Текст книги "За углом(СИ)"

Автор книги: Денис Лапицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Кусок чёрствого хлеба в хлебнице – хороший повод вынести мусор? А ведь окажись этот несчастный кусочек в нужное время в нужном месте…

Нет смысла говорить, о чём этот рассказ. Просто прочитайте его. Имеющий сердце да не останется равнодушным.

Опубликовано на сайте: http://fantum.ru/.

Денис Лапицкий

Денис Лапицкий

ЗА УГЛОМ

Рассказ

– Мам, я гулять!

Эх, дурила, рано крикнул, надо было по-другому: крикнуть из прихожей, прямо с порога, и сразу же дверь за собой захлопнуть. И быстро мчаться вниз по лестнице, прыгая через две – или даже три, он теперь и так может! – ступеньки.

– Подожди-ка, – мама, вытирая руки полотенцем, выглянула из кухни. – Ты же ещё не покушал!

Так и знал.

– Ну, мам! Я не хочу!

– Павли-ик…

Ой, ну как он не любил, когда она произносила его имя вот так, с оттяжкой на «и»! Когда она так говорит, значит, её не переубедить.

Хотя пахнет с кухни соблазнительно.

– Ладно, ладно… – он поставил кроссовки на пол («Павлик, ты уже взрослый, должен понимать, что лишних денег у нас нет, поэтому вещами не разбрасывайся») и пошлёпал на кухню.

– Руки помой.

Ещё и руки! Вообще уже! А-а, ладно, быстренько сполоснём.

Ой, а суп-то вкусняцкий! Любимый гороховый, с копчёными колбасками! Пожалуй, не зря задержался.

– А лук есть?

– Есть, есть, – мама улыбнулась. – Вон, возьми из пиалки, чищеный уже. Хлеб – в хлебнице.

– «Бородинский»?

– Конечно.

– Умм!

Гороховый суп особенно хорош с луком вприкуску и с чёрным хлебом… ну и сметаны, конечно, побольше. Лук-то, лук-то какой едкий, красота! Павлика аж в жар бросило, когда он вгрызся в присыпанную солью четвертинку сочной луковицы. Потом откусил хлеба, тут же сунул в рот ложку супа – горячо, горячо, горячо! – втянул сквозь сжатые зубы воздух, так, что во рту смешно забулькало.

Вкуснотища!

Скоро ложка уже шкрябала по дну тарелки.

– Спасибо!

– А чай? Пирог с яблоками есть…

– Ну, мам! Лопну! Потом!

– Хорошо, беги… Вот, возьми мелочь, мороженого себе купишь.

Ого, даже на два хватит! Здорово! Надо будет мороженое под самый вечер купить и второе маме принести.

– Спасибо!

Через минуту Павлик уже мчался вниз по лестнице. На старой квартире пришлось бы ждать лифта, потому что жили на двенадцатом этаже, а тут этаж всего третий – р-раз! – и уже на улице. Только надо на первом этаже не пнуть – хотя здорово хочется! – банку с окурками, что оставляют вечно собирающиеся у Клементьевых гости, весь подъезд уже прокурили. Зато через эту банку можно – оп-па! – прыгнуть с шестой ступеньки, оттолкнуться от ядовито-зелёной стены, развернуться – и уже пулей вылететь во двор, так что бабульки, которые на скамейке сидят едва ли не круглые сутки, подпрыгнут от неожиданности.

По ступенькам – топ-топ! Дверь – шарах! Бабульки подпрыгивают – ага! – и ходу, ходу быстрее, пока баба Лена из третьей квартиры сложенной газеткой не вытянула! Ох, и скорая она на расправу, они тут живут-то всего ничего, а от соседки попало уже трижды – «для вразумления», как она говорит. Толку от этого вразумления, правда, чуть.

Ну, а сейчас бегом к соседнему подъезду, и маленьким камушком в Мишкино окно – пуль!

