тому же оставался еще и без руки. Мужчина напротив снова забеспокоился, охнул и вжался в кресло, пока голем молча лежал на руках рассерженных рабочих.

– Вот это да, поездка только началась, а уже с тремя мертвыми големами, – подумала Прасфора, тоже по ментальной инерции вжавшись в кресло. – Остаток дня обещает быть веселым.

Последние несколько вагонов поезда всегда были грузовыми, и два из них обычно выделяли именно для големов. Их неработающие глинянные тела скидывали туда и везли в горный Хмельхольм, чтобы там оставить в темных, мрачных помещениях, на складах, которые в умах людей отзывались легким эхом обычного кладбища. О месте, где навсегда оставались неисправные големы, даже сочиняли детские страшилки, потому что такие истории обычно сами – как клопы в старом матраце – возникают вокруг любого подходящего места. Но даже самые рационально мыслящие взрослые, не имеющие ни капли воображения, побаивались этого кладбища големов.

Глиняные гиганты возвращались туда же, где были сделаны – а это придавало процессу еще больше пикантности необъяснимого страха.

Так вот, любой отбывающий поезд вез хотя бы одного-двух големов, и все бы ничего, но их никогда до этого не таскали через пассажирский салон. Какой смысл, если проще загружать прямо с железнодорожной платформы?

Раздался громкий гудок, отдающий такой странной хрипотцой, будто бы поезд решил откашляться перед тем, как отправиться в путь.

Маленькие бежевые домишки с красными черепичными крышами медленно поплыли за окошками – поезд тронулся, запыхтев. В другом пласте бытия тонкие нити магических потоков, с той стороны видимые, стали стекаться в машинное отделение, разбиваясь там и приводя махину в движение.

Поезд набирал скорость, покидая город и устремляясь в другую его часть.

Соседка и сосед спали, задремав. Прасфора решила воспользоваться случаем и достала тетрадку Альвио в кожаном переплете. Девушка отстегнула защелку и открыла на случайной странице, где – о чудо! – текста было больше, чем изображений, но несколько картинок драконолог все же на страницу влепил, не удержавшись – они прилегали к тексту вплотную.

– Драконы постоянно спят, – прочитала Прасфора. – Лежат как можно глубже под землей и спят на горах сокровищ, или просто рядом с месторождением металлов (на их месте я бы тоже так постоянно делал). Их грузные туши вздымаются от тяжелого дыхания, пока чешуя принимает цвет и свойства металла, находящегося рядом. Но молодые драконы – все равно, что сороки, и за год-два до того, как они спускаются дремать, могут натаскать всего, что блестит. Но все равно, все драконы всегда дремлют…

Дальше она увидела рисунок кладки и шипастых яиц с подписью: «Яйца их – прочнее стали, почти всегда цвета и свойств того же металла, что и дракон внутри»

Попадамс перевернула страницу. В центре был нарисовал большой глаз с круглым широким зрачком, под ним – весьма однозначная подпись «ГЛАЗ ДРАКОНА».

– Зрение драконов – вообще обалдеть какое! уникальное, – продолжила чтение девушка. – Словно они могут сохранить глазом картинку в памяти, а потому помнят практически все. Даже то, сколько монет валяется рядом, и сколько сталактитов свисает с потолка. Даже количество камушков на берегу горной реки…

На следующий странице начинался новый блок.

– Драконы не разговаривают, – прочла Прасфора, слегка удивившись. Ей всегда казалось, что они могут говорить, да и Альвио сам как-то раз рассказывал. – Если им нужно сказать что-то, они просто… не знаю, как это работает, и как правильно описать, но они просто… заставят тебя самого подумать о том, что они хотят донести. Это как… поговорить не ртом, а мозгами. И голос их… разносится оркестром из всех возможных звуков, лучше описания и не подобрать.

Поезд набирал скорость, слегка потрясываясь. Прасфора Попадамс перелистнула еще несколько страниц. Взгляд ее остановился на фразе рядом с изображением головы грифона – ну вот, подумала девушка, мы и дошли до мифологической части.

– Раньше рядом с драконами жили и неугомонные грифоны, которые так и рвались из подземных пещер наверх, вили гнезда на склонах. Воздух был их стихией! А потом… я не знаю, что с ними случилось, но они стали просто красивой сказкой, легендой, барельефами на стенах. И ведь еще мой дед, или прадед, видел их, знал о них, делал зарисовку. Никто не знает, куда они делись – даже тот, кто живет в горном Хмельхольме…

– Эх Альвио, Альвио, – улыбнулась Прасфора, захлопнув тетрадку. Потом девушка прикрыла глаза: големы, драконы, грифоны… куда важнее сейчас была доставка родному дяде.

Потому что она – здесь, рядом, а все остальное – где-то там.

И совершенно не важно, где конкретно.

В практически полной, целующей своим ужасом темноте, шел мэр Кэйзер. Тонкие струйки желтого света просачивались только на входе, но мэр уже ушел далеко от них, и отсюда казалось, что там, вдалеке, свет просто рассеивается пучками соломы, не может противостоять загрубевшему мраку, а потому рассыпается и гаснет, присоединяясь к колокольному звону тьмы.

Кэйзер мог включить свет щелчком пальцев, но не стал – никогда не делал, когда был тут один.

Вокруг призраками колыхались силуэты, сгустки темноты, словно ставшей еще плотнее, явственнее – их неразличимые невидимые контуры лишь иногда обретали четкий вид, но сейчас они мерцали будто бы в обратную сторону, изнанкой сияния, словно черным мелом провели по гуталиновому ночному небу.