Можно было по сотовому позвонить, но простенькую Павликову «нокию» дура-кошка уже неделю как грохнула с серванта, и запас прочности прежде совершенно неубиваемого аппаратика иссяк: телефон набором деталек весело разлетелся по полу. Кошку выдрали, но что толку? Словом, до маминой зарплаты Павлик остался без телефона. Ну, или пока отец алименты не пришлёт. Хотя уж что-что, а это случится не раньше, наверное, чем рак на горе свистнет. Ну, мама так говорит.

Камушек сухо щёлкнул по стеклу – этот «канал связи» Павлик и Мишка использовали с тех пор, как Павлик лишился телефона. Главное – Мишкиной маме на глаза не попасться, а то опять начнёт про свои стеклопакеты нудить. И чего у Мишки мама такая странная?

За окном показалась вихрастая голова, потом Мишка влез на подоконник, высунулся в форточку:

– Сегодня не выйду. Видал, какая рожа?

Лицо Мишки казалось усыпанным разнокалиберными зелёными веснушками.

– Ого… А чего это с тобой?

– Мамка говорит – ветрянка. Утром повылезло. Говорит, на неделю такое.

– Заразное?

– А то! И главное – везде.

– Чего, совсем-совсем везде?

– Ага… Знаешь, как чешется!

– Почеши тогда.

– Нельзя… Мамка говорит, расчешешь – уродом останешься.

И Мишка вздохнул.

– Ну, ладно тогда, – тоже вздохнул Павлик. – Здоровей.

– Угу… Пока, – Мишка сполз с подоконника.

Вот тебе и погулял. Как же теперь быть?

Кроме Мишки, друзей в новом дворе у Павлика ещё не было. Мама говорит, пойдет он в новую школу – там быстро со всеми перезнакомится, а пока… Не с малышнёй же ему играть, хотя мальков-то полон двор. А может, на старую квартиру сгонять? Там Женька и Айдарик, и Васек, наверное, уже из лагеря приехал… Не, далеко, мама заругает. А здорово было бы со старыми друзьями в казаки-разбойники поиграть или по гаражам побегать – грохоту на весь двор, а дядя Коля-стопарик орёт с балкона всякое – или в футбол…

А тут и в футбол-то сыграть не с кем. Ну да, вон старшаки – Петяй, Жека, Витек, Сёма, Фанис и еще двое, про которых Мишка пока не рассказывал, – возле соседнего подъезда лениво пинают мячик, но они ж его с собой не возьмут. Да и побаивается их Павлик, там младше тринадцати никого нету, а Петяй-то хоть и в седьмом классе, но дважды второгодник. Куда там десятилетнему Павлику – он для них клоп-салабон, как для него те карапузы, что с совочками и ведёрками вокруг песочницы ковыляют.

Павлик поджал губы, потянул себя за торчащий вихор: так ему лучше соображалось.

Как же быть? На площадь, побеситься в фонтане? Или в парк, к пруду? Не, куда ни ткнись, одному делать нечего. И что теперь, домой идти?

– Дай хлеба, – послышался из-за спины голос, и Павлик даже вздрогнул от неожиданности, обернулся.

– Дай хлеба, – негромко повторил стоявший перед Павликом худенький мальчишка в мятой рубашке и до белизны вытертых шортах из обрезанных над коленками джинсов. – Хлеба. Просят.

Мальчишку звали Нытиком, а иногда ещё Горбушечником, но редко, – Нытик было короче и удобнее. То есть, на самом-то деле, конечно, это было только прозвище, а как мальчишку зовут, Павлик не знал. Да и никто во дворе, наверное, не знал. За те две недели, что прошли после переезда, Павлик видел Нытика почти ежедневно, но только издали. Впрочем, он знал, что Нытик – не сиротка и не бомжик, живёт с отцом в соседнем дворе, только отец здорово закладывает, и обычно ему плевать, где Нытик шарабанится целыми днями. А когда не плевать, то в такие дни Нытик от отца прячется, иначе небо с овчинку покажется, потому что отец его, когда не пьяный, делается совсем дурак и может ушибить чем-нибудь тяжёлым.

Мишка говорил, что Нытик из-за отца тоже дурак и псих, только неопасный – ну, ходит, ну, просит хлеба, делов-то. Из помойки не берёт, но некоторые жильцы выносят ему засохшие куски, и тогда у Нытика настоящий праздник – он набивает хлебом карманы, напихивает под рубашку или в майку. Мальчишку соседи пытались и просто подкармливать, но Нытик ничего, кроме хлеба, не берёт. А вот куда Нытик этот хлеб девает, никто так толком и не знал: проследить за ним не хватало терпения даже у самых отчаянных мальчишек. Нытик мог долго-долго ходить по двору, баюкая собранные куски, словно понимая, что за ним следят, а потом вдруг неожиданно и неуловимо исчезал. Через некоторое время появлялся снова – уже без хлеба.

– Нету, – развел руками Павлик. – В другой раз, ладно?

Но Нытик, мгновенно потеряв к Павлику всякий интерес, уже отошёл в сторону.

– Слышь, щегол! Да чё ты с ним трёшь, с психом! – крикнул от соседнего подъезда один из старшаков – кажется, Сёма. – Нашёл с кем базарить, ха!

– В футбол будешь? – ломким голосом сказал Петяй. – У нас человека не хватает. На школьном, четверо на четверо?

Ого! Старшаки его к себе приглашают!

– Ну чё тормозишь-то? Зассал?

– Не… – Павлик от волнения даже дал петуха, но тут же выправился. – Не зассал. Я с вами.

В футбол он играл неплохо.

– Ну, погнали тогда, чего стоишь.

* * *

– Чё, сделали мы вас! – Петяй рывком натянул Фанису бейсболку на нос. – Как салабонов сделали!

– Детский сад, на! – сплюнул Витёк и торжествующе ухмыльнулся. – Продули, дистрофики!

– Да ладно… – отмахнулся Сёма. – Тоже мне, рональды. Счёт-то пять-четыре всего. А если б не щегол этот, – ткнул он пальцем в сторону Павлика, – вообще б ничья была.

Павлик незаметно надулся от гордости – играли до пяти очков, и победный гол во вражеские ворота и в самом деле забил он. А ещё голевая была, когда он Петяю мячик чуть ли не на носок положил, но это ему вряд ли кто-то засчитает.

– Ты на него не тяни! – Петяй – сам Петяй! – потрепал Павлика по плечу. – Он не щегол, а… Как тебя звать-то?

– Павлик, – ответил Павлик и ещё немного надулся: уже не только от гордости, но и для солидности.

– Во, не щегол, а Павлик. Не, не пойдёт. Э-э… Во, Пашкец, нормально?

– Сойдёт, – прищурился Павлик.

Сознавать, что старшаки говорят с ним как с равным – ну ладно, почти как с равным – было здорово.

– Во, молодчик, Пашкец! Мы завтра с пацанами из пятнадцатой школы играем – будешь у нас за нападающего. А то Сёма сегодня чего-то жидко выступил, – и Петяй захохотал.

– Сдулся Сёма-форвард, – поддакнул ещё один из старшаков, имени которого Павлик до игры не знал, а теперь уж запомнил, что зовут его Гошей.

– Нога у меня болит, – хмуро сказал Сёма, глядя в сторону. – Пятка. Да и чего тут надо мной глумиться? Вон Горбушечник топает, над ним и глумись.

По двору и в самом деле медленно шёл Нытик, придерживая руками оттянутую на животе рубашку. Рубашка бугрилась, шла острыми уголками – похоже, Нытик насовал за пазуху немало кусков хлеба.

– Нытик, подь сюда! – крикнул Петяй.

Нытик остановился и по-птичьи наклонил голову, разглядывая ребят. Потом так же медленно подошел.

– Хлеба дайте, – сказал он. – Просят.

– Пацаны, зырьте, чё сейчас будет, – шепнул Жека остальным. – Мы с Петяем уже так делали…

– Хлеба? А может, деньгами возьмёшь?

– Хлеба надо, – ровно сказал Нытик.

Петяй протянул Нытику две руки – в одной была пара сушек, которые он вынул из кармана, в другой – сложенная пятидесятирублёвка.

– Выбирай.

Нытик без колебаний и даже, как показалось Павлику, с облегчением взялся за сушки.

– Во дурак, – выдохнул Фанис. – От денег отказывается!

Остальные заржали. Кроме Павлика – у него было плохое предчувствие.

Петяй не выпускал сушки.

– А платить?

Нытик посмотрел на него. Павлику показалось, что глаза Нытика были полны сожаления и досады на непонятливость Петяя: такое выражение он видел у Нины Ивановны, учительницы в старой школе, когда та отчаивалась объяснить ученику простейшие, как ей казалось, вещи.

– Я говорю, деньги есть?

Нытик покачал головой и снова попытался вытянуть сушки. Руки у Нытика, обратил внимание Павлик, были в мелких ссадинках – такие бывают, если насажать заноз, а потом неумело их выковыривать.

– Хлеба, – сказал он. – Просят.

– Нет денег – гуляй, – Петяй спрятал сушки в карман. А потом, словно ему было мало, схватил Нытика за плечи, развернул: – Н-на!

Кроссовок Петяя врезался Нытику пониже спины, оставив на вытертых шортах пыльный отпечаток, и Нытик, обдирая коленки, хлопнулся на асфальт. Из-за пазухи вылетело несколько кусков чёрствого хлеба, кривая горбушка, качнувшись, замерла сиротливо.

– Не надо! – вскрикнул Павлик. – Зачем?

Петяй повернулся к нему, жидкие белёсые бровки удивлённо поползли на лоб, комкая над собой бледную кожу.

– Ты что, щегол, совсем оборзел? – протянул он. – За кого впрягаешься? За этого?

Он ткнул пальцем в Нытика, который, не вставая с асфальта, запихивал за пазуху горбушку. Остальные старшаки переглянулись:

– Во даёт мелкий… Думаешь, гол забил – всё можно? Щас и тебе навешаем!

Вся репутация, которую Павлик заслужил у старших на футбольном поле, пошла прахом, когда он, набычившись, разбежался и вытянутыми руками ударил Петяя в живот. Манёвр удался только лишь потому, что никто не ожидал от «щегла» такой прыти, не говоря уж о невероятности самого факта: щегол решил померяться с Петяем силой!

Старший согнулся, густо выдохнув, и у Павлика стало холодно сзади под коленками, когда он встретил взгляд Петяя – изумлённо-злобный, исподлобья. Белёсые бровки медленно, словно волосатые гусенички, сползлись к переносице:

– Ну всё, щегол, вилы тебе!

Павлик не стал ждать расправы и, подхватив за шиворот баюкающего собранные куски хлеба Нытика, толкнул его вперёд:

– Бежим, дурак!

Странно мякнув, мальчишка, подгоняемый Павликом, затрусил вперёд. Павлик понимал, что далеко они не убегут: это он здесь новичок, а старшаки знают эти дворы как свои пять пальцев, не затеряешься, да и бегают быстрее… ну, может, не быстрее Павлика – на поле он всех обставлял – но уж точно быстрее Горбушечника. А его ж не бросишь…

– Стой, гад!

Топот за спиной становился всё ближе.

Эх, сейчас всю рубашку угваздают, а мама старалась, стирала…

– Вон туда, за угол давай! – Павлик толкнул Горбушечника к щетинившимся тёмными листиками кустам шиповника, буйно разросшегося за четвёртым подъездом. Обдерёшься, конечно, но, может быть, Петяй хотя бы в кусты не полезет.

Затылок обожгло жаркое дыхание, рука преследователя коснулась спины Павлика, он вскрикнул, толкнул Нытика вперед…

В глазах на мгновение потемнело, а ещё через секунду Павлик поскользнулся и шлепнулся на спину. Тут же вскочил… Что это? Снег? Откуда тут снег, лето же! Хотя нет, рядом с Дворцом спорта иногда бывает огромная куча снега – внутри лёд чистят и снег вывозят, даже можно в снежки поиграть… На фиг, какой ещё Дворец спорта?! Это ж рядом со старой квартирой было, на другом конце города…

– Давай беги, ну… – Павлик ещё лихорадочно частил, подталкивая застывшего Нытика, но уже и сам понял, что здесь что-то не так.

В полумраке – среди бела-то дня? – виднелись выкрашенные тёмно-синей масляной краской стены и уходящая вверх, в темноту, лестница, скрипучая даже на вид. И как же холодно! Они с Нытиком стояли у самого входа в подъезд: на пол намело снега, за спиной, подталкиваемая ветром, поскрипывала дверь.

– Как это? – спросил Павлик. – А?

Вместо ответа Нытик, придерживая левой рукой оттопыренную рубашку, под которой проступали острые углы хлебных кусков, правой осторожно взял Павлика за руку. Шагнул к лестнице, потянул за собой. Идти в темноту не хотелось, но Нытик тянул так уверенно, словно уже не раз здесь бывал. Вот только где это – здесь?

– Мы куда?

– Надо идти, – тихо сказал Нытик.

Это были первые новые слова, которые услышал от него Павлик.

Нытик потянул сильнее. И Павлик пошел.

Скрипнули под ногами ступеньки. Они поднялись на третий этаж: лестница уходила выше, но Нытик шагнул в тёмный коридор, в дальнем конце которого серел прямоугольник разбитого окна. Из окна тянуло ледяным ветром, ощутимым даже здесь, в самом начале коридора, на полу намело приличных размеров сугробчик.

– Холодно, – сказал Павлик.

– Почти уже, – неясно отозвался Нытик.

В коридор выходили двери шести квартир – по три с каждой стороны. У пяти они были нараспашку, и за перекосившимися дверями Павлик видел брошенные вещи: лежащий на боку железный трёхколесный велосипед, разбросанные по полу кастрюли и сковородки, даже разбитую люстру, окружённую блестящим крошевом, – наверное, разбились стеклянные подвески, а может, это были просто мелкие ледышки, либо и то, и другое.

Нытик подошёл к единственной плотно закрытой двери в самом конце коридора, возле наметённого ветром сугробчика, и с натугой толкнул. Дверь подалась, и Нытик, двигаясь несколько неуклюже из-за хлеба под рубашкой, протиснулся в образовавшуюся щель.

– Быстрее, – глухо сказал он уже изнутри. – Холод.

Павлику ничего не оставалось, как последовать за ним, – он вошёл и тут же споткнулся обо что-то мягкое, едва не растянувшись.

– Тряпки, – шепнул Нытик. – Обратно.

Ах, вот что это такое на полу – тряпки! Понятно, чтобы из-под двери не поддувало.

Павлик поплотнее подсунул тряпки под дверь, и тянуть холодом по ногам перестало. Вообще в этой квартире (это же квартира, правда? ничего не видно в темноте) было много теплее, чем в коридоре, но «гусиная кожа» не проходила, и волоски на руках так и стояли дыбиком.

Постепенно глаза привыкли к темноте, Павлик начал различать смутные контуры предметов, но Нытик уже снова тянул его за собой. Правда, они сделали всего несколько шагов, как Нытик сказал:

– Уже.

В комнате было светлее, чем в передней, – свет пробивался по контуру занавешенного одеялом окна, а ещё на стенах и предметах играли скупые отблески огня, потрескивавшего в смешной круглой печке, от которой в окно тянулась коленчатая жестяная труба.

На трубе висели ещё одно одеяло и какие-то одёжки, на печи чуть слышно сипел большой чайник. От неё волнами расходилось тепло.

Рядом с печкой стояли два накрытых крышками ведра и лежала кучка дров. Дрова были до странного правильной формы, и Павлик удивился, признав в них разломанные стулья.

Кроме печки в комнате стояли тумбочка с посудой, две придвинутые друг к другу широкие кровати и кресло. На кроватях лежала большая куча тряпья, ещё несколько кучек располагались рядом с кроватями, на брошенных на пол матрасах.

А в кресле, закутавшись сразу в несколько одеял, сидел человек.

– Тоня, – негромко сказал Нытик. – Тоня…

С полминуты было тихо, а потом человек в кресле шевельнулся.

– Коленька… Коленька пришёл, – сказал он, и только по мягкому голосу Павлик понял, что это девочка: измождённая, худенькая, с полупрозрачной кожей, закутанная в тряпки, одёжки, одеяла. Хотя и довольно взрослая, наверное, не младше Петяя. – Ребята, Коленька пришёл…

Кучи тряпья зашевелились – откидывались уголки одеял, из-под них поблёскивали глаза, потом на свет показывались чумазые лица, и наконец завернувшиеся в тряпки дети поднимались на ноги. Один, два… Под большой кучей тряпья на кровати оказалось сразу трое малышей, а всего в комнате, не считая девочки в кресле, которая, похоже, была здесь за старшую, было семеро детей.

– Коленька… – шептали они, и глаза на их исхудалых лицах светились радостью.

Так это Нытик – Коленька?

– Я пришёл, – сказал Нытик и начал вытаскивать куски хлеба – из-за пазухи, из карманов.

– По очереди берите, – сказала девочка, и малыши, тянущие к хлебу руки, отдёрнули их. – Как мы с вами условились? Девочки вперед, и сначала самые младшие. А кто у нас самый младший?

– Лиза, – нестройно протянули дети, не сводившие глаз с кусков хлеба в руках у Нытика-Коленьки.

Самая маленькая девочка – Павлик подумал, что ей не больше пяти лет, – взяла у Коли два больших куска серого хлеба.

– Спасибо, – сказала она едва слышным тоненьким голоском, вскарабкалась на кровать, плюхнулась на задик, зарылась в кучу тряпья.

– А теперь… – продолжила девочка в кресле.

И дети всё так же нестройно сказали:

– …Маша.

Следом за Лизой и Машей, уже трудившимися над кусками, свои доли получили остальные – Таня, Дима, Ромка, Сева и Ваня. Все они были немногим старше первой девочки, Маши, вряд ли даже Ваня ужё перешел во второй класс, но Павлику они казались похожими на маленьких старичков – очень уж серьезными были у них лица. Последний кусок достался Тоне, девочке в кресле, и Павлик удивился, как быстро иссякли запасы Нытика. То есть Коли. Казалось, под рубашкой у него просто огромная куча хлеба, но досталось детям всего по паре больших кусков, а Тоне и вовсе один. Ещё несколько горбушек Коля положил в кастрюльку на тумбочке.

– Вкусненький хлебушек, – сказала с кровати Маша, высовываясь из-под большой, на взрослого, шубы. – Тонечка, а можно я ещё горбушечку возьму?

– Нет, Машенька, – покачала головой девочка в кресле. – Это в запас будет. Потом покушаем, с кипяточком. Поспи пока, хорошо?

– Хорошо, – согласилась Маша. – С кипяточком тоже вкусненько.

И снова закуталась в огромную шубу.

– Мальчик, – Павлика требовательно потянули за штанину. – Мальчик…

Он опустил глаза – это была Лиза, самая маленькая девчушка.

– Возьми, – сказала она, показывая на лежащее одеяло. – Холодно.

– Спасибо, – машинально ответил пока ещё не пришедший в себя Павлик и накинул одеяло на плечи.

От одеяла шёл тяжёлый и неприятный запах, но под ним стало теплее. Хотя ноги мёрзли – одеяло было маленьким, и на всего Павлика его не хватало.

– Ты Колин друг? – спросила Тоня. – Как тебя зовут?

– Павлик, – ответил Павлик; он посмотрел на Нытика-Колю, который, открыв дверцу печурки, сунул туда две ножки от стула, и отблески пламени на стенах стали ярче, заиграли быстрее. – Да… Друг.

Коля действовал уверенно, словно не в первый раз оказался здесь. Хотя, наверное, и в самом деле не в первый.

– Хорошо, что Коля не один теперь. Ему трудно очень с нами, – продолжала Тоня. – Видишь, сколько нас здесь? Были ещё Кеша и Лена, но они умерли, а у меня вот ноги болят, вставать почти не могу.

– Спасибо вам, – глухо сказал из-под одеяла – только глаза блестели в щёлке – один из мальчиков: может, Дима, а может, Ромка.

– За что? – не понял Павлик.

– За хлебчик.

– У вас тепло? – спросила Тоня. – Наверное, тепло, вон какие шортики. А у нас – сам видишь. Скорее бы весна уже. Может, тогда хотя бы расхожусь. Картошки посадим за домом, там обстрелом асфальт разбило… Осенью с картошкой будем. Много соберём, хватит надолго…

Дыхание у Тони сбивалось, и Павлик подумал, что у неё плохо не только с ногами.

– Картошечка вкусненькая, – высунулась из-под шубы Маша. – Мамочка мне с молочком делала. И молочко вкусненькое.

Павлик подошёл к окну, чуть-чуть отогнул краешек одеяла, чтобы выглянуть в окно.

За стеклом, зачем-то крест-накрест перечёркнутым пожелтевшими бумажными полосками, ветер кружил снежные хлопья. Хмурые дома под большими снеговыми шапками утопали в сугробах, небо над заснеженным городом было низким и серым. На заваленной снегом улице – ни машин, ни людей.

Хотя нет. По извилистой тропке шли двое, покачивались, тянули за собой санки. На санках лежал какой-то свёрток: белый, длинный. А вот ещё один человек – показался из подъезда, и с перерывами, словно делал неимоверно трудную работу, наполнил снегом два ведра. Снова скрылся в подъезде, волоча за собой ведра, будто не имея сил поднять их.

– Пав… Павлик, – окликнул его Коля. – Идём… Надо быстро.

Следом за Колей Павлик вышел из квартиры, плотно прикрыл за собой дверь. У Коли в руке был маленький топор.

– Это зачем?

– Дрова, – пояснил Коля. – Надо быстро.

Ага, так вот от чего у него ссадинки на руках – дрова колет, занозит руки.

– Слушай, Ны… Коль, а где мы? – наконец-то задал Павлик давно мучивший его вопрос. – Ты знаешь?

– Не… Нет. Полгода. Первый был – просили хлеба. Ношу.

Говорил он невнятно, какими-то обрывками фраз, но в глазах светилось такое искреннее желание объяснить, что Павлик кивнул – мол, понял. Да и что тут не понять: попал первый раз сюда полгода назад, встретил детей, они попросили хлеба. Потому он и бегает по двору, потому и клянчит краюшки, неспособный объяснить толком, зачем и для кого просит.

Коля держал топор неумело, и Павлик, которого дедушка учил колоть дрова, попросил дать топор ему. Благо идти за дровами было недалеко: в соседней квартире решили пустить на дрова два стола, один в зале и другой на кухне. Павлик быстро разбил оба стола на куски, которые могли влезть в печку.

– Только хлеб? А если чего-нибудь другое попробовать? Ну, там, не знаю… картошку?

Павлик вспомнил слова Тони, и ему вдруг стало стыдно за то, что каких-то пару часов назад он слопал огромную тарелку супа, да ещё отказался от маминого пирога с яблоками, когда здесь дети мечтают о куске хлеба. Потом вспомнил, что они иногда с мамой хлеб не доедают, он плесневеет, и его выкидывают. Стало ещё стыднее.

Коля, собиравший дрова в охапку, только головой мотнул.

– Больше – нет. Только хлеб.

– Только хлеб – что?

Коля наморщил лоб и даже зажмурился, мучительно подыскивая нужное слово.

– Про… проходит.

– А если их – к нам? А? Детей – к нам?

– Хотел, – выдохнул Коля. – Никак! Никак! Плакали!

Плечи его затряслись, в глазах стояли слёзы.

– Плакали! Не могу… слышать! – он закрыл уши ладошками. – Плачут! Сюда, – он ткнул пальцем в пол, – хлеб. Туда, – он указал за спину, – я. Они – нет!

Павлик выругался. Мама, конечно, запрещает говорить такие слова, но её же тут нету. Теперь надо дрова отнести, а то малышня замёрзнет.

Подождав, пока Коля немного успокоится, они внесли в квартиру две больших охапки дров, положили возле печки.

– Спасибо, мальчики, – с присвистом сказала Тоня и закашлялась. – Теперь… Теперь не замёрзнем.

– Я сейчас, – сказал Павлик. – Там это… Тряпки под дверь…

А в следующее мгновение Коля больно ухватил его за руку, и в глазах у Павлика потемнело.

* * *

– Ты смотри, куда летишь, малой! О, ещё один! – рослый мужчина в светлом костюме отшатнулся в сторону, когда из-за угла дома под ноги ему вывалился Павлик, а следом за ним и Коля.

– Извините, – Павлик потёр ушибленный локоть, помог подняться Коле, отряхнул его шорты.

Потом оглянулся. Они были в двух шагах от дома – но, наверное, прошло сколько-то времени, потому что тени стали длиннее и рядом не было Петяя с его дружками.

Июльское солнце жарило нещадно, небо было высоким и чистым.

Неслись по улице машины, спешили пешеходы.

Ни снега.

Ни холода.

Ни комнаты, в которой голодные дети ждут хлеба.

Показалось? Привиделось?

Но тело ещё хранило память о пронизывающем ветре, и в рельефы подошв набился грязный снег, сейчас он таял и расплывался по асфальту тёмными каплями; и у Нытика под рубашкой не было ни одной чёрствой краюшки. Они остались там, в тёмной душной комнате, где маленькая девочка Маша просит картошки с молоком, где, укутавшись в собранные из чужих квартир одёжки, сидят истуканчиками мальчики Дима и Ромка, и тяжело, с присвистом дышит девочка Тоня, которая у них за старшую. И сейчас она смотрит на язычки пламени в железном нутре печки и считает, на сколько можно растянуть те горбушки, что остались в запас, и на сколько хватит дров, что принесли неизвестно откуда взявшиеся мальчишки.

– Ты пойдёшь туда снова? – спросил Павлик у Коли.

Тот посмотрел на него взглядом побитой собачки, и Павлик вдруг сам чуть не расплакался.

– Просят, – прошептал Коля. – Плачут. Надо хлеба…

– Будет хлеб, – сказал Павлик. – Не уходи никуда, слышишь? Слышишь?!

Не дожидаясь ответа, он побежал к подъезду.

– Мама! – задыхаясь, Павлик колотил в обтянутую дерматином дверь. – Ну, мама же!

Дверь распахнулась, и он буквально ввалился в квартиру, хватаясь за мамин халат.

– Что, что случилось?

– Дай хлеба, мама! Просят!